Текст книги "Дивное лето (сборник рассказов)"

Автор книги: Карой Сакони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Человек, отзовись!

Карой Сакони родился в 1931 году. Он один из самих видных новеллистов и драматургов нынешней Венгрии.

К тридцати годам, когда вышел в свет первый сборник его рассказов («Посреди – облака»), он успел повидать и испытать вжизни немало. Над его двенадцати-четырнадцатилетней головой прогремела война, потом занялась новая эра, нежданная и радостно обнадеживающая. Довелось ему затем отслужить в народной армии, начать учиться в университете и оставить его, окунуться в рабочую жизнь, овладеть специальностями текстильщика, потом деревообделочника. Непринужденный и легкий в общении, какой-то естественно скромный, нешумный, этот крупный русобородый человек свободно вписывался в любую среду, а его светлые внимательные глаза умели видеть, сердце – сопереживать и запоминать. Таков он и ныне, двадцать лет спустя, известный своей стране писатель – автор многих сборников новелл, а также повестей, драматических произведений, очеркист, эссеист, постоянный объект дружелюбного внимания критики.

Уже самые первые отклики, рецензии на произведения Кароя Сакони отметили особенную чуткость молодого писателя к духовной жизни современников, его «одержимость» проблемами социальной нравственности, решительное неприятие всяческой фальши, душевной сытости. И сейчас, в ретроспективе его творчества за два десятилетия, отчетливо видно, как нерасторжимо переплетаются в нем две главные линии, основной музыкальный лад всего творчества: огромная доброта к человеку и гневный протест, непримиримость к бездушию, черствости, эгоцентризму обывателя. Так и хочется сказать: чеховская доброта, чеховская же нетерпимость. Конечно, эпоха другая, и литература, и, самое главное, устройство общества – все это стало другое. Но именно Сакони сам называет Чехова сразу же, едва заходит разговор о его становлении как писателя. И совершенно ясно, что дело тут не в пресловутом, заезженном учебниками «влиянии». А в определенной близости душевного склада, созвучности самых сокровенных помыслов о главнейшем: что есть истинный человек, зачем живет он на свете, в чем его нравственная сила и в чем – погибель?

Сакони знает, верит, утверждает всем своим творчеством: человек живет для добра. Для того, чтобы сделать что-то полезное в жизни – для людей, вместе с людьми. Оставить добрый след на земле. «Нет ничего приятнее, как сделать что-то самой, и сделать на славу», – говорит героиня рассказа «Ночная смена». Только это, подчеркивает Сакони, дает истинное душевное удовлетворение – чувство, знакомое только Человеку. Только это рождает «детское чувство гордости». «Это вообще очень необходимое чувство – детская гордость. Оно чистое. Свежее, как рассвет». Так заканчивается рассказ. Тема остается в творчестве писателя надолго. В различных модификациях – навсегда, должно быть.

Трудовая чистая гордость – характерное для лирического героя Сакони чувство. Оно органически чуждо высокомерию, заносчивому превосходству, больше того, оно предполагает и в другом человеке то же чувство внутреннего достоинства, чести. Иначе говоря, оно активно. Сакони умеет увидеть его и там, где обычно ничего подобного не ищут: в самом деле, ради чего совершает свой ежевечерний подвиг воздушный акробат, летая на головокружительной высоте? Он никогда не скажет этого прямо и вслух – во-первых, не привык о таких материях говорить, во-вторых, не позволит настоящая, непоказная скромность, – но, наведенный на тему, все же даст попять: ему хочется, чтобы люди, видя его, понимали, что человек способен победить собственную слабость, чтобы они испытали прекрасное чувство гордости за человека – вообще за человека («За городской чертой»).

И при этом они совсем не наивны, герои Сакони, с их упрямой верой в Добро. Чего только не видел старый официант из «Летнего ресторана» на долгом своем веку – это ясно и нравственному его антиподу, алчному и душевно пустому молодому коллеге (вот кто действительно наивноалчен и бездуховен!), – по он не унижает себя иссушающим сердце недоверием к людям. «Летний ресторан» – один из интереснейших рассказов молодого Сакони. Его ткань прозрачна и внешне бесхитростна, факты просты и вроде бы непреложны, но увидены они двумя принципиально разными людьми – и вот конец рассказа: молодой корыстолюбец торжествует – еще бы, ведь его подозрения блистательно подтвердились (клиент старика все-таки сбежал не заплатив!), – но его торжество нечисто, унизительно для него же. Победа нравственная – за стариком, который, почти сознательно проиграв в частном случае, сберег в себе душу. Оттого и умеет он радоваться жизни, ощущать красоту грозы, дышать полной грудью – помнить и множить добро.

Тревожный мир сотрясаемого катаклизмами конца XX века в творчестве многих писателей заострил тему одиночества. Важна она и для Сакони. Можно сказать, что он находится с нею в постоянном единоборстве. Не уступает, не смиряется, по, видя трагедию одиночества – многих и разных одиночеств, – ищет истоки этого грозного явления. И как же часто находит их в душевной глухоте, в роковой потере способности попять внутренний мир другого, даже очень близкого человека. «Все мы отчаянно жаждем, – говорит он в одном из рассказов, – чтобы на путях нашей жизни рядом с памп всегда был кто-то, во всем на нас похожий, во всем с нами единый». Жаждем… Эта жажда душевного единения светло и печально звучит в коротком, но необычайно искусно построенном рассказе «Альберт и его жена». Отчетливо слышна она и в одиноком монологе врача, беседующего в новогоднюю ночь со старинным семейным портретом («Зимой»), Так ли непреложна была горькая разлука тех, что в сиянии первой любви глядят на него из потускневшей от времени рамы? И правда ли, что «другой», тот, что всегда рядом, должен быть «во всем на нас похожим»? Зачем? Разве не вернее иной путь – вглядеться сердцем в душу «другого», признатьее и тем сродниться… Та изображенная на портрете семья распалась жестоко, необратимо. А не то ли происходит сейчас в жизни глядящего на старый портрет человека? Сумеет ли, захочет ли он разорвать порочный круг?

Сакони не дает ответа на столь прямой вопрос. Он вообще не охотник ставить, как говорится, точки над «i». И это отнюдь не литературный прием: не сознательное, щекочущее нервы умолчание, а скорее призыв к читателю вместе подумать о том, что и почему в жизни бывает, ну, и как могло бы все обернуться, конечно.

Новеллы Сакони – всегда темы для размышлений о главном в человеческих отношениях, в жизни. «Кажется, мне сподручней всего, – сказал он недавно в одном интервью, – именно в рамках новеллы отображать широчайший поток развития, столь свойственный сейчас пашей жизни, – по тому или иному характерному мгновению бытия запечатлевать человека в процессе его формирования. Именно новелла, на мой взгляд, наиболее удобна для того, чтобы, ограничив себя каким-либо незначительным (с виду незначительным!) эпизодом, поведать о важнейших движениях души человеческой и о совершающихся в ней изменениях». В самом деле, вот его рассказ «Ночная смена», уже упоминавшийся: он действительно «запечатлевает человека в процессе его формирования», когда героиня, поставленная перед решением, какой избрать путь в жизни, впервые осознает неясную прежде и ей самой правду о себе – острую потребность быть нужной людям. В рассказе «Inter аrmа» мы наблюдаем становление характера молодого воина, за одни сутки пережившего и личную драму и острое, счастливое чувство товарищества, чувство солдатского своего долга, которое станет ему опорой на перепутьях жизни.

Но не только к добрым росткам в душах людей внимателен, чуток писатель. С годами его все больше тревожат те злые сорняки, что там и сям произрастают на людской ниве. Он видит многое, но мучительней всего ощущает человеческое равнодушие – поистине, он мог бы тоже воскликнуть со страстью: «Бойтесь равнодушных!» Это они, равнодушные, тупо попустительствуют злу, насилию, жестокости и сами способны стать палачами при виде непохожего на них – чужого, пусть безобидного, но непохожего на них человека («Чужой на горе»), А рассказ «Все торопятся по домам» – ужо откровенная притча об обывательском равнодушии ко всему и вся, из-за которого человек перестает быть человеку братом, по видит ран ближних своих. Сакони в рождественский вечер «являет» людям Христа. В его контексте это отнюдь не религиозный, но чисто нравственный символ, параболическая метафора.

Сакони не только лирик. В Венгрии и в широком мире он хорошо известен своими яркими сатирическими комедиями. Две из них – «Телевизионные помехи» (1970) и «Парик из Гонконга» (1973) – с успехом ставились и у нас многими театрами страны. С веселым и алым азартом Сакони дает в них бой обывательщине, дешевому снобизму, чванству, «вещизму». В новеллистике его эта сторона проявляется реже, но рассказ «Два Петре», безусловно, дает о ней некоторое представление.

Настоящий сборник слишком невелик, чтобы показать творчество Кароя Сакони во всем его интереснейшем диапазоне. Но пусть эта книга станет первым знакомством с выдающимся венгерским новеллистом, обладающим, помимо всего прочего, тем поразительным чувством стиля, которое вырастает лишь на реальной почве живого разговорного языка: он равно свободно и непринужденно «думаете за бесхитростного паренька-сержанта («Inter аrmа») или за изощренного в рефлексии интеллигента («Зимой»), ведет рассказ от лица старой крестьянки («Посреди Земли») или другой доживающей свой век несчастной и недоброй старухи («Брат и сестра»), воспроизводит манеру, интонации, жаргон молодых «потребительниц», одурманенных киносудьбами и беспомощно барахтающихся во всамделишной жизни («В самом разгаре»), Сакони хорошо знает жизнь, знает своих героев, их силу и слабости и упорно зовет человекак осознанию себя, своего высокого назначения на земле.

Е. Малыхина

Летний ресторан

– Гроза собирается! – сказал молодой официант и, заложив руки за спину, взглянул на небо.

Солнце окаймляло серебром низко плывущие облака. Лучи пробивались словно сквозь сеть мелких трещин в стекле.

– Душно, – сказал второй официант, пожилой, но еще крепкий человек со спокойными, добрыми глазами.

В посыпанном красной гарью дворике ресторана посетителей было всего трое: слева, за столиком молодого официанта, сидели влюбленные, а у самого входа, на участке старика, потягивал пиво одинокий мужчина.

Было около четырех часов пополудни.

– Никакого оборота, – заметил молодой официант. Он носил гладко зачесанные на косой пробор волосы и аккуратные маленькие усики. На виске, под тонкой кожей, едва заметно пульсировала жилка. – Если и дальше так пойдет, я уволюсь.

– Сильная гроза собирается, – сказал старик, отгоняя салфеткой ленивую муху.

Оба официанта были в белых пиджаках и в рубашках с отложными воротничками.

– Черт бы побрал эту грозу! – злился молодой. – Считай, день кончился!..

– А дождь-то нужен. Полям очень нужен дождь.

– Чихал я на поля. Посетителей не будет!

– Странно… – сказал старый официант. – Ведь я когда-то любил грозу. В детстве… Какие грозы бывали!.. Темень, будто ночью, небо гремело так, что страшно… Полыхали молнии – синие-синие. Мне нравилось слушать, как гнулись и стонали деревья под яростным ветром. Ливень начинался внезапно, все исчезало за сплошной пеленой дождя… Я стоял на крыльце один. Тяжелые капли выбивали лунки в земле… Я любовался величием грозы, наслаждался ледяным воздухом… А какая стояла тишина! Только шум дождя да раскаты грома!..

– Не знаю, чем тут было любоваться и наслаждаться!

– Сам не знаю. Не помню… Гордился я, что ли.

– Гордился?

– Да. Наверно… Уже не помню, но мне кажется, ячувствовал гордость.

– Надо же, – сказал молодой. – А я вот ненавижу грозу. Обязательно намочит или заработок унесет.

– Я тогда ни о каком заработке еще не думал, мальчишкой был.

– Вчера тоже ничего не заработали. – Молодой зевнул. От духоты кровь приливала к голове. Зевая, он подошел к столику, поставил на место стул. – Нет бы заглянуть к нам этакой развеселой компании!..

– Посетителей маловато, – согласился старик, когда молодой официант вернулся, – ну да не беда. Люди, видимо, строятся.

– Строятся?

– Каждый мечтает о собственном домике. Здесь, на окраине, совсем как в деревне. Все хотят обзавестись своим домом.

– Н-да, – буркнул молодой.

– Экономят. Такое уже бывало. Один начнет, и все остальные за ним. А придерживают деньги, конечно, больше женщины…

– Еще как придерживают.

– И пускай себе строятся. Хоть дома поставят. А то ведь пропьют без толку.

– Н-да… Так ведь наш карман плачет! – возразил молодой.

– Перебьемся.

– У тебя что, денег много? Нет уж, лучше пускай пьют. По мне, пусть упиваются да сорят деньгами, тут-то мы и заработаем. Я вот квартиру надумал купить! А стоит это дело будь здоров!

– Не надо, чтоб упивались. Нехорошо это. Когда очень уж пьют, значит, не так что-то…

– Зато мы кошелек набьем!

Старик усмехнулся:

– Только о себе думаешь.

– Каждый только о себе думает.

Старик не ответил, посмотрел на небо.

– Тучи все собираются!

– Не верю я, чтоб кто-то там о других думал. Не верю в чудеса и в добрых людей.

– А ведь ты молодой…

– Много я всякого видал. Да и поездил! И на востоке был, и на западе… Люди везде одинаковые.

– Неодинаковые.

– А я говорю – одинаковые. Покажи мне хоть одного бессребреника, про каких в книжках пишут, в Библии или в газетах… а? Святых, брат, не бывает!

Старый официант принюхался, поднял голову.

– Вот-вот хлынет… – сказал он и пошел собирать скатерти.

Черные тучи надвигались со стороны гор, нависали над домами.

– Тот тип расплатился? – спросил молодой, когда они сошлись у служебного столика. – Вон тот, у входа.

– Он счета еще не просил.

– Дождешься, как же. Смотри, экая морда хитрая. Уставился в кружку – у него, видите ли, мировая скорбь, – а сам только и норовит улизнуть. Сколько он выпил?

– Три кружки.

– Три кружки! Ну, меня бы он не провел! Вон молодые, за моим столиком, люди все поприличнее, я и то их рассчитал. Сказал, гроза вот-вот начнется.

– Нельзя так. – Старик помрачнел. – Обида ведь.

– Вот те на! Зато с моими деньгами не смоются.

– Не всякий же смоется, – сказал старик. Он аккуратно складывал скатерти, складка в складку, даже примял слегка, чтоб не топорщились.

– Не всякий, да ведь никогда не знаешь… Мои выпили по яичному ликеру, а девушка еще и малиновый сок. Хорош бы я был!

Резкий порыв ветра пронесся над двориком, взметнул на улице пыль. Через миг зашумели кроны деревьев.

– Уйдет этот тип, вот увидишь. – Молодой достал из никелированного портсигара сигарету, размял ее, прикурил. – Ты стреляный воробей, не понимаю, зачем даешь себя объегорить.

Старик кончил складывать скатерти, протер глаза – ветром надуло гаревой пыли. Туча уже закрыла все небо.

– Надо верить людям.

– Верить? – Молодой официант рассмеялся, стряхнул пепел. – В наше время – верить?

– И в наше время, и всегда! Иначе все гроша ломаного не стоит…

– Громкие слова!

– Вовсе не слова.

– Я верю только себе! – Парень усмехнулся. – Да и то не всегда.

– Вот и плохо.

– Стареешь, – сказал молодой. – Старики любят умничать. Они как дети. Или еще хуже.

– В этом нет ничего обидного, – тихо ответил старик. – Дети умеют радоваться даже тому, что взрослых только раздражает. Они еще не думают о выгоде. А старикам она уже ни к чему…

– Да живешь-то ты все же на деньги! Гляди, сейчас улепетнут твои три кружки!

Мужчина за столиком стал посматривать на небо и на выход. Официанта все не подзывал.

– Ну? – Молодой взглянул на старика.

– Да никуда он не сбежит, – пробормотал тот.

– Увидишь, сбежит! Спорим?

– Спорить не хочу.

– Ага! Значит, спорить боишься!

– Не боюсь. Просто не хочу.

– Не хочешь, потому что боишься. Только и всего!

Ветер усилился. Сверкнула молния, и тут же раздался раскат грома. Молния, должно быть, ударила неподалеку. Тучи сгущались.

– Начинается, – сказал старик.

Парень и девушка подхватили свои вещи и выбежали на улицу. Человек за столиком у входа по шевельнулся.

Молодой официант сделал несколько коротких затяжек.

– А все-таки давай поспорим! Ну?

– Не люблю я этого, – ответил старик, – но если тебя так заело…

– На десятку! – Молодой схватил старика за руку. – Только вот разбить некому.

– И не ладо… Ты мне не доверяешь?

Молодой отдернул руку. Он не сводил глаз с одинокого посетителя.

Мужчина допил свое пиво. По сторонам больше не глядел. Небо совсем почернело, ветер поднимал клубы пыли. Старик направился к ближним столикам.

– Только ты теперь не подходи к нему, – бросил ему вслед молодой. – А то и спорить не стоило! Лучше давай-ка зайдем в буфет.

– Что ж, зайдем, – ответил старик; голос его звучал глухо.

Когда минуты через три они вернулись, мужчины уже не было. Словно вспарывая брюхо огромной тучи, сверкнула синяя молния. Сразу же хлынул дождь. Старик бросился за скатертью и за кружкой.

Молодой ждал его под навесом; он ухмылялся.

– Нельзя было спорить, – проговорил старик, отряхиваясь от дождя.

Молодой громко расхохотался и протянул руку за выигрышем.

– Ни за что нельзя было спорить, – повторил старик, достал из кармана десятку и отдал ее молодому.

– Проиграл, потому и говоришь.

– Нет, не потому. – Старик грустно взглянул на него. – Из-за того человека нельзя было… Из-за человека…

1959

Ночная смена [1]1
  © Перевод на русский язык «Прогресс», 1978.


[Закрыть]

Они сошли с трамвая на площади Бошняк и двинулись по улице вдоль рынка. Был холодный синий вечер, на крышах киосков белели покрытые ледяной коркой пласты снега. Словно скатившиеся с неба звезды, желто светились уличные фонари. Женщина подняла меховой воротник. Она была в платке, концы которого обернула вокруг шеи и связала сзади, как делают, когда едут на мотоцикле.

– Четверть десятого, – сказала она, взглянув на электрические часы; минутная стрелка как раз перескочила на одно деление. – Давай-ка выпьем кофе.

Муж кивнул. Они перешли улицу. В эспрессо было тепло и дымно, ароматно пахло кофе. Прилипший к подошвам снег таял и растекался под столами грязными лужицами. Мужчина расстегнул кожаное пальто на меху, выбил чек в кассе. Над кассой висело зеркало. Женщина стояла позади мужа и видела в зеркале его лицо. Она всегда находила это лицо очень красивым: густые черные брови, узкий с горбинкой нос и слегка выдающиеся скулы, топкие своевольные губы. Но прежде ей еще не была знакома эта глубокая складка, пролегавшая от переносицы к подбородку, когда находило на него раздражение, упрямство, из-за чего весь он становился таким чужим.

– Два двойных! – сказал муж у стойки. Буфетчица молча приняла чек. Звякнул рычаг кофеварки, зашипел пар. Он облокотился о край стойки, достал сигареты, сказал:

– Так утром не забудь!..

Щелкнул зажигалкой, она не загорелась. Подошел к какому-то мужчине и попросил огня. Женщина молча смотрела перед собой. В памяти встала картина: она еще девочка, подросток, и ей очень хочется пойти на танцы. Суббота, уже отобедали. Мать заваливает ее всякой домашней работой. Она торопится, чтобы успеть, но едва заканчивает одно дело, как тут же возникает другое. И все время с языка у нее готова сорваться просьба, чтобы мать наконец отпустила ее, но она так ничего и не сказала. И вот наступает вечер, поздний вечер, и она ощущает пугающую пустоту…

– Утром и отдашь, – подошел к ней муж. Он затянулся, надолго задержал дыхание и наконец выпустил из ноздрей едва заметную струйку дыма. – Взяла с собой? Покажи.

– Взяла, – сказала женщина.

– Покажи! – протянул он ладонь.

Женщина медленно расстегнула молнию своей сумочки, порылась в ней и достала листочек бумажки в осьмушку величиной.

– Вот.

– Я думаю, звучит довольно убедительно, – сказал муж, прочитав написанное. – Отпустят, да еще содействие окажут. Мы уже давно могли бы сделать это.

Жена бросила на него быстрый взгляд. Муж потянулся за двумя чашками кофе на стойке.

– Тебе один кусочек сахару? Или два? – Он развернул маленький кубик, бросил его в кофе, – Вот увидишь, станет гораздо лучше. И денег у нас будет ничуть не меньше! Я уже много раз подсчитывал. Семьсот мы платим маме за ребенка. Твои расходы на дорогу – пятьдесят в месяц. Питание, то, се – двести. Ну и конечно, эти постоянные холодные ужины – тоже кругленькая сумма… Таким образом, твоя получка ровна твоим расходам, то есть не будешь работать, не будет и расходов – другими словами, мы и не почувствуем, что ты не зарабатываешь.

– Посмотрим…

Муж оторвался от кофе:

– Что, опять мудришь? Теперь, когда мне повысили зарплату, мы, ей-богу, можем позволить себе, чтобы ты оставалась дома. Подумай только, ты сможешь как следует вести хозяйство; никакой спешки, на все хватит времени: на стирку, глажку…

– …И к твоему приходу все готово, влезай в шлепанцы, садись к печке и зарывайся в газету!..

Муж исподлобья взглянул на нее. Поля его шляпы затеняли глаза.

– Напрасно ехидничаешь, я прав!

Жена помешивала кофе, глядя, как лопаются коричневые пузырьки у стенок чашки.

– И будь уверена, я сыт по горло этими твоими ночными бдениями! – продолжал он после небольшой паузы, – Каждую третью неделю я остаюсь один, покорнейше благодарю! Но понимаю, ты-то почему никогда не протестовала против этого?!

Жена все помешивала кофе, в нем появлялись от этого все новые и новые пузырьки; темная жидкость вращалась в маленьком водовороте. Она долго смотрела в чашку, пока не зарябило в глазах.

– С чего мне было протестовать?

– Значит, если бы я не настаивал, ты и сейчас не стала бы увольняться?

– Нет.

Он поставил свою чашку на край стойки.

– Ну а теперь скажи еще, что это я заставляю тебя уволиться! Договаривай уж до конца!

Женщина отрицательно покачала головой, от этого сразу прошла рябь в глазах. Наконец она положила ложку и отпила глоток кофе.

– Ты не берешь в расчет, что речь идет не только о моей зарплате! Хорошо, мы не разоримся, если я уволюсь. Ну а ты не думаешь о том, что я люблю свою профессию?

Муж засмеялся, над левым глазом взбежали по лбу морщины. «Да это чужой человек!» – испуганно подумала женщина.

– Не знаю, что тут интересного – вставлять шпульки в машины и смотреть, как они вертятся, словно карусель, – сказал муж, – по мне, так просто-напросто скучища.

– Ты в этом не разбираешься, – тихо сказала женщина.

– Видишь ли, душа моя, если бы еще я сказал, что люблю свою профессию, это другое дело. Во-первых, я мужчина, во-вторых, то, что я делаю… Электротехник, да ведь это почти инженер. Призвание, можно сказать. Но, поступив на работу по необходимости… вязальщицей! Я еще понимаю, была бы ты учительницей, или врачом, или еще кем-то в таком роде… А так… не обижайся, но все это просто смешно!..

– Половина десятого, – сказала жена. Ее лицо вытянулось, глаза стали бесцветными. Она все поправляла шарф на шее.

– Половина десятого… – повторил муж. – Ну вот, ты опять обиделась.

– Я не обиделась… – Она подняла голову, улыбнулась мужу. Улыбка вышла кривой и неласковой, – Мы все это уже обговорили… Ты же видел, заявление об уходе при мне. Будет, как ты хочешь. Но тем не менее я могу ведь любить свою профессию.

Она вновь бесцветно улыбнулась. Муж ничего не ответил.

Улица обдала их холодом. Вечерний воздух был чист, в бесконечной дали искрились звезды. Мороз увеличивает расстояния. Мужчина взял жену под руку. Светились витрины запертых магазинов. В морозном воздухе у обоих возле рта четко виднелись потные облачка пара.

– Видишь ли, – снова упрямо начал мужчина, – видишь ли, в конце концов женщина…

– Хватит об этом, ладно?..

– Странный ты человек. Ведь я тебе же добра желаю! – Он начал шутить. – Неблагодарная штука – желать людям добра… Неблагодарное занятие…

Женщина молчала. Фабрика была недалеко: нужно было лишь перейти площадь и свернуть в маленькую темную улочку. Сквозь матовые стекла фабрики лился белый неоновый свет, слышался монотонный гул вязальных машин.

– Если бы я сказала тебе, – остановилась она перед воротами, – если бы я сказала: уходи со своего завода, сиди дома на кухне, ты согласился бы?

– Глупости, – засмеялся муж, – тут совсем другое дело. Слушай, с тех пор как мир стоит, мужчина для того и женится, чтобы у него был нормальный дом, жена, которая о нем заботится, растит детей, одним словом…

«Одним словом, прислуга…» – хотела сказать женщина, но не произнесла этого слова. Кто-то прошел мимо них. Это была высокая блондинка, которая, отойдя на несколько шагов, обернулась, затем вошла в хлопающую на пружине дверь фабрики.

– Мне пора, – тихо сказала женщина.

– Ну, бывай, – наклонился к ней муж и поцеловал. Они поцеловались сжатыми губами.

– Значит, утром отдай, – крикнул он ей вслед. – Вот увидишь, так будет лучше!..

Женщина помахала рукой в двери и исчезла.

Она пропечатала табель и вошла в раздевалку. Здесь было тепло – приятная летняя температура воздуха, как и везде на фабрике.

– Ферович, это ты с мужем разговаривала у ворот? – спросила занимавшая соседний шкафчик высокая блондинка.

Она кивнула.

– Красивый мужчина. Высокий, черноволосый…

Было уже около десяти, они торопливо переодевались. Облачились в синие халаты, натянули высокие ботинки без задников. Сидя в ряд на длинной лавке, что стояла в раздевалке вдоль стены, они зашнуровывали ботинки.

– Куда же он пойдет в такое время? – спросила Такач, маленькая, как птичка; она очень гордилась тем, что муж ей изменяет, а все-таки не уходит. («Видать, я для него настоящая», – говорила она.)

– Домой, – ответила Ферович, – домой, спать.

Они засмеялись.

– Красивый мужчина, – сказала блондинка. – Наверно, у вас все еще большая любовь, раз он тебя провожает.

Ферович заторопилась уйти. Выходя, слышала их смех. Похлопала себя по карманам: на месте ли щипцы для игл и маленький крючок. Пошла в цех.

Было ровно десять. С шелестом остановились большие кругловязальные машины. На ее шести машинах в дневную смену работала Вера, худая молодая девушка; она уже сновала у счетчиков с тетрадкой в руке и записывала показания.

– Как машины, Вера? – спросила Ферович и проворными пальцами ловко продела синюю нить под красную контрольную нитку Веры.

– Десятая иглы ломает, – ответила Вера подходя. – Таблицу видела?

Нот, таблицу она еще не видела. Взглянула на стену, где под электрическими часами были мелом выведены подряд все фамилии. На первом месте стояло; Ферович – 152 %.

– О! – произнесла она и почувствовала, как в груди поднялась теплая волна. – Ну ничего, Верочка, ты еще нагонишь!.. Да… И даже позади оставишь!

– Я?! – Вера засмеялась. Сейчас, когда машины не работали, в наступившей тишине смех девушки звонким эхом прокатился по цеху, – Даже по количеству не смогу, не говоря уже о качестве! Вот и сейчас у меня браку на двадцать пять форинтов. Утолщения, сброс петель… Знаешь, такой потрясный роман читаю… Ничего не могу с собой поделать, страсть как люблю читать!

В десять часов пять минут вдоль станков проковылял старый папаша Куглер. Спросил:

– Готовы? Все готовы? Внимание, начали!

Главный приводной шкив наползает на вал двигателя, машины одна за другой включаются в работу. Каждая набирает скорость понемногу, чтобы от резкого толчка не поломались иглы. Шелест все усиливается, и вот уже цех заполняется ритмичным монотонным гулом.

Ферович поправила нити на своих машинах и встала у той, что заправлена шелковой нитью. Прислонилась к стене. Светили неоновые трубки, закрепленные под длинными стеклянными панелями. В воздухе чувствовался сырой запах пряжи, носились невесомые пушинки, оседающие на станках, синих халатах, волосах. К этому надо привыкнуть. А привыкнешь, так даже приятно. Кроме парящих пушинок, никакого мусора, цех выглядит как аптека. Шесть машин, шесть различных «характеров». Каждую нужно знать. И она знает. Та маленькая машина для шерсти часто рвет нить. С ней надо держать ухо востро. Ферович начала работать как раз на ней. Муж тогда зарабатывал мало, нужно было и ей найти какую-нибудь работу. В их доме жил бухгалтер, господин Юршич, с трикотажной фабрики. Он и сказал ей, что как раз набирают женщин на кругловязальные машины.Господин Юршич привел ее на фабрику. Поначалу она боялась машин. Да и не ладилось у нее, а остальные работали сдельно и помогали неохотно: им не нравилось, что она все мудрит с установкой игл и насадкой оборвавшегося полотна. Все три смены, работали, в сущности, без перерыва. За три месяца она все же втянулась. Тогда ее поставили к машине. Практиковалась на вот этой малютке. Машина капризная, сколько раз она плакала в бессильной злости из-за вечных неполадок, сколько приходилось с капризницей возиться! Но зато уж досконально изучила все фокусы подобных маши и. Зарабатывала мало, по к рождеству получила наконец шесть машин, как и все остальные. В январской зарплатной ведомости против ее имени значилось 1300 форинтов.

– Ферович, восьмая стоит, – подошел к ней папаша Куглер. Старик был мастер цеха, работал всегда в дневную смену, – А девятую я исправил. У нее погнулась платина, я ее сменил. Пол-одиннадцатого… Ну, я пошел. Спокойной ночи, Ферович!

«Вот и его больше не увижу», – подумала она. Папаше Куглеру было уже под семьдесят, но он не уходил на пенсию. Это был настоящий мастер своего дела. Он пришел на фабрику лет пятьдесят назад, когда привезли первые машины из Германии. «Я многому научилась у старика, – думала она, – но теперь все это мне ни к чему…» Она встряхнулась, подошла к восьмой и запустила ее. Девятая крутилась хорошо, диски с шелестом вращались вокруг игл. «Когда платина кривая, ломаются иглы… Н-да… Зачем мне знать это? Теперь мне про эти машины ничего знать не нужно…»

Но как это все же странно… даже не доходит по-настоящему до сознания!

Все шесть машин аккуратно, ровно жужжат. Радостно видеть, когда они работают – четко, без поломок; белое полотнище мягкими волнами оседает в прикрепленный к машине короб. «Утром отдам Мезеи заявление об уходе и вскоре не буду иметь ко всему этому никакого отношения. Стану домохозяйкой, которая варит, печет, стирает и гладит. Женщиной, которая не ложится под бок мужу усталой. По субботам будем ходить к Рожике, у них обычно и собирается вся компания. Там ни к чему знать, что кривая платина ломает иглы, там нужно другое: «Персики можно сохранить и без сахара, душечка, нужно только полтора часа мешать их без передышки, в сыром виде, тогда они и зимой такие, будто только что сорваны. Мой муж очень их любит!» Или: «Представь, я видела в парижском журнале такое платье!.. Нет, до тех пор не успокоюсь, пока муж не купит мне точно такое!..» «Кривая платина ломает иглы!» Ха-ха-ха!.. Да они бы подумали, что я выпила слишком много триплсека…»

– Ферович, Ферович! – кричала ей маленькая Такач, но в шуме машин трудно было попять, чего она хочет. – Послушай, Ферович, – испуганно сказала ей в ухо маленькая женщина, – понять не могу, что стряслось с этой проклятой двадцать пятой! О господи, я боюсь даже к ней прикоснуться!..