Текст книги "Хьюстон, у нас проблема"

Автор книги: Катажина Грохоля

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Первый подарок

Было десять минут седьмого.

Итак, что мы имеем: мобильник и шестьдесят восемь злотых в кармане – при этом я нахожусь в ста злотых и в двадцати километрах от цели, то есть от Магдаленки. Я стою у дома Толстого, к счастью. У Толстого есть машина. Толстый – мой хороший друг. Толстый знает, как много зависит от этих съемок, а значит – Толстый меня не убьет, если я ему позвоню. Какое же счастье, что мы договорились вчера встретиться у его дома, а не у моего!

Через пятнадцать минут я держал в руке ключи от машины Толстого. Я сел в нее. Совершенно новая. Поехали.

Когда у меня будут деньги – я тоже буду ездить на такой машине.

Она плыла… да какое там – она летела по городу словно птица, не кашляла, она трогалась с места плавно, не надо было сильно нажимать на педаль, она разгонялась за семь секунд, а то и быстрее – мечта! Моя заслуженная машинка была, конечно, сущим недоразумением – и вот сейчас я как будто получил первый подарок на свой сегодняшний день рождения! Конечно, это на время, не навсегда – но черт, как же это было приятно!

На Пулавской я был уже через семь минут, и мне хотелось еще прибавить скорости: я не думал, что в такую рань могут ловить нарушителей, а машина Толстого сама как будто просила ехать на максимуме.

За Песочным я эту невысказанную просьбу исполню, – решил я.

Я мчался по городу и думал о фильме.

Как буду их снимать, этих девочек, детально… ногти на руках, красиво накрашенные… Девочки из колонии очень следят за собой, у них очень четкая иерархия, совсем другая, чем у мужчин, очень похожая на семью: они исполняют роли отцов, матерей, теток, дядюшек, мужей. И они не уступают мужчинам в жесткости, даже жестокости – а возможно, даже превосходят их в этом. Но упор надо делать именно на женственность и снимать их надо красиво – как бы в противовес тому, что они сейчас за решеткой, и тому, что они сделали, чтобы туда попасть.

Показать робкую улыбку, какой-нибудь локон волос, падающий на щеку, – как у невинной гимназистки. Тогда образ будет говорить сам за себя.

Или ноги.

На ноги обычно не обращают внимания. Ноги под столом или под стулом, ноги в углу кресла, ноги где-то там. Люди не отдают себе отчета, что их ноги видны другим, и не догадываются, что ноги могут выдавать их истинные чувства: они не замечают, как шевелят пальцами ног, как встают на мысочки, как перекладывают ноги с одной на другую в момент неприятного разговора, то так, то сяк, как покачивают ногой, а иногда даже притоптывают или выбивают ритмичную дробь ногами.

Тогда, значит, ноги?

Конечно, надо все обсудить с режиссером, но хорошо бы иметь и собственную концепцию.

Руки…

Спокойные или беспокойные, пальцы трут нос или губы, особенно если человек хочет что-то скрыть, озабочен или врет. Может быть, тогда сначала руки? И только потом – облик целиком? А потом, в самом конце, – замки и решетки? Звук удаляющихся шагов по коридору – на уже совершенно темном фоне?

А потом небо, оживленная улица, морозный снег, какие-нибудь птицы, чирикающие на высоте, свободные и радостные?

Жалко, что это не мой фильм, – уж я бы знал, как его снимать. О чем спрашивать. Первая любовь, первый поцелуй – девочки это помнят. Я прямо вижу, как они об этом рассказывают: глаза затуманены воспоминанием, становятся влажными, мягчеют…

А потом – бабах! Нож или пистолет. Одна из этих девочек вместе с подругой убила паренька. Они три дня держали его, связанного, в ее квартире. Пытали его.

Раньше она с ним знакома не была. За что и за кого она мстила ему, обида на кого превратилась в ней в такую жестокость? Вот что было бы интересно узнать.

Вот это был бы фильм!

И я знаю, что картинка была бы гениальная.

Я ведь был хорош, действительно хорош. «Липа» получила награду на кинофестивале. У меня, мать его, было большое будущее.

И где оно?

Без двадцати семь я вздохнул с облегчением – теперь я точно успевал. День, который начался так неудачно, обещал стать вполне неплохим.

Я ехал в правильной машине, в правильном направлении – в сторону Варшавы уже начала образовываться пробка, там уже гудели нетерпеливо машины, а я, хозяин-барин, сидел себе в удобном салоне и смотрел на змеящийся хвост автомобилей снисходительно и с теплым сочувствием. Просто нужно знать правильное направление, господа, – тогда и живется легче.

Я ведь был королем жизни – несмотря ни на что.

Несмотря на все, что мне довелось последние месяцы пережить. Не говоря уже о тридцати двух предыдущих годах.

Телефон сообщил мне, что пришла смска.

Без двадцати семь нормальный человек не будет отправлять смски. Так что это могли быть только:

а) Толстый, которого я же разбудил, – и теперь он хотел рассказать мне что-нибудь очень важное, хотя Толстый скорее бы позвонил;

б) матушка – сообщить, что с ней что-то случилось, но матушка бы точно не написала смску: во-первых – она не слишком умеет это делать, а во-вторых – если бы с ней что-то случилось, то она бы тоже скорее позвонила… если бы смогла, конечно;

в) Джери, мой настоящий друг, который может позвонить в любое время дня и ночи, но этого не делает, и потом, он тоже не занимается фигней вроде писания смсок;

г) Марта, которая иногда, когда мы еще не жили вместе, писала мне смски типа «спишь?», чем частенько меня будила.

Но Марты больше не существовало.

Я все же взял телефон и стал читать:

«Разговоры по мобильному телефону и отсылка смс-сообщений могут стать причиной несчастного случая будь осторожен на дороге твой оператор мобильной связи совместно с Государственной службой дорожной полиции».

И тут за спиной у меня послышалась сирена.

Я послушно съехал на обочину, потому что «Скорую помощь» конечно же нужно пропустить. Только вот это была никакая не «Скорая», а вовсе даже машина дорожной полиции, и остановилась она прямо передо мной, а я, как идиот, вместо того чтобы бросить дурацкий мобильник куда-нибудь – куда угодно: под сиденье, под куртку, на пол, – просто сидел и ждал.

Из машины вышел полицейский и сразу направился ко мне.

– Сержант Понятовский! – представился элегантный товарищ в мундире. – Попрошу выключить двигатель и предъявить документы.

Я неудачник, неудачник, неудачник! Просто даже не верится!

– Я что-то нарушил, командир? – спросил я покорно.

– Вы разговаривали по телефону во время движения. И кроме того – можете взглянуть на показания радара. Вы едете по жилому району.

Я взглянул на радар – никаких домов там не было видно. Осмотрелся по сторонам – жилым этот район не был, но это точно был район Песочного.

– Понятно, командир, но…

– Что ж, придется выписать штраф. Машина ваша?

– Друга. Потому что…

– А… Друга… – мундир покивал с сочувствием. Оно и понятно. Я не тяну на такую машину. – А ваш друг тоже ездит со скоростью девяносто километров в час там, где не положено?

– Проклятье! – меня замкнуло. – Ради бога, у меня сегодня такой день с самого утра, что вы себе просто не представляете!

– Я уж вижу, – ответил полицейский и взглянул на меня с презрением. Он окинул меня взглядом всего и задержался на моих ушах.

Было без десяти семь.

Я провел рукой по волосам, все еще влажным, чувствуя, что голова у меня скоро станет стеклянной от мороза, окно-то в машине было открыто, и около уха вдруг нащупал какую-то мерзость. Скользкую. Я посмотрел на свою ладонь – и меня затрясло от отвращения, причем так натурально, что полицейский уставился на меня с интересом. На пальцах у меня осталась зеленая, гадкого вида сопля – от той чудесной цветочной водички, которой окатила меня Серая Кошмарина. Ну, какая хозяйка – такие и цветочки.

– Развлекались вчера? – спросил полицейский, и в его голосе я не услышал понимания.

– Клянусь всеми святыми… – начал я, но он меня перебил:

– Стоп. Давайте-ка права, и штраф сейчас выпишем.

– Твою мать! – вырвалось у меня, и вот теперь он взглянул на меня доброжелательно. – Тогда сначала наденьте на меня наручники!

Я вышел из машины и протянул ему руки – как делают в американских боевиках.

– Сначала оказалось, что я телефон забыл в машине, будильник разбудил мою соседку, которая облила меня вот этим говном, – я вытер руки о штаны, ибо все еще не исключал возможности немедленного заковывания меня в кандалы. – Машина сдохла, потому что я не выключил свет, друг вот дал свою машину, потому что у меня съемки в Магдаленке, а на такси денег нет, по телефону я не разговаривал, а эту смску мне какой-то придурок прислал, а я испугался, что что-то с матерью, а тут, вот сами прочитайте, предупреждение от полиции, – я прочитал сообщение и сунул телефон под нос сержанту. – А у меня сегодня день рождения!

– Роберт, иди сюда! – крикнул своему напарнику обрадованный сержант. – Ты не поверишь! Тут реально прикол!

Пан Понятовский и его напарник Роберт еще раз вслух прочитали смску, и их это так сильно развеселило, что они даже машины, проезжающие мимо с нарушением скорости, не стали останавливать.

А вот мне было совсем не до смеха. Я стоял на обочине как истукан.

Время!

Уже точно есть семь!

И я уже опоздал.

– Весело у нас денек начался, – сообщил сержант и вернул мне телефон. – А вы, пан, я смотрю, не робкого десятка, да, Роберт? – Роберт кивнул с готовностью. – Это вам не «какой-то придурок» смску прислал – а государственная полиция.

У меня были серьезные неприятности.

– Честное слово, я какую-то чушь спорол, – сказал я искренне, чувствуя, что попал конкретно. – Я ведь не вас имел в виду, только полицию.

– Мило, очень мило, – улыбнулся сержант, и я готов был проклясть свою собственную глупость. – Полицию, значит?

Я не ответил.

Я уже и так достаточно наговорил.

Сейчас он вкатит мне штраф на триста злотых – и лимит моей кредитки будет исчерпан.

Но мне было уже все равно.

Я не собирался позволять унижать себя дальше.

– Что ж. Я вас на этот раз отпускаю, – услышал я – и не поверил собственным ушам. – Сделаю вам подарок на день рождения. Езжайте – и постарайтесь больше не оскорблять власти.

Я на радостях чуть головой не треснулся, когда садился в машину.

А все-таки день начинался не так плохо!

Больше в жизни не расскажу ни одного анекдота о полицейских (а ведь я их знаю тысячу!), пообещал я себе и стал ждать, когда кто-нибудь добрый пропустит меня вперед и даст заехать на шоссе.

В Магдаленке я был в семь семнадцать.

Съемочная группа была в нетерпении, две машины стояли наготове, несколько мужчин курили в сторонке – я не знал ни одного из них, все-таки два года вне профессии давали себя знать. Все смотрели на меня неприветливо. Если бы я приехал на своей развалюшке – возможно, я удостоился бы более доброжелательного приема, но машина Толстого валила наповал.

– Вот и я, – я протянул руку самому старшему из мужчин. – Сорри за опоздание. Вы режиссер?

Он не ответил, только кивнул головой в сторону какого-то шибздика, который сидел в одной из машин.

Я подошел к машине и постучал в окошко.

– Двадцать минут восьмого, – проинформировал меня этот Карманный Образец.

– Простите, я человек, измученный нарза… – начал я шутливо, но его взгляд моментально заставил меня заткнуться. – У меня было свидание с полицией.

– Бери инструмент и запрыгивай, пропуск у нас только на эту машину.

Инструмент?

Какой инструмент?

То есть инструмент-то у меня всегда с собой, как у любого уважающего себя мужчины, особенно свободного от обязательств.

– Инструмент? – переспросил я. И тут у меня потемнело в глазах.

– Камеру, – сказал он.

И я понял, что мне конец.

Семейное

Я человек несчастливый, если говорить вообще.

Например, день рождения у меня бывает только раз в четыре года. Это ж надо быть таким неудачником, чтобы уродиться 29 февраля! Ничего удивительного, что я так долго не могу повзрослеть. Вот если бы у Марты день рождения был раз в четыре года – она бы тоже была слегка недоразвитая, такой человек просто не может с собой управиться: вот сегодня тебе двадцать восемь, а в следующий день рождения ты получаешься старым грибом за тридцать.

И, как будто этого было недостаточно, в крестные отцы родители выбрали брата матушки, который мог бы – теоретически – исправить ошибки, ими сделанные: например, он мог бы не дать им назвать меня так, как меня, к сожалению, зовут, и вообще мог бы стать моей соломинкой, которая помогла бы мне удержаться на поверхности, – но он не только не стал соломинкой, а совсем наоборот.

Очень приятный человек, только выпить любил. Конечно, это всякий любит – но он любил особенно.

Меня вообще-то должны были звать Юстинка или Ядвися, но, к счастью для меня, все поняли, что это уж совсем ни в какие ворота не лезет, как только увидели, с какими причиндалами я явился в этот мир. Говорят, все родильное отделение больницы ходило на меня смотреть – и меня это вовсе не удивляет.

Моя матушка первым делом всегда об этом сообщала при любом удобном случае: сначала – в садике моей воспитательнице, потом – в средней школе моему учителю географии, с которым, как выяснилось, мой отец вместе ходил в школу в Ломже, ну а потом – всем моим невестам по очереди.

Как будто они сами не знали!

Каждый раз до сих пор, когда матушка начинает свою речь: «Я, знаете, никогда не вмешиваюсь в жизнь своего сына, но позвольте, я кое-что скажу…» – у меня яйца каменеют.

Такая вот реакция.

Она довольно часто начинает любую свою речь со слов «Я, знаете, никогда…». Порой это бывает смешно, особенно когда дальше она начинает жаловаться на мир, который вокруг нее представляет собой место довольно неприятное и недружелюбное. Но кое-что в этом мире вызывает у нее истинный восторг.

У матушки есть псина.

Стыдно даже сказать, какая, – потому что я ненавижу этого сукина сына всеми фибрами своей души. У меня омерзение вызывает даже слово, которым называется его порода. Скажу только, что он мелкий и брехливый. Очень мелкий и очень брехливый. Этот сукин сын знает меня уже четыре года, но каждый раз, стоит мне переступить порог материного дома, как он вцепляется мне в лодыжку. Я пробовал его подкупить всевозможными способами – но без всякого успеха. А потому что попробуй его подкупи, если мать подает ему ежедневно говяжью вырезку на обед и ужин! Плевать он хотел на крекеры, печеньки, колбаски, сосиски и тому подобную ерунду, за которую любой другой пес с удовольствием даст себя приручить.

Зовут это чудовище Гераклом (Господи Боже!) – разумеется, в честь Геракла и потому, что матушка моя – большая поклонница всего греческого.

– Ты знаешь, что я никогда не относилась к тем особам, что ищут оригинальности, но у такой собаченьки должно же быть оригинальное имя, ты не находишь?

Я не находил.

Я только молчал и кивал согласно головой, наученный уже горьким опытом за годы общения с матушкой.

Ведь я знаю, что она спрашивает совсем не для того, чтобы услышать твое мнение, – она спрашивает так, как спрашивают женщины.

Она говорит сама с собой, притворяясь при этом, что говорит со мной, а на самом деле говорит, чтобы услышать свой голос, поэтому ей недостаточно задать свой вопрос – она и ответит на него сама, чтобы убедиться, что пока еще может говорить.

А если она может говорить – значит, она еще жива.

Матушка моя с этой и многих других сторон похожа на всех женщин.

Имя Геракл было одним из многочисленных вариантов, которые она в моем присутствии обдумывала, какие-то одобряла, какие-то отбрасывала, выдумывала новые, периодически осведомлялась у меня, не нахожу ли я чего-то там, я кивал согласно головой, а она продолжала поиски подходящего.

Зевс, Буш, Генерал, Арни, Доллар, Обломов (матушка любила русскую литературу), Аврелий, Колумб (хотя матушка и считала, что Америку он зря открыл), Тадеуш (в честь Костюшки) и так далее.

Я голосовал за Лярву, но мысленно, само собой.

Я научился ладить с матушкой, часто навещаю ее: когда привожу белье стирать и когда забираю. С уходом Марты получается минимум раз в неделю.

В конце концов она остановилась на Геракле, потому что:

– Ты знаешь, я никогда не была слишком чувствительной, но этот песик – он такой малюлюсенький и такой умнюсенький, моя собачечка, умничка, умнюшечка, любимка мой! – И мать бросилась целовать и облизывать этого мерзкого Геракла, который, разумеется, тут же ее полюбил в ответ.

В свете того, что рассказывает матушка знакомым о Геракле, я теперь очень выпукло представляю себе, что именно и как она могла рассказывать о новорожденном мне, хотя тогда она, конечно, была помоложе и более сдержанна, надеюсь.

Иногда она теряет связь с реальностью, и мир становится для нее очень враждебным.

– Ты только представь себе, дорогой, – говорит она, удобно устроившись в кресле и беря на колени это живое свидетельство наличия чувства юмора у Бога (то есть Геракла), – стояла я тут в магазине, знаешь в каком?

Я киваю головой.

– Не в том, в каком ты думаешь…

Интересно, откуда маменька знает, о каком именно магазине я сейчас думаю? Я вообще не думаю ни о каком магазине, а просто киваю головой из вежливости.

– …ну, то есть не в том, где пани Галинка, она, бедняжка, умерла ведь, ну так ничего удивительного – с таким-то мужем! Тут лучше умереть. Не то что твой отец, который, упокой, Господи, его светлую душу, был человеком высокого полета, какое счастье, что он не дожил до сегодняшнего дня и не видит, как его сын все не может найти себе места в жизни…

Тут я выключаюсь совсем, я овладел этим мастерством в совершенстве: смотрю на мать со всем вниманием – и не вижу, не слышу ее, а думаю – если передвинуть это кресло под окно, то солнце сейчас высветлило бы ей волосы, она носит кок, никто из знакомых мне женщин сегодня не носит кок, и если ее снять вот так, как Собочинский, то вышел бы неплохой кадр из прошлого…

– …И стою я спокойно, и тут вдруг какая-то старуха за мной начинает орать: пани, быстрее покупайте, люди ждут! А ты ведь понимаешь, что Гераклик с жилами не кушает, правда, лапулечка моя? Я притворяюсь, что не слышу, и прошу, чтобы мне отрезали от другого кусочка, потому что это для собаки, которая только это и кушает, поэтому разве можно дать ей плохой кусочек? А она это услышала – и чуть наизнанку не вывернулась от злости! «Людям есть нечего, а она пса вырезкой кормит!» Ты меня вообще слушаешь?

Не вышло!

Не удалось ей меня поймать, а вообще у нее есть такая гадкая привычка: она говорит, говорит, а потом ни с того ни с сего, когда ты уже почти уснул, убаюканный ее монотонным голосом, вдруг задает этот вопрос.

Но в этот раз у нее не вышло!

Годы тренировки!

– Мама! Ну ведь и так ясно, что слушаю. Я надеюсь, ты ей как следует ответила?

– Ты же знаешь, я никогда… – начинает она совершенно новое предложение, – никогда не бываю агрессивной и ненавижу хамство, но тут уж я на пороге повернулась с достоинством и сказала: «А у вас пусть по случаю выходных торуньская колбаса поперек горла встанет!» – потому что она ведь торуньскую покупала. Сказала – и вышла. Ты только представь себе, до чего же люди охамели!

Я представляю себе. Мне и представлять-то особо не нужно.

Вот такова моя матушка – если вкратце.

А еще у нее есть брат.

У многих людей есть дядюшки. И в самом факте его наличия нет ничего плохого, но брат матушки является моим крестным отцом, в чем тоже нет ничего странного и удивительного, по сути. Вот только у меня из-за него до сих пор проблемы.

Мои предки спорили о том, как меня назвать, аж до самого моего появления на свет, да и после этого грандиозного события не могли договориться. Я знаю, что они всерьез рассматривали такие имена, как Иовиниан, Иосафат, Иона и Иокаста. Иуду они пропустили – не знаю, почему.

Из-за Иокасты они страшно поругались, потому что отец никак не хотел верить, что это имя женское и что его носила мать и жена Эдипа в одном лице, он тыкал пальцем наугад в словарь и выуживал оттуда имена на И, потому что матушка утверждала, что имя ребенка должно начинаться исключительно на долгий звук, а И – это самый долгий звук из всех. Как раз перед Иокастой отец ткнул в отличное слово «Йом-Киппур» – и оно ему тоже очень понравилось, так что все могло кончиться для меня еще хуже, чем кончилось, если бы решение принимал мой отец. Но отец принимал решения только в том, что касалось техники, потому что он был инженером и самой огромной его страстью (после радио) были военные самолеты, особенно истребители «Спитфайры», которые и сегодня еще летают (в количестве четырех), а ведь им уже лет по семьдесят, как и их коллегам «Мессершмиттам».

Иокаста его страшно взволновала. Потому что, во-первых, по его мнению, это имя типично мужское, во-вторых – царское (я думаю, что он его перепутал с Бокасса), а в-третьих – он считал, что мать пытается сделать из него идиота, утверждая, что мать и жена Эдипа – это одно и то же лицо, потому что у моего отца, человека глубоко порядочного, такое даже в голове не умещалось.

– Знаешь, сынок, «Спитфайры» устроены куда проще, чем женщины, – говаривал он.

Отец сделал еще попытку и предложил Олоферна и Генриха (он восхищался Генрихом Восьмым – вот интересно, за какие такие заслуги?!) – и на этом его вмешательство закончилось.

Он всегда уступал матери.

Пока не умер.

Правда, от инфаркта – но какая разница.

* * *

Меня назвали Иеремиаш.

* * *

Матушка после многих лет войны все же перестала называть меня Кашкой. А до этого я много лет боролся, чтобы она перестала называть меня Букашкой. Теперь она называет меня Иеремушка. И всякий раз, когда я слышу это «Иеремушка», я вздрагиваю.

* * *

Если бы не мой крестный отец – я мог бы пользоваться своим вторым именем, которое получил при крещении. Но я никогда не буду им пользоваться, никогда, да поможет мне в этом Бог.

Потому что мое второе имя – Мария.

Именно поэтому я не слишком в восторге от брата матушки и считаю, что он мне причинил очень большой вред.

Выпить, конечно, можно (я и сам за воротник заложить не против), а по поводу крестин племянника – вообще сам Бог велел. Но после, а не до. Он же начал с самого утра, с десяти часов. Как свидетельствует семейное предание, его жизненное кредо выглядело так: сто грамм? С утра? В понедельник? Перед мессой? На голодный желудок? Почему бы и нет!

Как говаривал Виткевич: пол-литра перед завтраком, пол-литра перед обедом, пол-литра перед ужином… К часу, похоже, мой крестный отец изъяснялся уже весьма невнятно.

Отцу удалось продавить для меня нормальное второе имя. Оно звучало приятно – Мариан, в честь как раз крестного отца. И я носил его до часу дня. До тринадцати часов.

А в тринадцать десять, насколько я понимаю, когда ксендз спросил, отреклись ли они от сатаны, а они с радостью подтвердили, что да, отреклись, он спросил еще – какое имя дается ребенку. И дядюшка, которого довольно ощутимо ткнула локтем его сестра, а по совместительству моя мать, проблеял:

– Иеримиас Мария.

Так и осталось.

Вместо Иеремиаш Мариан.

Правда, Иеримиаса на Иеремиаша поправили в свидетельстве сразу, а вот Мария – осталось.

Я об этом никому не говорю, потому что стыд какой!

Имечко Иеремиаш – тоже так себе. И ведь сколько имен начинается на эту букву: Илья, например, Иван, Ираклий, наконец, – но нет, им же надо было быть оригинальными.

Я словно вижу, как моя мать наклоняется надо мной, лежащим в колыбельке, и говорит отцу:

– Ты же знаешь, я никогда не настаиваю. Но Иван – это так тривиально звучит. Я никогда ни о чем не прошу, но я считаю, что только Иеремиаш будет подходящим именем для нашего малыша…

Отец когда-то очень давно, когда я насел на него с вопросом: «Почему? Ну почему?!!», развел руками виновато и ответил:

– Ты же знаешь, твоей матери трудно перечить.

Тут он ошибался: моей матери не трудно перечить – ей перечить невозможно.

Отец был живым доказательством этого.

До поры до времени.

И вдобавок – ну что бы мне не подождать хотя бы до первого марта! Нет же – выбрал для собственного рождения последний день февраля в високосном году! Это уже заявка на победу в конкурсе неудачников…

Ну и вот, сегодня мой день рождения.

Тридцать второй.

Или, если кому-то так больше нравится, – восьмой.

Зависит от того, как считать.

* * *

Сегодня пятница.

Точно придут Джери, Алина, с которой я дружу, несмотря на то что она женщина, Бартек с Аськой. Толстый – наверно, не придет, потому что когда я возвращал ему машину – он был очень груб со мной:

– Ты просто мудак, ты меня так подвел, да откуда я мог знать, что ты даже камеру не догадаешься взять, твою мать, вот я дебил, вот ты кретин, неудачник, из-за тебя, получается, и я обосрался.

Так что его я особо не жду.

Я вернулся домой где-то в час, потому что на обратном пути попал в пробку. Да, в ту самую, на которую взирал с такой радостью, когда ехал в противоположную сторону. А потом мне еще пришлось аккумулятор заряжать.

Но вот теперь у меня есть время, чтобы заняться квартирой.

* * *

Грязь.

Как женщина, которая уходит, может оставить после себя такой бардак, для меня тайна, покрытая мраком.

Раковина полна посуды, на ковре клубы пыли, зеркало в ванной все белое от крема для бритья. На постели – пятна от кетчупа, это я ел пиццу, хотя, конечно, я не помню, чтобы что-то капало. И потом – пиццу я ел довольно давно, сразу после разрыва с Мартой.

То есть шесть недель тому назад. Плюс-минус.

Ну, я сам со всем этим могу справиться. Как обычно.

Интересно – как это за четыре года связи с Мартой я не заметил, что живу с неряхой! Она хорошо это скрывала. Как и многое другое…

Я решил прибраться.

Начал я с ванной. Полотенца – в стирку, на хрена мне столько, штаны – в стирку, свитерок после Серой Кошмарины – в стирку. Зеркало мне мыть было неохота, поэтому я взял душ и просто направил на него струю воды – и вот, пожалуйста, все чистенько: раковина чистенькая, кран чистенький, можно гостей приглашать. Журнальчик «Мартин» оставлю, потому что там Анджелина Джоли на первой странице, худая, правда, как китайский иероглиф, но ничего, почитаем. Господи, какой старый журнал-то, ну да ничего, даже забавно – старые новости очень хорошо иллюстрируют, что жизнь не стоит на месте, поэтому я иногда их почитываю. О, вот, например, – «лучшая пара Голливуда, Ванесса Паради и Джонни Депп», так они и не поженились. А потом он загулял и бросил ее.

Возьму журнальчик с собой в ванну, и никто меня не будет поторапливать и выгонять из ванной с криками «ты сидишь там уже целый час, а мне нужно уходить!».

Масло для ванны тоже оставлю, потому что мужчины тоже вполне могут такие вещи использовать, когда никто не видит и не знает. А вот крем для морды выкину, потому что она меня раз намазала им, – так меня всего обсыпало. Лучше уж выкинуть, чем ходить с прыщами.

Я собрал грязное постельное белье, упаковал его в сумку, где уже лежали полотенца и другие вещи для стирки, – в субботу пойду к матери стирать.

На подоконнике стояли два цветочных горшка – выкинул вместе с цветами. Впрочем, цветы – это громко сказано, скорее – воспоминания о цветах, дохлые прутики в горшках. Марта принесла их перед Рождеством, чтобы красиво было.

А то, что сейчас торчало в горшках, совсем не было красиво, оно выглядело омерзительно и только мусорило на подоконник.

Выбрасываем.

Я достал пылесос и пропылесосил всю квартиру в три секунды, книжки сложил стопкой, диски тоже – мало ли, пригодятся. И направился на кухню.

Вот я понять не могу: как в доме, где целыми днями никого нет, бардак множится, разрастается и приобретает все большие размеры?

Сковородку – выбрасываем, потому что к ней что-то так прижарилось – мне аж поплохело. Я помыл все стаканы, которые были в раковине, а они все были в раковине, и тарелки, которые тоже все были в раковине.

В холодильнике на сыре, который, наверно, еще помнил Марту, вырос пенициллин. А на кой черт мне пенициллин?

Пакет молока вонял страшно, но ничего не вытекло, потому что молоко загустело.

Томатный сок покрылся серым налетом и стал выглядеть точь-в‑точь как морда моей соседки снизу.

Выбрасываем, выбрасываем, выбрасываем.

Я протер пустые полки холодильника бумажным полотенцем.

С кухней всегда так бывает: стоит в одном месте копнуть – и сразу обнаружатся авгиевы конюшни.

Мусорное ведро полное, берешь ведро – а под ведром мусор валяется, заметешь этот мусор – а там пол омерзительно грязный, помоешь пол – а тут окажется, что шкафчик испачкался, протрешь шкафчик – так придется столешницы мыть…

Я помыл столешницы и увидел, что мой электрический чайник выглядит так, будто его достали из мусорного бака, у него пятна по бокам какие-то – непонятного происхождения, потому что ведь в чайник ничего, кроме воды, не наливают и стоит он отдельно, так что совершенно не имеет права быть грязным.

Он и не был раньше никогда таким грязным.

Я помыл чайник и потянулся за ведром, чтобы вынести мусор, – и тут вспомнил, что еще два полных мешка с мусором стоят на балконе, я давно собирался их выкинуть.

Хорошо, что они заморозились, – не воняют.

Я пошел на балкон, чтобы выбросить все одним махом, лифт-то ведь не работает, а заодно собирался выйти и купить пива, потому что еду-то я хотел заказать во вьетнамском ресторане, он ближе всех к дому, еще сварить рис и угостить своих гостей пятью порциями свинины в кисло-сладком соусе. Марта всегда была против этих восточных изысков, потому что, по ее мнению, в таких забегаловках только кошек и крыс готовят. Санэпид приезжает, спрашивает: «Что это вы готовите?» – «Да свининку, говядинку, курочку, телятинку». Санэпид смотрит – крыса бежит! «А это что?!!» – «А это курочка, курочка!»

Но Марты нет.

А значит – и проблемы нет.

Я вышел на балкон и взялся за мешки с мусором.

И это была большая ошибка.

Вот пусть бы себе стояли, пока мороз бы не спал. А то они, к сожалению, примерзли, снизу, донышком к балкону.

Остальное оторвалось довольно легко и рассыпалось.

Вот же я неудачник, вот это действительно неудача так неудача.

Что мог, я пособирал, но остальное выглядело, прямо скажем, отвратительно. Отколупать это от пола не получится, разве что перфоратором. И что меня подбросило их трогать?!!

Так, что теперь? Мужики выпьют – точно на балкон пойдут, это как пить дать.

Соседи сверху претензий иметь не должны, потому что их собака на балконе все время писает – и вся эта гадость ко мне летит. Правда, только по вечерам, когда соседа нет, а он иногда работает в ночную, и соседка боится выходить – так они своего пса на балкон гулять отправляют. Какашки тоже там лежат, но это меня не касается, это уж дело тех, кто живет над ними. С точки зрения мочи лучше жить наверху, а вот с точки зрения дерьма – лучше внизу, потому что летом вонь кверху поднимается.

А ниже живет Серая Кошмарина, которая раньше, пока не убедилась собственными глазами в обратном, считала, что это от меня капает к ней собачья моча, и она ненавидит этого соседа сверху еще сильнее, чем меня.