Текст книги "Азбука жизни "

Автор книги: Катя Метелица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Душа

Множество людей согласны с тем, что душа находится прямо под грудью, посередине, где желудок. Оттуда-то она и уходит в пятки, это абсолютно физиологическое ощущение.

Дым

Впервые попробовать его дала мне любовница первого мужа, девушка-полиглот сложного афробританского происхождения. Я пыталась сопротивляться:

– Может, не стоит… Ведь странно это как-то. Как-то непривычно.

– Ничего, Катя, ты очень скоро привыкнешь! – парировала настойчивая девушка-полиглот, лучезарно улыбаясь. – Тебе понравится! – жарко дыша, убеждала она. – Тебе это необходимо сейчас, понимаешь? Ты взвинчена – надо успокоить нервы. Ты подавлена – надо взбодриться. Не нужно бояться неизвестного, Катя. Не нужно любить только приятное, сладкое и красивое! Посмотри на меня – я люблю его уже давно! Я можно сказать жить без него не могу! И, между прочим, твой муж, – зрачки шоколадных глаз необыкновенно расширились и сразу же сузились в точку, – твой муж, он тоже пробовал. Несколько раз. Сначала он был насторожен – он ведь, ты знаешь, достаточно консервативный человек. Но потом, Катя, потом ему понравилось! Знаешь, он вошел во вкус…

Остатки интереса к пристрастиям отца моего ребенка шевельнулись в душе. И я попробовала. Немножко.

"Хочет отравить", – отчетливо сформулировалось подозрение.

– Хочешь отравить? – полувопросительно-полуутвердительно сказала я коварной сопернице (имя ее я никак не могла толком запомнить). Экзотичная девушка, спору нет. В таких-то и бурлят шекспировские страсти. Смесь Отелло и леди Макбет. Какая-то лишняя она в моей жизни. Навязывает свои варианты. А я, должно быть, лишняя как раз для нее. Отравит ведь. Легко!

– Катюшка, прекрати ты, правда! – вмешался тут же случившийся приятель, процветающий бизнесмен и одновременно наркоман с пятнадцатилетним стажем (и такое бывает). До этого он тихо сидел, уставившись в свою чашку и блаженно улыбаясь. – Отличная вещь, дурочка! Концентрирует волю и проясняет сознание. Повышает самооценку. Ты попробуй, очень вкусно!

– Точно лист жуешь капустный! – автоматически включился у меня рефлекс молодой матери.

– Какая капуста, что ты несешь! Отличный радикальный вкус. А запах! Запах какой! Как у хорошего гашиша. Даже приятней. Не такой сильный и не такой сладкий. Лучше, чем у гашиша. Поняла?

Я внюхалась. Что-то знакомое. Но далекое. Надо вспомнить. Как там они мне советовали – расширить сознание?

Расширяю. Зловещие афроанглийские улыбки исчезают вдали. Никаких подозрительных советчиков, никаких назойливых полиглоток. Никакого мужа и соответственно никаких с ним ссор. Мне легко… Черта с два мне легко! Оба плеча оттянуты ужасными тяжестями. Ноги то разъезжаются на льду, то вязнут в мерзкой снежной каше. Дурацкие лыжи с дурацкими палками невозможно удержать, не то что нести. На глаза лезет мерзкая красная шапка из шерсти под названием «ровница», а я хочу мохеровую, голубую. Еще я хочу такую сумку, с которыми ходят взрослые девушки, вместо этого дурацкого портфеля, набитого дурацкими толстыми, бессмысленными учебниками.

Особенно я ненавижу физику. "Это вам не Пёрышкин, Метелица, это Кикоин!" – потрясает передо мной учебником нервная и неопрятная физичка. Намекает на то, что класса до седьмого (или восьмого?) я еще как-то понимала ее предмет, и даже считалась способной, а затем впала в ступор. "Это не Дюма, это Кикоин и Кикоин!" – вижу, что не Дюма. – "Недостаточно просто решить задачу. Надо понимать ее физический смысл!" – господибожемой!

"В моей жизни нет физического смысла", – написала я ей на листке с контрольной (которую не решила и даже не стала списывать). Ответа не последовало.

По физкультуре учебника нет. Зато есть форма, которую нужно не забывать дома. Таскать туда-сюда. А в третьей четверти – лыжи. С одной стороны, это хорошо: можно прийти не в идиотском школьном платье, а в джинсах. Но сами лыжи! Как не дано мне постичь Кикоина и Кикоина, так не дано и пройти на лыжах кросс за какое-то время, установленное нормами ГТО. Или хотя бы – просто пройти этот расстояние, целиком. Я не готова ни к труду, ни к обороне. Ледяной ветер ужасно больно сечет лицо. Снег либо налипает на лыжи неподъемным грузом, либо проваливается под ними на полметра – третьего не дано. Правая лыжа слетает с ноги в пятый раз. Крепление, видимо, погнулось, присоединить ее к ботинку не получается. Я отцепляю тогда и левую лыжу, подхватываю эти проклятые палки и ухожу со всем этим хозяйством в школу. Где по крайней мере тепло.

– Нельзя любить только сладенькое и приятное, Катя, – внушает мне афроангличанка. Сознание у меня, видно, опять сузилось, и она сидит тут, улыбается. Да, ей хорошо так говорить. Имеет право. Она-то, в отличие от меня, ушла из родительского дома в шестнадцать лет. Выучила восемь языков. Ездила на войны. Военным корреспондентом. На пять войн. Вот сейчас – борется за свое право на счастливую семью. ("Мне уже пора родить", – доверительно сообщает она мне, объясняя, почему мой муж должен перейти теперь к ней.) А я…

Я делаю большой глоток чая. Чая, который она мне заварила. Я поняла, наконец, чем он пахнет. Гашиш не при чем. Он пахнет лыжной мазью. Именно так пахли мои ненадежные лыжные ботинки, в которых так ужасно замерзали ноги. Так пахла наша школа всю третью четверть, когда кучу лыж сваливали под лестницу и никакой не было гарантии, что удастся найти свою пару. А не найдешь – может, оно и лучше.

Этот запах… Какой приятный!

– Значит, ты мне его даришь! Спасибо, – я беру большую пачку чая, на которой написано «smoked». Это, значит, название сорта. «Подкопченный», или «задымленный». С запахом дыма, все верно. Я укладываю пачку в свою сумку. Спасибо! – она, кажется, не ожидала от меня такой быстрой реакции. Ее лицо уже не выражает победительной самоуверенности. Зато начинаю улыбаться я.

На следующий день люди доброй воли поминают о годовщине начала Первой мировой войны, а я – о годовщине своей первой и последней на тот момент свадьбы. В порядке празднования я шмякаю об пол коробку со свадебным сервизом из какого-то особого фарфора. Ни разу, кстати, никто не пил из этих беленьких чашек. Я совершаю еще несколько столь же ярких поступков, делающих развод неизбежным. Полиглотка, тем не менее, терпит крушение всех планов и уезжает на новую войну. Я же до конца лета получаю двадцать пять матримониальных предложений, в том числе несколько почти привлекательных и несколько – по-настоящему неожиданных. Когда я иду по улице, мне сигналят автомобили. Приятели бывшего мужа, до этого существовавшие лишь в телефонной трубке, вдруг материализуются и куда-то все время меня приглашают. Чай из заветной пачки я стараюсь расходовать очень экономно, его тяжело купить, даже в специальных магазинах. Я узнавала. Никого им не угощаю, никогда.

Я сложила костер из старых лыж, побросала туда учебников Кикоина и Кикоина и подожгла. Из пламени родилась Прекрасная Я. Этот пепел стучит теперь в мое сердце. Этим дымом пахнет мой утренний глоток свободы. Можно с молоком. Но без сахара. Сахар – ни в коем случае.

Зелёный цвет

Это цвет почти всех хороших вещей. Огурцы зеленые, крыжовник зеленый. Зелен чай (на кусте). Зелеными колготками увлекалась я с девяносто первого по девяносто третий годы включительно. Зеленая сеточка на рубашках игральных карт. Даже селедка, как известно, представляет собой не что иное, как ответ на вопрос армянского радио: «Что такое: зеленое, висит на стене и свистит?».

Мне очень нравится укроп и сельдерей, а также свежая мята и все вообще виды травы, за исключением, может быть, осоки, потому что она режет ноги. Мне нравится зеленка, которая напоминает мне детство, и детство как таковое. А также отрочество, юность и ранняя молодость. Я очень люблю свежие листья салата и сень дубров, и, натурально, отдаю должное прозе Бунина, пропитанной ароматом антоновских яблок.

Я люблю отшлифованные морем осколки бутылочного стекла, и сами волны, а еще фисташки. И, очень, квашеную капусту.

Ах, да! Я люблю деньги (см.) – бумажки с зелеными спинками.

Зоологический музей

Как утверждают ученые, земная жизнь зародилась в воде. Моя же персональная жизнь, как я представляю, зародилась на суше. А именно – в центре Москвы. А именно – в Зоологическом музее МГУ: дом шесть по улице Герцена (как она именовалась в момент события) или же по Большой Никитской (ранее и сейчас).

То есть не буквально зарождение, но важнейшие прелиминарии. В смысле ухаживания. В Большой Зоологической аудитории мой будущий папа ухаживал за моей будущей мамой. Он ухаживал за ней, впрочем, и в Ленинской аудитории, и в Коммунистической, и в 233-ей. И, конечно, на легендарном психодроме, как тогда называли тусовочный скверик перед журфаком, где они, собственно и учились. Но мне как-то приятнее думать, что главные ухаживания происходили в Большой Зоологической. В окружении крошечных колибри и громадных тропических бабочек. Райский сад, потерянный рай. Немного пошло, но сказочно.

Если продолжить лирическую тему, – а хочется продолжить: есть пометка 1931. Зоологический музей под стихотворением Мандельштама – самом его попсовом, но и самом неотразимом. Про то, как греки сбондили Елену по волнам, ну а мне соленой пеной по губам… Пей коктейли, ангел Мери, дуй вино. Все лишь бредни, шерри-бренди, все одно…

Наверное, было холодно, и одиноко. Дождь. Он купил билет, зашел в музей, и записал стихотворение, где? – на подоконнике? На банкетке? Напротив тигра? Напротив черепах в формалине?..

Что еще знаменательного происходило на Большой Никитской,6? Да много всего. Штирлиц, он же полковник Исаев назначал встречи своим агентам. Имел такое обыкновение. То есть как бы в Берлинском музее природоведения – но снимали-то кино здесь, в Зоологическом: знакомый слон, знакомая лестница. По ней спускались тихие благовоспитанные школьники с блондинкой-учительницей – человеком Мюллера. На стуле дремал служитель – тоже стукач. Штирлиц уже привык к нему, и он привык к Штирлицу… Странно, что не дремлет он на своем стуле и до сих пор. Но нет – в роли служителя здесь девушка в курточке милитари-стайл. Бойкие московские дети спрашивают у нее, где в Зоологическом находится зал монстров. Хотят видеть бэтманов, канализационных черепашек и человека-паука. Милые мои, жертвы коммерческой анимации.

Впрочем, не так уж они и неправы. Насчет монстров. Где как ни в Зоологическом разводил монстров известный профессор Персиков. Гигантские амебы и свирепые лягушки-ниндзя. Красный луч, роковые яйца. Прототипом Персикова считается работавший здесь профессор-паталогоанатом Алексей Иванович Абрикосов. Прославился тем, что анатомировал труп Ленина и извлек из черепной коробки мозг вождя (одно из полушарий в два раза меньше обыкновенного куриного яйца). Зоологическом помнят и еще одного профессора Абрикосова. Тот был Георгий Георгиевич, или, как звали его студенты, Гор Горыч, славившийся, в противоположность булгаковскому персонажу, необыкновенной мягкостью и кротостью… Вот не думала, а приходится признать: люди для меня все-таки интереснее препарированных животных.

Вообще, правду сказать, я не сильна в биологии. То есть я проходила эту прекрасную науку в школе, где ее преподавал весьма добрый учитель по прозвищу Беге (от гиппопотамуса). И позже пополняла свои знания прилежным чтением Пелевина и Метерлинка, но недалеко продвинулась от тех времен, когда крошила бабочкам-шоколадницам дареную плитку «Аленки» и писала в годовой контрольной, что у жука-плавунца глаза являются органом осязания. Но будучи невеждой, я все равно нежно люблю зоологию.

Правильно определил мой характер по образцу почерка графолог Грифон: логос для меня важнее эроса и важнее вообще всего. Я люблю зоологию за логос: за имена, за названия. Жаба обыкновенная на латыни зовется Bufo Bufo Bufo. Трижды, не скупясь. Разглядывая этикетки в витринах Зоологического, я обнаружила, что яйцо по-гречески будет oon, а наука, изучающая различные яйца – оология. О, oon! О, Зоо!

Я посетила Зоологический столько раз, что узнала кое-какие подробности, в которые не посвящают экскурсантов.

Индийского носорога вообще-то звали Семирамидой. Но в Московском зоопарке ее переименовали в Моньку, как попроще. Родилась Семирамида еще до отмены крепостного права, а пала (в архивной карточке так написано – "пала") в конце 1887 года. И, до того, как превратилась в чучело, жила, судя по всему, в довольстве. (Очень широкая попа.) Носорожицу привезли в Москву из Калькутты в дар Государю Императору и тот еженедельно справлялся о ее здоровье. И, как полагают, подкидывал деньжат на корм.

Сосед Семирамиды-Моньки, бегемот тоже проживал в Московском зоопарке и имел кличку Каспар.

У жирафа имени нет, но известно, что его чучело (прекрасного качества) передано в дар музею от Хедифа Египетского в 1872 году (в карточке жираф записан на старинный лад – "жираффа").

Львица на полвека моложе львенка.

Зубры гуляли по Беловежской пуще сто пятьдесят лет назад, с тех пор их шерсть изрядно пожелтела из-за парадихлорбензола, которым посыпают экспонаты, отпугивая моль.

Большинство сайгаков привезены из Калмыцкой степи, а один подарен музею уральским атаманом Иваном Лупповичем Марковым.

Лося-самца подстрелили в Костромской губернии. ("Одинокий лось очень силен и обладает совершенно непредсказуемым характером. Не случайно с одиноким лосем в печати часто сравнивают Ельцина", – слышу я голос экскурсовода. Теперь и школьники, и я имеем довольно отчетливое представление о характере одинокого лося.)Особенно трогательна история индийской слонихи (чучело по лестницей, визави со скелетом мамонта). Ее звали Молли и она погибла в возрасте сорока одного года из-за несчастных родов. Экскурсоводы говорят детям, что слоненок выжил, хотя на самом деле ничего об этом наверняка не знают.

Иностранцы

Один мой знакомый, человек Игорь Вережан, заслуживающий, безусловно, отдельного рассказа, или даже небольшого романа, учился в Инязе, не то саратовском, не то самарском. Комсорг курса спросила его, кем он хочет быть после окончания института – переводчиком или преподавателем. Он подумал, прикинул свое место в этой системе отношений и абсолютно искренне ответил: «Иностранцем».

Естественно, на каком-то этапе жизни это ему удалось. Он стал иностранцем, проживающим в Дании, а потом, кажется, в Англии. Только слово «иностранец» произносилось со стойким оттенком пренебрежения. Поэтому он вернулся в Россию и стал как бы пожизненным внутренним иностранцем.

Этот опыт кажется мне небезынтересным.

Капуста

Известно, что если есть много капусты, будет большая грудь. Действительно, в тугих грудях есть что-то от тугих капустных кочнов. Когда грудь воспаляется от избытка молока, к ней советуют прикладывать капустные листы – по известному принципу «лечить подобное подобным». Едва ли не… нет, не «едва ли» – просто единственное, что, помимо имен героев, я запомнила из романа «Тихий Дон», это капустный хруст или, кажется, капустный скрип, с которым остро наточенная коса вошла в грудь Натальи (Натальи?), решившей покончить с собой. Самоубийство оказалось неудачным, насколько это можно сказать именно о самоубийстве, то есть она выжила, потому что я помню свое беспокойство: в грудь-то, грудь – не осталась ли искалеченной? В этом «капустном скрипе» есть изумительная художественная правда и, однако, безусловная неправда: никакая женщина, даже убивая себя, не станет себя уродовать. Даже если косой – ниже бы резала.

Карты

Валет пик был похож на продавщицу из колбасно-сырного отдела: тугие смуглые щеки с румянцами, усики, синий берет. Да, продавщицам в нашем занюханном гастрономе полагалось носить не только белые халаты, но и синие береты. Впрочем, в ту пору гастроном вовсе не казался мне занюханным.

Червонный валет – чернявый крепыш. Валет бубен – добродушный и белобрысый, явно родной братец бубновой же дамы. А в валета крестей я была влюблена.

Тонкое лицо, томный взгляд, кружевное жабо. К тому же еще у него была алебарда. Боже мой, у него была алебарда! Конечно, я была влюблена. "Бабушка, подари мне хрустальные башмачки", – писала я первое в своей жизни письмо. Бабушка работала в дворце культуры. Она так и говорила про свою работу: "Во дворец мне сегодня к десяти", "А у нас во дворце сегодня выходной"… Это тебе не из пуза два арбуза покатились в дом союза. Бабушка представлялась мне феей, которая может превратить меня в существо, по красоте достойное юноши, у которого была алебарда.

Без хрустальных башмачков крестовый валет меня не замечал. Я подозревала, что он влюблен в червонную даму – русалковолосую блондинку. Никогда мне не быть такой, никогда. Оживленная, в темных кудрях дама крестей ничуть не казалась мне привлекательной. Ну, будут у меня такие же кудри – а толку-то?

Я раскладывала карты часами. Это было интересней, чем кино, и даже интересней, чем книжки. В книжках, кроме самых странных, все уже написано – не мной. Точка в конце. А карты, потрепанная колода – мои. Что хочу, то и придумываю.

Старшие девочки на даче в Лианозово пробовали гадать и меня учили. Толкования были записаны в специальных тетрадках. Очень сложные. Я запомнила, что черные шестерки к поздней дороге, а красненькие – к ранней. Правильно нагадать было нетрудно: почти у всех людей почти каждое утро бывает ранняя дорога куда-нибудь. У одной моей бабушки – в гастроном, у другой – во дворец. Но это не главное. Главное загадать, что ты – дама, а он – король. Любит или не любит. Гадаешь на короля.

Но вот этого я не понимала. Короли были толстыми бородатыми дядьками. При чем тут "любит – не любит". Так мне кажется и до сих пор. Королева играла в башне замка Шопена, и под звуки Шопена полюбил ее паж. Конечно, это паж, валет. Хотя, как оказалось, он вроде бы даже не паж, а всего-навсего лакей, слуга – valet. О, мой сероглазый валет!

Взрослые вечером на большой веранде играли в кинга. Нас прогоняли спать. Кузин-малявок им уложить удавалось, но я умру не уйду, когда все так интересно. Кинг – король червей, самая главная карта. Настоящий король: великолепный, грозный. Он непредсказуем, живет своей жизнью. Вдруг выходит на стол, и все сразу – "ах!". Кто-то радуется, а кто-то возмущен. Но возмущаться, конечно, бесполезно. Королевская воля – закон.

Марьяж, третья дама, четвертый валет, король с маленькой (пусть как будто одна из моих кузин – "маленькая"). Туз, он и в Африке туз. Длинная масть, девятка-взятка. О, звуки чудных песен! О, мой сероглазый валет!

Мама стала разрешать мне примазываться. А как-то меня взяли играть самой – мой первый бал. Я играю в карты, сколько помню себя. Я обожаю играть в карты. Но со времен своего лианозовского младенчества почему-то не стала играть лучше. Настоящим игрокам со мной неинтересно. Всю жизнь проблемы с партнерами.

Когда моему сыночку было года три, няня Надежда научила его играть в кункен, это что-то типа канасты. Считать до тридцати он, правда, не умел, но играть был готов часами. На радость нам с Надеждой.

В восемь лет он легко обыгрывает нас в кинга. Остается преферанс. Преферанс наводит на него тоску. Ленивое дитя не желает считать взятки. Приходится разными хитростями и посулами буквально вымаливать у него маленькую пулю в "гусарика с болваном".

– Рассказать тебе, – произносит мой мальчик после четвертой сдачи, – рассказать тебе, как ты меня мучаешь? Ужасно.

Сообщив это, он просто бросает карты на стол и возвращается к родному «Лего».

– Знаешь, – не меняя доброжелательного тона, добавляет он, – найди себе кого-нибудь на улице и его мучай.

Я обижаюсь и отворачиваюсь к окну.

Внизу суетливо пробегают человечки. Торопятся, видно, по своим делишкам. Только один, в синем берете, шагает не спеша, достойно. Красиво идет, ничего не скажешь. Подходит к помойке, начинает в ней ворошиться… Ясно, бомж.

Дел у него, я думаю, особых никаких нет.

Спуститься что ли, предложить расписать «гусарика»?

Комары

Пчелиными укусами лечат радикулит.

Некоторых хлебом не корми, дай поставить пиявок, чтоб отсосали дурную кровь.

В это тяжело поверить, но я лично знала двоих людей, которые просто любили – любили! – бросаться голыми в крапивные заросли. Все красные, в волдырях, они испытывали странное блаженство; горящая кожа как-то оттягивала огонь, бушующий внутри них, – один был музыкантом, другой скульптором, оба безумны. Им еще, конечно, нравилось, что как бы совершается подвиг: дети пищат, девушки ахают, ну и всякое такое. Но вот людей, которые хоть в какой-то степени одобряли бы комариные укусы, я не встречала.

Нужно быть ботхисатвой, чтобы любить этот неприличный зуд, эту сыпь, эти кровавые пятна, этот инфернальный тонкий звон, который не дает тебе уснуть. Вот его, кажется, не слышно – улетел? напился уж кровушки, насытился и успокоился? – но нет, опять звенит, и все громче, все громче, все нестерпимей измученному уху, вот он уже влетел к тебе в мозг и внутри черепа все звенит и звенит, звенит и звенит уж скоро утро а поспать не удалось и минуты а тут еще эта жара пытка китайская пытка и нет мне покоя нет покоя нет! Доколе?!

Показательная история о девочке, которая до четырех годиков все молчала, совсем, вроде бы, не умела говорить, но в ответ на вполне риторический вопрос: "Ну-ка, что это у тебя, Леночка, красненькое такое на шейке?" – вдруг вполне отчетливо пролепетала: "Комаик укусий, сукин сын".

История показательна – потому что даже ангелам, даже ботхисатвам не под силу сдержать злое слово, с ними, с комарами, в связи.

Но, меж тем, «Комарово» звучит вполне романтически – что-то дачное, дворянское, нежное. Вся русская поэзия проникнуты комариным звоном.

Прозвище «Комар» не обидно, это подтвердит любой Комаров или Комаровский – фамилии, кстати, хоть куда. Изображение комара на дворянском гербе не вызовет большого удивления. В образе комара в общем-то нет ничего отталкивающего. Более того, он даже вызывает уважение.

Комарье ужасно своим числом. И все же представляется, что по натуре своей комар – одиночка. Воин-одиночка. Мускулистый, вооруженный стальным клинком, но не защищенный ни бронежилетом, ни кольчугой. Ничем. Он надеется только на свою подвижность и чуткость – опередить занесенную длань, вовремя прервать пиршество, выскользнуть, улететь на невзрачных своих крылышках. Рыцарь плаща и кинжала – но все же рыцарь.

У комара есть свой рыцарский эпос. "Вдруг откуда не возьмись маленький комарик, и в руке его горит маленький фонарик. Где убийца, где злодей?.." – и женился на Мухе-Цокотухе, красавице-имениннице, обладательнице изумительного самовара.

На ком попало он бы не женился. Этот Дракула разборчив – любит сладких, с приятной кровью, с нежной теплой кожей. Он отважен. Да, он пьет кровь – но не из прихоти же. У него просто нет выбора. Среди людей тоже не так много вегетарианцев. И многие ни на секунду не задумываясь прихлопнут комарика – а ведь можно же просто сдуть, отогнать, чтоб было по-честному, а?

В Петербурге, городе умирающих домов и задумчивых людей, есть, в числе прочих нетривиальных памятников, и памятник Комару. Я его никогда не видела, но знаю, что Комар сидит там на чаше аптекарских весов. Получается, значит, что крохотный комариный вес, крохотная комариная сила как бы управляют неким метафорическим равновесием, по своей воле изменяя его так или эдак. То есть, от него нельзя просто отмахиваться, как от комара, смысл такой.

Красиво.

Но если вдуматься, Комару есть и еще за что поставить памятник.

За то, что мешает уснуть, – иногда это может оказаться полезно или даже приятно.

За то, что своими комариными укусами не дает расслабиться и – где-нибудь в душистом черничном лесу – блаженно забыться. Справедливо предостерегает: за все приходится платить, за все.

За напоминание об Иове, которого и вовсе покрыло язвами и струпьями, и так далее…

За то, что сама возможность неспешного и праздного размышления о таком предмете, как комары – это уже счастье…