Текст книги "Статьи, манифесты и другие работы 1913-1929"
Автор книги: Казимир Малевич
Жанр:
Искусство и Дизайн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
Это дали коллеги Бенуа и Мережковского – декаденты всего мира.
Бенуа продолжает звать молодежь на толкучку старья, и старую идею, но покрытую лаком, всучают за новое.
И молодежь надевает старый пиджак и щеголяет в праздничные дни в котелке мещанской логики.
Его лозунг: «все что угодно, но только не к новому».
Мережковский кричит: «Идите на кладбище, вырывайте старые кости и на их фундаменте стройте храмы».
Футуризм посылает к будущему, супрематизм – к настоящему.
Но смешно возвеличиваться в будущем, как и в прошлом.
Пусть каждый день будет нашим отношением.
И я счастлив, что живописная плоскость, образовавшая квадрат, есть лицо современного дня.
И знайте, что все до сегодняшнего дня сольется в музее Бенуа-Мережковских.
И исчезнет в пыли столетий.
Но лицо квадрата – никогда.
Авторитеты, любящие молодежь, стараются, чтобы поступки были похожи на них.
Устроили академии, заняли аудитории, и клеймят их молодое сознание, как в участке паспорта.
Получив права жительства, загрязненные штемпелями, отставшие на тысячу лет, бродят без дорог, не зная почему и куда. (Свободные художники.) Академию и музеи лишили настоящего смысла.
Сделали их строго партийными собраниями, капканами застоя. Поставили там свои шаблоны и создали славу им.
И кто шаблону верен, вешается в музей.
И бедные, нищие, голодные по славе, идут к шаблону за дипломами признания.
Сезанн, больший из мастеров, «хам» Франции, умер и не удостоился висеть с ними в галереях.
Но некоторые, вскормившись на шее Сезанна, красуются.
Как стали, как сели на голову эти голодные тыквенники.
И система авторитетов торжествует.
Они поют гимны старому, и кто же не соблазнится, слушая прекрасные звуки гениальной песни авторитетов?
Кто не сядет на ноги и кто не плюнет себе в лицо и не наденет машкеру?
Ведь так соблазнительно висеть и быть признанным в толпе.
И нам, «хамам», трудно бороться с культурной системой авторитетов. У них все орудия.
А у меня голая, без рамы, икона моего времени.
И мне кажется, что их философия похожа на ту, которая сдувает миллионы жизней.
Ведь такие, как генералы войны, прекращают всякое движение заграждающим огнем.
Моя философия: периодическое уничтожение городов и сел как устаревших форм.
Изгнание природы, любви и искренности из пределов творчества.
Но не как живого родника – даятеля человека. (Война.)
Уже не удовлетворяют: выставка «Передвижная», Осенние, Весенние франты.
Даже от слона – сюда требуют обновления.
Заметно искание нового человека – новых путей в искусстве.
Но удивляет меня, что ищущие отправляются на кладбище и никогда не ищут в пустоте.
И только там надежда.
Всюду изведали люди и пророки все щели головы своей, но не изведали пустот простынь пустыни.
Я ощущаю дыхание пустот пустыни и ставлю живописную супремативную плоскость в новую жизнь.
Я верю, что только так, в пустыне, можно дать новый росток.
Только в пустыне.
И никогда не нужно искать обновления в прошлых засиженных местах старой культуры.
Спрошу идущих: ясно ли видят сигнал, указывающий новый росток?
И когда придут к нему, узнают ли?
Не пройдут ли как евреи мимо Христа?
Новые люди тысячу раз встречаются, но не проходите, не замечая.
Много было новых, но их узнали мертвыми.
И живущие переживают уже пережитое.
Оставили давно облик обезьяны, но не оставили обезьяньих способностей в искусстве.
* * *
Вы, художники и поэты, обогатились и обогатили других мещанской логикой обыденности, не выходя из задворка предметности.
И вы, русские поэты-футуристы: Маяковский, Бурлюк, Каменский, погрязли в том же задворке.
Кто, как не вы, отбросили с парохода современности за борт спасательное слово.
Вы, чей свист над шлепнувшейся в море старой литературой разнесся по целому свету, приплыли к тому же берегу, где погрязли в утопленнике сброшенной литературы.
Искусство сделали шарманкой ремесла.
Вы стали теми же идолопоклонниками предметности.
Идите к новому сознанию и перестаньте быть рабами вещей.
– Уничтожьте любовь к уголкам природы, венерам и машинам.
Выходите из древне-основанных начал дикаря и его подражаний натуре.
Чем кичатся талантливые авторитеты и восторг критики, нашедшей в картине обезьяньи способности?
Вы можете любить природу, можете есть ее под разными соусами, но в творчестве вашем ей не должно быть места.
Любя ее, мы обречены всегда болтаться, как теленок на привязи.
Вот почему гг. Бенуа и его единомышленники Мережковский и коллеги правого крыла не идут дальше екатерининских кринолинов и петровских мундиров в искусстве.
В творчестве есть обязанность выполнения его необходимых форм.
Помимо того, что люблю я их, красивы они или нет. Есть закон, который создает форму независимо от слов: красиво или некрасиво.
Искусство творит, не спрашивает, нравится или не нравится.
Как не спрашивало вас, когда создавало звезды.
Г. Бенуа упрекает футуризм и супрематизм в холоде и скуке.
Но почему обязательно должно быть весело и жарко от искусства творчества?
Неужели картины должны отоплять остывшее нутро?
Неужели для того творчество, чтобы развеселить грустные лица?
Тогда идеальное: Петрушка и Венера.
Петрушка вызывает хохот, Венера гримасой разогревает ваши чувства. (Какие удобства!)
Но мчащийся экспресс, плывущий дредноут не вызывают у вас смеха.
Времена Петрушки и вечно женственной, не стареющейся Психеи для нас прошли.
Мы на руле аэропланов, на дне и гребне морей, среди клокочущих бездн пространства должны внимательно строго смотреть за движением и с застывшим лицом идти в пустыню.
Вот почему мы не смеемся, и наше творчество без улыбки.
Вам, авторитетам задворков и предметности, привыкшим греться у милого вам личика, не согреться у лица квадрата.
Я согласен, что улыбающаяся Венера или Джоконда будут теплые.
Но голландская печка еще теплее.
Но теплота Венеры мне не нравится. Очень несет от нее потом цезарей.
Теплота и пот вызывают у вас чувство любви.
Но какое это имеет отношение к творчеству в искусстве? Эту теплоту выставили, как икону, поколению.
К этой теплоте гнали целые стада молодежи, как к рысистому заводу.
Все, что было до супрематизма в искусстве: иллюстрация настоящего и прошлого, анекдотов, рассказов – три четверти его пособие для учебников.
Я не хочу, чтобы это искусство исчезло.
Но хочу, чтобы оно имело свое место и оценку.
Чтобы его не выдавали за нечто высоко-творческое. И чтобы не обольщались им, как формой еще неизведанного.
Чтобы не думали, что через искусство портретов, пейзажей мы идем ввысь.
Что перед нами откроются души вещей.
Это ошибка, обман.
Тыква всегда будет тыквой.
И через нутро ее нам не пройти к выси.
Тоже через портрет души не попадем в царство небесное.
Тыквы, Венера – красивы, а далеко не поедешь.
Наше время обогащается творчеством техники и занимает первое место.
Техник – истинный деятель нашего времени.
Ему нет дела до царей, шахов персидских, равно как и до колесниц римских воинов.
Так как каждый момент времени требует присущих ему форм.
Но почему-то право на какое-то божество провидца считают художника, вдохновляющегося вечно подсолнухом, грушей и формами прошедшего времени.
Простой балаган – «академия» – пользуется почетом храма, из которого должны выходить пророки и провидцы…
Но факт налицо.
Никто из них ничего не провидит.
Картины кокошников, боярышень, каски римских воинов, дискоболов, ахиллесовы пяты прекрасно доказывают, что они слепы, и луч зрения их лежит в тех эпохах, кости которых давно уже сгнили в земле.
Вот куда вас, гг. критики и президенты критики, нужно бомбардировать.
Но сейчас чудное время.
Все живет или прошлым, или будущим.
Многие из художников мечутся из стороны в сторону.
Одни идут к будущему, другие к примитиву. Происходит страшная путаница в движении. Каждый из них чувствует, что нужно двигаться и двигать.
И возврат Гогена к примитиву: метание из стороны в сторону.
Ван Гог, его движение полезнее.
Ибо через ростки земли проводит динамику, ведущую к футуризму. К разлому и свободному обращению с вещью.
Дальше, к освобождению краски, к пространству и самоцели цвета: его супрематии. Возврат же к той форме, которая уже была в искусстве, – возврат к вчерашнему дню.
Писать или быть под влиянием художников вчерашнего дня – толочь в ступе один и тот же день.
Новый день тот, в котором творчество отринет настолько, что потеряет точки сближения.
Нужно напрячь всю волю, энергию, чтобы через пропасть прошедших культур вытащить новую форму.
Каждый день, дающий нам новое, есть новая ступень в пространстве.
Итак, г. Бенуа хочет найти заклятие и вогнать новый день творчества в стадо свиней.
Но, увы…
Заклятия лежат в будущих днях, и ему их не догнать, и новое сбудется.
И на супремативной живописной плоскости ему не увидать больше улыбки теплой и милой ему Венеры.
Ответив старому дню, я зову тех, кто способен выйти за пределы аудитории старого дня.
У кого либо мозг, либо большая воля, кто любит силу…
Кто не обольщен красотою старых морщин мозга, кто не ищет приюта музеев путем примерок вчерашних учителей и кто, зажав челюсти и напрягши мышцы, ринется из кольца угасшего вечера к новому дню.
Унесите все, уже отжившее, хотя и дорогое, на кладбище, как умерших.
И не стройте благополучие свое на уже угасающем дне.
Ибо новый день творчества как новая планета украсит небосвод.
Величие нового дня будет постольку большим, поскольку вы оставите за собой багаж сплетен и мудрости старого.
Бросьте упорство прикрывать сознание ваше колпаком мещанской мысли.
В нем продолжение дряхлости старого дня.
Коронуйте день новым сознанием, так как свет его больше и ярче солнца.
Не думайте, что гениальность Греции и Рима – недосягаемость. И что обязаны стремиться к ней.
Она померкла среди наших богатств.
Мы богаче и гениальнее.
Мы обогатились машинами, светом, ужасными пушками, стальными дредноутами, экспрессами и многоэтажными домами.
Перед которыми пирамиды Хеопса и Колизей кажутся игрушками.
Гениальность не в том, чтобы передать возможно правдивее эпизод и украсить картину.
Для их времени было достаточно.
Наша гениальность – найти новые формы современного нам дня.
Чтобы наше лицо было печатью нашего времени.
Нашли многое в технике.
Мы нашли также в творчестве красочном, музыке и литературе новые формы, которые не затеряются на фоне прошлых дней.
То, что в прошлом было средством, стало чистым, самодельным, самотворческим.
Мы идем к супрематии каждого искусства.
Предметы остались торговцам и хлопотливым хозяйкам, художественным ремесленникам.
С ними же остались: горе, ужас, злоба, любовь, нравственность и все пороки и добродетели.
Вся сутолока обыденности.
На сутолоке, анекдотах, рассказах было основано все то гениальное искусство, к которому так заманивают вас художественные ремесленники.
Нам же это основание не нужно, как и формы природы.
Воля наша творить – выше, и цели ее другие.
Природа есть декорация, а наше творчество увеличение жизни.
Мы готовим сознание к принятию больших начал, чем земные.
Сознание новых живописцев горит пламенем цвета.
Живой и свободный…
Звук музыки звучит сильнее, стремительнее и сложнее, чем [может воспринять] слух нашего старого уха.
Живописцы дадут новое лицо живописи, композиторы – новое ухо чистой музыке.
На этих двух началах стройте новые театры самодельного искусства, освобожденные от багажа сплетен и сутолоки обыденности.
Мы порушили зерна в пространстве, и они дали новый росток.
Анархия, № 53
В государстве искусств*
Тело государства без руля быть не может, обязателен руль, да такой, чтобы никто, кроме рулевого, держаться за него не мог.
Так с незапамятных времен сажали царей за этот руль. Некоторые цари вертели сами рулем, а более слабоумные только сами сидели, а подручные вертели руль вместе с седоком.
До сих пор идет борьба за руль, и все революции пока озабочены поимкой руля.
Каждой партии хочется подержаться за этот приборчик.
Все думают, что вот как я возьму или мы посадим рулевого, то уже наверное завертится так все, что одни свободы посыплются.
А выходит, что, куда ни верти рулем, все тюрьма и угнетение.
Может быть, рулевые хотят доплыть к свободам, да как-то трудно.
Государственный корабль так и сносит к Бутырскому или Петропавловскому маякам.
И мне кажется, что кто бы ни плавал, кто бы ни держался за руль государства, никогда не выплывет из Ладожского океана к простору.
Секрет лежит в том, что в принципе руля лежит система:
1) «Аз есмь Господь Бог твой, и не будут тебе бози иные, разве Мене».
2) «Не сотвори себе кумира и всякого подобия елико на небеси горе и елико на земли низу и елико в водах под землею»1.
Ибо я у тебя – единый руль, и ты – прах у подножия моего, ты – ничто.
Я управляю тобою.
И ты – мой раб.
Я поплыву по волнам твоего сознания и превращу бурю негодования в шоссейную дорогу.
Волю твою превращу в монету и вырежу на ней лицо свое.
Я утолю жажду свою твоею кровью.
И голод свой – телом твоим.
Будь готов всегда и каждую минуту, ибо не знаешь, когда уничтожу тебя.
Я выну ребра из детей твоих и огорожу государство свое, а потому даю тебе свободу размножения.
Я – руль твой, да не сотворишь себе другого, кроме меня.
Как только что взошло солнце, только что проснулась природа, дети уже шепчут: «Аз есмь». Заклятые слова свивают себе гнездо, выживая из молодого ростка волю.
Но те, кто отринул, сидят за решеткой государственной души, неустанно крича:
– Дайте, чтобы я разросся в могучий дуб.
– Дайте, чтобы творческий знак мой раскинулся подобно ветвям.
– Дайте, чтобы на щите земного шара осталась поступь моя.
Так приходится просить подаяния рулевых в государстве жизни.
Но не лучше обстоят дела и в государстве искусства, здесь тоже свои короли, свои рулевые.
А казалось бы, что в искусстве не должно быть государства.
Казалось бы, что здесь витает мое я, воля моя бьет крепкими волнами творчества моего.
И опять война, опять партия, опять за руль, к рулю дружными усилиями.
Оказывается, что и здесь «Аз есмь» – опять тот же принцип.
Да иначе и быть не может: вглядитесь в формы государства искусства, разве оно чем-либо разнится от жизни?
Разве оно не из этих форм, что и жизнь, тот же корабль, нагруженный хламом анекдотов, фотографий и рассказов о тайнах будуаров и проч.?
Разве Репины, Рафаэли, Шаляпины чем-либо разнятся от участковых государственных протоколов?
Разве академию можно отличить от канцелярии комиссариата?
Разве виллу Репина2 можно отличить от буржуа?
И вот с тысяча девятьсот восьмого года3 началась революция в «государстве искусств». «Чердачное творчество» вывалилось на улицу, объявило бой против полчищ Александра Бенуа, Маковского из «Аполлона» и взводным и унтер-офицерам Эфросам, Койранским, Глаголям.
С 1910 года под новым напором художников футуристов и кубистов были выдвинуты новые формы4.
Шаг за шагом, гонимые со всех сторон, с трудом устраивали свои выставки.
Цель наша была в том, чтобы распылить государство искусств и утвердить творчество. Никаких рулей и рулевых.
И сейчас, несмотря на опрокинутый трон старого дня, руль остался цел.
То же и в искусстве: руль захватили учителя чистописания или же архитектор-могильщик.
Вот этим чистописателям и могильщикам объявила войну «левая Москва».
Роль-де принадлежит нам, как и большевикам, в жизни государства.
Мы, мол, будем диктаторы. Ох, товарищи ловкачи, как бы у вас не подвело желудки! (Положим, рулевым всегда хватит).
Приезд из Петрограда гг. Альтмана и Пунина поддержал москвичей5.
Вольтеро-террористы, взрыватели музеев, скрепив договор, кому что достанется после победы, вооружившись бомбами, шилами, радиями, думали сразу сломить маститых «чистописателей и могильщиков».
Петроградские диктаторы мобилизовали средства по выбору, на всякий случай, чтобы не попали в самом деле бомбисты.
На общем смотре «левачей» было все-таки решено, что хотя «станции искусства мы взрываем», но главные вокзалы пока не стоит.
И не лучше ли пустить в ход уже испытанное средство – «соглашение»?
Сказано – сделано. Вместо бомб решено вождям вдеть в петлицы хризантемы, а рядовым бомбистам – по две книги надгробных стихотворений Северянина.
И только таким хитрым способом удалось избежать кровопролития.
Мир подписан.
Мы, левачи, обязуемся принять в председатели могильщика и его помощника чистописателя.
Новый кабинет должен быть составлен по образу и подобию сборника установлений петроградской парфюмерии.
За это мы, «могильщики», даем вам прямой провод с главной парфюмерией и ее отделами «Мыло молодости» и «Крем Вежетель, средство для ращения волос».
Так удачно прошла гроза.
Но руль-то остался. А вы образовали собою ножки, поддерживающие трон «могильщика».
Разве «анархистам», да еще террористам, вольным носителям своих заветов живого духа, подобает носить на упругих плечах «похоронное бюро»!
Но буря прошла, и «Аз есмь» в покое летал над тихой обителью «левой федерации творчества».
Анархия, № 54
Футуризм*
Футуризм повел восстание против оплота плотины, накопившей за собой вековой инвентарь ненужной в наши дни рухляди.
Плотина стала порогом мешающих сплаву дней отживших форм.
Чудовищное недомыслие старой мудрости затопляло ростки молодого сознания.
И вздыбивших циклоном бура восстания горбов волн Нового смели плотину затора.
Зеркало глазу сказало новую скорлупу тела дня.
Железо-стале-бетонные пейзажи жанра мгновений переместили стрелки быстрин.
Война, спорт, дредноуты, горла вздыбившихся пушек, ртов смерти, автомобили, трамваи, рельсы, аэропланы, провода, бегущие слова, звуки, моторы, лифты, быстрая смена мест, пересечений дороги неба и земли скрестились низу.
Телефоны, мышцы мяса заменились железо-током тяги.
Железо-бетонный скелет через вздохи гущин бензина мчит тяжести.
Вот новая скорлупа, новый панцирь, в котором заковалось наше тело, превратившись в мозг стали.
Только теперь можем сказать, что мы на руле пространства, на гребне и на дне глубоких океанов.
Мы в вихре стихийной бури приближаемся управлять ими.
В сторону нового панциря гибкого бега, к отысканной современной скорости – ценности дня футуризм повернул лицо художника и, предвосхищая силу, указывает, как на рассвет бетона, железа и тока в будущем беге.
Бег мчит шаги мгновений, и – ни минуты покоя.
Вот лозунг футуризма.
Футуризм раскрыл новые пейзажи жанра изображений и перед новым пейзажем трупом видится старый день мяса и кости.
Новый пейзаж бега-скорости футуризм запечатлел на холстах.
Футуризм боролся со старым и дилетантским академизмом, восстановил новый академизм.
Но мы оставили в покое прекрасный скорый бег мира, со всеми его чудовищами железных животных, оставаясь зрителями.
Воспроизводить же новый железный мир мы оставляем для дилетантов-любителей.
Также родоначальники оставили идею академизма.
То, что было нужно для искусства, как известный процесс достижения температуры для получения результата, было принято дилетантами как нечто необходимое безустанного повторения.
Нам нужен был кубизм-футуризм для того, чтобы сломать мировое наваждение дилетантства, накопившегося пластом ила, – академизм, ил, гнездо дилетантов.
Но многие могут понять, что новую ценность футуризма – скорость – нужно трактовать без конца.
Кубизм и футуризм – знамена революции в искусстве.
Ценны для музеев, как и реликвии социальной революции. Реликвии, которым нужно поставить памятник на площадях.
Я предлагаю создать на площадях памятники кубизму и футуризму как орудиям, победившим старое искусство повторения и приведшим нас к непосредственному творчеству.
– Цветописцами, свободными от вещей.
Академическому мышлению не представляется возможным существование искусства без сутолоки личной, семейной и общественной жизни протоколов. Ему невозможно обойтись без кусков природы.
С одной стороны, это искусство есть как средство, обслуживающее часть туземцев, выполняющее заказ, удовлетворяя их вкусы; другие ведут посредством форм природы и жизни пропаганду; третьи, как дилетанты, ищут красоты. Это целая вереница, как поток пасмурных дней, тянется без просыпа многие века, это вечный круг повторений, это омут.
Возникшие в связи <с> российской великой революцией союзы, цехи живописцев, как нельзя лучше говорят о тех ремесленных принципах. Это – форма классифицирования людей по цехам. Но есть в искусстве нечто такое, что не подлежит никакой классификации и никакому цеху. Это нечто бывает в первых шагах идеи, в первых найденных формах, и кончается там, где разработка, дальнейший анализ их развития прекращают свою работу.
Предоставляя шлифовать, обрабатывать, прикрашивать, делая уже вещи для обихода большинства.
Всю работу выполняют цехи дилетантов, мастера.
Эту характерную черту цехов мастерства сохранили все училища живописные, академии.
Выданный диплом мастера академии свидетельствует перед заказчиком о его способности, об умении исполнять ту или иную задачу живописца.
Настоящий момент великих переломов, порогов, граней, нового строительства в социальной жизни связан с революцией отдельных единиц искусства, восставших на образовавшиеся цехи мастеров.
Также восстали искусства кубизма, футуризма, супрематизма.
Этим последним уже течением кладется новый камень строительства в искусстве.
Мир старый, как и его искусство, такой же труп, как развалившийся трон монархов от первого прикосновения живой руки.
Всем казалось, что алтарь и жрец монархизма еще вчера вечером был силен, строен, мощный. В твердой руке законы жизни и смерти, трепетали народы.
А утром оказалось, что уже много лет сидел труп.
Такой же труп и искусство академизма, группирующееся теперь в цехи, образуя целые полка ремесленников.
Супрематическая выставка цветописных полотен не похожа на все предыдущие выставки картин1.
Не похожа и жизнь на прежнюю.
Как жизнь, так и искусство еще больше выступают гранью нового дня.
Найдены новые отношения к цвету, новый закон, новые построения самоцельного цветового искусства, росток молодого искусства новой эпохи кладет зародыш новой культуры искусства супремативной лаборатории.
Анархия, № 57
