Текст книги "Дивное лето (сборник рассказов)"

Автор книги: Карой Сакони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Маша

Ее последней ролью была Маша в «Чайке». Это было хорошо. Ах, как хорошо! Играла, правда, она в провинции, в небольшом городке, но – Машу! В длинном, до щиколоток, черном платье, туго охватывающем талию. В невысоких ботинках на шнурках. Черный венец волос, бледное лицо, большие карие глаза. Это было по-настоящему хорошо. (Медведенко. Отчего вы всегда ходите в черном? Маша. Это траур по моей жизни. Я несчастна.)Хотя тогда-то еще это было не совсем правдой. Во всяком случае, по вечерам она была счастлива. Думала: все же выпала мне такая удача, хоть напоследок, да выпала. Она встретилась с Машей, Маша встретилась с нею. Не персонаж Чехова играла она, а самое себя. Недаром в областной газете писали, что «созданный ею образ весьма убедителен».

Муж на премьеру не приехал, не приехал и на следующие спектакли. Прислал телеграмму, да и то с опозданием. На другой день после премьеры позвонил по междугородному в театр. Не сердись, Агнеш, я думал подскочить на машине, но тут предстояло делать кесарево сечение, все шло к тому, нельзя было оставить больницу. Как премьера? Хорошо? Ну, очень рад. У нас тут полно работы. Представь, Маурер впутался в какую-то историю, и, возможно, меня назначат на его место – ну, да об этом не по телефону. Потом, дома. Когда ты приедешь? Приезжай в дни, когда не играешь! Мне очень недостает тебя! Сколько раз в неделю идет пьеса? А, черт, у тебя все время распылено будет!

– Я люблю Константина… – Кажется, так и сказала она в телефон.

Муж замолчал, потом, через несколько секунд, спросил:

– Не понимаю. Что ты сказала?

– Не могу я по-другому объяснить. Но Константина, это по роли так, нет, нет, никого, не человека, ах, нет, нельзя объяснить. Знаешь, это прекрасно. Да не пугайся же, ах ты бедняжка! Просто я нашла наконец, раз в жизни нашла что-то такое, что люблю, что хорошо… Ах ты, боже мой, ну совсем не могу объяснить…

– Мне кажется, я тебя понимаю, – неуверенно произнес муж. – Дома расскажешь. Но теперь мне пора кончать. Агнеш? Ты слышишь?.. Алло, Агнеш!

– Я попрощалась. До свиданья.

– Господи, ты ведь знаешь, что мне надо спешить!

– Все в порядке, – ответила Агнеш. – До свиданья.

Щелчок в трубке. «Никогда я не смогу объяснить это Тамашу, – думала она. – Я останусь одна, уж это наверное». Но тогда еще было легко, тогда еще каждый вечер возникало бледное лицо, черный венец волос – Маша.

Возможно, Тамаш и вправду должен был делать кесарево сечение и все остальное. Но не приехал он не только из-за этого.

– Видишь ли, – сказал как-то Тамаш (Агнеш тогда уже долгое время не получала в Будапеште ролей), видишь ли, это надо обдумать. Вовсе не обязательно, что руководство имеет зуб против тебя. А ну как дело в тебе? – Во мне? В каком же смысле? – Если ты хорошо чувствуешь себя в театре, оставайся, я не против, отнюдь. – Нет, я совсем не чувствую там себя хорошо. Что бы ты сказал, если бы тебе пришлось просто являться в больницу, по ничего там не делать? – Помимо всего прочего, я задумался бы и над тем, способен ли по-прежнему выполнять порученное мне дело. – Что ты говоришь?! – Ты не должна сердиться. Я говорю откровенно, именно потому, что люблю тебя. Такое положение очень унизительно. Ты останешься дома, и баста! Слава богу, на нужду нам жаловаться не приходится. – Остаться дома? Но ведь я актриса! – Ну, конечно, дорогая, но еще и моя жена. И, думаю, прежде всего – моя жена… То есть, я хочу сказать, что вовсе не приму трагически, если ты впредь будешь моей женой, и только…

К тому времени, точнее, когда она выходила замуж за Тамаша, Агнеш это уже предвидела. Три-четыре сезона подряд ей перепадали лишь незначительные роли, хотя каждый раз в сентябре директор говорил: терпение, терпение, вы нам нужны. Клянусь, в этом году мы подыщем для вас подходящую пьесу.

Подходящую пьесу? Раньте для нее всегда находились роли. Девушки-работницы, девушки-крестьянки. Позже – женщины-работницы, женщины-крестьянки. Правда, слишком уж привыкли, что это у нее получается. Хотя бывали изредка и другие роли, то и Мольере, то в каких-нибудь современных западных пьесах… И хотя она никогда не имела настоящего большого успеха, успеха выдающегося, такого, чтобы стал опорой в последующие годы, – хотя такого успеха у нее и не было, но роли она все все-таки получала. Была «занята». Увы, за последние четыре-пять лот все меньше. (Погоди, подыщем тебе что-нибудь хорошее. Где бы ты развернулась, показала, на что способна…) А роли все шли маленькие, эпизодические, пять-шесть фраз, и только. В клубе киношников коллеги уже спрашивали: ты в каком театре? Все там же? Что-то тебя совсем не видно. А в кино? Уже не снимаешься?

– Что-то последнее время не приглашают.

– Правда? Ну-ну, поговорю-ка я кое с кем, напомню про тебя.

И переглядывались, когда Агнеш отходила. Кивали: ясное дело, не приглашают. Сперва продвигали, а теперь вот оно как. Да, мол, так-то. Она ведь и не была никогда особо талантлива. В сорок восьмом – пятидесятом их таких дюжинами в театральный институт набирали. Ну конечно. А теперь вот и сниматься в кино не зовут…

Сперва Агнеш терпеливо ждала. Терпение! Потом стала осаждать режиссеров, директора: скажите, на что я могу надеяться? Встречалась в эспрессо с киношниками, изредка получала крохотные роли. Третья женщина в автобусе. Две фразы. Рыночная площадь: она с криком пробегает через толпу. Вот такие. Звонила на радио, напоминала: раньше ведь меня приглашали…

Но если уж образовалась однажды вокруг человека тишина, то так тишина и останется. Все разрастающаяся тишина. Вали Кеменеш – она два года как окончила театральный институт – вечерами вздыхала рядом с Агнеш в театральной уборной:

– Ох и устала, просто до смерти. Утром – дубляж, потом репетиция в театре, потом – телевидение, вечером – спектакль, а уж после него, в полночь, – запись на радио. Просто кошмар…

И в жизни Агнеш была когда-то такая же вот гонка. Пятьдесят третий, пятьдесят четвертый… сколько лет это длилось? С того времени, как ее «открыли» на районном конкурсе чтецов-декламаторов, сколько же с того времени минуло лет? (Поразительно, восхищались члены жюри, что за прекрасный, от природы поставленный голос, какая естественность движений, какой самородный талант! Откуда ты, девочка? – Из Халеса. – Откуда?! – С хутора. Халес называется.)

– У меня пятки были в трещинах, ей-богу, – рассказывала она Тамашу на вечеринке в ту новогоднюю ночь, когда они познакомились.

– Вы просто хвастаетесь, – не верил ей Тамаш. – По вас этого не скажешь. Эти длинные ресницы, кольца, парижское платье… Вы просто придумали эту сказочку с хутором, чтобы казаться еще интересней.

– Вот как-нибудь свезу вас туда, – сказала Агнеш. Они сидели на покрытом паласом диване, из больших стаканов пили «чинзано». И поправилась: – Как-нибудь приглашу вас. Увидите мою мать, старую крестьянку, и отца, вот так-то. И этот хутор, грязь…

– Хутор, – повторил Тамаш. – Звучит весьма романтично. Вот смотрю я на вас… Хутор и театр… так рядом. Знаете, для нас, «непосвященных», театр – великая тайна. Волнующая тайна. У меня был абонемент в Национальный театр, еще когда я ходил в гимназию. Но и сегодня я восхищаюсь театром так же, как в детстве. А вы можете жить там, в театре. С хутора – и прыг-скок – в театр! Знаете, кто вы? Иллюстрация номер десять к главе: «Культурная революция».

Тамаш смеялся. Да, думала тогда в легком опьянении Агнеш, да, мы полагали, что будущее принадлежит нам. Интернат, театральный институт, съемки в кино, роли – как хорошо все шло. Некоторые сделали блестящую карьеру. Стали большими артистами. А я? Одно время и меня нес, увлекал с собою мощный поток, по потом? Она усмехнулась. Иллюстрация ккультурной революции, вот и все.

К этому времени Агнеш уже очень боялась. Ей стукнуло тридцать, и тишина вокруг нее сгущалась. Чего-то не хватает во мне, думала она. Может быть, всегда не хватало. Я была природным материалом, и только. Но «истинным художником» так и не стала.

После обеда, посиживая в эспрессо за кофе, она поначалу еще бунтовала. Искала оправданий, дешевых объяснений. (Ну, конечно, Вали Кеменеш – фигуристая баба, переспит с кем надо, и успех обеспечен.) Но уже знала, хотя не хотела еще себе признаться, что нет больше надежд. Что она выдохлась.

Вот тогда-то, чтобы хоть обеспечить себе приличное существование, она ухватилась за Тамаша. Квартира, машина, муж – врач-гинеколог. Если она будет с ним, до большой беды дело не дойдет. Совсем вниз она не скатится.

Тамаш, которому было уже сорок лет, любил ее. Ему нравилось, что у него жена актриса, не великая актриса, а как раз такая, чтобы в обществе про них говорили: о, да, да, врач и актриса… Он чувствовал, что Агнеш ищет в нем поддержки, и знал, что никогда ее не оставит. Третья жена – пора и угомониться.

Агнеш сбежала в замужество в самый последний момент, когда еще не очень заметно было, что это замужество – бегство. В театр она ходила уже, можно сказать, только за зарплатой, на сцене появлялась в месяц раз пять или шесть, не больше. Занимала себя Тамашем, его работой. Заставляла его рассказывать о больнице решительно все. Она хотела быть хорошей женой, больше ничем. Старательно разучивала эту роль.

И какое-то время у нее получалось, несколько месяцев. Но потом ее охватил страх. А что, если я не вправе отказываться от театра? – думала она. А что, если мне надо бороться? Дома исподволь стала разучивать новые роли. Она не жаловалась, но Тамаш видел, что она страдает. Да и ему меньше уделяет внимания. (Теперь хорошо. Теперь вечерами Маша говорит: Помогите же мне. Помогите, а то я сделаю глупость, я насмеюсь над своей жизнью, испорчу ее… не могу дольше…)Они ходили к знакомым, сами звали к себе гостей. Часто Тамаш не мог быть на этих вечеринках: дежурил в больнице. После дежурства в такси мчался домой. К этому времени Агнеш уже успевала много выпить. И играла. Крестьянскую девушку, сломленную женщину, скучающую женщину, мольеровскую служанку. Гости, пожалуй, и не замечали ев игры. Не видели. Тогда однажды она сбросила с себя маску актрисы, маску светской женщины и, босая, встав на ковре, замахала судорожно вывернутыми ладонями, закричала:

– Какого же черта вы твердили, что я талантлива? Ведь и я тоже поверила! Какая гадость!..

На нее смотрели растерянно, она опомнилась, мрачно забилась в угол, не зная, что теперь с нею будет. Тамаш утешал ее, уговаривал:

– Не пей! Зачем ты пьешь, видишь, что получается?

– Да, это ужасно, – сказала однажды в театральной уборной Вали Кеменеш. – Не то чтобы я боялась будущего сезона, но ведь те, кто окажется на улице, что им делать? Артист – в театре артист. Дома он уже не артист, не правда ли?

Радовался ли Тамаш, когда договор с Агнеш по возобновили? Возможно. Но одно точно: он надеялся, что теперь-то ее мучения кончатся. Агнеш потихоньку успокоится, не будет разрываться между театром и домом. Положение станет более определенным.

Агнеш предчувствовала, что на следующий сезон договора с ней не возобновят, и все же, когда ей сообщили о решении официально, восприняла это, словно судебный приговор.

– Не мешай, – отвечала она Тамашу, когда он пытался заговорить с нею. – Не мешай, я думаю. – Она сидела на диване и все повторяла про себя: конец, конец, конец…

Ей позвонил ее коллега актер, также выставленный из театра, и стал взволнованно объяснять, что организует небольшую актерскую труппу, они будут ездить с легкими концертными программами по провинции.

– Не знаю, – ответила ему Агнеш, – не знаю. Наверное, есть другие, которым это нужнее.

Бывшие коллеги стали для нее чужими, чувство былой общности с ними исчезло. Слушая, как они возмущаются, ругают начальство, она лишь кивала, но сама никого не ругала. Ну, конечно, говорили про Агнеш, ей легко, муж – гинеколог, хорошо зарабатывает…

Агнеш занималась дома стряпней, подолгу сиживала в эспрессо, ходила смотреть фильмы в клубе кинематографистов, изредка ее приглашали дублировать. Пожалуй, и это надо бы оставить, так еще хуже, думала она. Надо покончить со всем сразу.

В конце октября позвонил по междугородному телефону Лоранд, главный режиссер театра в городке N., сказал, что может дать ей роль в чеховской пьесе. Возьмется ли? Агнеш испугалась. Молчала в трубку. Наконец спросила: какую роль? – Маши. Вместо Терн Ловас. Тори ждет ребенка, ее нельзя выпустить в этой роли, – Конечно, конечно, – пробормотала Агнеш, – если Тери ждет ребенка… ну конечно… Машу… конечно…

Тамаш не радовался, что она согласилась.

– К чему вновь растравлять рану, – сказал он. – Ведь так она никогда и не заживет. Не одобряю.

Спектакль шел двадцать пять раз. Правда, в провинциальном городке, а несколько раз и вовсе выезжали с ним в села. Но все это было неважно. Она выходила на сцену бледная, в черном платье. У меня такое чувство, как будто я родилась уже давным-давно. Жизнь свою я тащу волоком, как бесконечный шлейф… Не бывает никакой охоты жить… Конечно, все это пустяки. Надо встряхнуться, сбросить с себя все это. Ей хотелось, чтобы Тамаш увидел спектакль, увидел ее, услышал ее признание. Быть может, он понял бы тогда кое-что, что объяснить невозможно. Лоранд, режиссер, радовался, что Агнеш удалась роль. (А ведь директор не верил в тебя, но я настоял, я-то давно тебя знаю. Я знал, что ты справишься…) Агнеш принимала комплименты, но не хранила их в душе, они выпадали из памяти, не были ей нужны. Не хотелось думать и о том, что будет всего лишь двадцать пять представлений. Хотелось жить Машей, покуда можно. Ее оставляли равнодушной аплодисменты публики, не думала она и о том, что кто-то, может быть, приедет из Будапешта, увидит, на что она способна, о ней напишут в театральном журнале. Когда-то прежде это было важно для нее, теперь уже нет. Она одного хотела: быть Машей. И каждый раз нетерпеливо ожидала вечера. В черном платье ходила по сцене, пила водку с Тригориным и любила Константина. Говорила о Константине, но не о Константине думала. Говорила: А все же я храбрая. Вот взяла и решила: вырву эту любовь из своего сердца, с корнем вырву.По думала при этом не о Константине Гавриловиче.

Хорошо было бы обо всем этом поговорить с Тамашем. Часто Агнеш думала, что муж ее совсем как Медведенко, учитель. Конечно, это было несправедливо. Но чувство такое все-таки было. Что он только любит ее, любит, но по-настоящему не понимает.

Прекрасны были эти дни. Жить Машей, ходить в черном платье, и, попросив Тригорина прислать книгу с автографом, так сказать ому: Только не пишите «многоуважаемой», а просто так: «Марье, родства не помнящей, неизвестно для чего живущей на этом свете».

После двадцать пятого спектакля Лоранд, режиссер, очень жалел, что пока не может дать ей новой роли. Но в ближайшем будущем… Агнеш кивала ему, но не очень-то верила в это ближайшее будущее. Она вернулась домой, в Пешт. Тамаш огорчался, что так и не вырвался посмотреть ее в «Чайке». Агнеш только улыбалась в ответ.

– Зпаешь, – сказала она, – может, это все не так уж и важно…

А однажды – это было уже зимой, когда они махнули на хутор к ее старикам. – Агнеш сказала мужу:

– Наверное, все эти члены жюри, ну, тогда, на конкурсе декламаторов, хотели мне добра. Конечно же, они мне хотели добра, да только у меня-то тогда еще ума не хватало, не знала я, что для меня на самом деле хорошо. Я тоже хотела хорошего, очень хотела… Потому теперь так тяжело. Все еще тяжело…

Они прогуливались вокруг хутора. Маленький «остин» стоял возле беленой стены крестьянского дома, чернели поля, снега не было и в помине, все окрест окутал туман. Во дворе Агнеш взяла Тамаша под руку. В доме готовился ужин – колбасы из только что заколотой свиньи, а они вышли перед ужином погулять. Мой учитель не очень-то умен, но добрый человек… и меня сильно любит…Да, так говорит Маша. И пьет водку. Бедняжка.

1966

Железнодорожная улица, 7

Портье в гостинице выразил сожаление: мест нет, сказал он, все кровати заняты, вам бы загодя заказать номер из Будапешта… Напрасно он объяснял, что узнал о командировке всего лишь за полчаса до отъезда, не возвращаться же теперь, не закончив дела. Нет ли все же какого-нибудь выхода? Портье мялся, выждал, пока гость сунет ему в руку двадцатку, и только тогда дал адрес. Железнодорожная улица, семь. Место падежное, плата за ночь – пятнадцать форинтов. А далеко ли? К сожалению, далеко, на самой окраине городка.

Стояла зима, было холодно, морозно – и где-то надо же было переночевать. Он шел долго, пока наконец добрался до указанного дома. Здесь все уже напоминало деревню: заборы из штакетника, лай собак, немощеная, в рытвинах, дорога.

Калитка была открыта. Из застекленной, занавешенной тюлем двери во двор падал свет.

Дверь открыла женщина лет тридцати. Нисколько не удивившись, сказала: проходите, пожалуйста. Он принялся было объяснять, вот, мол, получил адрес от портье, но женщина дружелюбно прервала его: вы входите, входите, холодно же. Гость смущенно повиновался. В кухне, где он оказался, пахло мылом и паром, в плите трещал огонь, ото всего веяло чистотой. За покрытым клеенкой столом сидело двое детей: совсем еще маленький мальчик и девочка лет восьми. Поздоровайтесь, сказала женщина. Девочка тоненьким, певучим голоском приветствовала гостя, но мальчик только молча глядел на него. Йожика! – прикрикнула на братишку девочка. Йожика, ты что, не слышишь? а ну, поздоровайся как следует.

Дя-дя, не сразу выговорил малыш. Да, дядя, улыбнулась хозяйка. Она предложила гостю сесть, предварительно вытерев краем передника белый кухонный стул. Я сейчас, извинилась она, только накормлю детей ужином.

Гость снял шубу и сел возле плиты. Он смотрел, как мать кормит малыша. Кушай, маленький, овощи твоим косточкам нужны, терпеливо приговаривала она. Девочка не ела, серьезно разглядывала пришедшего. Гостя слегка разморило от тепла; целый день он мотался по окрестным селам, зимний холод вытянул из него все силы. Он оглядел кухню. На буфете блестели начищенной медью ступка, котелок, весы и взбивалка. На стене – старомодные часы с большими римскими цифрами. Чистый, выложенный черно-белой каменной плиткой пол.

А она-то как хороша, подумал он. Мягко спускающийся на шею узел волос, бледное, тонкое лицо, большие глаза. Интересно, где ее муж?

Молодая женщина накормила детей. Вот уложу их и приготовлю вам что-нибудь поесть, сказала она равнодушно, хотя и приветливо. Она несколько раз выходила из кухни в комнату, принесла оттуда ночную одежду детей и, прежде чем переодеть их, погрела ее над плитой. Пояснила: в комнате мы не топим. Сейчас она стояла совсем рядом. То и дело гибким движением наклонялась, юбка при этом туго обтягивала бедра. Интересно, придет ли домой муж или, может быть, он дома, только где-нибудь во дворе? – думал гость.

Женщина взяла малыша на руки, девочка, шаркая ножками, пошла за нею. Из комнаты слышно было, как они возились, шуршали постельным бельем, ласково переговаривались.

Ну как, яичницу с салом есть будете? – спросила хозяйка, вернувшись в кухню. Другого-то у меня все равно нет, так что не обессудьте. Он поблагодарил, сказал, хорошо. Вымыл руки, хозяйка подала ему чистое полотенце. Все у нее получалось непринужденно, так, словно она знала своего гостя уже давно. Соль, перец – приговаривала она, накрывая на стол. Пока он ел, убрала одежку детей.

Утром вам рано вставать? – остановилась она у стола. В семь. К восьми мне надо быть в управлении. Женщина не спросила, в каком управлении, только завела будильник, потом пошла в комнату. Уж не безмужняя ли она? – размышлял гость. Тогда, пожалуй, дело-то на мази.

Он даже вздрогнул, когда она вновь вошла в кухню. Посмотрел на нее внимательно: чего она ждет от него, эта женщина? Может, в ее движениях обнаружится вызов, какое-то поощрение?

Если хотите помыться, услыхал он вдруг, в кастрюле теплая вода. Я пойду лягу, через несколько минут можете войти. Разденьтесь здесь, в комнате у нас холодно. Гость оторопел. Где я буду спать? – спросил он. Там, в комнате, ответила женщина. К сожалению, у нас только одна комната. Портье не сказал вам? Я обычно сдаю диван.

А муж? – хотел спросить гость, но она уже исчезла за дверью. Некоторое время он сидел неподвижно. Ему хотелось расслышать, как она раздевается. Он прислушивался, нервы его были напряжены, господи, все идет как по маслу, думал он. Быстро умылся. Пижаму он всегда брал в командировки с собой. Погасил свет на кухне и со взволнованно бьющимся сердцем вступил в комнату. Помещение было заставлено шкафами, у стены рядышком стояли две кровати, на одной спали дети, на другой лежала женщина. На ночном столике горела маленькая лампа.

Он остановился посреди комнаты. Вот диван, указала она в угол, я там постелила вам. Он не двигался. В комнате было холодно. Женщина лежала, натянув перину до самого подбородка. Не бойтесь, утром зазвонит будильник, не опоздаете. Да поскорее ложитесь, а то простудитесь. Голос ее звучал так естественно, что гость в смущении отвернулся. Присел на край дивана. Дверь заперта, думал он, дети спят, а она лежит в постели. И все же он был совершенно в растерянности. Скажите, когда ляжете, услышал он голос женщины, я подожду гасить лампу. Да, да, ответил он и забрался под перину. Постельное белье пахло приятной свежестью. Он вытянулся и ощутил под ногами что-то гладкое, приятно теплое.

Не пугайтесь, я в ноги бутылку с горячей водой положила, сказала женщина. В комнате холодно, мы здесь всю зиму не топим. Но с бутылкой хорошо будет. Можно потушить свет? Да, пожалуйста, хрипло произнес гость. Он лежал в темноте с открытыми глазами и недоумевал. О чем думает эта женщина? Неужели она не боится? Или ждет, чтобы я подошел?

Ну, как, согрелись ноги? – спросила она. Да, все прекрасно. Ну, тогда спокойной ночи.

Спокойной ночи, ответил он и все еще ждал. Но скоро услышал равномерное посапывание: женщина уснула.

Он проснулся оттого, что женщина в наброшенном на плечи пальто стоит босиком возле дивана и трясет его. Не слыхали будильник? Семь уже миновало. Принести вам пальто? А то простудитесь.

Она принесла пальто, положила его на перину я вышла. Слышно было, как загромыхала чем-то, видно, растапливала плиту. Было еще темно, на кухне горела лампа. Здесь уже было тепло, когда вошел гость. В тазу – теплая вода, на столе – чашка чаю.

Женщина была теперь растрепанной, в поношенных домашних туфлях, в пальто, накинутом поверх ночной рубашки. Худенькая, она стояла возле стола, скрестив руки на груди. Он молча смотрел на нее. А что, ваш муж в ночную смену работает? – спросил наконец. Нет, – ответила женщина. – Умер у меня муж. На переезде шлагбаум не опустили, он на грузовике въехал на рельсы, а тут поезд. В прошлом году. Могу дать вам немного сала к чаю.

Нет, – отказался он, – в такую рань я только чай пью. А вы не боитесь гостей? – спросил он чуть позже.

Я никого не боюсь, – ответила женщина. И улыбнулась. – Люди ведь не плохие. – Ну, попадаются и плохие, возразил мужчина. – Может быть, пожала плечами женщина, я про это не думаю.

Позавтракав, гость решил расплатиться. Он знал, что с него причитается пятнадцать форинтов за ночлег и сколько-то еще за еду. Протянул тридцать форинтов. Она не поняла его. Пятнадцать, да пять на ужин и два за завтрак – это двадцать два. – Возьмите, пожалуйста, настаивал он. – Возьму сколько полагается, решительно сказала она. Не больше.

Она помогла ночному гостю надеть пальто и проводила его до дверей. Сказала: счастливого вам пути. Опять улыбнулась и попрощалась легким кивком.

1967