Текст книги "Азбука жизни "

Автор книги: Катя Метелица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Кататься

Есть что-то неотразимо притягательное в том, чтобы передвигаться не на своих двоих, а при помощи какого-нибудь технического приспособления. Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал! Кататься я с милым согласна… – здесь «кататься» означает прогулку на лодке, потому что они живут на море, или на Байкале, что ли. Для тургеневских и викторианских девушек «кататься» означало прогулку в конном экипаже: карете, тележке, колымаге, таратайке, шарабане, повозке, коляске… В коляске! Не иначе как подкорочное воспоминание о первом в жизни удовольствии (тюх-тюх-тюх-тюх) заставляет меня всю жизнь искать подобных ощущений.

Вслед за классической младенческой коляской следовала так называемая коляска прогулочная – то есть не лежачая, а сидячая. Я любила ее неизбывной любовью улитки к своему домику.

Велосипед. Остался робкой мечтой – причем более «робкой», нежели «мечтой». Кататься на велосипеде кажется мне абсолютно недосягаемым, невозможным. Он, по-моему, такой неустойчивый.

Моя кузина Маша, проживающая в Панаме, так же, как я велосипеда, боялась скатиться с горки на санках. С невысокой совсем горки.

Кататься на лошади можно было на ипподроме на Беговой. Билет для начинающих стоил рубль. Тренер-конюх с презрительным лицом показывал, как надо седлать. Трензеля и шенкеля. На некоторых денниках были таблички: "Лошадь строгая, седлает конюх" или "Осторожно, бьет задом!" Лошадей звали: Экспозиция, Бумага, Панель, Беседка, Гордая (в быту Мышка), Нежный… Больше не помню. Была Красавица, которая любила улечься в лужу посреди открытого манежа, бедная всадница увещевала ее, чуть не плача: "Красавица, милая, вставай! Ну, что же ты разлеглась, как свинья, Красавица!"

В первый же раз мне достался громадный, как шкаф, мерин по имени Учет. Почувствовав, должно быть, мою неуверенность, он понес. Кричали в мегафон: "Девушка на Учете! Отпустите поводья! Девушка на Учете, сохраняйте спокойствие!" Я испытала жуткий, сладчайший страх, сравнимый только со страхом на "американских горках", но как-то чище, чувственней. Душа ласково перекатывается из желудка к пяткам и обратно. Только один раз еще было почти так же – в троллейбусе, «зайцем» в ожидании контролеров. Не пришли.

Абсолютный восторг – катание на собаках. Снежная пыль в лицо, и чувствуешь себя эскимосом. Я пробовала, правда, только на одной. Это была мощная боксериха со слюнявой мордой и кротким нравом, как у какой-нибудь болонки, по имени Дуня. Запряженная в санки, она честно, истово, изо всех сил старалась их тащить, напрягая мускулы, раскорячивая и без того кривые ноги. Но только кто-нибудь должен бежать впереди, иначе она останавливается. Это все происходило на даче в Ватутинках, которые все почему-то называют Красной Пахрой. Там же катаются и на снежных мотоциклах, но на Дуне лучше.

Что еще? Колесо обозрения в лакомой Вене, в местном парке развлечений, именуемом Пратер. Колесо обозрения – старейшее то ли в Европе, то ли вообще в мире, во время войны оно было разрушено, но тут же восстановлено. Старинное колесо крутилось медленно-медленно. Кабины – большие, человек на двадцать. В одной из застекленных кабинок, я заметила, стояли стулья, стол с белой скатертью. Хотела бы я устроить такой день рожденья. В тот день, впрочем, желающих снять эту кабинку не нашлось. Нужно сойти с ума, чтобы тратить на это деньги, сказала мне Роза. Роза рассказывала о своей любви к одной латиноамериканке, в Латинской же Америке и проживающей. С учетом того, что заработки обеих были невысоки, любовь их приобретала головокружительный, голубиный платонизм. Я же мучалась сокрушительным кашлем, подавлявшим буквально все чувства.

Еще открытый лифт в Турции в соседнем отеле под названием «Престиж», а мой ребенок, тогда четырехлетний, слаще сладкого, называл его «Кристиж». Его тяжело забыть, этот «Кристиж», – ежедневно я вынуждена была сопровождать своего мальчика в катании на лифте, поразившем его воображение. Обслуга отеля поглядывала на нас с интересом. Я пыталась делать вид, что все нормально: обычная мол история, приходим покататься на лифте, что ж такого. У входа в отель стояло зеркало, и в него, не отрываясь, любовался собой павлин.

Скрипучие качели-лодки в городе авиаторов Домодедово, на которых я каталась со своим нынешним мужем в бытность его женихом. Дополнительный восторг от того, что на мне широкая короткая юбка и идиотические красные трусы. Причем восторг мой собственный; он вовсе не разделял его, размышляя о странном упорстве, побуждающей любимых женщин и детей тащить его на подвижные аттракционы именно тогда, когда он мучается похмельем.

Любовь моя к нему проснулась благодаря катанию на пони (см.), а свадебным подарком (мне) стала прогулка на речном трамвайчике, к которым у меня совершенно особая страсть. Медведи на велосипеде, комарики на воздушном шарике. Кролики на роликах, электрические скаты на балдёжных снегокатах. Зайчики в трамвайчиках. Свиристели на каруселях. На цепочных каруселях…

На цепочных каруселях, именуемых «цепочки», за сказочно низкую цену в пять копеек (тогда, впрочем она казалась не сказочно, а просто низкой) я совершила без счета упоительных кругов, болтая ногами, сладенько замирая от страха, что цепи не выдержат, сладенько утешая себя, что четыре сразу (каждая скамейка крепилась на четырех цепях) не выдержать не могут. Это было на даче в Лианозово, где сейчас нет ничего, что отличало бы эту местность от Бескудникова, или, скажем, Марьина, а тогда были деревенские дома, и коровы, и темные аллеи, и «цепочки» описывали свой круг над всегда оживленной пивной палаткой, затем, против часовой стрелки, но по ходу движения, над каруселями для самых маленьких детей, которые я рано научилась презирать, чтобы потом вновь почувствовать к ним нежность, но уже совсем другую, над вечно сухим фонтаном, округло выгнутыми скамейками, будкой кассы, щитами с наглядной противопожарной пропагандой – там были крупные буквы слов ОГОНЬ, ОПАСНОСТЬ, ОСТОРОЖНО, причем буквы «О» были выписаны не бубликами, а почти прямоугольными, с удлиненным овальчиком внутри, – и опять над палаткой… Кататься, кататься, кататься, согласна, согласна, согласна…

Кофе

В моей жизни появилась новая радость, новое развлечение. На Тверской установили несколько автоматов с горячими напитками. За очень короткое время эти автоматы стали моими лучшими друзьями.

Зовут их так: "Can & Coffee". Coffee – это, как я понимаю, кофе, никаких нет сомнений. Но вот что такое Can, я, честно говоря, даже не догадываюсь. Для себя я определила Can как «могу». I can – я могу. Могу получить кофе. Причем главное здесь не кофе, а именно Can – момент самоутверждения. Могу и всё тут. Могу, черт возьми!

Прежде всего, я могу больше не связываться с предприятиями общепита. На первый взгляд кажется, что это сомнительное преимущество. Вроде бы что за удовольствие глотать горячую жидкость стоя, на ветру, на бегу – как лошадь. Не лучше ли посидеть с чашечкой в тепле и уюте? На Тверской – не лучше. Увы, мне пришлось убедиться в этом множество раз, и каждый раз был болезнен.

В кафе гостиницы "Палас – Марко Поло", где у меня было назначено интервью на пять часов дня, меня не пропустили дальше порога, ссылаясь на распоряжение администрации "не пускать девушек одних". В "Мексиканском баре", когда я не заказала еды, а только кофе и минералку, потребовали, чтобы я освободила столик и пересела к стойке, хотя свободных столиков было штук двадцать. Во французской булочной «Делифранс» на Триумфальной подавальщица вылила мне на поднос горшок кипящего супа. Кроме того, вкус местного кофе таков, что он живо припомнился мне при просмотре художественного фильма «Годзилла», где герою-французу приносят некую бурду:

– Вы же сказали, что это французский кофе.

– Да, вы же видите, на банке так и написано: «French coffee».

У меня есть знакомая – Таня Щ. Поэтесса и очень такая вся столичная штучка. Несколько лет Щ. прожила в Париже. С тех пор в ее сознании как-то укоренилось представление о том, что Париж – это норма жизни. К хорошему, как известно, легко привыкаешь.

В Париже я никогда не была, а вне Парижа я много раз была свидетелем того, как Таня Щ. спрашивает официанта:

– А нету ли у вас кофе без кофеина?

Официанты реагируют по-разному. Некоторые сразу твердо говорят, что нет, без кофеина нет. Другие начинают интересоваться:

– Это как же так без кофеина? Что – бывает кофе без кофеина, правда? Нет, у нас нету. А у вас? Любопытно было бы попробовать…

На моих глазах ей не удалось получить кофе без кофеина ни разу. Но Щ. с удивительным упорством и оптимизмом продолжает пытать судьбу. Однажды при мне она даже порывалась заказать бескофеиновый кофе в придорожном кафе в Словакии, где официанты на каждое слово говорили "нех собаче" (так это звучало, – даже, признаться, еще хуже; а означало, как выяснилось всего-навсего "пожалуйста"), в меню фигурировали "рыхлые кислые окурки" (оказавшиеся солеными огурцами), водка, по словам бармена, "смердела цитроном", а какую-либо еду отказывались подавать вовсе, – по той причине, что у них закончился хлеб.

Так вот, не знаю, как в Словакии, а в Москве можно, можно теперь получить кофе без кофеина. Пожалуйста, нех собаче! Его выдают мои любимые автоматы "Can & Coffee", которые, я думаю, можно называть по-человечески Кеном, как жениха Барби. Бескофеиновый кофейный напиток в этих умных машинах обозначен словом light, то есть легкий, он стоит 4 рубля, и, в дословном переводе с языка соотечественников Кена, вы можете иметь его в целых четырех вариантах. А именно: со сливками и сахаром, или, иначе, milk coffee, – раз; со сливками, но без сахара, или, иначе, cream coffee, – два; с сахаром, но без сливок, или просто coffee, – три; и, наконец, черный кофе без сливок и без сахара, именуемый black coffee, – четыре. От этого упоительного разнообразия возможностей буквально кружится голова и разбегаются глаза. Но ведь и это еще не все. Вы можете получить кофе и с сахаром, и со сливками, и с кофеином – и всего за три рубля! И называться он будет уже не по-английски, а как бы даже по-французски – cafe au lait. И это еще не предел. Автоматы, установленные у гостиницы «Минск», предлагают три сорта кофе ("легкий", «люкс» и "экстра"), каждый в четырех комбинациях. Получается, таким образом, 12 вариантов! И каков выбор: между «люксом» и «экстрой», то есть отличным (по определению) и превосходным (по определению же). Во всем бы так.

Но даже не это самое привлекательное в Кене. Главное вот что – он молчит. Он не спрашивает, одна ли я пришла и "А кушать будете?". Не намекает на чаевые и обязан выдать сдачу ровно через восемь секунд после выдачи напитка (как написано в инструкции). Но он не так прост, как можно подумать. Например, в инструкции указано, что следует дождаться загорания на табло значка, изображающего вертикальную стрелку. А у него нет в арсенале такого значка. Загораются другие значки – изображающие чашечку, над которой вьется парок. Все это очень интересно. Беда только в том, что устройство Кена и текст инструкции настолько замысловаты, что мне ни разу пока не удалось выполнить все правильно и попробовать cream coffee или, например, milk tea – чай с молоком, обогащенный вдобавок кальцием (этот англоманский напиток тоже предлагается). Но когда-нибудь, верю, я справлюсь. I can it! Нех собаче.

Кстати – некстати? – в незабвенном отеле «Кристиж» я один раз для приличия попыталась заказать капуччино. Красавица-барменша долго звякала никелированными, стеклянными, хрустальными, медными штучками, а потом одарила меня такой благоуханной фразой: "Капуччино – но. Сори, мадам. Милк машинка капут".

Колготки

Первые мои были нежно-голубого цвета и произведены в какой-то из республик советской Прибалтики. Оттуда же и привезены с оказией. То есть явились, как достижение западной цивилизации, с запада – буквально. Я их возненавидела сразу же и люто, как российские поселяне екатерининскую картошку. И выбросила в дачный помойный пруд. Оттуда их, впрочем, извлекли, постирали и вновь надели на меня, отшлепанную. И после этого я их уже очень полюбила. Как, опять-таки, возлюбили картошку поротые крепостные.

А до этого колготок никто не видел, и даже не знал такого слова. Известно было слово колгота с ударением на а, примерно то же самое, что копуша, как меня называли, когда я не проявляла расторопности, собираясь в детский сад. В детском саду мои голубые колготки были сенсацией. Все носили коричневые простые чулки, которые пристегивались к специальному пояску, называемому отчего-то лифчиком. У мальчиков тоже, я помню. Следовательно, все мужчины – мои одногодки и старше носили в детстве лифчики. Это стоило бы обдумать, но мы же не грязные фрейдисты какие-нибудь.

Вслед за голубым в смысле колготок периодом был розовый. Чудесные колготочки с белыми и розовыми ромбами были самой большой радостью моих начальных школьных лет. Дальше было хуже.

Новая злобная директриса выпустила декрет о всеобщем цветовом однообразии. Политически корректным был признан оттенок, который она именовала бэжевым. В таких вот бэжевых колготках я ухитрилась выпасть из автобуса. Образовалась огромная дыра, и у меня на всю жизнь осталась привычка при каждой возможности скрещивать ноги так, чтобы правая нога закрывала левую, на которой тогда была штопка, а теперь остался только шрам. Что, конечно, не так страшно, как штопка на колготках.

Вообще многое пережито. Например, колготки были так называемые эластичные и так называемые простые. Эластичные считались вредными для детей – "химия на тугой резиночке". Они действительно были противноватыми по ощущениям, но зато не сползали. Простые (хлопковые) – сползали. Это была катастрофа.

Особенно если посреди урока вызывали к доске. Лучше всех с этой проблемой справлялась подруга моя Оля Балыкова, которая делала так: выходила к доске, поворачивалась лицом к классу, поднимала коричневую плиссированную юбку, не спеша подтягивала колготки, становилась в третью балетную позицию и затем уж достойно принималась отвечать что там ее спрашивали. Но не все были способны на такие радикальные жесты. Я вот – нет.

Зато я достигла артистизма в снимании рейтуз. Их заставляли надевать в морозы, запугивая будущими женскими болезнями. По пути с седьмого этажа на первый я успевала расстегнуть оба сапога, снять рейтузы, вновь надеть сапоги и спокойно выходила из лифта. Иногда даже успевала запихнуть рейтузы в ранец. В болезни от холода я не верила, поскольку видела, что здоровые с виду женщины в мороз надевали тонкий капрон и никаких рейтуз.

Капрон – это были настоящие взрослые колготки, мечта. Они были двух основных видов: по четыре пятьдесят и по семь семьдесят. Эти числительные произносились женщинами с той же неповторимой многозначительностью, что мужчинами – три шестьдесят две и четыре двенадцать. Разница между дешевым и дорогим была тоже вполне пропорциональна.

По четыре пятьдесят, носимые основной частью женского населения по будням, огорчали некоторой шероховатостью и мутноватым цветом. По семь семьдесят были прекрасны. Целыми они оставались примерно дня три. Зловещие слова затяжка и поехали. Средняя женская зарплата была сто шестьдесят рублей. Вопрос: что такое богатство? Ответ: надеть под джинсы незашитые колготки.Анекдот. Не смешно, зато по теме.

Потом все устоявшиеся реалии смешались, я решила, помимо всего прочего, стать феминисткой, сожгла свой лифчик и, будучи человеком литературным, стала носить синие чулки. Это было необычное ощущение, и я вошла во вкус. В универмаге Москворецкого рынка обнаружились синие колготки в красных розочках, и белые в синих розочках, и несколько пар, имитирующих шотландскую клетку разных кланов. Потом не помню уж где я нашла очень красивые темно-зеленые, которые порвал часами юноша-маоист из Сан-Франциско, и из этого вышла довольно увлекательная лав стори.

А бархатистые коричневые чулки из Англии? А черные, на широких металлических молниях вместо стрелки? Сейчас я последовательно наблюдаю свои ноги в табачном цвете, опять-таки в синем и в алом, когда чувствуешь себе капитаном Греем, Ассоль, гоночной яхтой и машиной «феррари» одновременно. Кто не пробовал, тому не понять, а не пробовал, возможно, никто, потому что я скупаю все ярко-красные колготки, которые вижу, и скупила, кажется, весь тираж.

Компьютер

Это слово я долго писала с ошибкой – «компьютор». Мне это казалось правильным, как в детстве казалось правильным говорить «овочной магазин» и «глинный дом» (в смысле длинный).

Почему-то научиться правильно писать слово «компьютер» оказалось так же сложно, как научиться на компьютере работать, а в технике я очень, очень тупая.

С особой нелюбовью я вспоминаю новенький лэптоп, выданный мне издательским домом «Коммерсантъ». У него была встроенная мышь, которая реагировала на косой взгляд и подавленный вздох. Ужасно. Хуже этого лэптопа были, пожалуй, только швейные машинки Подольского комбината, на которых долгие мои юные годы мне требовалось что-то шить: фартук, ночную рубашку, юбку-четырехклинку, трусы, для которых предварительно строился специальный сложный чертеж… Все неизменно оказывалось слишком узким, кургузым, а швы петлили. Величавая, похожая на Людмилу Зыкину, «трудяша» гневалась: "Медведей в цирке учат кататься на велосипеде, а я вас не могу научить правильно налаживать строчку!"… Впрочем, речь сейчас о другом.

Наконец мне достался экземпляр, с которым наладилось что-то вроде человеческих отношений. Он попал к нам в дом сложным путем, в качестве аванса за одну работу и средства производства для этой самой работы одновременно. Удивителен был человек, который его привез.

Как только он вошел, сразу пришлось открывать окна: необыкновенно вонючий человек, грязный также и на вид. Сочетание всех возможных видов вони, кошмар. Причем он огромный, рост больше двух метров, и фигура такая, что ясно: пиджаки парень еще может себе раздобыть, а вот со штанами серьезные проблемы. Определить возраст невозможно. Разговор – самый светский и интеллектуальный, весь пересыпанный программистским жаргоном и специальными хакерскими шуточками. Не преминул рассказать анекдот про коврик для мыши – от восторга брызгая слюной. Сделал двадцать пять файлов и одну директорию с номером своего телефона, причем предупредил, что телефон все время занят, потому что он сутками сидит в Интернете. Нагнувшись, чтобы проверить какую-то розетку у пола (задница шириной с двустворчатый шкаф), произнес: "Я лично отношу себя к поколению яппи – так называемым дигитальным воротничкам", – и тонко усмехнулся.

Крохоборство

На излете брежневской эпохи было запущено два государственных лозунга: «Экономика должна быть экономной» и «Каждую крошку в ладошку!».

По поводу этого, второго, лозунга моя подруга Марина Мацкявичене продекламировала стих Беранже:

 
Кто сказал, что у Жанетты
Грудь немножечко пышна?
Ерунда! В ладошку эту
Вся уместится она! —
 

Каждую крошку – в ладошку! – приложив руку к собственной пышной груди.

Крыжовник

Едят ли гуси крыжовник? Не знаю. Английские гуси, должно быть, едят, раз там называют крыжовник гусиной ягодой – goosberry. А у нас на даче в Лианозово гусей не было, а если бы и были, навряд ли им стали бы откармливать столь изощренным образом.

Мы говорили, кстати, крУжовник – от слова «кружок». Кругленькие такие, кругловатые штучки.

Первыми поспевали мелкие красные кружовнички на двух кустах рядом с яблоней-китайкой. Ее, правда, у нас называли райкой – вроде бы райские яблочки. Но я думала, что это в честь моей тети Раи. Вернее, что тетю назвали в честь яблони. Кстати, думаю, они были ровесницами. Посажена ли была яблоня, когда тетя родилась? Не знаю, но лучше бы нет, ведь дерево спилено, и все залито гудроном… Яблони были слишком высоки для меня, и я, кажется, не ела яблок. Вкус моего детства – крыжовенный вкус, крыжовенная зелень.

Был отличнейший куст у забора, рядом с большой клумбой, обложенной кирпичом, зубчиками. На клумбе никаких цветов на моей памяти не сажали и она вся заросла тучным клевером. Вокруг кружились разные пчелы, шмели и бабочки-шоколадницы, которых я время от времени подкармливала – крошила дареные плитки «Аленки». Бабочка-красавица, кушайте варенье, или вам не нравится наше угощенье. Сок клевера тоже был очень сладкий, и крыжовник там рос сладкий, некрупный и пушистый. Под этим кустом я как-то нашла два подберезовика. Их срезали ножом, и дней через пять они выросли снова. Потом еще вырастали несколько раз.

А в орешнике у сарая, там еще рядом была высокая черемуха, – я все помню и постараюсь не забыть ни одной драгоценной подробности, никогда, – в орешнике, в густой тени, на черной бестравной земле росли белые грибы-молоканки, а может быть, это были грузди, точно никто не знал. На поганки они не были похожи, но нам не разрешали их трогать – вдруг ядовитые. Также считалась ядовитой бузина, которой я однажды наелась и еще накормила свою совсем мелкую кузину Ирку, тети раину дочку.

Ирка поедала бузину, дрожа от жадности и восторга, и еще попробовала волчьих ягод, и потом всерьез боялись, что она заболеет, и я чувствовала себя настоящей преступницей, отравительницей, убийцей. Но все обошлось, и Ирка тайком иногда подъедала бузину и отлично себя чувствовала. Она любила недозрелый крыжовник, недозрелые яблоки вырви-глаз и всем фруктам предпочитала луковицы, которые грызла, как яблоки, и чтобы ее кусала крапива. И срывала длинные листья желтых лилий и говорила, что это сабли, и дралась с кем придется до смерти боевой – услышала как-то по радио это выражение и все время пафосно повторяла. А теперь стала томная, тонная и занимается какой-то тухлой бронью авиабилетов.

Так вот, пушистый крыжовник у забора. Утром в этом пушочке запутывалась роса, и росинки сверкали, как алмазы. То есть, мы, конечно, никогда не видели алмазов, но представлялось, что росинки сверкают именно так. Еще эти алмазы водились в середине широких граненых листиков, общепринятого названия которых мы не знали, но очень ценили их за свойство собирать росу. Можно было пить из листиков, как из бокалов.

Другая ценная травка была с виду как укроп и поэтому годилась для игры в овощной магазин. У нас был отличнейший овощной магазин, в нем всегда были арбузы: тугие, с геометрически правильными полосками-секторами, с зеленым хвостиком на северном полюсе и сухой пупочкой на южном. Два сорта арбузов: одни совсем круглые, яркие, а другие вытянутые и с менее контрастными, бледноватыми полосками. Уменьшенные точные копии арбузов.

Идеально подходившие для игры, для еды эти два сорта крыжовника годились мало, были очень уж кислые, сводило рот. Но из них варили компот и очень вкусное темно-розовое варенье.

Казалось настоящей загадкой природы, откуда из сплошной крепкой зелени при нагревании возникает эта розовость.

Что касается варенья: было известно, что ягоды предварительно смачиваются водкой. В рецепте такое варенье именовалось царским. Вроде бы это было любимое варенье русских царей. И у царской семьи были огромнейшие крыжовенные сады – там, где Берсеневская набережная. И вроде бы берсень это и есть крыжовник – старое название.

Я слышала эти разговоры, но все перепутала, мне показалось: не берсень, а барсень. От барса – огромной и прекрасной хищной кошки.

Я ужасно, со сказки о Красной Шапочке, больше всего на свете боялась волков. Особенно отчего-то боялась сумчатого волка, о котором было известно, что он вымер в Австралии. Мне казалось: в Австралии вымер – к нам, в Лианозово, придет. Волк, да к тому же с сумкой. А затем список кошмаров пополнился еще и барсом. Но к счастью, этот страх не стал таким навязчивым, как страх волка. Даже хотелось, чтобы барс появился, выглянул из крыжовенных кустов. Царский зеленоглазый зверь.

В рецепте варенья, который в Лианозово передавался из рук в руки, предписывалось не только аккуратно отрезать хвостики крыжовника и остатки соцветий (те самые сухие пупочки), но даже и вынимать из ягод многочисленные косточки. Но на это, впрочем, не хватало терпения даже у наших терпеливейших бабушек.

На ночь мне это варенье никогда не давали: от мысли, что в нем содержится водка я становилась по-настоящему пьяной и буйствовала.

Сейчас бы так.

Зато от булочки с маком мгновенно засыпала. Считалось еще, что снотворным действием обладает выпитое на ночь теплое молоко, но оно было слишком уж противным. Пенки. Мне казалось величайшим несчастьем, если бы меня родители назвали Леной, ведь могли бы дразнить Ленка-пенка, кошмар.

Варианты типа Сашка-какашка казались значительно менее чудовищными. Все ведь какашки: Наташки, Пашки, Дашки.

Насколько отвратительно было молоко, настолько прекрасны коровы. В Лианозове многие жили не как на даче, а постоянно, и держали коров. Каждое утро по нашей Новгородской улице шло стадо, справа налево, если смотреть из-за нашего забора, по направлению к окружной дороге, к лугам. А вечером – соответственно слева направо, обратно. В девять часов.

Это было величавое, величественное зрелище. Немного пугающее – коровы были огромные, и у них были рога, которыми они могли забодать. Они плыли, как корабли. И в этом была еще и грусть, потому что по коровам ориентировались, как по часам или по звездам, и, после того, как пройдут коровы, детей загоняли спать. Мы и ждали коров, и томились: хоть бы сегодня попозже. Мы составляли сложные заговоры, пытаясь хитростью заманить взрослых в дом или в глубь участка, чтобы те не заметили коров и пропустили роковое время. Иногда это удавалось.

Когда я сейчас вспоминаю лианозовскую дачу, то понимаю, что она была очень небольшая. Но тогда все казалось огромным: и одноэтажный деревянный дом, и участок со своей географией – пруд, поляна, запущенный огород, луг с огромным (действительно огромным!) дубом. Мы говорили именно так: не «лужайка», каковой она являлась на самом деле, а луг. Густой орешник мы называли лесом, а про несколько елочек у калитки говорили – лесок. В этом леске я однажды увидела невероятных размеров оранжевую гусеницу и с тех пор вообще побаивалась туда заходить.

Гусениц таких мы называли четырехглазыми, хотя сколько там на самом деле у них было глаз, никто не считал. Они были действительно гигантскими. Какая именно бабочка превращается в такую гусеницу, нам было неизвестно. Но поскольку самыми яркими и крупными у нас были бабочки "павлиний глаз", подозрение падало на них. Помню, один раз я бежала через дорогу к своей калитке, зажав в руке "павлиньего глаза" и страшно боялась, что вот сейчас, сию секунду бабочка превратится в четырехглазую гусеницу, прямо у меня в руке. Боялась – но не выпускала. Я сама поймала эту бабочку и должна была ею похвастаться.

Бабочка была трофеем. Мы не говорили такого слова, но вся летняя дачная жизнь состояла именно из разных трофеев, от малины до удачно сорванной пушистой травинки. Наиболее ценными были трофеи «дикие», нечаянные, случайные, вроде грибов.

Не помню чтобы мы ходили за грибами в лес. Я имею в виду настоящий лес, за окружной. Я была там всего несколько раз. Зато меня часто брали в парк с цепочными каруселями и качелями-лодками. И еще чаще – к Вере Петровне и Розе Абрамовне.

Мы относили им гостинцы: опять таки стакан крыжовника, яблоки. Вере Петровне захватывали яичную скорлупу для ее кур. Скорлупа им была полезна. Скорлупа их собственных яиц, которые мы покупали у Веры Петровны. Что-то в этом было извращенное, неприятное. Но сама Вера Петровна была милая, седовласая и голубоглазая, похожая на мою бабушку Мамбелу (маму Беллу), и такая же тихая.

У нее в палисаднике росли синие цветы – как туфельки. Много-много синих туфелек на одном высоком стебле. Однажды обнаружилось, что если особым образом нажать на язычок такой туфельки, то цветок как бы наполовину выворачивается, из него высовываются две длинные тычинки, и туфелька превращается в карету, запряженную парой. Вера Петровна никогда мне не запрещала играть с ее цветами, и я очень полюбила к ней ходить. А к Розе Абрамовне – тоже любила, но побаивалась.

Немножко страшна была сама Роза Абрамовна – добродушная, даже просто добрая, но ужасно шумная женщина, с густыми черными бровями и даже усами. Пугало, что у нее было несколько мужей, про которых она постоянно что-то рассказывала, называя из по номерам: мой первый муж, мой второй муж, третий. Было таинственно и интересно.

Когда днем меня укладывали спать (я не спала, но они все равно укладывали), я слюнями делала пятнышки на обоях. Каждое пятнышко это было муж. Непонятно чей – не мой, не Розы Абрамовны, просто муж и все. Если бы меня тогда вдруг спросили, что такое муж, я бы сразу подумала о пятнышке на обоях.

Корм для психоаналитика.

Вокруг дома Розы Абрамовны было довольно грязно, а под крыльцом был устроен специальный ящик, в котором копились остатки хлеба, в большом количестве. Мы тоже приносили. Роза Абрамовна размачивала хлеб в воде, в ведрах, и это было корм для ее коз. Козье молоко считалось целебным и особенно полезным для детей. Было оно, конечно, ужасно невкусным, как всякое молоко, но – ходить за ним через всю Новгородскую улицу, кормить с руки коз, трогать их рожки, слушать про мужей Розы Абрамовны…

…Куда она подевалась со своими козами, когда нас всех выселили и поселок снесли? Лучше б мне больше никогда не бывать на Новгородской улице, но я как-то случайно оказалась там пару лет назад и, к особому несчастью, летом. Одинаковые белые уродливые дома. Да что их ругать, все и так понятно.

А что ожидала я там увидеть? Цепочные карусели с билетами по пятачку? Голубой штакетник? Заросшую клевером клумбу – круг из кирпичных зубчиков? Несрубленную старую яблоню? И куст крыжовника? И пятилетнюю себя?