Текст книги "Дивное лето (сборник рассказов)"

Автор книги: Карой Сакони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Два Петре

Дети тотчас же окружили машину.

– А ну, кыш отсюда! – Шофер замахал руками, как будто разгонял цыплят. Он захлопнул дверцу машины. Весело галдя, дети отбежали, но не слишком далеко.

– «Мерседес», – пояснил приятелям мальчуган. – Это не частник.

– Я и частника на «мерсике» видел, если хочешь знать…

Шофер застегнул на груди молнию непромокаемой куртки, подбросил на ладони ключ зажигания, он висел на брелоке в виде автомобильного колеса.

– Эй! – крикнул он мальчику, стоявшему ближе всех. – Где здесь корпус «В»?

Вдоль тихой улочки вытянулись одинаковые одноэтажные дома. Серые, грязные дома старого города.

– А вон там, напротив!

– Ну ладно, – сказал шофер смягчаясь. – Но чтоб я вас больше не видел около машины!

И пошел, высоко поднимая ноги, чтобы не испачкать ботинки. Он любил, когда обувь чистая. И еще любил белые рубашки и галстук.

Корпус «В», квартира восемь. Где-то, видимо, жарили колбасу – из подъезда несло подгоревшим жиром. Во дворе в деревянной кадке стоял олеандр. Дождь уже кончился, но было грязно – ноябрьская слякоть. Олеандр, на котором еще кое-где сохранились цветочки, напомнил шоферу его детство, Обуду [4]4
  Рабочий район Будапешта.


[Закрыть].

Он постучал в дверь. Стекло завешено было изнутри. Дверь приоткрыли – она проскрипела по каменному полу и застряла, выпустив клуб пара.

– Кого вам? – показалась в узком проеме старушка. На голове у нее был выцветший платок, рукава засучены до локтей.

– Мне нужен товарищ Петре!

– Товарищ Петре? – Она явно удивилась, потом крикнула в дом: – Отец, это к тебе! – И тут же отступила, чтобы пропустить гостя.

Войдя, шофер встал около водопроводного крана, поздоровался. Из-за кухонного столика поднялся, снимая очки, старик – он надевал их только для чтения. Газета лежала тут же, на столе, рядом с посудой.

– Мы как раз обедали.

На кухне было жарко, окно запотело, пахло едой..

– Товарищ Петре? Меня послал за вами товарищ Петре.

– Лаци его послал, – быстро сказала старушка. Шофер кивнул.

– За мной?..

– Да, да, я здесь на машине. Товарищ Петре ждет нас. Он сказал, что срочно.

– Лаци просил, вишь, срочно приехать, – пояснила хозяину жена.

Старик потоптался.

– Так вы того… присаживайтесь!..

– Нет, я подожду там, в машине.

– Что-нибудь случилось? – осторожно спросила старушка.

– Ничего не случилось, – сказал шофер. – Товарищ Петре дал мне адрес и приказал съездить за товарищем Петре. Он нас ждет в своем новом доме.

– Ой, в новом доме! – обрадовалась старушка. – Ну так ты быстрей, отец!

– Надо бы приодеться. Дай-ка мне чистую рубашку.

Шофер посмотрел на часы.

– Но вы уж по-быстрому, а? Я буду на улице в машине. Здесь, напротив дома.

– Сейчас, сейчас, – засуетилась старушка. – Вы уж не беспокойтесь. Ой, отец, да не стой же тут, ступай в комнату, сейчас дам тебе рубашку. Да и ботинки надо бы почистить.

– Словом, пять минут максимум, – кивнул шофер. Дверь опять приоткрылась и застряла. Шофер протиснулся боком.

Дети, разумеется, снова торчали около машины. Но, увидев его, мигом разбежались.

Шофер включил радио. Было тепло, уютно.

Старый Петре, спотыкаясь, спешил к машине. На нем была белая рубашка, воротничок высовывался из-под пальто. Он суетливо обошел «мерседес» кругом, наконец шофер, перегнувшись на сиденье, нажал ручку дверцы. Петре сперва сунул в машину голову, потом забрался и сам, кое-как уселся, с трудом и крепко хлопнул дверцей.

– Э-эх, – кротко и поучающе сказал шофер, – это ведь не какая-нибудь малолитражка. Прикройте спокойно, мягко, она защелкнется сама.

– Да сорвалось у меня, – оправдывался старик.

Машина тронулась. Тихо гудел двигатель. Петре уперся сперва в передний щиток, но, когда выехали на проспект Красной Армии, откинулся на сиденье. Он поглядывал на шофера: надо с ним заговорить или как? Кашлянул, сложил руки на коленях. Машина шла мягко и быстро между нескончаемыми потоками грузовиков. Шофер следил за дорогой.

Проезжая мимо автопарка в Кишпеште, Петре достал из кармана пачку сигарет и, робея, боясь помешать водителю, предложил ему сигарету.

– «Кошут»…

– Спасибо, не надо. – Молодой человек мягким жестом отклонил сигарету.

– Не курите? – сказал понимающе Петре.

Тот не ответил. Когда уличное движение стало менее напряженным, шофер нагнулся, открыл перед носом у старика ящичек в щитке и вытащил красивую пачку сигарет. Петре не смог прочесть название, только заметил, что нарисован на пачке верблюд и пирамида. Молодой человек ловко выщелкнул одну сигарету и вытащил ее зубами.

– Прикуривайте, – протянул спички старик.

– Нет, я вот так… – Он щелкнул зажигалкой. – Вот пепельница, – показал старику.

Шофер больше не произнес ни слова. Они проехали город, проскочили через мост Эржебет и оказались в зеленом поясе Буды. По грунтовой дороге поднялись вверх, по обе стороны тянулись виллы. Старик еще не видел нового жилья сына, не знал даже, где оно хотя бы примерно. Он с любопытством озирался по сторонам, но спросить у шофера не решался.

Машина остановилась у ограды, заросшей кустами сирени. За ней виднелись деревья, большая серебристая ель и ореховое дерево. Приусадебный участок спускался от улицы вниз, там, внизу, скрывался дом.

– Вон ту ручку назад… Не так! Назад…

Старик наконец-то открыл дверцу.

– Я пойду впереди, – сказал шофер.

Вниз, в сад, вели ступеньки. Ступеньки из бутового камня. Трава была мокрая. Сад устроен был террасами; на клумбах увядали георгины. На пышных, но запущенных розовых кустах алели бесчисленные бутоны. В самом низу, на площадке в двести квадратных саженей, стоял дом. Дом был с башенкой, с закрытой, полукругом верандой, желтыми стенами. Какой-то мужчина в комбинезоне красил жалюзи.

– Приехали? – Из-за дома появился молодой Петре. – Мы с Клари хотели в воскресенье заехать за вами, но не успели, – сказал он отцу. И помахал шоферу рукой. – Хорошо, Дюла. Через двадцать минут я буду готов. Подождите на улице.

Шофер кивнул и, подбрасывая на ладони ключ зажигания, не спеша удалился.

– Так вот он, дом? – спросил старый Петре. Он осматривал дом, листовую кровлю на башенке, степы, водосточные трубы.

– Ну? – подошел к нему сын.

Он был выше отца. Пальто накинуто на плечи, черные волосы растрепаны – молодой Петре явно спешил. Руки он держал перед собой: пальцы были в краске: видимо, за что-то схватился. – Ну, что вы скажете, папа? Четыре комнаты.

– Четыре комнаты?

– Для детей, Клари, для меня. Еще гостиная. Или как там ее… Плюс кухня, ванная, гардероб, внизу подвал. Как-нибудь попозже и мансарду можно надстроить. Пошли, посмотрите!

Он открыл веранду. В доме пахло свежей краской, голые стены, выскобленный пол.

– Ванну Клари просила с зеленым кафелем, – смеялся молодой Петре. – Красиво, правда? Знаете, сколько мне пришлось побегать за зеленым туалетом? Ну, почему вы не заходите?

– Ботинки грязные.

– Нравится?

– Так что ж… Господский дом.

Молодой Петре рассмеялся. Взглянул на часы, ласково подтолкнул старика в коридор.

– Видите ли, отец, нельзя уже было иначе. Клари не любит жить в городе. Я тоже. Я ведь беру работу из министерства домой, мне покой нужен. И вообще. К тому же совершенно даром вышло. Дом государственный, наличными надо было платить всего десять процентов, то есть пятнадцать тысяч форинтов. А остальное дядюшка-государство просит в рассрочку… И на наше счастье, здесь было всего два жильца. Одному – пожалуйте, наша квартира, другому раздобыл квартиру в новом микрорайоне. Банди устроил.

– Банди?

– Да вы знаете, это мой друг. Работает в жилищном отделе, с полуслова понял… Ну, ладно об этом! Я попросил вас, папа, приехать, потому что есть тут одна работенка. Надо бы сделать дверь к гардеробу. И полки в детскую. И рабочий стол. Складной. Для вас, папа, это пустяки. Просто развлечение. Материал я достану, дело за вами. Работать можете здесь, в подвале. – Он снова взглянул на часы. – В два у меня совещание. – Обнял отца за плечи. – Что, старый пенсионер, работенка по специальности? Чужого мастера взять, так один лишь расходы. Пьют, обманывают… Сегодня пятница, к понедельнику будут доски, велю сюда привезти ваш столярный верстак. Как мама, хорошо?

– Ждала очень…

– А, ну вы видите, что здесь? Утром переселяемся, эти уже свезли к нам туда свои вещи, словом, сумасшедший дом, да и только. В общем, красиво, да?.. Черт бы побрал, руки у меня в краске.

– Смой растворителем. У маляра есть растворитель.

Он смотрел, как суетится сын: вот оттирает руки, а сам проверяет работу маляра; а вот уже бежит обратно, полы пальто так и развеваются. Какой он элегантный. Бодрый.

– Как дети?

– О, они то и дело вас вспоминают! Бабушкино песочное пирожное да бабушкины булки!.. Ну, папа, так вы сделаете, договорились?

– Сделаю, сделаю.

– Ну, я лечу. Мы бы отвезли вас на машине, но к двум я должен быть в министерстве.

– Ступай, ступай. Работа прежде всего. А домой я и на трамвае доеду.

– Поезжайте на автобусе! – крикнул на бегу сын.

– У меня проездной на трамвай.

– Да бросьте вы!.. – Он бежал вверх по бутовым ступенькам. – Маму целую! А в понедельник привезем верстак!

Старый Петре махнул: хорошо, мол, договорились. На улице загудел мотор. Маляр посвистывал, смотрел на старика, но ничего ему не сказал. Петре вдруг заметил, что слоняется по саду без дела, и зашагал домой. Здесь, в горах, было тихо-тихо.

1967

Альберт и его жена

Летом, в погожие воскресные дни, стосковавшиеся по природе будапештцы заполняли тропинки горы Тюндер [5]5
  Гора в Буде, в переводе с венгерского – Волшебная гора.


[Закрыть]; цепляясь друг за друга, пробираясь сквозь заросли кустарника, поднимались они в гору и на каком-то участке пути видели одинокий домик в долине, а возле него – неподвижно греющуюся на солнышке супружескую пару средних лет. Люди останавливались и глядели на них, завидуя их покою. Прислонившись спиною к стене, вытянув ноги, уронив вдоль тела руки с повернутыми кверху ладонями, супруги сидели на брошенном за домом хворосте и, закрыв глаза, подставляли лица солнцу. С горы они казались совсем крошечными. Мужчина был в черных брюках и белой рубахе, женщина – в цветастом шелковом платье. Иногда ветерок шевелил их редкие волосы, и супруги будто бы двигались, а может, это только казалось. Их мирный домик с желтыми стенами под красной черепицей и с зелеными жалюзи одиноко стоял в долине; кое-кто дивился даже про себя, почему они построились в таком пустынном месте, ну да ведь всяко бывает, иной раз выбирать не очень-то и приходится и люди селятся там, где могут.

Вот и им, должно быть, не пришлось выбирать.

Альберту и его жене.

Как только становилось тепло, они с утра усаживались на хворосте за домом – это была их отрада по воскресеньям. В зимние вечера они посиживали у огня, пили чай, Альберт курил, жена латала рубахи; иногда она снимала очки и вздыхала. От сырости на стенах проступали пятна, к марту они зарастали бесцветным пухом, сырость забиралась даже в постель. Но потом начинало припекать солнце, Альберт с женою открывали настежь двери, окна и наконец выбирались на солнышко сами. Весеннее солнце прогревало их тела, приятно было нежиться в его лучах. Вкусно пахла земля, рядом с ними, растянувшись на белых камнях, грелись ящерицы; Альберт любовался ими из-под опущенных век; он подталкивал локтем жену, чтобы и она посмотрела на грациозных зеленых зверюшек. Ему думалось, что ящерицы и они с женой сейчас одинаково наслаждаются жизнью, и, не будь это смешно, он сказал бы ящерицам, что в такие вот дни судьбы их совсем одинаковы, он даже немного умилялся такому родству, но тут я «е и сердился на ящериц: они-то и в понедельник, и в любой день недели могут так же греться на солнце, но он и его жена – нет, это уж точно. А ведь какое наслаждение в хорошую солнечную погоду посидеть возле дома, послушать доносящийся из ближнего леса птичий гомон, полакомиться земляникой, подремать в тишине или смотреть на облака.

В будни Альберт работал на заводе, катал от станка к станку тележку на резиновом ходу в гулком, пропахшем машинным маслом цеху. Он забирал от станков шестерни, складывал их на тележку, затем вез груз в отгороженный проволочной сеткой угол, там выкладывал детали на железный стол; когда он кончал, мужчина в синем халате всякий раз говорил ему «спасибо». Альберт стоял около него несколько минут, отдыхая – ведь сколько раз поклонишься да разогнешься, пока выгрузишь детали! – закуривал, смотрел, как мужчина в синем халате измеряет своим инструментом шестерни. Он делал это с утра до вечера, как Альберт с утра до вечера катал тележку и таскал детали. С утра до вечера, много лет подряд, прерывая работу только в полдень, чтобы, расстелив газету на замасленной тележке, сесть и съесть свой обед. В четыре часа наконец раздавался звонок, Альберт откатывал с дороги тележку, шел через весь цех по черному от сырости бетонному полу и выходил на солнце. Или под дождь. Или в снег. Но теперь было тепло, и ему казалось, что из цеха он всегда выходит на солнце. На солнце. Хорошо было на солнышке – поначалу оно слепило, но Альберт любил свет и не жмурил глаза, ему хотелось видеть небо и деревья. До семи утра не надо было думать о цехе, он торопливо умывался, одевался, садился на трамвай и ехал домой – в свой маленький дом у подножия горы Тюндер. Но всегда оказывалось, что уже поздно, быстро смеркалось, так что дома он проводил только ночь, а ночью, известное дело, деревьев почти не видно, а уж синего неба и подавно, оставалось смотреть на звезды – они, конечно, тоже очень красивые, но Альберт больше любил бесконечную синеву и зеленый лес, таким уж он уродился.

В воскресенье цех отступал куда-то далеко-далеко, Альберт не думал о нем, но день пролетал быстро, и вот уже опять приходилось думать о том же.

Он завидовал ящерицам и сердился – им, наверное, все-таки лучше живется. И думалось ему: какая-то ящерица, черт побери, счастливей меня и моей жены. Но ведь эта самая ящерица только никчемная тварь, а он и его жена – люди; белый свет-то ведь он для людей и есть, так оно вроде бы, а коли так, то каждый день греться на солнышке положено нм, а не ящерицам, к примеру, коли уж о них пошла речь.

Альберт много размышлял в эти воскресенья, думал и о том, что, сложись его жизнь смолоду поудачнее, сейчас, может, и не катал бы он тележку и жил совсем по-другому, но раздумья его всегда кончались тем, что нужно кому-то и тележку катать, а коли так, то и жалеть не о чем, он ли, другой ли – кто-то все равно завидовал бы ящерицам.

Он никогда не спрашивал жену, занимают ли ее подобные мысли, не умел он о таких вещах говорить; ведь вот интересно: про себя он великолепно мог рассуждать о чем угодно, а вслух никогда. Бедная – он смотрел на сухие, жилистые руки жены, – да, и она постарела. Но держится еще. Как говорят, слава богу, тянет еще тетка. Жена работает уборщицей в большом учреждении; она рассказывала ему как-то об этом современном доме сплошь из стекла и бетона, но Альберт даже не знает, где он, этот дом, не знает, существует ли он вообще, и не представляет себе, куда уходит и откуда возвращается каждый день его жена. Она тоже приносит домой деньги, они – единственное, что реально для него и понятно.

Воскресенье – единственный день, когда они с утра до вечера вместе, видят друг друга, верят, что существуют оба. А в будни, ей-богу, странное дело. Где они, что делают? Исчезают, как в водовороте, и встретятся ли вечером снова? Чужие. Друг другу, всем. Два человека в пугающе огромной толпе. Но воскресенье надежно. Можно даже за руки взяться – и утром, и в полдень, и вечером. С утра до вечера можно жить как все. Как короли или как ящерицы. Да, как ящерицы.

Только воскресных дней очень мало. Мало в году, мало в человеческой жизни.

Летом, в погожие воскресные дни, поднимаясь в гору или возвращаясь с прогулки, можно было видеть их, греющихся на солнышке возле дома. И вот однажды, в августе, на закате некто, прогуливаясь по склону горы Тюндер, загляделся на них немного дольше обычного. Этих нескольких минут оказалось достаточно, чтобы пробудить в нем любопытство, он отстал от своих спутников и спустился в долину, чтобы поближе рассмотреть мирно отдыхающих мужчину и женщину. Ему хотелось познакомиться, заговорить с ними, ведь, по существу, они уже были ему знакомы: с самой весны он умиленно смотрел, как они мирно отдыхают друг подле друга. Когда он спустился в долину, домик вдруг скрылся за кустами, и пришлось долго искать, пока наконец он нашел ограду, заросшую жасмином. Супруги сидели у степы, он громко поздоровался с ними, но они, видно, не слышали, тогда он отыскал калитку. Она отворилась со скрипом, скрип этот далеко разнесся по тихой долине. Гость прошел между клумбами, ему понравились георгины, благоухающие гвоздики, аккуратный, ухоженный огород. Он обошел дом. Солнце уже закатилось, сад был залит голубоватым светом. На куче хвороста все еще сидели мужчина в черных брюках и белой рубахе и женщина в пестром платье. Гость кашлянул, пожелал доброго вечера, по они и бровью не повели. Тогда он подошел ближе, наклонился. И оторопел. И чуть-чуть огорчился. У стены валялись две куклы, две плоские тряпичные куклы с вывернутыми руками. Кто-то выкинул их за дом на кучу хвороста вместе с прочим ненужным хламом.

Незваный гость выскользнул из сада. Поднявшись в гору, он еще раз взглянул на них. Странно, издали они вновь показались ему живыми.

1967

Inter arma [6]6
  Здесь: под ружьем (лат.).


[Закрыть]

Вот она какова, армейская жизнь, наша служба: вскакиваешь среди ночи, торопливо натягиваешь сапоги, непослушными со сна пальцами застегиваешь шинель, металлические пуговицы не хотят подчиняться, одна вообще висит, только б не отлетела, не хватает еще, чтобы ты стоял перед ротой в расхристанном виде – это наш Старик так говорит, не только рядовым, но и своим офицерам, если заметит небрежность в одежде, он у нас испытанный, старый солдат, сам подтянут и к другим строг, по утрам первым появляется в гарнизоне, а уходит последним, когда ты, покончив с дневными обязанностями, уже бежишь по тропе вдоль ограды домой, к Рите – Рита, Рита, все мысли только о Рите, бежишь, заглушая укоры совести, дела ведь еще бы нашлись, что-то проверить, заполнить журнал, понаблюдать, как солдаты проводят свободное время, да где там, для тебя и теперь, на четвертом году женитьбы, Рита самое главное, волосы Риты, руки Риты – на двуспальной кровати, справа, волосы Риты рассыпались по подушке, закрывают лицо, укрывают ее от тебя, водопад черных густых волос, словно непреодолимая преграда, ты не можешь, не смеешьпротянуть руку, убрать с ее лица эти волосы, твои пальцы на миг замирают на пуговице шинели, в пальцах дрожь, черный водопад – он уже преграда, тебе сквозь него ужене пробиться, ладони твоей не коснуться шелковистой кожи, тебе не увидеть больше мягкие ее, словно припухшие губы, на которых сон, подлинный или притворный, оседает чуть заметной испариной, пахнущей телом Риты, ее объятиями, от одной только мысли о которых ты испытываешь резкую боль, будто от удара ножом в желудок, нет, невозможно поверить, что на веранде ждет посыльный, плащ-палатка шуршит у него на плечах, подковки на сапогах негромко стучат по каменным плиткам пола (должно быть, он ходит взад и вперед меж горшков с растениями, питомцами Риты: аспарагусом, циперусом, плющом, лимоном, кактусом под названием «обезьяний хвост»), невозможно поверить, сейчас три часа пополуночи, за окном непроглядная темь, и дождь шелестит, холодный, ноябрьский дождь, под которым гниют опавшие листья и на дорогах стоит безнадежная слякоть, невозможно поверить, что волосы Риты принадлежат теперь только Рите,как и руки ее, кожа, ноги, лоно, стан, нежная, сильная линия бедер, белизна груди, не тронутой солнцем, это все теперь только ее,она все у тебя отняла, замкнула себя в себе, не шевельнется, лежит неподвижно, а тебя ждет посыльный, ребята в казарме уже несутся по коридорам, к стойкам с оружием, эй, поправь-ка мне хлястик на шинели, люди, фляжку мою не видели, где моя фляжка, плац у казармы, на плацу строятся взводы – равняйсь! – шаги посыльного на веранде, надо поторопиться, Старик шутить не любит, где младший лейтенант Алекса? Десять минут, как послали за ним, отвечает дневальный, надо спешить, тревога, тревога, черт бы ее побрал, слякотная, зыбкая ночь, а тут еще эта чертова пуговица, упрячем ее под ремень, хорошо еще, что как раз на поясе, не хватает явиться без пуговицы, Рите бы следовало пришить ее, кобура, холодная кожа, ременная петелька, надо только вытащить петельку из металлического гнезда, массивная, шершавая рукоятка пистолета, предохранитель, семь патронов, где седьмой, в стволе, в стволе нету, вытащат магазин, ствол посмотрят на свет, понюхают, впрочем, это уже ни к чему, и так видно, из этого пистолета стреляли, посыльный дрожит от испуга, так точно, выстрел слышал, но не посмел войти в комнату, там жена товарища младшего лейтенанта спала, я думал, просто так, в воздух, выкладывайте, Алекса, что это вам ударило в голову, что с вами, что с вами – нет, нет, пусть это трусость, но на такое ты не способен, так поступали мужчины когда-то, в прошлом веке, да и в этом, в начале, а сейчас разве что только в Сицилии, ну еще, пожалуй, в Париже, на окраинных улицах, но не здесь, не у нас, и не офицер народной армии, ну да, но мужчина-то остается мужчиной, а женщина женщиной, и никакой разницы, здесь или там, если ты не можешь уже коснуться волос Риты, этой крутой линии бедер – ты же сам так говорил ей когда-то, еще в самом начале, Рита радовалась, как красиво, удивлялась она тогда, такой вот я вижу себя, какой ты меня описал, даром что солдат, я и не подозревала, что солдат может быть таким нежным – словом, это ты научил ее видеть себя, открыл ей ее женскую суть, ты-то верил, что для себя делаешь это, гарнизон даст нам квартиру, купим мебель, станешь солдатской женой, я буду спешить к тебе каждый день, запыленный, грязный, замерзший, буду спешить, а ты будешь ждать меня дома, там вокруг красота, горы, ты научишься ходить на лыжах, это все ты хотел для себя, потому и говорил ей про это, тебе нравились ее руки, ее запах, дневной аромат волос ее, шеи и аромат ночных объятий, ты об этом тоже сказал ей, нет другой такой женщины, как ты, Рита, это ты разбудил в ней женщину, надо бы сейчас растолкать ее, не спи, видишь – я ухожу, еще совсем темно, на дворе моросит, целых два дня меня не будет, тридцать шесть километров, Старик так и сказал, нет, невозможно именно сегодня уйти, бросить ее здесь на произвол судьбы, но, может, она этому-то и рада, потому притворяется спящей, или, еще хуже, в самом деле способна спать, после того как тебе в руки попало то письмо и ты все узнал, что за пакостный тип, господи, что за гнусные, омерзительные слова, мерзость, вороненый ствол пистолета, все б закончилось в один миг, лишь нажать курок, она вскинется, широко откроет глаза, может, вскрикнет или издаст краткий стон, все это известно по кинокартинам, чаще всего и крови-то нет почти, раньше так поступали мужчины с неверными женами, даже суд на такое смотрел снисходительно, убийство из ревности, что-то вроде самообороны или казни предателя, ну хотя бы еще не оправдывалась, сказала бы, мол, да, это подло с моей стороны, а она лишь молчала или начисто отрицала все, это, видите ли, недоразумение, да еще твоя больная фантазия, подумаешь, что тут такого, старый знакомый, с которым приятно поболтать иногда, бедный парень, она просто нужна ему – конечно, всем кто-нибудь нужен, но ведь узы супружества, обет верности, справедливость, чего ты только не говорил ей, часа два или три всего минуло с тех пор, как вы оба выдохлись и бросили без толку мучить друг друга, еще стоит в воздухе кислый запах выкуренных сигарет, в легких у тебя черт знает что, а впереди тридцать шесть километров, черт бы их побрал, и надо идти, командовать, выполнять боевые задания, и где только Рита откопала такуюсволочь, неужели он ей нравится, неужели она влюблена в него, а может, просто дурь, обычные женские бредни – мол, жизнь твоя проходит, a они(понимай: мужики) развлекаются вовсю, у них в каждом городе, в каждой деревушке по бабе, словом, истерика, вот и Рита его подцепила, а может, ей и вправду уже нужен другой, что-то не так, не сошлось, нет, ничего невозможно понять, невозможно постичь, сапоги вестового стучат на веранде, три часа четыре минуты, Старик уже смотрит на свой хронометр, где младший лейтенант Алекса? черный водопад на подушке не шелохнется, какое спокойствие, ненавижу, эта издевательская неподвижность, кобура с пистолетом оттягивает пояс, точно на расстоянии ладони от пряжки ремня, это ты твердо усвоил еще в офицерском училище, мы не ковбои, чтобы кольт колотился о задницу, где перчатки? три часа пять минут, плащ-палатка в прихожей на вешалке, Рита не шевельнется, с утренним автобусом, конечно, покатит в город, в то паршивое эспрессо, «Три кошки», паршивый бордель, под столиком их колени вплотную друг к другу, ту сволочь тоже бы надо к ногтю, когда-то с такими разговор был коротким, убивали, как тараканов, никакой пощады, наверняка Рита летом подцепила его, когда ты был в лагерях, женщине скучно, мало ли что скучно, а что будет, если войнаи тебе уезжать на фронт, ведь про это тоже сколько угодно мерзких историй, нет, ты не станешь будить Риту, сообщать, что уходишь, нельзя унижаться, лишь бы вырвать у нее «до свидания» или обет больше не видеться с тем(вчера-то ведь так и не удалось), три часа шесть минут, минуты врезаются, бороздят, словно плуг, кажется, потолок вот-вот рухнет на голову, хочется выть, круг света от лампы напоминает про разговор вчера вечером, в пепельнице куча окурков, тебя мутит, это признак беспомощности, линия ноги Риты от колена к бедру – лишь об этом сейчас ты способен думать, отупев от бессилия, это самое худшее, о чем можно думать сейчас, в желудке спазмы, только б не вырвало, в глотке мерзко, нет, лампу гасить не надо, пусть горит, пошли, товарищ младший лейтенант? – в полосе света от фонарика поблескивают капли дождя, посыльный шагает чуть сзади, так оно и лучше, сейчас у тебя никакого желания разговаривать, струйки дождя затекают под воротник плащ-палатки, под шинель, десять шагов – и сапоги все в грязи, тебе это даже сейчас неприятно, даже сегодня, от запачканной обуви появляется ощущение, будто ты в грязи с головы до ног, раздражение и досада словно ползут вверх от щиколоток, черт побрал бы этот фонарик, сзади шлепает по лужам посыльный, тебе кажется, он насквозь тебя видит и все знает про Риту, хуже нет сочувствия со стороны другого мужчины, презрительного сочувствия, тут, конечно, любой первым делом испытывает презрение, эх, недотепа, мол, не сумел жену уберечь, ты на всякий случай рявкаешь на посыльного, что вы там плететесь, идите рядом, бедняга не понимает, в чем дело, но ускоряет послушно шаг, тебе становится стыдно, откуда знать ему про твои несчастья, в самом деле воображаешь бог знает что, с этих пор, значит, так и пойдет, подозрения, грубость, на душе противно от грязи – от грязи ли? ты бормочешь проклятья сквозь зубы, солдат, видно, думает, будто ты из-за ночной тревоги зол на весь мир, в этом он вполне понимает тебя, зеленый парнишка лет девятнадцати, и кому это нужно, верно ведь, товарищ младший лейтенант, пробует он завести разговор, но тут он просчитался, ты сурово выговариваешь ему, что приказы не обсуждаются, отношения между вами вконец испорчены, но как раз в тот момент, когда воцарилось неприязненное молчание, в тебе вдруг проснулась жажда услышать доброе слово, и что вдруг тебе пришло в голову – ты светишь в лицо солдатику, он жмурится от неожиданности и отводит взгляд, вы, я вижу, тоже не бриты, говоришь ты самым дружелюбным тоном, на какой способен в эту минуту, но того уже не обманешь, он оправдывается, ночь, не успел, извините, да понятно, понятно, говоришь ты, я вон тоже не брился, попадет нам за щетину обоим, и с неловким смехом направляешь свет на себя, парень, однако, помалкивает, не желая попасть впросак, боится ловушки, дернуло же тебя нести такой бред, теперь не видать тебе ни уважения, ни приязни, хотя тебе это так нужно сейчас, лучше буду молчать, решаешь ты, чувствуя, что еще одна фраза, одно ненужное движение, и уверенность окончательно улетучится, ты станешь смешным, хотя боишься этого больше всего, надо взять себя в руки, собраться, туго затянутый пояс, фуражка, шинель – и еще плащ-палатка – это твоя камера-одиночка, ты обязан замкнуть себя в ней, а Рита, наверно, проснулась, рядом горит лампа, она устраивается поудобней, до утра далеко, можно выспаться без помех, сорочка сползла у нее с плеч, ты часто ей говорил, у тебя и плечи красивые, и та сволочь туда же – у тебя плечи красивые, ах, черт! – что это за крик, это ты, выходит, вскрикнул, солдат вскинул голову, нет-нет, ничего, говоришь ты, чувствуя, что краснеешь, поскользнулся немного, а сам испуганно вслушиваешься в тишину, пытаясь понять, не говорил ли ты вслух, как будто слова (если ты в самом деле вслух разговаривал с Ритой) все еще парят где-то рядом, в предутренней тьме, первым делом проверю снаряжение, твердо говоришь ты себе и сжимаешь зубы, может, так удастся и мысли свои обуздать, вот ограда казармы, фонари, прожектора, рокот моторов, часовой у ворот отдает честь, ладно, ладно, я младший лейтенант Алекса, часовой здоровается, грязь, грязь кругом, сапоги все в грязи, грязь по колено, грязь по горло, Рита даже не думала умолять о прощении, что за идиотское упорство, откуда оно берется, видно, у женщин это главное оружие самозащиты, о, эти женщины, когда они между собой, эти их смешки и ухмылки, эти секретные разговоры про мужей, для чего все это, ведь они унижают и сами себя, и нас, разве нельзя как-то иначе, без предательства, без унижений, не надо бы им разрешать быть вместе, наверняка какая-нибудь подружка научила этому Риту, какая-нибудь ненасытная стерва, ну, ну, возьми себя в руки, навстречу идет ефрейтор Раби с двумя солдатами, они ходили за боеприпасами, плащ-палатки их развеваются в свете прожекторов, взводы уже строятся, посыльный просит разрешения вернуться в казарму, да-да, ступайте, ты на минуту остаешься один, стоишь на плану позади трехтонного «чепеля», мотор грузовика уже работает, дребезжит капот, пыхтит выхлопная труба, едкий запах бензина бьет в ноздри, ничего, пускай бьет.

На плацу раздаются команды, ну вот, младший лейтенант Алекса, ты в своем гарнизоне, ты в броне из фуражки, шинели, сапог, теперь твердо, еще тверже шагай по земле, блестящей от сырости, Рита, никакой Риты, вдохнуть глубоко, вот так, вот так, выдохнуть, судорога в желудке отпускает, вперед, ровней шаг (левой, правой) – надо бы проследить за своей походкой, но тогда сразу собьешься с темпа, мы умеем ходить, лишь не думая о том, как идем, из подвала выходят ребята, получили патроны, подтяни-ка ремень, здесь, сзади, черт возьми, осторожнее с пулеметом, Винце здесь? Винце, встать, встать, под дождем плывет запах отсыревших шинелей, ремней, вонь ружейного масла, портянки у всех в порядке, ребята? чтоб никто мне не хныкал на марше, прямей, Капуш, не качаться, выспитесь после демобилизации, чья это фляжка валяется, поднимите, солдат, а то, если я подыму – слова вырываются у тебя, ты слышишь собственный голос, он октавой выше, чем нужно, это плохо, счастье еще, что вокруг такой шум, сорочка спустилась с плеча, ты скрипишь зубами, а, ладно, дождь идет, дождь, не растаете, Майер, солдат не должен бояться дождя, ну-ка, подтянуться, шум стихает, тихо, секунда, две секунды, тихий шелест дождя на касках, на плащ-палатках, три секунды, как тихо, шеренги застыли, никто не шевелится с момента, как прозвучала команда, резкий голос Старика, твердый, уверенный, Смирна!протяжное смикак гул урагана, потом многократное ррр,тугое, весомое ни а,будто отпущенная тетива, все движение замерло, четыре секунды, шеренги, правильные и на флангах, и во фронте, и даже по диагонали, ряд, ряды, боевой строй, впереди офицеры, у Старика по стеклам очков стекают капли дождя, блестят мокрые каски в лучах света, даже плащ-палатка у Старика на плечах выглядит так, словно на заказ шита у лучшего портного, подогнана по размеру, он, застыв, стоит в своей безупречной форме, вслушивается в тишину, вот это тебе нравится в нем больше всего, непоколебимое уважение к форме, к законам военной профессии, ты и сам вытягиваешься в струнку, ищешь глазами его взгляд, тебе бы на миг за него уцепиться, Старик на полголовы ниже тебя, шрам на левой щеке, след пули, лишь сейчас, в ярком свете прожекторов, отбрасывающих глубокие черные тени, ты по-настоящему разглядел этот шрам, на нем борода не растет, пуля, видно, и кость задела, а что, если б эта немецкая пуля там, в горах Словакии, летела на несколько сантиметров выше? – вот о чем ты думаешь в эти секунды, да и, кроме того случая, сколько раз он, должно быть, смотрел в лицо смерти, ты стоишь перед своей ротой, стараясь поймать его взгляд, взгляд человека, которого коснулся уже черный ветер не поддающейся разуму глубины, но который умеет сейчас стоять так недвижно и терпеливо перед своим гарнизоном, с сознанием ответственности за доверенных ему людей, за все, наслаждаясь тишиной, воцарившейся после команды «смирно», наслаждаясь дисциплиной, плодом его воли, ты смотришь не отрываясь на седого этого офицера, твоего командира, почти подвижника или монаха в привычках, и в торжественном молчании этих секунд силишься угадать, откуда он черпает силу, неутомимость и вдохновенную волю – ведь ты тоже мечтаешьстать таким офицером, мечтал со времен действительной службы, с офицерского училища, и, когда, в первый день прибытия в гарнизон, ты увидел его, в том, как он пожал тебе руку, как пригласил сесть, в каждом его движении, голосе, строгом взгляде, сдержанной и все же располагающей к себе улыбке, в манере держать себя ты узнал тот образ, что до тех пор нечетко, туманно жил в тебе как твой собственный будущий облик, и, хотя подражать другим ты всегда избегал, теперь ты порой замечаешь, что с солдатами говоришь его голосом, все дни живешь с его строгим к себе отношением, монотонный армейский труд выносишь с подсмотренным у него упорством, но Рита, Рита, она вечно старалась хоть чуть-чуть расшатать каркас, который ты столь заботливо возводил, чтоб на нем изваять свою жизнь, свой характер, она подбиралась то с одной, то с другой стороны, а ты позволял ей играть с собой, как ребенку, отдавал ей игрушкой себя и свое будущее, почему-то уверенный, что сломать она все равно ничего не сломает, ты старался не обращать внимания на ее капризы, ты не мог решить, что важнее, служить сладкой ее тирании или строить тот образ, что был единственной твоей цельюв жизни с тех пор, как ты в первый раз надел форму, и, пока ты малодушно уклонялся от ответа на этот вопрос, Рита отлично разобралась, что важнее всего для нее, она не имеет и никогда не имела понятия, как сильно ты рисковал, когда доверился ей, когда она заставляла тебя выполнять ее прихоти, но ты не подозревал об этом, откуда? – не понимаем мы женщин, старина, женщины – это совсем не похожие на нас существа, особенно если у них нет настоящего дела, которое удовлетворяло бы их как людей, и это самое скверное, самое опасное состояние, ты теперь и сам понимаешь, Рита не способна быть помощницей в твоей жизни военного, она не поддержит тебя, а потянет вниз, она не понимает по-настоящему, что это такое – мужское призвание, ей в тебе нужен только мужчина, а все остальное для нее пустой звук, мужчин же много, мужчин тысячи, тех мужчин, которые нужны Рите или любой другой женщине, тут ничего не попишешь, Рита не увидела того, что в тебе основное, в этом ты, должно быть, и сам виноват, надо было как-нибудь определеннее объяснить ей, в чем тот путь, который ты выбрал и который должен пройти, пока станешь таким, как Старик, ты, может быть, стеснялся или не умел объяснить ей это, а может, и объяснять-то не стоило, женщина это должна чувствовать, только с той можно жизнь прожить, которая без объяснений почувствует и поймет, в чем ее долг, долг, может, и беспокойный, и утомительный, и не столь уж почетный, но без него, без чего-то такого человек не почувствует себя человеком, в конце концов, ведь и женщина человек, черт возьми, и твоя служба, конечно, не сахар, но чего бы ты стоил, без такой вот службы,служения, чего бы стоил Старик, вся его жизнь, если б он где-то когда-то отступил, испугался, позволил себе ослабеть, оробеть, шесть секунд – это пик тишины, ее взламывает рев моторов, «чепели» снова заведены, двинулись противотанковые 75-миллиметровые орудия, они катятся, брызгая грязью, Рита, Рита, Рита, что же делать, эта секунда – последняя, как отсюда сбежать, нельзя же оставить ее на произвол судьбы, снова судорога в желудке, может, упасть в обморок, или еще что, но тогда попадешь к полковому врачу, ерунда, не думай об этом, тогда уж наверняка не оберешься позора, один за другим ревут «чепели», взбираясь к шоссе, на откос, семь секунд, сейчас прозвучит команда выступать, Рита, что же делать, побежать домой, схватить со за плечи и трясти, трясти, Рита, что же будет с нами, ты видишь, мне уходить, а в тебе все застыло, черт бы побрал это твое упрямство, грузовики воют, орудия крепятся набок на повороте, ты стоишь в свете прожекторов, земля горит у тебя под ногами, как жарко, хоть бы двинулись уже, что ли, идти маршем по грязной дороге, потом через лес, отметка 456, направление северо-восток, неприятель окопался у населенного пункта Ж., а Рита нервно смеется, отталкивает твою руку, как ты не понимаешь, ну как ты не понимаешь, повторяет она, я ни в чем перед тобой не виновна, это самое страшное, самое непостижимое, эту женщину невозможно понять, она, если надо, отчаянно защищается, шипит, словно загнанный в угол дикий зверек, она выдумала себе что-то, якобы это ее право, и защищает свою выдумку всеми силами, протестует, кривит душой, лжет – и даже не прикрывает своего тела, надо было бы запереть ее на замок, смешно, просто смешно, паршивая, идиотская ситуация, интересно, что бы сделал Старик на моем месте, у него-то как оно было,он никогда ни единым словом не обмолвится про свою жену, вообще не любит разговоры про женщин, офицеры в клубе в его присутствии как-то стали рассказывать разные случаи, он тогда поднял сухую, строгую свою руку, смею надеяться, вы не станете обсуждать во всеуслышание, как работают ваши желудки, вы же еще не маразматики, сказал он, сказал вежливо, без оскорбительной интонации, выводы, мол, извольте сделать сами, вот что ты вспоминаешь сейчас, на восьмой секунде, когда последний «чепель» выезжает в ворота и Старик подает команду, ты цепляешься за его голос, раз уж взгляд его так и не удалось поймать, а как он нужен тебе сейчас, его взгляд, ты ловишь голос, что летит над шеренгами, летит над тобой, он пронизывает тебя до подошв, словно молния, пойманная громоотводом, разряд наполняет тебя, сжигая и очищая, ты выбрасываешь вперед левую ногу и трогаешь с места роту, за мной шаго-о-ом! арш! ритмично позванивает оружие, лужа в ямке, крайняя правая шеренга вся ступает точно в нее, это только начало, половина четвертого, сырой холод, темень, отметка 456, на оружии мокрые блики прожекторов, ворота распахнуты настежь, левой, правой, левой, правой, левой, правой, ты бросаешь руку к фуражке, два километра по шоссе, затем поворот направо, та самаятропа среди мокрой осенней листвы, кустарник, торчащие ветки, сапоги то и дело оскальзываются, но ребята еще не устали, ломятся через лес, как медведи, не отставать, отделениям держаться вместе, тебя догоняет Капуш, ты наклоняешь голову, проходя под сухой веткой, на затылке дыхание Капуша, запах мокрой шинели, запах опавшей листвы, камень, кто-то споткнулся, за ним еще кто-то, под ноги смотреть – спасибо этому камню, вот этот твердый голос – он уже твой,привычный солдатам, командирский безличный голос, рабочий голос, в нем нет ни Риты, ни растерявшегося младшего лейтенанта Алексы, правда, голос этот еще не такой, как у Старика, у того приказы совсем не нейтральны, они выражают его личность, ты и этому должен еще учиться, чтобы твоя работа была не просто исполнением долга, но делом жизни,ты опять представляешь себе Старика, которого в темноте не видно, представляешь его планшет, хронометр со светящимся циферблатом, руки с сухой кожей, широкий, спокойный шаг – и сам расправляешь плечи, заглядываешь в лица солдат, это пока только роль, но сейчас эта роль необходима тебе, постель Риты, ее обнаженные плечи, водопад волос постепенно отступают туда, за деревья, рассеиваются, тают, ты ощущаешь в ногах ритм марша, напряжение икр на подъеме, ты чувствуешь свое тело, мышцы, впереди и позади тебя молчаливые шеренги солдат, молчаливо взбирающихся по склону с полной выкладкой, ты слышишь затрудненное их дыхание, ты чувствуешь роту, словно единое тело, часть которого – ты сам, рота движется по намеченному маршруту к намеченной цели, скоро утро, ноябрьское утро, лес скрывает солдат, капли сыплются с поредевших крон, ты ведь любишь лес, в детстве помнишь заповедник под X., на поляне с пятью дубами – деревянная избушка, убежище для лесника и для лесорубов, с земляным полом, внутри слегка пахнет мочой, и все же в избушке уютно, на двери массивный засов, на краю поляны дорога, дядя Янош с телегой, сало на прутике над костром, рыжая лисица в петле среди зарослей папоротника, штабеля бревен на вырубках, бук, вяз, дуб, дикая груша, граб, следы лани, охотничья засада, лесорубы плюют на ладони, трехминутный привал, можно перекурить, от сигареты горечь на языке, дым дерет грудь, ты закашлялся, ну еще бы, сколько выкурил с вечера, солдаты собираются в кучки, в темноте тлеют рои угольков, дождь стал вроде потише, может, перестанет совсем, даже, может, солнце выглянет днем, отметка 456, вышка будет уже видна на фоне серого неба, солнце взойдет в 6.48, до этого еще больше двух часов, к тому времени рота будет уже возле Ж., первый штурм, артподготовка, атака под прикрытием танков, затем, прочесав деревню, преследовать неприятеля, ориентир – усадьба хутора Т., Старик стоит на пригорке, освещает фонариком каргу, свет скользит по блестящему целлулоиду, зеленые, коричневые пятна, черные, красные линии, есть вопросы? господи, он словно и не чувствует дождя, есть вопросы? как бы вы поступили, товарищ майор, вот что хочется тебе у него спросить, вы бы что сделали, если бы ваша жена, вы ведь знаете Риту, вы бы что сделали, светящийся циферблат на хронометре, Старик словно и не чувствует дождя, он стоит на пригорке, солдаты вокруг приглушают голоса, ну, тогда вперед, говорит он офицерам, вы бы как поступили, молча спрашиваешь ты, когда Старик поднимает глаза, он ловит твой потерянный взгляд, случилось что-нибудь, Алекса? – вот так когда-то учитель истории обнял тебя за плечи в коридоре школы после смерти отца, в солнечное июньское утро, у высоких, до потолка, окон, но тогда ты был совсем юным, тебе так нужна была поддержка этой сильной, пахнущей табаком руки, напоминающей руку отца, тогда ты мог еще не стесняться своего страха, растерянности, ты еще боялся того, что ждет тебя в жизни, и мог быть благодарен учителю, ощутив на плечах его руку, и бесчеловечное равнодушие январского сверкающего снега тебе не казалось уже воплощением безнадежного одиночества, но теперь ты взрослый мужчина, офицер, на тебе ответственность за себя, за своих солдат, за свое призвание, и теперь ты не можешь так же легко принимать постороннюю помощь, если хочешь добиться в жизни чего-то, если хочешь стать таким, как Старик, случилось что-нибудь, Алекса? как хотелось бы все рассказать, освободиться немного от напряжения, но, кто знает, может, именно оно-то и нужно тебе, это мучительное напряжение, может, и Старику нужно было в свое время что-то подобное, чтобы стать таким вот решительным, твердым, чтоб излучать силу, огромные светлые окна в коридоре школы, рука историка, пахнущая табаком, подростку нужна была эта рука, чтоб направить его на тропу, которой идут сильные люди, но теперь ты уже не имеешь права ждать помощи от кого бы то ни было, и никогда больше не будешь иметь этого права, до конца своей жизни, прошло время, когда ты мог ее ждать, случилось что-нибудь, Алекса? нет, ничего, товарищ майор, я обдумываю задание, это ложь, конечно, но и правда тоже, а значит, удачная ложь, разум твой все острее с приближением рассвета, Старик изучающе смотрит тебе в лицо, может, он видит тебя насквозь, неужели он и на это способен? – наверняка способен, ты спешишь повернуться кругом, энергично и четко, чтобы он не заметил смущения, торопливости, не заметил, что ты просто спешишь сбежать, ты уже рад, сделав два-три шага, раствориться в предутренней темноте, хоть язык удержал за зубами, думаешь ты, уже кое-что, ты боялся совсем не того, что мучительная твоя, такая унизительная для мужчины тайна откроется всем, Старик не таков, как другие, в его взгляде бы не мелькнуло насмешки, ты просто рад, что выдержал испытание, хоть это оказалось и нелегко, ты и перед солдатами теперь ощущаешь себя увереннее и, чувствуя некоторое уважение к себе, даешь команду выступать, Сабо, возьмите у Нидермана пулемет да глядите под ноги, черт побери, а то нос расквасите, корни всюду торчат – впрочем, это звучит скорей дружески, как-никак мы мужчины, лес полон мужчин, они тащат оружие, пробираются через заросли, спускаются по склону с горы, это тоже не фунт изюма – в полной выкладке, напрягая мышцы плеч и спины, оскальзываясь на мокрой листве, идти вниз, балансируя и отгибаясь назад, это куда трудней, чем взбираться вверх, глубина манит к себе, подталкивает инерция, десять минут – и уже дрожат ноги, напрягаются икры, все мышцы на пределе, а ведь это только начало, возле Ж. предстоит атака, к полудню надо быть у хутора Т., а вечером в горном селении Г., там отдых, три с половиной часа, в девять утра – новое наступление. Нидерман судорожно вцепился в пулемет, он портье, говорит по-немецки и по-французски, манеры у него безупречные, портье он, наверно, отличный, Сабо учится на композитора, Капуш – трамвайный кондуктор, но сейчас все это не имеет значения, все они, как один, солдаты и спускаются вниз по склону, дождь утих, слава богу, задул предрассветный ветер, подхватил терпкий запах умирающих крон и гниющей листвы, аромат лесной земли, может, ветер разгонит тучи, тогда высохнут шинели, сапоги, мы здесь все мужчины, думаешь ты, мы должны идти через мокрый лес, хрустят сучья, ветки хлещут в лицо, слышна беззлобная ругань, подтянуться, подтянуться, не отставать, кто там бренчит оружием, вы не в цирке – первые домики, маленькая деревня на опушке леса, в одном окошке горит свет, чья-то тень на занавеске, забор с почтовым ящиком, на натянутой проволоке звякает цепь, эй, оставьте собаку в покое, подтянуться, подтянуться, две вереницы солдат вдоль проселка, по левой обочине и по правой, сапоги шуршат по траве, пока пройдено всего шесть километров, направление северо-северо-восток, впереди еще тридцать, вереницы теней в брезжущем сером рассвете, на небосводе у горизонта прорезается щель, из нее рвется красный свет, тучи там уже разошлись, проселок упирается в шоссе, дорожный знак, первые просыпающиеся птицы, светает, по обочинам бесконечные цепи солдат, шаг держать не надо, цепи выгибаются, обходя кучки щебня, цепи тянутся, тянутся, тянутся, камушки хрустят под ногами, это твои шаги, их ты должен будешь помнить всегда, помнить пройденные километры, марш-броски, боевые задания, успешно выполненные задания,как всегда будет помнить Нидерман свою стойку в отеле, Сабо – сочиненную музыку, Капуш – трамваи, ребята уйдут, кончат службу, но каждый из них будет где-то делать то же, что делаешь ты, это у всех тут общее, выполнять задачи, делать свое дело хорошо, точно, красиво, и это единственное, о чем ты обязан думать в первую очередь, чтобы после было о чем вспомнить, без Риты ли, с Ритой, суть одна – глубокое низкое буханье – это орудийные залпы, артиллерия бьет по позициям условного противника, светает, пелена туч сдвинута к западу, на востоке чистое небо, уже видны лица солдат, со стороны Ж. мчится командирский вездеход, старшина Танцош бежит с докладом к майору, Старик говорит что-то старшему лейтенанту Бенедеку и садится в машину, залпы, началось, вдоль дороги стоит кукуруза, закрывая деревню, на высоких стеблях, на месте собранных початков пучки разлохмаченных волокон, земля черна от дождя, на верхушках деревьев бледные пока лучи солнца, колокольня, белые стены домов, заборы, сельская лавка, пожилая крестьянка у калитки смотрит на череду солдат, смотрит на тебя, куда, сынки, туда, вперед, машешь ты, ее взгляд провожает тебя, вездеход стоит на площади перед церковью. Старик на подножке, здесь встречаются роты, во дворе школы походные кухни, сначала первый взвод, его ведет ефрейтор Раби, солдаты протягивают котелки, проголодались после такой дороги, всходит солнце, час дается на отдых, старший лейтенант Бенедек угощает тебя сигаретой, ты берешь, дым приятен уже, ты прислоняешься к стене школы, желтый свет, желтые кроны деревьев на площади, деревянный мост, руки, ноги ноют слегка, в бедре временами боль, плохо ты готовился к этому маршу, что говорить, ну ничего, выдержишь, не помрешь, заходите с женой как-нибудь к нам – Бенедек обращается к тебе, ты испуганно вскидываешь глаза, нет, нет, он ничего не знает, тон не тот, давно у нас не были, Ката любит играть в карты, да вдвоем, сам понимаешь – ну еще бы, говоришь ты и думаешь, поскорей бы сигнал к выступлению, что ты скажешь им всем,как объяснишь, может, сделать вид, что Рита поехала навестить мать, все равно рано или поздно спросят, почему ее нет, до чего прав Старик, что прячет свою личную жизнь в четырех стенах, вот и этому нужно у него поучиться, Бенедек ждет ответа, до чего неприятно делать вид, будто пропустил вопрос мимо ушей, прости, говоришь ты, надо сбегать в одно место, и улыбаешься даже, мол, о чем речь, все как надо, оставляешь его одного и неприкаянно слоняешься по двору, тебе кажется, все вокруг следят за тобой, как ты валяешь дурака, для убедительности ты даже заходишь в уборную, топчешься там в густой вони, пока не слышишь, как солдаты начинают собираться, все готовы? марш – этот голос возвращает тебе уверенность, а ну-ка, не тянуть время, строиться на ходу, запевай, левой, правой, левой, правой, раз-два-три-четыре, неуверенные голоса наконец сливаются в обретенной мелодии, жители деревни высыпали к калиткам, ты идешь впереди своей роты, левой, правой, левой, правой, ритм, ритм приводит тебя в чувство, редеют дома по сторонам улицы, дальше одни тополя, кладбище, еще домик, пашни, отставить песню, и потом – только звук шагов, четверть часа, полчаса, по деревне с песней, меж деревнями только шаг, раз-два-три-четыре, еще час ходьбы, потом напрямик по пересеченной местности, с дороги свернуть налево, через луг к подножию горы, на лугу вода хлюпает под сапогами, колодец с журавлем, с полусгнившей колодой, деревья, лес, осенний, пронизанный солнцем, желтый лес, голые, черные ветки, двенадцать часов, ребята расстегивают верхние пуговицы шинелей, пот течет из-под касок, у кого вода есть, попить дайте, у меня кончилась, ты сердишься, говорил же, чтоб с водой экономней, по условию все колодцы отравлены, дисциплина, дисциплина, сколько раз повторять, солдаты отстают, еле волочат ноги, бурчат, Шебештен, возьмите ящик с боеприпасами, да не отставайте, ты спешишь вперед, начинается новый подъем, снова боль в бедре, что за черт, солнце достигло зенита, Рита, конечно, уже в городе, зашла в этот, как его, о дьявол, хуже нет, чем потеть под холодным ноябрьским солнцем, рубаха прилипла к спине, ты спешишь вперед, давай, давай, ребята, а ребята словно не слышат, еще бы, у тебя снаряжение раза в четыре легче, чем у них, да и ты уже еле ноги волочишь, во рту горечь, пересохшим губам больно, ну, ничего, нажми, ребята, куда, к черту, провалился этот паршивый хутор, ты останавливаешься под деревом, смотришь на карту, прислонясь спиной к шершавой коре, ждешь, пока бредущий мимо солдат пройдет дальше, устало расправляешь плечи, Рита сидит в том поганом эспрессо, наверняка добралась уже, встретилась с этой сволочью,Рита смеется, как умеет смеяться только она, пожалуй, чуть-чуть слишком уж громко, они сидят за столиком, злость кипит в тебе, шевелись, вопишь ты солдату, он как раз взобрался сюда, к твоему дереву, солдат вздрагивает, ты с яростью глядишь ему в спину, ладно, пусть сидят, пусть сидят, плевать, ты снова смотришь на карту, ищешь ориентиры, ручей уже миновали, значит, еще два километра, на улице или на шоссе два километра – пустяк, но в гору, потом с горы, это страшно много, ты опускаешь планшет, вот когда сказались вчерашние сигареты, усталость, еще два километра, кто-то поравнялся с тобой, это последний, другие карабкаются среди кустов выше по склону, солдат, подойдя к дереву, падает на сырую траву, рядом хлопается зеленый ящик с патронами, рядовой Шебештеп, кто разрешил отдыхать, встать, нога, стонет Шебештен, сдергивая с ноги сапог, поправьте портянку, сколько раз говорить, чтоб портянки тщательнее навертывали, Шебештен со стоном стягивает сапог, грязная, пропотевшая портянка падает на землю, на пятке у парня уже лопнула водяная мозоль, рана растерта до живого мяса, ну, возьмите себя в руки, нельзя отставать, говоришь ты решительно, хотя больше всего тебе хочется сесть рядом с ним, еще два километра – и все, черт бы их побрал, эти два километра, сквозь зубы клянет все Шебештен, сдвинув со лба каску, светлые волосы мокрыми прядями прилипли ко лбу, прекратите, Шебештен, и вперед, да поскорее, сидеть только хуже, смотрите, как мы отстали, не пойду, и все, хоть стреляйте, ты уже в ярости, а ты-то вот, думаешь, ты-то идешь, из-за них только и идешь, что, хотите, чтоб я отправил вас к командиру, ты поднимаешь глаза к небу, потому что поднявшаяся из желудка горечь опять жжет глотку, рота, рассыпавшись, карабкается по склону, многие тащатся еле-еле, младшие офицеры торопят солдат, ну, пошли, Шебештен, скоро привал, потерпите немного, ты говоришь это и для себя самого, потом смотришь, как солдат, проклиная все на свете, навертывает портянку на стертую ногу, натягивает сапог, ты помогаешь ему подняться, идешь рядом с ним, Шебештен хромает, каждый шаг вызывает у него на лице гримасу боли, два километра, два километра в таком состоянии, никто не поверит, что это возможно, но что делать, не нести же его на себе, ты чувствуешь, как судорога сводит икры ног, как разит из-под нижней рубахи горячим потом, надо говорить что-то, чтобы поддержать дух в себе и в солдате, нажмем, Шебештен, от этого не помрете, будьте мужчиной, а сам ощущаешь рану у него на ноге как свою, хуже нет такой пытки, сапог в таких случаях жжет раскаленным железом, к твоей усталости словно бы добавляются страдания Шебештена, заражая тебя исступлением, не помрете от этого, ну-ка, дайте сюда ящик, Шебештен опешил, упирается, есть, значит, совесть у парня, это главное, только духом упал с непривычки, но совесть у него есть, давайте, давайте сюда, чего там – и тяжел же он, чертов ящик, его и пустым-то не просто нести, металлическая коробка, узкий ремешок режет пальцы, Шебештен немного приободрился, ковыляет рядом, смотреть больно, как он волочит по траве стертую ногу, по что поделаешь, нельзя об этом думать сейчас, надо добраться до хутора, там бедолага отдохнет, пока что от того дерева прошли всего метров сто, крутой подъем, ямы, торчащие корни, приходится обходить коряги, давай, давай, солдат, он уже дышит с хрипом, останавливается, видно, совсем выдохся, хватается за какой-то сук, сук трещит и ломается, Шебештен падает на траву, ну-ну, встать, солдат, не могу, не могу, эх, так вашу, твоя ладонь мокра от пота, ты поднимаешь его, вперед, вперед, мышцы напряжены до предела, подъем все круче, ты совсем пригнулся к земле, возле самых глаз пучки желтой травы, черные сучья, земля, земля, вперед, Шебештен, давайте руку, парень чуть не плачет, видно, что старается искренне, без обмана, ты закрываешь глаза, надо найти силы, говоришь ты про себя солдату и открываешь глаза, еще немного продвинулись, небольшой участок ровной земли, ну, теперь поднажмем, Шебештен силится сдвинуть ногу, вперед, вперед, нога словно чугунная, наконец сделал шаг, свистящий хрип из груди, еще шаг, секунда, три секунды, ты отдаешь команды лишь взглядом, тело уже обессилено, тут только воля поможет, твоя воля, которой должно хватить и на тебя, и на солдата, волочащего больную ногу, инстинкт велит быть спокойным, а мышцы каждый миг отказываются подчиняться, воля приказывает ногам нести тебя дальше, вновь и вновь приводит в движение мускулы, деревья, запах земли, запах пота, борьба за метры, растянуться на влажной траве, сомкнуть веки, ни о чем не тревожиться, но нельзя, невозможно, если ты сейчас сдашься, если вы сдадитесь сейчас с Шебештеном, значит, все, значит, конец, и это уже навсегда, нет, надо добраться до хутора, привести туда своего солдата, Рита пускай едет к матери, Старик наверняка тут же повернулся бы и ушел, а ты умолял о чем-то, допытывался, у тебя одна задача – преодолеть себя, победить, земля тянет властно, неодолимо, собраться, собраться, нажмем, Шебештен, еще нажмем, деревья редеют, сквозь стебли выгоревшего, пожелтевшего вереска уж видны серые крыши хутора, тебе не хватает воздуха, ящик с боеприпасами с каждым метром все тяжелее, еще шаг, Шебештен, еще шаг, ты обхватываешь его за плечи, и вы, опираясь друг на друга, приближаетесь к поляне – это единственная возможность, воля – единственная возможность преодолевать себя еще целых восемнадцать часов, еще много-много часов подряд, еще шаг, хрипишь ты, еще шаг, Шебештен, рано или поздно, но мы все-таки доберемся.