Текст книги "Царь Сиона"

Автор книги: Карл Шпиндлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

У самых стремян его, сверкавших драгоценными камнями, шли мерным шагом двое юношей необыкновенной красоты, в шелковой одежде. Один из них нес обнаженный, поднятый вверх меч, другой, грустный и задумчивый, – раскрытую Библию.

– Этот юноша с золотистыми волосами, что идет, опустив глаза в землю… Святой Михаил!.. Разве это не…

Слова замерли на устах каноника. Менгерсгейм, также взволнованный, спросил за него, угадывая его мысль:

– Этот юноша – Христоф Вальдек, не правда ли? Гелькюпер подтвердил догадку и прибавил:

– Можете убедиться теперь, как велико милосердие нашего царя. Юноша этот был на краю могилы, его должны были казнить. Но кум взял его к себе в качестве оруженосца и церковного служки.

Возле царя ехали также верхами Книппердоллинг, комендант города и ближайший апостол пророка, и Крехтинг, казначей. Оба они были на вороных конях, покрытых серебряной сбруей. По обеим сторонам царя и его ближайших спутников шли четырнадцать блестяще наряженных телохранителей, с огромными копьями. Личный секретарь короля и Роттман, оратор его, открывали прикрытие. За ними следовал меченосец Ниланд, в зеленом, шитом золотом одеянии, окруженный своими людьми в красном, вооруженными топорами. Целая толпа дворцовых слуг, скороходов и прочих замыкала шествие.

На горе Сионе – так называлась теперь соборная площадь – процессия еще разрослась. Двенадцать человек, имевших наполовину воинский вид, встретили царя глубокими поклонами. Двенадцать других лиц жалкого вида, в разодранных одеждах, босых, с непокрытыми головами, с развевающимися длинными волосами и бородами, стояли перед царем и принялись производить какие-то знаки и странные движения.

– Вы видите перед собой старейшин израильского народа, – пояснял Гелькюпер. – Это будущие правители всех стран земли. Во главе их двое – Дузентшуер и Петер Блуст. На их обязанности лежит благословлять царя, когда он выходит творить всенародный суд и когда возвращается к себе во дворец, и при этом пророчествовать то, что им внушит Дух… У вас чересчур разборчивый вкус, господа языческие посланники. Если вам неприятно лицезреть эти почтенные лица, то сейчас увидите кое-что получше. Потрудитесь взглянуть на те ворота, что отворяются на площадь. В этом доме некогда жил управитель епископского дворца. Да поможет ему Господь на том свете с легкостью переносить адское пламя! Он был, для еретика, довольно-таки честный человек, а мне приходился, увы, тестем… Ах, если бы он видел, что творится теперь в его доме! Там живут царицы.

В эту минуту шестнадцать прекрасных женских фигур, в роскошных нарядах, оставили свои внутренние покои для встречи царя. Дивара, шедшая впереди, и последняя, Елизавета Вандтшерер, вдова Гардервика, затмевали всех спутниц красотой и осанкой. Сопровождаемые телохранителями в зеленых и коричневых одеждах, а также своими прислужницами (первая царица имела свой собственный штат), они окружили сошедшего с коня царя и повели его во дворец, точно в балетной картине. В то же время на ступенях лестницы зазвучали трубы и арфы. Затем скороходы поспешили раскрыть все двери – и царь вступил в залу со всей своей свитой. Словно опасаясь чьего-либо нападения здесь, в среде охраняющих его людей, он с необыкновенной поспешностью проследовал к престолу.

На несколько мгновений произошло замешательство в толпе, наполнившей залу. Потом, по приказанию Тильбека и фон Вулена, толпа раздвинулась, стрелки очистили проход и сопровождавшие пророка солдаты удалились. На престоле между тем все было устроено, как на сцене. Ян находился теперь на своем месте, имея величественный вид. По правую руку от него стояли высшие лица и военачальники, по левую – царицы. Позади него сверкали копья стражи и выделялись бледные лица пророков. На ступенях трона сидели юноши с мечами и Библией. Второй из них имел грустный, подавленный вид, и лицо его покрылось краской стыда, когда он увидел перед собой отцовских послов.

– Чего хотят эти люди, которым мы разрешили пропуск, хотя они не заслуживают милостивого расположения? – спросил царь, и глаза его выразили тревогу и ожидание, а лицо оставалось бледным и вытянутым.

Тильбек подвел старого рыцаря к престолу. Все прочие послы оставались в ожидании на своих местах, окруженные придворными чинами и слугами, следившими за каждым их движением. Менгерсгейм выпрямился и спокойно проговорил:

– Наш повелитель, епископ, послал нас к гражданам города Мюнстера; мы не ждали, что нам придется вести переговоры с тем, кто здесь теперь перед нами. Мы протестуем против такого нарушения нашего права, которое оговорено в пропускном листе.

Царь ответил, с минуту помолчав:

– Кто держит в руках власть, тот создает сам право. Кто не в состоянии защитить своих прав, тот имеет их только в воображении. В нашем царском сане и в лице наших советников и сановников вы имеете перед собой сенат Сиона. Передайте нам ваше поручение или отряхните прах от ног ваших. Мы не можем допустить вас произносить еретические речи на площади и возбуждать народ.

Менгерсгейм бросил вопросительный взгляд на своих спутников.

– Perge! – воскликнул нетерпеливый каноник. Царь, желая показать свою ученость, произнес, смеясь:

– Perge, mi pater, et in fide persiste salvus![48]48
  Продолжай, отец мой, и безопасно упорствуй в вере!


[Закрыть] Льстецы Нового Иерусалима склонили головы и стали шептаться, стараясь выразить удивление перед познаниями своего царя. Старый рыцарь, с трудом сдерживавший свое негодование, продолжал:

– Наш государь-епископ, как ни жестоко оскорблен в своем княжеском достоинстве, однако все еще не перешел границ милосердия. Он добр, как настоящий духовный пастырь. Не требуя жизни заблудшего, он с растерзанным сердцем отца простирает снова и в последний раз руку для примирения. В ваших старинных преданиях говорится, что основатели цветущего некогда Мюнстера назвали его сначала Миланом, в воспоминание о богатых равнинах Ломбардии, откуда они пришли. Точно также будущие поколения будут передавать из уст в уста о грозном разрушении Мюнстера, – города, который и начал, и кончил, как Милан: ведь император Фридрих велел сравнять Милан с землей, засыпать ее солью и взборонить. Не допустите этим ужасам совершиться, откажитесь от ваших заблуждений! Епископ дарует вам жизнь, прощает все и готов все забыть, если вы сами распустите весь собранный здесь военный сброд и без оружия оставите город, передав его в руки законного властителя. Все вы получите свободный пропуск; а кто искренне раскается и захочет остаться, тот будет принят как блудный сын. Не забудьте, что предложение наше имеет еще большую цену в настоящую минуту, когда вами только что была подослана женщина, покушавшаяся на жизнь епископа. Вам дается день для восстановления порядка в этих стенах, – ни часа более. Если же вы откажетесь принять предложение и пощаду епископа, то знайте, что он огнем и мечом проложит себе путь в Мюнстер: и тогда ни один из тех, кто окажет сопротивление, не останется в живых, а зачинщики смут будут преданы мучительнейшей казни.

Ни разу речь Менгерсгейма не была прервана никем. У многих из находившихся здесь сильно билось сердце при этих словах. Многие удивлялись смелости посла. Напротив, вожди Нового Сиона, в раздражении от этих слов, не отрывали глаз от сомкнутых уст царя, лицо которого несколько раз менялось во время этой речи, то краснея, то бледнея. Ян не заставил послов долго ждать и с гневом ответил:

– Potentia Die robur meum в могуществе Господа моя сила! Этот один ответ мог бы убедить вас. В Священном Писании есть много указаний, оправдывающих настоящее состояние избранного Господом города Мюнстера, но недостойно было бы возражать словами пророков и Евангелия еретикам, глухим к проповеди Слова Божия. Знайте только, вы, предрекающие нам строгое наказание, что сами находитесь на краю гибели! Господь возвестил день, когда ангел его сокрушит вас. Вот почему я и мой народ не нуждаемся в милосердии врага, и он лишь совершает преступление перед Господом, предлагая нам пощаду, тогда как сам должен молить о милосердии. Епископ нарушил союз и перешел все границы в своих несправедливых поступках. Пусть он рассказывает детям сказки о том, будто мы замышляли покушение на его жизнь: скорее могли бы мы вывести на свет подобного рода тайные его злодеяния. Нам незачем искать его смерти: живой он уже находится во власти Сатаны, а его сын у нас в руках и служит в новой церкви. И пусть пребывание ваше здесь научит его помнить, кто такой царь, избранный Богом, пророками и Новым Сионом! Я не атаман какой-нибудь шайки: я – царь, помазанник Христа, а епископ – не более, как бессильный похититель власти. Для того, чтобы занять место на троне, никакого княжеского рода не надо: Давид был простой пастух, Ромул – воин неизвестного происхождения. Мудрые законодатели и храбрые воины – вот истинные родоначальники королевских династий! А может ли быть назначение священнее моего? Ведь сам Небесный Отец призвал меня и повелел овладеть всей землей, воздвигнуть престол и хранить его, пока не сойдет Спаситель сам и не примет от меня власть. И потому мой скипетр подобен мирному пастушескому посоху, и все здесь совершается только по воле Господа. Мои воины, одетые в броню, играют на свирели и арфе; слабому юноше у ног моих я доверил меч, слабые женщины с прялкой одни охраняют стены Сиона, несмотря на то, что войска епископа, как саранча, окружают город в огромном числе. Я не нуждаюсь в грубой обороне, так как за меня Святое Писание. Но если я беру меч, то он в моих руках служит орудием, которым я возделываю землю в вертограде Господнем. Оттого Господь соединил во мне царя и первосвященника: подобно тому, как брат мой, Генрих Английский, и любезный кум ландграф Липе Гессенский, я ношу соединенную корону светскую и духовную. Берегитесь касаться ее, если не хотите быть наказанными смертью. Наше дело Господа; а потому оно свято, победоносно и непоколебимо, как Он сам.

Ян произнес эту речь, как настоящий талантливый актер, вполне вошедший в роль, и кончил ее, возводя глаза к небу. И еще более уничтожающим взором взглянул он на послов, когда все в зале стали кричать:

«Слава нашему царю, Иоанну Лейденскому! Слава Новому Сиону! Победа справедливым! Смерть и ад врагам!»

Когда крики утихли, Бокельсон продолжал с презрением:

– Уйдите же с глаз моих и склоните головы перед моей справедливостью! Идите и, краснея от стыда, расскажите всему свету, как держит свое слово царь Сиона, даже давая его прислужникам тирана. Обер-гофмаршал! Накорми этих людей пищей из наших обильных запасами кладовых и дай им вина из наших переполненных погребов. Крехтинг, казначей Сиона, награди их, по обычаю нашему, каждого двумя червонцами из богатых сокровищниц Сиона!

Крехтинг выступил вперед и, вынув из красного бархатного кошелька червонцы с поясным изображением царя и с надписью «Слово стало плотью и живет в нас», бросил по две монеты к ногам каждого из членов посольства.

– Примите милость и подарок царя в Новом Храме! – воскликнул он. – Обратитесь и уверуйте, ибо не войдет тот в Царствие Небесное, кто не от духа и не от воды.

Послы молчали, пораженные этими словами и странной формой царской милости. Менгерсгейм, однако, нагнулся и молча поднял червонцы. Остальные последовали его примеру, за исключением каноника, который не дотронулся до денег и едва удержался, чтобы не отбросить их носком своего сапога.

Менгерсгейм, протянув вперед руку, в которой держал поднятые монеты, сурово произнес, обращаясь к самому царю:

– Мы унесем с собой эти монеты: пусть они послужат нам вещественным доказательством того, что мы были в городе Мюнстере и исполнили поручение нашего господина. Поистине, только это злосчастное золото может убедить епископа, что мы не лжем и что мы, действительно, собственными ушами слышали в нашем родном городе, в его собственном владении, возмутительные слова, которыми ответило упрямство мятежников на наше мирное предложение. Горе вам, граждане Мюнстера! Придет время, когда вы со слезами захотите искупить сегодняшний день, но будет уже поздно!

И, отвернувшись от трона, не прощаясь и не кланяясь, посланники удалились в сопровождении Тильбека. Только мимоходом взоры Менгерсгейма и Гелькюпера встретились. Шут чуть заметно кивнул рыцарю головой.

Мрачные мысли толпились в голове царя. В тяжелом раздумьи он оперся на спинку трона. Горячие слезы катились по щекам Христофа.

Напрасно придворные ждали, пока им позволят удалиться. Дузентшуер стоял с минуту, закрыв лицо руками, затем отвел от изборожденного морщинами лба худощавые пальцы и воскликнул пророческим голосом:

– Пресветлый государь! Ты сказал: писание свершается. Пусть же апостолы распространяют царство твое и завоюют землю! Прикажи устроить вечерю на горе Сиона, в воспоминание о Христе. Дух Господен укажет мне имена этих избранных. Земля содрогнется, и народы, населяющие ее, последуют за проповедниками к освобождению и прославлению веры нашей!

– Аминь! – проговорил мрачно царь. – Завтра вечером да будет общая трапеза. Пусть повара наши позаботятся о пище и угощении народа, а глашатаи созовут израильтян при звуках барабана! И строгое наказание постигнет того, кто не захочет принять участие в этой вечере.

Царь подал знак придворным удалиться: с языческим коленопреклонением все вышли. Книппердоллинг, Крехтинг, Герлах фон Вулен и Гелькюпер одни только остались у царя, между тем как Дузентшуер и Петер Блуст ушли вместе с прочими.

– Что скажете вы о бесстыдстве врагов, позоривших только что нашу святыню? – спросил с беспокойством Ян.

– Мне кажется, мы должны с удвоенным вниманием следить за тем, что предпримут осаждающие, и быть настороже, – ответил Герлах. – За этим посольством, без сомнения, вскоре последует с их стороны какой-либо решительный шаг.

– Жаль, что, несмотря на ум и осторожность Гиллы, замысел не удался, – заметил угрюмо Крехтинг. – Кто однако, мог предать ее? Она умела молчать и действовать и воодушевление ее не имело границ.

– Я тоже думаю, – сказал царь и с бешенством крикнул:

– О, будь он теперь в моих руках, этот негодяй! Он поплатился бы так, как никто еще!

Тилан, охранявший вход в залу, подал записку. Ян распечатал ее и прочел про себя.

Книппердоллинг сердито покосился на него и обратился к собеседникам:

– Все несчастья от этих проклятых козней! – сказал он. – Обман, ложь, коварство, измена – вот что господствует у нас. Не то мы имели в виду при перемене правления! Мы говорили искренне, по-вестфальски, от сердца. Маттисен пошел бы лучше сам и убил епископа. К черту все эти кукольные комедии! Они годятся только трусливым голландцам, а не…

– Ты забываешься, брат! – прервал его Крехтинг, указывая на царя, который сделал вид, будто не слышал мятежной речи регента. Он, наоборот, встал и, с радостной усмешкой на лице, сказал:

– Как, однако ж, Господь споспешествует слуге своему! Герхард Мюнстер, что на посту у Серебряных ворот, сообщает, что один датчанин из войска епископа явился перебежчиком в город и принес известие, кто предал несчастную, благочестивую Гиллу. Это – Герман Рамерс.

– Герман Рамерс? – воскликнули пораженные слушатели в один голос.

– А ведь он был твоим рабом, собакой и обезьяной, Бокельсон, – заметил насмешливо Книппердоллинг.

В глазах царя сверкнул зловещий огонь, тем не менее он холодно ответил:

– Да, тот самый Рамерс, брат мой. Иди же к нему в дом и поспеши захватить его семью – жену и детей.

– Это – дело Ниланда, Ян Бокельсон, – возразил довольно бесцеремонно регент.

– Ты прав, любезный брат; но потрудись, однако, на этот раз передать Ниладу, как подчиненному тебе, приказ исполнить это поручение… Оставьте меня одного, – в заключение сказал царь любезным тоном, хотя тяжелые тучи омрачили его лицо.

Они удалились, обмениваясь выражениями неудовольствия. Гелькюпер один не последовал за другими и дернул Яна за рукав, шепнув ему на ухо:

– Знаешь ли, что скажу тебе?… Не хотел бы я быть на месте Книппердоллинга… Ты был так любезен с ним, несмотря на его грубость. Это не предвещает ничего хорошего.

– Убирайся прочь, жалкий шут!

– Но разве ты не разрешишь мне поздравить тебя с новым браком?

– Прочь с моих глаз!

– Но разве ты не разрешишь мне поздравить тебя с новым браком?

– Прочь с моих глаз!

За приказанием последовал грубый удар кулаком. Гелькюпер отпрянул и ядовито уставился на взбешенного царя, но через минуту разразился смехом.

– Ты сам позовешь меня скоро опять, мастер, – сказал он. Где же тебе вынести без меня полночь, Бокельсон!

С этими словами шут исчез.

Венценосный портной поспешно скрылся под наметом: им овладели судороги, вызванные бешенством и припадками болезни, которая проявлялась каждый раз после сильных душевных потрясений. Целых четверть часа он корчился в мучительных судорогах, затем его охватила мрачная задумчивость, и лишь мало-помалу он стал приходить в себя. Временное затмение исчезло после того, как он несколько минут бессознательно играл, как слабое дитя, своим царским венцом и тронными украшениями. Улыбающееся, как у расслабленного ребенка, выражение лица сменилось озабоченным видом. Тяжелые вздохи вздымали его грудь.

– Подлец Гелькюпер знает, что мне не обойтись без него ночью! Разве он один знает, как несчастен Лейденский пророк. Разве кривлянье этого шута да воспоминания ранней молодости не составляют единственного моего утешения?

Он стал ходить взад и вперед, потом, остановившись перед песочными часами, продолжал:

– Царство на пороховой бочке! Кипучая кровь в жилах, сокровища, лакомства, роскошь и могущество, красивые женщины, весь город – все мое! Но сколько горечи в этом непрочном наслаждении, когда знаешь, что каждую минуту может постигнуть смерть? Разве не изменчива преданность народа? А наш грозный епископ… А помощь где? Ищи ее в поле! Если привидения меня не беспокоят ночью, то все же в тяжелых снах мне мерещатся или кровавая виселица с тысячью мук, или последняя осада города; не то я вижу себя схваченным изменниками. И ужас не позволяет мне даже кричать, звать на помощь.

Мысль об измене напомнила царю дерзость Книппердоллинга и предательство Рамерса.

Книппердоллинга и всю родню Гиллы, мужскую и женскую.

– Мне доносят, – сказал царь, – что эти женщины глумились над смирением Гиллы. Они, может быть, участвовали в предательстве, ни одна из них не избежит кары!

В то время, как скороход бежал исполнить свое поручение, Ян рассеянно смотрел в окно; вдруг он стремительно открыл его, увидев проходящего мимо поручика Ринальда Фолькмара. Он сделал ему знак войти с довольным видом прошептал:

– Вот подходящее орудие! Он поможет мне привести в исполнение мой мастерски задуманный план.

Царь облокотился в раздумьи на аналой, где лежала Библия, и, открыв ее, торжественно читал вслух, при входе Ринальда, песню пророка Иеремии: «На душе у меня грусть; сердце сильно бьется в груди; нет мне покоя».

– Привет тебе, сын мой! – обратился к нему ласково Ян, прерывая чтение.

– Что прикажет царь Сиона? – спросил Ринальд тихо и серьезно.

– Я жажду поделиться чувствами своими с другом. Твой грустный вид воскресил во мне все заботы, гнетущие меня с давних пор. Ты несчастен, сын мой. Лицо твое изнурено и бледно. В твоей походке, в твоих движениях я не вижу прежней живости. Если не ошибаюсь, война – ремесло тебе не по душе, и мне самому думается, что ты призван к лучшему, более достойному тебя!

Ринальд устремил пытливый взор на царя, но, увидев в его глазах одно лишь благоволение, отвечал с грустью:

– Знание человеческого сердца не обмануло тебя, Иоанн Лейденский. Я – разбитый сосуд. Я ощущаю в самом себе двойственность, и она грозит разрушением души. Я связан клятвой, но не могу дать сам себе отчета, правому ли делу я поклялся служить. В городе все приняло такой оборот, что я сомневаюсь в том, во что прежде горячо верил. Я охотно спросил бы твоего совета, но и тебя захватил поток событий и смут. Говорю с тобой откровенно, потому что уважаю тебя: твои последние поступки заставили меня болеть душой. Скажи, Ян, что сделал ты с народом, который тебе доверился? Христианин, исповедующий чистое учение, владеющий всеми дарами пророка, что делаешь ты, и как не боишься подпасть под власть Сатаны? Напомню тебе лишь три вещи. Твое высокомерие и роскошь со времени твоего возвышения, затем многоженство, отвратительный пример которого ты даешь, не смущаясь, всему народу, наконец, коварное покушение подосланной тобою Гиллы… Куда ведут такие дела, если не к погибели? Сердись на меня, но выслушай правду. Возненавидь меня, но отступи, ради себя, ради народа, ради доброго дела!..

Ринальд замолчал, глубоко взволнованный. Царь не только не дал воли своему гневу, но, тяжело вздохнув, ответил со смиренным видом:

– Дух еще не покинул меня, а он – мой возлюбленный; Сатана не имеет никакой власти надо мной. Не время открывать тебе причины, заставившие меня действовать так, а не иначе. Когда-нибудь я сумею это сделать и восторжествую над всеми сомнениями. А пока довольно тебе знать, что я страдаю сам неизмеримо в мучительной борьбе; я с трудом ношу железное иго, которое возложил на меня Небесный Отец, желая испытать мои силы. Что же касается многоженства, я мог бы сослаться на патриархов; но в основе того, что тебя так ужасает, лежат еще более глубокие, мировые задачи; и закон этот создан не моим желанием, а решением старшин. Блеск и роскошь я только перед тобой готов защищать, и всего одним словом, которое приблизит меня в то же время к источнику моих страданий.

Да, несчастен тот, на кого возложен венец земной власти! Змеи зависти ползают под золотыми подошвами помазанного. О, если б я был только апостолом! В низменном прахе я нашел бы свое счастье. Правда, я избран Отцом Небесным, и Он повелел мне стать апостолом народа против бурных врагов Его; но среди этих неблагодарных людей нет ни одного, кто не считал бы себя столько же достойным царства, как смиренный Ян Лейденский, призванный на то пророками. Что я говорю достойными! Да они считают себя гораздо способнее и достойнее меня, ибо «народ мой безумен и не верит мне». Вот почему необходимо, чтобы между земной властью и стоящими ниже по духу существовала целая бездна: против грубой силы, которая дерзко забирается на ослепительный, но незавидный пир власти, единственным мягким противодействием является роскошь, богоподобный блеск, показывающий черни господина ее в недоступном сиянии.

Царь приумолк, наблюдая и стараясь угадать, могут ли его объяснения убедить студента. Ринальд спокойно и внимательно слушал. Бокельсон продолжал с тяжелым вздохом и со слезами на глазах:

– Если голос мой походит на жалобный стон на реках вавилонских, то прости, сын мой возлюбленный; поверь, что и Ян Лейденский находится в печальном плену, и что бури пустыни грозят свалить его с ног. Но больнее всего для меня твой упрек в коварном покушении на жизнь епископа при помощи Гиллы. Многое на земле кажется чистой правдой, а на деле оказывается беспощадной ложью. Слишком часто должен отвечать царь за то или другое действие, хотя он их не совершал.

Царь зарыдал и, протягивая потрясенному Ринальду свои длинные белые руки, продолжал:

– Представь себе, что эти руки изранены оковами, что на лоб мой из-под тернового венца стекают капли крови. Тебе лишь доверяюсь я: меня связала чернь, я измучен своими же прислужниками. Я молю еженощно об освобождении; но Небо до сих пор не вняло моим мольбам; испытание не прекращается. Упрямство Книппердоллинга, который не прочь захватить скипетр в свои руки, заносчивость прежних патрициев и кровожадный фанатизм казначея и всех советников, страсть старшин к убийствам и казням, – все это заглушило мой голос, когда я поднял его в защиту епископа. Да, я был его защитником, когда решили убить его, как Олоферна. И я принужден уступать со стоном этим изуверам, так как время еще не наступило, когда я один одержу победу над моими врагами и врагами тысячелетнего царства… Наконец, добрый Ринальд, я не бессмертен. Что станется с Сионом, с христианской республикой, если я умру от ножа убийцы прежде, чем все будет окончено?

Ринальд печально покачал головой и сказал:

– Один Бог решает победу. Но что замышляешь ты? Нет, нет! Мы не имеем права побеждать с оружием несправедливости в руках. Жаль мне тебя, Ян Бокельсон. Но если даже ты невиновен и, как агнец, несешь грехи заблудших грешников, твое царство все же назовется владычеством жестокости и преступления.

– Может быть, ты прав, – смиренно ответил царь. – Отец Небесный все же откроет когда-нибудь невинность мою. Останься на моей стороне, Ринальд! Разве Христофор, сын епископа, не жив? Разве я не одеваю и не кормлю его по-царски? Разве я не простил коварному Ротгеру его вину и не терплю присутствия его в Израиле?

Но я не довольствуюсь прощением и сожалением о виновных: я хочу еще оказать им благодеяния втихомолку. И ты будешь моим посланником, носителем милости. Я начну с того, кто меньше всего ожидает от меня добра, – с того же Христофора. В доказательство того, что я непричастен к покушению Гиллы, верну епископу сына. Этим я умиротворю его; и, быть может, это побудит его обратиться к истинной вере. Он увидит мое бескорыстие, если я удовлетворюсь освобождением несчастного Германа Рамерса, взамен его сына. Вместе с тем мы сделаем доброе дело, верну этого бравого израильтянина, моего брата и друга, из жестокого плена.

– Ты – благородный человек, истинный царь, исполненный кротости и сострадания! – воскликнул Ринальд, увлеченный доверием Яна. – Такие дела вернут мне веру в тебя. Ведь в руках у таких диких вепрей, как Книппердоллинг и Ниланд, невинный мальчик всегда в опасности.

– Как я рад, что угодил тебе, сын мой! – ответил с улыбкой Ян. – Но, в таком случае, ты можешь быть посредником между мной и епископом. Мне не хотелось бы доверить эту тайну никому, кроме тебя: иначе поборники Сиона могут помешать моему намерению.

– Ты прав, царь Иоанн. Я с радостью, как всегда, готов послужить честному делу. Но как я проберусь в лагерь? Говорят, после отважной Гиллы всех, даже перебежчиков, бросают в темницу и подвергают ужасным пыткам. Если меня узнает кто-нибудь из епископских вождей, меня ожидает смерть, тем более, что я однажды уже избежал темницы, благодаря тому же Вальдеку, замолвившему за меня слово… Но не укоряй меня в малодушии и трусости: я дорожу жизнью не для себя, а для моей невесты, любимой девушки. Я могу лишь тогда счесть себя достойным ее, когда Христофор Вальдек будет в объятиях отца своего: я поручился за мальчика моей невесте и не осмеливаюсь взглянуть ей теперь в прелестные глаза.

– Я тебя совсем не понимаю, сын мой, – заметил холодно царь.

Ринальд продолжал с еще большим жаром:

– Теперь не время излагать тебе все дело, царь Иоанн; но спешу дать свое согласие. Я вспоминаю, кстати, что мой опекун Зибинг находится вблизи епископа. Вели дать мне монашеское одеяние, и я надеюсь, что проберусь к опекуну. Если я его найду, нет сомнения, что он поможет мне. Я пробуду там два дня. На третий день пошли мальчика мне навстречу до середины Царства. Зибинг отведет его к отцу, а я приведу в город Рамерса.

– Будь покоен. Пошли стрелу с запиской в город и обозначь час обмена. Я сам провожу мальчика. Что ты хочешь еще сказать, сын мой? – спросил царь, заметив возрастающее смущение студента.

– Позволь мне молвить слово: хотя мне трудно решиться, так это важно для меня, – начал Ринальд, дрожа и тяжело вздыхая. – Я прошу тебя об одном обещании, но, царь, пусть оно будет свято! Повелевай тогда – и я готов слепо отдать тебе все мои силы.

– Говори, сын мой! Милость царя, что роса на траве. Твой царь любит тебя, говори!

– Герлах фон Вулен будет говорить с тобой о женщине, на которой он хочет жениться. Он станет взывать к твоей власти и просить тебя найти эту женщину, скрывающуюся от него. О, не слушай его! Ведь это – моя невеста! Мы обручились и повенчаемся, как только водворится мир в этой стране.

– Скоро наступит это время, – пророчески сказал Бокельсон, устремив глаза к небу. – Дух открыл мне, что луч мира осветит Рождество Христово.

Затем, покосившись на Ринальда, царь лукаво прибавил:

– Теперь я догадываюсь, отчего полковник Герлах не благоволит к тебе. Ах, если бы ты знал, как они меня мучают! Лучших друзей моих хотят оторвать от сердца моего. Но я тверд. Нет, посмотри, до чего доходит дерзость разорившегося дворянина! Он недоволен своею должностью и хотел отомстить мне, отняв у меня любовь твою, любимый сын мой. Но это ему не удастся, клянусь тебе царствием Господним!

Ринальд поцеловал руку царя, чего он раньше никогда не делал, и воскликнул, торжествуя:

– Клянусь царствием Божиим, я верю в тебя! Только с этим доверием к тебе я решаюсь оставить невесту на несколько дней. Грубый Герлах уже хотел увести ее силой, хотел оскорбить ее отца. Но теперь убежище девушки ему неизвестно, а твой приказ принудит его прекратить свои преследования.

– Ручаюсь тебе моей коронованной главой, что заставлю этого повесу оставить девушку в покое, – торжественно обещал царь. Затем, обращаясь более приятельским тоном к Ринальду, он спросил: – Кто невеста и ее отец? Где она находится? Чтобы позаботиться о безопасности их всех, я должен знать твою тайну.

– Анжела с Кольца, дочь художника, дом «Розы» на улице Эгидия.

– На улице Царицы, – поправил Бокельсон, который переменил названия всех главных улиц и ворот.

– На улице Царицы, – повторил Ринальд послушно. – Бедная девушка томится в погребе, выходящем на двор. Кроме отца, бабушки ее и меня, никто не знает ее убежища.

– Запомню, – сказал Бокельсон равнодушно. – У меня хорошая память вообще, но в особенности там, где дело идет о благодарности. Сделай же у епископа все возможное; ты ведь умеешь убеждать. Я же сумею отблагодарить тебя лучше всех царей земных. Ты будешь ближайшим орудием моих тайных добрых дел, перед всем светом займешь ближайшее место у престола. Будущее твое в моих руках: уже теперь я думаю о нем, давая тебе обещание защищать овечку твою от жадно воющего волка.

Ринальд едва успел удалиться в восторге с тем, чтобы сделать нужные приготовления к отъезду, как появился гофмаршал Тильбек со своей свитой. Он осведомился, не дозволит ли царь трубачам подать знак к запоздавшему обеду Царь отвернулся с презрительной усмешкой и сказал:

– Ешьте и пейте, ибо повелитель рад, когда слуги его сыты. Мне же Отец Небесный приказал поститься, приготовиться к великому дню, ибо завтра, во время вечери, снизойдет Дух на меня.

С этими словами Бокельсон прошел через потайной ход и пробитую недавно дверь в соседнюю постройку, в покои цариц, чтобы отдохнуть от забот и треволнений дня.