Текст книги "Хьюстон, у нас проблема"

Автор книги: Катажина Грохоля

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Ты сменил ориентацию?

Вот создали бы свод законов, по которому женщина должна была бы понимать, что все о’кей, что нам было здорово и классно, но вот сейчас мы расходимся по домам, каждый к себе. Женщины ведь в последнее время имеют равные права с мужчинами – вот пусть бы их правом было покинуть дом, в котором произошла близость, если этот дом не их собственный.

С Баськой было неплохо, но не супер.

Она все время хотела поменять у меня шторы. А шторы я выбираю всегда сам. В последний раз – вместе с Камилем, потому что у его коллеги есть магазин с обивкой для автомобильных сидений. Я приехал с пробником – и мы выбрали ткань, подходящую к моему креслу, которое Марта выбросила год назад. Жаль, кстати, потому что они отлично сочетались.

Ну и тот мой фатальный день рождения, последний перед Мартой, на котором я не осчастливил Баську предложением…

В конце концов я пригласил ее вечером выпить.

* * *

Геракла я когда-нибудь убью. Сделаю это мимоходом, нехотя, возьму его на прогулку – и выпущу из машины на углу Маршалковской и Иерусалимских Аллей, пусть себе бежит!

На этот раз сукин сын переборщил – прогрыз дыру в кроссовках, которые я обожаю! Уж не знаю, что его так разозлило.

Я хотел было врезать мерзавцу, но матушка, разумеется, встала на его защиту.

Я вошел, поздоровался, поцеловал ручки, что ненавижу делать.

Пани Юлия состроила печальную мину и сказала:

– Слышали, слышали, пан Иеремиаш, какое несчастье, уж понимаем, как вы страдаете. Но все к лучшему, потому что если учитывать все, что мы теперь знаем…

На мою матушку всегда можно положиться. Стоит зайти к ней в гости – и я сразу буду в курсе, что и как у меня в жизни происходит. А она к тому же с ног до головы облилась какой-то гадостью, так, что невозможно было дышать.

Но в ответ мне пришлось скроить не менее печальное лицо и скорбно покивать.

Я пожал руку профессору, который вдруг начал принюхиваться, как охотничья собака, и спросил:

– А чем так пахнет? Юстина, это твои новые духи? Изумительный запах! Приветствую, молодой человек, приветствую…

Муж пани Юлии, имени которого я не помню, потому что она обращалась к нему исключительно Клювик (и одно это я считаю достаточно веским поводом для того, чтобы никогда не жениться!), хлопнул меня по плечу так, что я аж присел. Лучше бы Юлию свою хоть разок так хлопнул! Клювик бы сразу у нее из головы вылетел навсегда. Точно.

– Розы, розы, пан профессор, это розы так пахнут. Там, где прекрасные дамы, – там и запах прекрасный. Иеремиаш, помни, женщины – это цветы, ха-ха-ха…

* * *

От матери я вернулся выжатый как лимон.

Разумеется, я должен был сыграть первый роббер, пока матушка хлопотала на кухне. Она никогда не оставляет в раковине пустую посуду, даже если гости. А гости пришли, как и каждую неделю, на робберок. В восемь мне удалось все-таки вырваться, к тому времени я выигрывал двадцать шесть злотых (злотый на каждый кон), потому что это общество предпочитает играть на деньги – чтобы было интереснее.

– Мы же в бридж играем, а не в какого-нибудь подкидного дурака, – как всегда, сообщил профессор. Я эту его фразу прекрасно знаю – ведь когда кто-нибудь из них болеет, мне приходится замещать его и садиться за стол четвертым.

– Я никогда ни о чем тебя не прошу… Но если ты хочешь испортить нам воскресенье, то, конечно, можешь не приходить, но ты ведь так не поступишь…

Ну, я и не поступаю.

В бридж я играю неплохо. Меня отец научил. Но пани Юлия – она любит играть без козыря и рисковать. Поэтому частенько получается так, что у меня карта на три червы (невыбитых! А это гейм!), а она торгуется и объявляет три без козыря. И мы остаемся без четырех и с контрой.

– Вы могли бы изменить козырь, – говорит она обиженно.

Я менял – дважды. Я сначала сказал четыре пики, а потом пять червей. Но она сначала упрямо стояла на своем, а потом обиделась. Поэтому в следующей партии я оставил ее «без козыря» – и она сама осталась без трех.

– Ну ничего, ничего, видно же, что у Иеремиаша голова не игрой занята после всего этого, – приговаривала она еще, неискренне и сквозь зубы, чтобы не раздражать мать.

А мама все носила то чай, то кофе, то печеньки.

А я страдал.

В конце концов я не выдержал.

– Я договорился с Джери, – соврал я. – Мне уже надо лететь. Он нам какую-то халтурку нашел.

– Ну вот, а что же ты сразу не сказал, – обиделась матушка. – Я же просто не хотела, чтобы ты был один, но ты никогда не ценишь мою заботу. Иди, иди, тут ужасно воняет, может быть – проветрим? Наконец-то я могу с вами сесть играть, мои дорогие!

* * *

Нет, ну это же надо! Просто в голове не умещается…

Человек, значит, готовит дом к свиданию с давней подругой, все пылесосит, стелет чистую постель, хорошо, что я постирал белье, оно даже успело высохнуть, расходы несет (Баська любит джин с тоником) – а потом такой пердюмонокль.

Она пришла ровно в девять, как мы и договорились. Сразу бросилась мне на шею, прямо в дверях, расцеловала сердечно, потом принюхалась:

– Чем воняет? Ты что, ориентацию сменил? С каких это пор ты пользуешься женскими духами?

Это чертово Мартино масло!

Только сейчас до меня дошло, что ужасная вонь все это время шла от меня.

Я приготовил напитки и отправился в ванную. Долго стоял под душем и поливался водой. Вот уж не ожидал от Марты такой подлости – метки на мне оставить! Быстро натянул одежду и вернулся.

Баська же мой визит в ванную расценила по-своему:

– Ты что, чувствуешь себя неуверенно? – Она в своей обычной манере прищурилась, а это, насколько я помню, означало насмешку.

Ну а я что?

Как говорит Джери, сначала делай, а потом бойся.

Я только махнул рукой, как будто все это вообще меня не касается. Пусть она думает, что несчастный, печальный и брошенный, – на женщин это всегда хорошо действует.

Они тогда чувствуют себя нужными и любимыми.

После второго коктейля и рассказанной мною истории, из которой следовало, что женщины меня теперь вообще не интересуют, что я теперь человек с раненым сердцем, любивший холодную суку, бросившую меня, и даже, наверно, подумывающий о том, чтобы сменить ориентацию, Баська подошла ко мне и просто начала меня целовать. А я не стал сопротивляться: я помнил, что она была очень недурна в постели. И почему, собственно, мне нельзя иногда провести время с приятной женщиной за приятным занятием?

Хорошо, что у меня есть что приготовить на завтрак.

Секс был так себе.

Но хорошо, что он вообще был.

Баська встала и пошла в ванную. Не понимаю, почему женщины всегда так торопятся в ванную, – так приятно было лежать. Иногда в интересах здоровья с личной гигиеной можно и подождать. Я чувствовал, как у меня слипаются глаза, мне хотелось, чтобы она вернулась, прижалась ко мне и уснула.

Она вышла из ванной, обернувшись зеленым полотенцем, с журналом, который я изучал днем, в руке.

– Ты это читаешь?!! – спросила она и включила свет.

– Просматриваю.

– О господи! – она засмеялась. – Это же надо! Иеремиаш изучает письма в редакцию! Сколько калорий содержится в ложечке спермы! Да это идиотский вопрос!

Она сразу начала нравиться мне больше.

– Я тоже считаю, что идиотский.

– Ну конечно! Ведь гораздо важнее гликемический индекс, – сообщила Баська, отбросила в сторону журнал и полотенце и начала одеваться.

– Ты уходишь? – удивился я.

– Иеремеюшка, не переоценивай себя. Все было мило, но я тороплюсь. Мне завтра, в отличие от тебя, вставать на работу, и довольно рано. Так что вызови мне такси, пожалуйста.

Я обернулся тем же самым полотенцем и послушно потянулся за телефоном.

– Такси будет через пять минут, – сказал я. Слова почему-то с трудом выходили из глотки. Я был расстроен и оскорблен.

Это я должен решать, когда она уедет!

– Созвонимся? – спросил я однако.

– Да ты шутишь. Ничего не изменилось, к сожалению, и секс был как всегда… ничего такого, ради чего стоило бы начинать все сначала. Пока, зая, – ответила Баська, мимоходом (именно так!) поцеловала меня в щечку и ушла.

Как будто все это ничего не значило!

* * *

Редкий я все-таки идиот, должен признаться.

Человек открывает женщине сердце – и что в итоге?

Разочарование.

Манипуляция.

Использование.

Меня тупо использовали сексуально.

Она воспринимала меня как предмет, как ничего не значащее Ничто.

Короткое соитие – и привет, спасибо за сотрудничество.

И еще это «в отличие от тебя мне утром рано вставать!».

И это злорадство, якобы незаметное!

Она даже не хотела разговаривать! Ничего не объяснила, почему уходит, – а только показала, кто тут хозяин. Вот теперь я хорошо вспомнил, почему мы расстались!

Она всегда такая была.

Сука! Холодная сука.

У женщин есть удивительная способность – они бьют тебя под дых именно тогда, когда ты особенно несчастлив и особенно нуждаешься в сочувствии и понимании. С ее стороны это было бездушно.

Я был настолько подавлен, что после ее ухода сделал себе еще коктейль. С джином. Который ненавижу, потому что от джина у меня на следующий день всегда ужасное похмелье.

А потом я включил телевизор и посмотрел три выпуска новостей подряд.

Жизнь – отстой

Я вернулся со встречи с Джери. Мы с ним немножко помолчали, немножко поразглядывали женщин. У Джери тоже нет в жизни счастья. Но у него, по крайней мере, есть работа, которую он любит.

Стоянку раскопали – укладывают какие-то трубы, неизвестно для чего, на свете и так грязно и мерзко. А теперь будет еще грязнее – с моих налогов. Я с трудом нашел свободное место и выдержал скандал с соседом с пятого этажа, который орал, что это его место и он всегда тут паркуется. Я ему объяснил как человек, что стоянка общая, а та часть, где я обычно парковался, вся перекопана. А он мне на это заявил, что это не его дело. Ну не его так не его. Я от него просто отвернулся и пошел к дому. А там двери закрыты и бумажка висит: «Входите через выход». И побрел я вокруг дома, потому что тут тоже сняли асфальт.

Что за страна!

Дома я лег на диван и решил не делать ничего. Совсем ничего. НИЧЕГО. Даже музыку не стал включать, потому что не хотел слышать стук снизу.

Телефон.

– Добрый день, пан, меня зовут Тереза Бабич, я разговариваю с хозяином номера?

– Спасибо, у меня есть интернет, и он меня устраивает.

– Я не из телефонной компании, я из юридической консультации «Волтар и Влотар». В последнее время вы участвовали в ДТП?

У меня ноги подкосились: ДТП?! Мама?!!

– Нет.

– А кто-нибудь из членов вашей семьи пострадал?

Я пострадал.

– Мне ничего не известно об этом. А в чем дело?

– Мы юридическая консультация «Волтар и Влотар», мы оказываем услуги пострадавшим в ДТП и в других случаях, добиваемся ускоренных выплат страховых сумм и обладаем огромным опытом в этой области.

– Спасибо, но у меня не было и в ближайшем времени не планируется несчастных случаев и ДТП.

– А может быть, кто-то из ваших соседей пострадал?.. – голос женщины полон надежды.

– Нет. У меня нет соседей, – говорю я злорадно и отключаюсь.

Единственный человек, который тебе звонит за целый день, – это дура, предлагающая какие-то идиотские услуги.

Такая страна.

И так день за днем.

Неудачник. Неудачник.

* * *

Весь свой блестящий ум и сообразительность я теперь направляю на то, чтобы моя собственная мать не жертвовала собой и Гераклом и не пыталась сосватать меня каким-нибудь случайным женщинам, счастье которых, по ее мнению, я должен был бы составить. Этого я вообще не могу понять – ведь я веду себя иногда так, словно мне опять четырнадцать лет, а иной раз так, будто мне как минимум пятьдесят и жизнь прошла мимо.

И все это выходит мне боком.

– Иеремушка, ты этого не замечаешь, ты знаешь, что я никогда не вмешиваюсь ни во что, – но ты в последнее время изменился.

Я не менялся.

Жизнь изменилась.

Она с каждым днем все отстойнее.

Я получил заказное письмо. Заказное! Вернее – уведомление о заказном письме. Иду на почту, там очередь человек пятьдесят. А говорят, что почта теперь не в моде, что люди друг другу писать письма перестали.

Одни старухи. Что они там делают? Неизвестно. Время убивают.

Я встаю в очередь. Авиапочта, оказывается, до сих пор действует. А еще, оказывается, люди здесь платят налоги и штрафы, потому что еще не знают, что через интернет это делать быстрее и спокойнее и не надо никому никуда идти и в очереди стоять.

Господи. А вот мое заказное письмо я по компьютеру получить не могу.

Стою и не думаю.

Стою.

Не буду нервничать, ведь выхода у меня все равно нет.

Передо мной стоит Серая Кошмарина.

Вот она подходит к окошку, ищет очки, берет ручечку, ей еще что-то нужно дописать… и еще что-то нужно дописать… и еще послюнявить, ага… а еще поискать что-то в бездонной сумке… покопаться в ней подольше, еще подольше… да где же оно… у нее же было два злотых вот тут, в кармашке… сейчас-сейчас она найдет, нет, не найдет, высыпет мелочь, начнет считать… и не отходит сразу, а еще стоит сопит, припоминает – не забыла ли чего, а еще беседует – люди добрые, помогите!

Но стою.

Такое бессмысленное времяпрепровождение человека может просто уничтожить, превратить его в ничто. Но стою, а что делать.

– Простите, вы стоите?

Нет, черт возьми, грибы собираю!

– Стою.

– Я за вами буду, ладно?

– Конечно.

Еще одна Кошмарина.

– Вы последний?

Только не последний!

– Нет, за мной еще пани в зеленом, но она вышла.

– Тогда я буду за той пани, только я присяду, – и старая Шляпа идет к стене.

Черт, черт, черт.

А ты стой тут как столб, если не сказать хуже.

– Вы стоите?

Да нет, лежу, как видите.

– Я за этим паном, – сообщает Шляпа, – но передо мной еще одна пани.

– Тогда я буду за паном.

* * *

Что за мир, что за жизнь…

И матушка еще говорит, что я изменился.

Я просто вырос. И вижу, что жизнь – это одно большое говно.

Чем человек старше – тем умнее.

Но я, конечно, этого ей не скажу – потому что она моя мать. А мать, как известно, у человека одна.

– Тебя просто не узнать, правда, Геракл?

Геракл не подтверждает и не отрицает. Он меня просто не выносит. Всегда, когда я прихожу и, чтобы сделать матери приятное, разумеется, только поэтому! – пытаюсь его погладить, он убегает и пищит, как будто я с него шкуру снимаю. Я знаю, что чихуашки очень нервные, – мне мамуля об этих «чудных, мимимишных малюськах» все рассказала. Единственной их защитой является этот вот жалобный писк. Когда я первый раз услышал этот визг, который из себя исторг Геракл, – я был уверен, что случайно раздавил его дверью от кухни. Но нет, на самом деле песик только выражал протест – он просто не желал оставаться в кухне один.

Нет, иногда он, конечно, ко мне подходит – вот штаны у меня, например, зашиты, потому что он схватил, когда я не видел, меня за штанину, – но с одной единственной целью: чтобы что-нибудь мне разорвать, разодрать, вывернуть наизнанку.

– Милый, он тоже чувствует, что ты не счастлив. Это просто его способ обратить на себя твое внимание.

Вот хрень!

Мама в последнее время стала такую чушь пороть подчас…

– Приезжай, милый, завтра к семнадцати.

Понятно, что придется ехать, ведь не поеду – обидится.

Что ж творится-то…

* * *

Ну и само собой.

Приезжаю уставший, в чем есть, с очередного вызова к каким-то идиотам, которые не знают, как пользоваться пультом, а отвалить за телевизор шесть кусков могут себе позволить, вхожу к матери в квартиру – а она наряженная, накрашенная, стол накрыт, и за столом сидят какие-то пожилые люди, а во главе стола – девушка, которую я вижу первый раз в жизни, на столе вино и праздничное угощение.

Я впадаю в панику, мозг у меня начинает лихорадочно работать: сейчас весна, значит, это не день рождения, день рождения у матери точно где-то осенью… и не именины – ее Юстина зовут, а у Юстины именины тоже осенью… об именинах я помню! Но сейчас-то что?

– А вот и Иеремиаш, – говорит матушка, как будто открывает третью пол-литру.

Я стою в дверях, в рабочей одежде, и выгляжу здесь удивительно некстати – прямо не пришей рукав… и конечно, от этого краснею.

– А это мои друзья из Канады, Крыся и Вацлав. И их дочка, Инга. Поздоровайся, милый, – командует матушка.

Я бы и рад поздороваться, но на такие фразы мой организм реагирует всегда одинаково – как бык на красную тряпку. Теперь я не хочу с ними здороваться, а хочу дать им пинка и отправить их туда, где раки зимуют.

Но, разумеется, я вежливо кланяюсь господам из Канады и девице из Канады, чувствуя себя Гераклом, который бегает вокруг меня и задирает ко мне свою морду, – он так же вот вежливо лапку подает гостям, и те смеются всегда.

– Ты помнишь Ингу? – матушка обнимает меня за талию, что я ненавижу.

Улыбаюсь. Киваю головой.

Я не помню эту девушку, я ее никогда не видел! Худенькая, примерно моего роста, зубы заграничные, белые как снег.

– Да ты не можешь ее помнить, ты же был… погоди-ка, погоди-ка… ты старше Инги на полтора года, значит…

– Инге было шесть месяцев, когда мы уехали, – подхватывает разговор мать девушки и сияет улыбкой.

Ну конечно, я должен был ее запомнить! Мне же было уже два года. Это возраст, когда любой шестимесячный младенец каких-то посторонних людей просто обязан врезаться тебе в память!

– Смешно, – говорит этот забытый мною бывший младенец. – Я не помню.

– Садись, Иеремушка, рядом с Ингой, мы только тебя ждали, – мать начинает суетиться и подавать на стол всякие вкусности. Пирог с грибами, свинина, запеченная с черносливом и изюмом, картофельное пюре, два вида салатов…

А вот предупредить меня – это нельзя было. Я выгляжу среди них как солдат, сбежавший в самоволку.

Неудачник.

Я прекрасно понимаю, к чему все это. И не дам собой манипулировать.

– Инга окончила факультет социологии и управления. И представь себе, она пробудет здесь целый год! – матушка улыбается как-то слишком широко.

Это, видимо, новость, которая должна меня осчастливить! Год, Инга, социология! Да это просто изумительно!

– И понимаешь, она ведь тут никого не знает, вот я и подумала, что ты с радостью поводишь ее по Варшаве, покажешь ей разные интересные места, Старувку…

Понятно. Мне больше нечем заняться, как показывать какой-то незнакомой канадке красоты Варшавы. Музей Восстания обязательно должен ее заинтересовать и Старувка. Лазенки. Маршалковская. Потому что у них в Канаде ведь ничего подобного-то нет. Их города по сравнению с нами – это так, курятники, тьфу.

Да наши скверики по сравнению с их национальными заповедниками просто огороды…

Да нет, разумеется, Инга просто мечтала всю жизнь о самом прекрасном городе на земле – о нашей кошмарной Варшаве. Я ее на Волю свожу, чтобы она обязательно собственными глазами увидела помойки и загаженные газоны. И отсутствие мест для парковки.

Я люблю Варшаву, правда. Это настоящая такая любовь, потому что у меня нет для нее никаких причин, если честно. В Варшаве тоже есть красивые места и уголки, если знаешь, где искать. Но Старувка?! Искусственная от начала и до конца? Заново отстроенный Королевский замок? Можно ее взять на Прагу, там атмосферно. Можно еще поехать на Жолибож, он красивый. Но прошу прощения, чем ее изумлять – ТЦ Blue City, каких в Канаде хоть половником черпай? Или, может, лестницей на Центральном, которую я, к тому же, могу и не одолеть?

Мартирология отпадает – тут я пас. А музеи? Вот приехала бы она пару лет назад – у нас выставка импрессионистов проходила.

– С удовольствием воспользуюсь, – говорит Инга, и ее совершенно не смущает неоднозначность этой кошмарной ситуации.

– Мы сняли Инге квартиру, твоя мама нам очень помогла, спасибо тебе, Юся, огромное. Инга два года жила в Лондоне, так что уж в Варшаве сможет о себе позаботиться, правда ведь?

Ой, неправда, дорогие мои.

– Разумеется, а я помогу чем смогу.

– Я тут не знаю каждого, – говорит Инга. – Но скоро узнаю.

– Не знаю тут никого, – поправляет ее ласково мать.

Инга в отличие от меня выглядит просто шикарно.

И по-польски она говорит вполне хорошо, а ведь это польский – я впечатлен.

В конце концов, можно ее отвести в Национальный. Правда, после Британского музея она, конечно, вряд ли будет поражена и ошеломлена масштабом.

– А ты чем занимаешься?

Прежде чем я успеваю ответить, за меня отвечает матушка:

– Он оператор. Кинооператор.

Инга смотрит на меня, но это известие не производит на нее ровно никакого эффекта. И мне это нравится.

– Я сейчас настраиваю антенны и телевизоры, езжу по вызовам, чиню разрывы проводов, пульты, программы настраиваю тем, кто путает жизнь с телевидением, – не выдерживаю я.

– Это он так шутит, – говорит матушка. – Крыся, еще свинины, ну хотя бы кусочек?

– Мясо просто фантастическое! – восхищается Инга, а я притворяюсь, что не вижу выражения лица своей матери. – Ты, наверно, каждый день можешь встречать новых, интересных людей.

Я никогда не смотрел на это с такой точки зрения.

– В Канаде люди тоже смотрят телевизор, все время. И верят в то, что им показывают, – говорит мать Инги. – Так уж устроен мир.

И она улыбается.

– Иеремиаш получил награду за лучший фильм два года назад, он исключительно талантливый. – Меня прямо трогает то, как моя мама не сдается и продолжает борьбу за право быть матерью гениального оператора, а не какого-то там ремонтника. – Но тут талантливым приходится тяжело, не всегда есть работа по специальности… Вот он и подрабатывает… Крыся, ну ты что, без соуса же совсем не тот вкус!

– Очень хорошее мясо, – хвалит отец бывшего младенца.

– Да, да, чудесное, – кивает его жена. – Как ты его готовишь? У меня всегда сухое получается.

– Пеку в рукаве и никогда не шпигую. Тогда весь сок остается внутри. И потом уже только приправы добавляю чуть-чуть. Иеремиаш, ты мне не поможешь на кухне?

Понятно.

Сейчас будет разговор, поучение, выбивание дури из головы, уведомление, просьба, упреки.

– Конечно, мама, – неохотно улыбаюсь я.

Мы входим в кухню, мама понижает голос – я хорошо знаю этот ее прием, люди добрые, Господи, дай мне сил пережить этот день.

– Ты знаешь, что я никогда… – начинает матушка, – никогда ни о чем не прошу. И сегодня, когда я один раз, один-единственный раз! попросила тебя позаботиться о дочери моих друзей, которых я так долго не видела, – ты устраиваешь этот цирк! Я от тебя такого не ожидала! Неужели это так трудно? Ты уж скажи, будь добр, если это так трудно, что ты не можешь этого сделать ради своей матери, – голос у нее прерывается, а я чувствую, как меня накрывает с головой жуткое чувство вины – причем ведь без всякого повода! – Что ж, давай, давай вернемся сейчас в гостиную и сообщим этим милым людям, что ты, как обычно, не считаешь нужным ни с кем считаться, что ты ничего не можешь сделать для меня… о, у меня больше просто нет сил…

А дела-то плохи – в глазах у матери уже слезы плещутся.

Причем ведь если бы она мне нормально сказала, чтобы я пришел, как человек, чтобы имел возможность одеться нормально, душ, не знаю, принять, что ли! А на нападение я реагирую всегда вот так – нападаю в ответ.

К тому же мать меня держит за идиота.

Можно подумать, я не понимаю, что вся эта сегодняшняя встреча имеет единственную цель: мать рассчитывает на то, что я влюблюсь в Ингу, нарожаю с ней детей и уговорю ее вернуться на родину. Это же все видно невооруженным глазом!

– А ты предупредить меня не могла?

– Если бы я тебя предупредила – ты бы точно не пришел! – ворчит она. – А теперь возвращайся за стол и веди себя как человек! Подожди, вот налистники, неси, чтобы они там не подумали чего.

– А вот и десерт – налистники из ржаной муки и ваш кленовый сироп. Надо же, ты всегда помнила, что я его люблю… – Моя мать, пройдя два метра, разделяющие кухню и гостиную, вдруг превратилась в совершенно другого человека: она стала радостной, милой, теплой… оживленной… улыбающейся.

Я пережил второе и налистники. Если говорить честно – обожаю кленовый сироп, помню его вкус с детства, но никогда не догадывался, что матери его присылали пачками эти ее друзья.

Геракл во время десерта начинает пищать.

– С ним нужно выйти, – матушка смотрит на меня, а ведь она знает прекрасно, что этот гад со мной не пойдет, даже если я привяжу его проводом под напряжением.

– А можно я с ним выйду? – спрашивает Инга и наклоняется к собаке раньше, чем я успеваю ее предупредить, что это грозит немедленной смертью или в крайнем случае инвалидностью. Я вскрикиваю.

Но эта облезлая мышь-переросток лезет ей в руку и начинает радостно лизать ее! Первый раз в жизни видит человека – и ведет себя таким образом!

Я неудачник.

– Ты пойдешь? – Инга касается моего плеча.

Я не могу не заметить триумфального блеска в глазах обеих матерей.

– Идите, а я тем временем приготовлю кофе и порежу торт. Если ты, конечно, хочешь, – быстро спохватывается матушка.

– Конечно, очень хочу, – отвечаю я.

Геракл послушно позволяет надеть на себя шлейку, Инга берет его на руки. И тут я понимаю, что она без лифчика! О черт, вот это сиськи! Геракл прижимается к ней – да я бы и сам не прочь прижаться к такому-то богатству…

Мы выходим.