Текст книги "Царь Сиона"

Автор книги: Карл Шпиндлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

При этих словах Анжелой овладело волнение. Но, к удивлению ее, Елизавета сказала, как бы в ответ на эти слова:

– Гм… и того молодого человека из Брауншвейга я также полюбила; он только больше мне нравился, чем грубый Гардервик. В сущности я еще вовсе не любила, – прибавила она сухо и с горечью.

– Неужели? Ты, Елизавета? – спросила Анжела с удивлением и вдруг замолчала, как бы опасаясь выдать себя.

– Нет, – повторила та. – Раз в жизни я мечтала о любви, но это была именно только мечта… Однако вот ты и дома, дитя мое. Заходи же ко мне. Не бойся встретить мужа, ты меня найдешь всегда одну, как только зазвонит вечерний колокол. И тогда муженек мой уж, наверное, в своем кабаке за вином и костями, он редко возвращается домой раньше полуночи.

И с желчным смехом Елизавета простилась со своей юной подругой, задумчиво вошедшей в дом и поднимавшейся теперь наверх по гулкой каменной лестнице.

Мастер Людгер ходил взад и вперед по комнате совершенно одетый, как бы готовый выйти. Он заговорил, обращаясь к дочери, с напускной строгостью:

– Ага! Мы наконец дома? Пир продолжался, черт возьми! Отец, бедняга, сидит дома один со своими заботами и страхами, а дочка пирует за сладким вином и пирожками в обществе благочестивых сподвижниц.

– Я бы не пошла, милый батюшка, если бы вы не разрешили сами; но если бы и вы захотели тоже пойти, вас бы так же приняли там, как желанного гостя.

– Желанного? Сохрани Бог! Богатая бабушка меня терпеть не может, оттого что у меня нет такого состояния, как у нее. Желанного? Черт возьми! Всему этому богатству и ханжеству будет скоро конец. Да, и конец будет ужасный!

– Конец? – повторила Анжела.

– Да, именно. Новое время наступает. Ты еще многое увидишь, ангел мой. Я опять узнал сегодня кое-что из верного источника. Совсем новая вера… Все, что есть лучшего из всех религий, соединится в одной новой. Новое правительство и, наконец, равномерное распределение богатств… Так нужно, и пришла пора. Черт возьми, если все это не будет именно так!

Анжела молчала, испуганная словами отца. Ей казалось, что отец выпил лишнее. Он продолжал между тем с воодушевлением, навеянным, однако, не винными парами.

– Помнишь ли ты, что говорил тогда Ринальд? Вот настоящий человек, душа моя: это – голова! О, он далеко пойдет…

– Он в Нимвегене, в цепях, – с горечью возразила Анжела.

– В цепях, говоришь ты? Это ничего не значит, дитя мое. Пусть даже они снимут с него голову – дело не изменится. Этот богемский поп[30]30
  Тут имеется в виду Гус, сожженный как еретик на Констанском соборе, в 1415 году.


[Закрыть]… забыл я его имя… его сожгли, но, черт возьми, тогда только и пошло дело в ход. Да, жаль, я не послушал тогда Ринальда: мне помешала моя дочка! Непременно надо было вернуться сюда ко дню рождения пробста, не так ли? А когда мы вернулись, вернее уже накануне, почтенный пробст и все каноники сбежали отсюда. А что, скажи пожалуйста, из этого следует? То, что у меня нет новых заказов. Останься я в Голландии, писал бы я там портреты торговцев сыром, и было бы много лучше. Но даже и удивительную голову портного не пришлось мне срисовать, черт возьми! С тех пор дела у нас все хуже и хуже. Могу сообщить тебе новость. В церквах не будет больше никаких изображений: все это – идолопоклонство, вздор и безумие! Художники могут заняться чем-нибудь другим. Кисти и краски надо бросить: я буду также участвовать в управлении, и это право, мне по душе. Но сперва я все-таки напишу один портрет, и то же самое изображение сделаю на дереве и на меди. Весь Мюнстер будет покупать его у меня.

– Чье же это, батюшка?

– Это будет портрет епископа, ангел мой. Завтра утром они приведут его сюда, этого доброго человека, так как сегодня ночью они возьмут его с постели. Увидишь тогда живое воплощение деспотизма и, знаешь ли, что еще? Помнишь ли эти трагические изображения королей, которые я показывал тебе в Лондоне, в Тауэре? Мелочь, черт возьми, в сравнении с этим! Я изображу его окованного цепями и рядом с ним посажу дьявола, напяливающего на него митру. Во всей немецкой земле люди будут драться из-за портрета, и весь доход от продажи его пойдет тебе в приданое.

– Да защитят меня все святые от такого ужасного подарка! Нет, отец, я ни за что бы не поверила, что вы можете так говорить и думать об одном из князей церкви и знатном господине, который сумел бы, конечно, оценить ваше мастерство и вознаградить вас по заслугам. Сколько раз вам щедро платили из соборной казны за ваши прекрасные картины, тогда как в кои-то веки случалось вам получать заказы от кого-либо из граждан.

На лице художника выразилась хитрость торговца, но складка в углах его рта изобличала трусость зайца, напрасно прикрывающегося шкурой воинственной рыси.

– Анжела, Анжела! – сказал он, грозя ей пальцем. – Ты опять учишь своего разумного отца? Ну, не смотри на меня так сурово, ангел мой! Я и вполовину не думаю того, что сказал. Я всегда любил и почитал папу и высшее духовенство. Но ты не поверишь, что у меня до сих пор еще звучит в ушах все, что услышал я сегодня в гостинице Петера Фризенса. Бог знает чего тут не было! Мюнстерцы как будто говорят ныне огненными языками. Настроение ужасное, дитя мое. Да защитит Господь нашего епископа и да уничтожит всех еретиков! О, если бы ты видела нынешнюю вечеринку у Фризенса! О, Анжелочка, и теперь еще болит у меня то место на груди, куда ударил меня своим кулачищем задавший пир грубиян Киппенброк, когда он раздавал пирожные и брякнул будничное присловье: «Маленькие штучки, большое счастье! Лучше гость, чем кухня!» И вправду, гость был лучше кухни… У мастера Людгера в десять раз больше смекалки, чем у этих гостей Петера Фризенса. Пусть только его милость епископ расправится с этими болванами – и он увидит, Sang-Dieu, каков художник мастер Людгер с Кольца!.. Ну, довольна ты теперь, дитя мое? Кажется, глазки у тебя уже давно закрываются? Песочник[31]31
  Так тогда назывался в тевтонских наречиях эллинский Морфей, бог сна.


[Закрыть]пришел, не правда ли? Спи же, спи! Господь с тобой!

Мастер Людгер на цыпочках ушел в свою комнату и вскоре также крепко уснул.

Глава II. Коварная война и гнилой мир

Собравшиеся в Тельгтэ каноники и вожди рыцарства не слишком доверяли честности граждан города Мюнстера. Они поручили защиту самого местечка и охрану своей собственной безопасности штабс-капитану Теодору фон Мерфельду. Молчание мюнстерцев, задержавших епископских послов, становилось слишком подозрительным, и, как бы предчувствуя грядущие события, епископ решился оставить Тельгтэ в самый день Рождества, чтобы запереться в своем прочном замке Ибурге.

Успокоенный удалением епископа из Тельгтэ, фон Мерфельд в видах безопасности ограничился тем, что с наступлением темноты отправил конный отряд на дорогу к Мюнстеру, приказав исследовать местность и уничтожить мост через Верзу.

Солдаты, под начальством одного молодого прапорщика, при свете звезд достигли означенного места и разобрали несколько досок на мосту, полагая, что этим они положили преграду случайному нападению, так как только этой ручей не замерзал в своем быстром течении, в то время как поля были покрыты снегом и большие реки стали. Совершив этот геройский подвиг, юный предводитель скомандовал своим людям двинуться в обратный путь. В то время, как они, на своих быстрых конях проезжали открытым полем мимо виселицы со всеми ее ужасными принадлежностями, их кони заржали, и всадники принуждены были умерить шаг. Один из воинов, оглянувшись вокруг, воскликнул:

– Юнкер фон Шенеберг, поглядите-ка назад. Что-то блестящее как будто перебегает там, по краю равнины. Из-за снега я не могу сказать, далеко или близко от нас сверкают эти предметы.

Начальник отряда, а за ним и солдаты, стали вглядываться и увидели в самом деле множество маленьких, сверкающих точек, напоминающих не то горячие угольки, не то маленькие язычки пламени. Прапорщик первый перекрестился от страха, а один из спутников его мужественно заметил:

– Это – просто первые вечерние звезды…

– Но разве вы не видите, как они танцуют и прыгают во все стороны? – заметил третий.

– Блуждающие огни… Это ведьмы колдуют, – бормотали остальные, и прапорщик поспешил дать приказ:

– Вперед, вперед! Вблизи этого проклятого места небезопасно… Здесь водится нечистая сила.

Все охотно последовали приказанию и вскоре находились уже у въезда в город. Прапорщик стремился к своей мягкой постели, всадники – к своему соломенному ложу. Вскоре все уже спокойно спали. Если под блуждающими огнями разуметь кобольдов[32]32
  По немецким народным сказаниям – род эльфов.


[Закрыть] сбивающих странников с пути и завлекающих их в гибельное болото, то всадники были вполне правы. Виденные ими огоньки были просто факелы врагов. Храбрые епископские разведчики, спеша вернуться домой, значительно опередили неприятеля и позволили ввести себя в заблуждение, так как мюнстерцы, со своими орудиями, передвигались без шума, благодаря снежному покрову.

Горожане заранее рассчитывали найти мост через Верзу разрушенным; но, с помощью захваченных ими с собой досок и жердей, они его быстро восстановили, беспрепятственно перешли на другой берег и продолжали спешно подвигаться вперед безмолвно и в строгом порядке. Достигнув ворот Тельгтэ, правда, запертых, но охраняемых только спящими сторожами, они без труда разнесли их с помощью таранов, и вся огромная толпа, состоявшая из шестисот вооруженных граждан и трехсот наемников, мгновенно рассыпалась по узким и кривым улицам, еще погруженным в темноту, так как был всего четвертый час утра.

Это нападение, руководимое начальником городских наемников, совершено было с большим искусством. Нападавшие были заранее осведомлены, в каких домах остановились знатнейшие из членов собрания в Тельгтэ: оставалось только сделать натиск на эти дома. Мюнстерцы захватили таким образом сразу главнейших представителей власти, благороднейших из рыцарей, а также и бежавших из Мюнстера патрициев. Забрав всех этих перепуганных пленников почти прямо с постели, нападавшие, в то же время, громкими криками и выстрелами до такой степени огорошили защитников местечка, что те не успели оказать никакого сопротивления и допустили врагов завладеть их конями и оружием.

– А епископ?… Где он… где? – раздавались крики в толпе победителей, когда пленников собрали на площади, при свете факелов.

– Злодеи! – ответил с гневом на эти возгласы обершталмейстер Гергард фон Мориен. – Господь избавил вас от преступления, которое вы жаждали совершить, покушаясь на жизнь вашего повелителя. Ищите его за стенами Ибурга и разбейте о каменные твердыни его ваши головы, изменники!

Эти слова и вызванное ими бешенство среди победителей привели к тому, что враги кинулись на своих пленников и предались неудержимому грабежу. Ничто не ушло от жадной корысти горожан и наемников: они срывали золотые цепи и кольца с печатями, дорогие запястья кошельки с золотом и драгоценные вооружения; беспощадно грубо обращаясь с пленниками, они осыпали их бранью. Многие знатные господа вынуждены были покориться позорному игу, в том числе высшие духовные лица, рыцари, феодалы, патриции, мюнстерские судьи, сыновья мюнстерского бургомистра, наконец, многие еще из знатнейших наследственных родов. Несколько каноников, занимавших высшие должности в капитуле мюнстерского собора, спаслись от своих преследователей бегством и босые должны были переправляться через замерзшую реку Эмс.

В Мюнстере между тем горожане с нетерпением ожидали исхода предприятия. Многочисленные группы народа собрались утром, в день святого Стефана, у городских ворот и на рынке. Роттман и другие проповедники нового учения старались всеми силами еще более разжечь толпу обещаниями и проповедью. Члены магистрата и старшины гильдий со своей стороны оказывали им содействие в этом подстрекательстве. Некоторые из патрициев – в особенности хитрый и осторожный Герман Тильбек и своевольный, грубый Гелах фон Вулен, опытный в войне дворянин, но которому нечего было терять, так как он весь был опутан долгами и при общем разрушении мог только выиграть – также раздували пламя охватившего толпу пожара страстей. И когда, наконец, прискакали передовые гонцы, опьяненные победой, – уже не было более границ всеобщему ликованию народа, и никто не стеснялся в выражении ненависти и злобы против врага. Те из граждан, которые оставались еще на стороне епископа и пошатнувшейся власти церкви, заперлись в своих домах и не показывались в городе. Народ же, шумевший на улицах, одушевлен был одним чувством, а именно жаждой мести за перенесенные им до сих пор притеснения и обиды.

Наконец триумфальное шествие показалось в городе. Мюнстерцы увидели ряд повозок, на которых беспорядочным образом рассажены были пленные, без разбора сословий и звания, в случайном соседстве. Наемные солдаты следовали густыми рядами, со знаменами, заряженными ружьями и горящими факелами. Добровольцы из граждан шли вперемежку, сгибаясь под тяжестью награбленной добычи, обгоняя друг друга и хвастаясь вымышленными опасностями и подвигами, которых они не совершали. Их лица были красны от возбуждения и вина, они вымазались порохом для большего правдоподобия и держали во рту пули, чтоб придать себе более воинственный вид.

Те из них, которые были подобрее, а также старшины гильдий, участвовавшие в походе в качестве предводителей, галопировали на прекрасных конях, отнятых у рыцарей, и без всякой надобности усердно пришпоривали благородных животных. Эти люди, привыкшие привозить на рынок песок, камни или грубые товары на своих клячах, разыгрывали из себя теперь рыцарей и вызывали удивление толпы, несмотря на свою неловкую и смешную посадку. Пленники были встречены насмешками и бранью Среди них народ отличил некоторых, особенно ненавистных ему, и, не довольствуясь позором, требовал для них немедленной казни:

– Раз епископа нет здесь, его советники расплачиваются за него! – с бешенством кричали в толпе. – Вот Мориен! Вот Бодельшвинг! Это они приказали прекратить для нас подвоз припасов; это они заперли городские ворота; это они арестовали наших быков!..

– А теперь быки здорово ревут! – злобно восклицал крикун Киппенбройк.

– Смерть им!.. Отрубите им головы. Повесьте их за ноги! – грозно вопила толпа.

Члены магистрата, принадлежавшие большей частью к умеренной партии, стояли у входа в ратушу, в черных плащах, храня глубокое, многозначительное молчание. В сущности, они не вмешивались главным образом потому что не знали сами, как поступить с пленными.

Наконец Тильбек заговорил и предложил, отдавая должную честь каноникам и рыцарям, разместить их по гостиницам, если они дадут честное слово не пытаться бежать, пока дело не выяснится. Предложение это было принято и приведено в исполнение.

Бежавших из города патрициев решено было бросить в обыкновенную тюрьму. Этого требовал непримиримый Книппердоллинг, а за ним весь народ. Сопровождаемые криками и свистом толпы, они были отведены в место заключения воров и других преступников. Между тем подстрекатели народа продолжали требовать казни ненавистных советников епископа – Мориена и Бодельшвинга.

Уже над их головами занесены были алебарды и топоры, и смерть в самом деле грозила им, если б в это время не выступил вперед и не остановил покушение капитан Килиан с несколькими из своих друзей. Выйдя на середину, он громко закричал:

– Прочь руки, кто дорожит своей собственной жизнью! Эти люди – наши пленники, и никто не смеет касаться их. Мы служили не раз князьям и властителям, мы знаем права воюющих сторон и не боимся вас! Мы шли в поход и вернулись как честные воины, а не как разбойники или мясники, бьющие скот. Пусть отведут пленникам, как и прочим рыцарям, помещение в гостинице, а мы станем на страже и не допустим совершить насилие над ними. Место, друзья! Очистите место для наших пленников.

Они растолкали толпу при помощи копий и ружейных прикладов и увели рыцарей в гостиницу, где тщательно продолжали охранять их. Этот пример подействовал. Возбужденная толпа умерила свою ярость, люди благомыслящие несколько ободрились, и уже вечером того же дня магистрат дозволил брошенным в тюрьму патрициям разойтись по своим домам.

На следующее утро фон Менгерсгейм выразил желание явиться в собрание магистрата и просил дать ему конвой. Это желание было исполнено. Он обратился к городскому совету с речью, и его охотно слушали, так как он известен был как миролюбивый и доброжелательный ко всем советник епископа. И речь его направлена была к увещанию и общему примирению. Он доказал выборным народам, что они избрали неправильный путь, он развернул перед ними картину будущего и изобразил последствия совершившихся событий. Он представил им, что епископ – человек слишком воинственный и твердый в своих намерениях, чтобы отказаться от выполнения того, что, конечно, считал своим делом. Дальнейшее возмущение и насильственные поступки могут только усилить ожидающую Мюнстер опасность.

– Вспомните, что епископ не один, – говорил он. – Он в союзе с Кёльном и Триром, также с герцогом Клеве и другими могучими князьями… В любую минуту у него не будет недостатка ни в чем для войны и для того чтобы покорить вас. Какие же силы вы можете противопоставить ему? Помощь ландграфа Гессенского, на слово которого вы полагаетесь? Или вы надеетесь на Шмалькальденский союз, о котором вам наговорили лютеранские проповедники. Одумайтесь, откройте глаза, взгляните вокруг. Все эти споры о римском исповедании или учении Лютера, все эти мессы и проповеди, причастие с вином или без вина, – все это хотя и весьма важно, но не относится вовсе к делу и положению вещей. Епископ Мюнстерский, Оснабрюкский и Мюнденский – законный властитель ваш и всей страны: он не только князь церкви, но в то же время и немецкий князь вообще. Но члены Шмалькальденского союза такие же немецкие князья и никогда не допустят, чтобы один из им подобных склонился перед вами. И разве вы не боитесь, что чернь раньше или позже поступит с вами так же, как поступает она теперь со своими прежними господами? Мне известно, что сам Лютер и его достойный друг, ученый Меланхтон, в обнародованных посланиях к вам открыто порицают со всей строгостью поведение Роттмана и его приверженцев, а также и многих горожан Мюнстера. Итак, предположим, что епископ оставит вам неприкосновенное право исповедывать новое учение, утвердит все ваши права и привилегии и согласится забыть все происшедшее с условием, что вы со своей стороны, признаете снова его власть, чего еще могли бы вы желать, не нарушая справедливости?

Проникнутое глубоким убеждением красноречие подействовало на слушателей. В их среде было много членов которые сами охотно желали бы прийти к соглашению, другие же не прочь были выиграть время в ожидании благоприятной минуты. И вот, почти единодушный ответ гласил следующее: «Магистрат, со своей стороны, стремится только к мирному соглашению, но желал бы обладать уверенностью в том, что епископ сдержит обещание и что новому исповеданию, принятому большинством граждан Мюнстера, не угрожает никакая опасность. Прежний опыт, однако, доказывает, что такого доверия не может быть без прочных обеспечений. Никто здесь не сомневается в честности и прямоте оратора, но воинственному графу Вальдеку можно верить только в том случае если он даст письменное обещание за своей печатью».

– А что вы скажете, если я возьмусь доставить вам такое письмо? – спросил с воодушевлением фон Менгерсгейм. – Отцы города Мюнстера в прежние времена не раз доверяли мне свои дела: попробуйте также на этот раз. Отпустите меня на три дня к епископу. Я привезу вам в этот срок письменное согласие епископа и подтверждение ваших прав, или, в худшем случае, я вернусь опять вашим пленником – и да послужит вам порукой мое рыцарское слово.

После краткого обсуждения этого предложения, обещавшего только выгоду и не грозившего во всяком случае никакой потерей, магистрат решил отпустить рыцаря в лагерь епископа в Бевергерне в качестве уполномоченного от города для заключения мирного условия.

В тот же самый день почтенный рыцарь отправился в замок епископа, снабженный письменными полномочиями от магистрата с одной стороны и товарищей по несчастью с другой. В тот же вечер в Мюнстере получены были письма с заступничеством за пленных со стороны разных городов и знатных рыцарей, а вслед затем и угрожающие письма из Кёльна и от членов Шмалькальденского союза. Магистрат уклончиво отвечал всем, утверждая, что он готов сделать все ради восстановления спокойствия, но что это возможно только при условии предоставления горожанам свободы в исповедании нового учения. Тем не менее, не оставалось сомнения в том, что необдуманное нападение на Тельгтэ вовлекло город в целую сеть новых политических осложнений.

И все-таки самый опасный враг находился не за стенами города, а в самом городе, в сердцах народа. С каждым днем становилось труднее удерживать власть над ним. Зачинщики не переставали усердно подстрекать его. Старшины гильдий, несмотря на то, что уступили большинству в магистрате, причем некоторые из них в тот день сами высказывались за мирное посредничество, не переставали теперь восстанавливать народ против магистрата.

– Требуйте, – говорили они, – распущения совета, браните всех его членов, не щадите ни их, ни нас самих, требуйте полной смены магистрата – а там уж видно будет, что следует предпринять.

Роттман, его шурин Бриксиус и другие проповедники нового учения, вся судьба которых зависела от исхода борьбы между городом и епископом, готовы были перевернуть небо и ад, чтобы не дать остыть возмущению горожан.

Книппердоллинг, Керкеринг, Киппенбройк и другие, рассчитывавшие устроить кровавую бойню пленных рыцарей и тем положить непроходимую пропасть между обеими партиями, видя свои ожидания обманутыми, неистовствовали и подготовляли новые козни среди своих приверженцев.

Нерешительный магистрат, зная свои тайные грехи, колебался между всеми крайностями разнородных течений и растерялся до того, что, благодаря его слепому бездействию, своеволие толпы возросло сверх всякой меры. Успех в нападении на Тельгтэ оказал худшее влияние на победителей и, в сущности, принес пользу только подстрекателям. Народ в Мюнстере только и мечтал теперь о сражениях, о штурме и осаде. Горожане не прочь были увидеть войско епископа под стенами Мюнстера и позволяли себе все, что хотели, оправдывая свои действия неизбежностью столкновения. Многие из них в это время занялись по собственному почину укреплением стен, другие делали примерные «вылазки», нападая на проезжих захватывая и грабя все, что попадало им в руки. Третьи, под предлогом расчистки горизонта для наблюдений за появлением врага, уничтожали всю растительность в окрестностях города, не щадя плодовых и других полезных деревьев и кустарников. Дома, мызы и хижины, – все подвергалось насилию, невзирая на жалобы и заклинания владельцев.

Под влиянием тревожного ожидания с часу на час епископского войска у стен Мюнстера, в городе стали рождаться разного рода слухи. Заговорили о том, что епископ намерен занять войсками монастырь святого Морица, расположенный вблизи городских ворот того же имени, и таким образом обратить этот монастырь в опорный пункт для разрушительных действий.

Горожане собрались огромной толпой у ратуши и стали требовать, чтобы им дозволили сравнять монастырь с землей. Магистрат, не соглашаясь на это, старался доказать безумие требования и нелепость самого предположения о таковом намерении епископа. Но это сопротивление магистрата только сильнее подстрекнуло чернь.

Наутро народ собрался на рынке и, вооружившись разрушительными снарядами, двинулся в поход.

Монастырь был вскоре разрушен, ограблен, осквернен Мраморные изображения были разбиты, картины пробиты или изорваны; великолепный орган подвергся разрушительному действию здоровенных кулаков, между тем как органист и каноники спрятались в глубоких коридорах, спасаясь от бешенства нападающих.

Чтобы завершить вполне свое дело, толпа решилась сжечь здание. С этой целью пробиты были в разных местах стен и сводов глубокие бреши и начинены по возможности горючим материалом. Но подобно тому как ложный слух едва не повлек за собой окончательное уничтожение монастыря, новый ложный слух и спас его. Разнеслась весть, что войско епископа показалось в поле, что передовые всадники уже переправляются через Верзу, и кто не успеет бежать, тот погибнет от мушкетных пуль.

И вся толпа бежала от врага, которого никто не видел, – бежала назад в стены города, оставив недоконченным начатое дело разрушения.

Здесь, в городе, бунтовщиков встретили с торжеством, и тут же они узнали, что Менгерсгейм, более счастливый, чем некогда Регул[33]33
  Марк Регуль – римский полководец 3-го века до рождества Христова. Его ставят в пример верности данному слову и преданности отечеству.


[Закрыть], успел в своем посредничестве и что епископ, соглашаясь на мирный договор с Мюнстером, отменил все установленные ограничения относительно передвижения в городе и окрестностях, конфискацию скота и прочее, все, что вызывало неудовольствие горожан.

Город ликовал. Веселье и радость вместе с песнями вернулись снова в его старые стены; обе стороны обменялись залогами, и пленные получили свободу; торговля оживилась, и жизнь приняла обычный характер. Теперь ожидалось всеми с нетерпением появление епископа и водворение его, а вместе с тем и нового порядка вещей.

После многих хитрых проволочек и разного рода отступлений то с той, то с другой стороны, состоялось, наконец, полное соглашение. Мюнстерцы сохранили свои права и привилегии и сверх того приобрели право евангелической проповеди в шести городских приходах. Но собор и соборные церкви сохраняли за собой прежние права и установления.

Этот исход вполне удовлетворил Роттмана, так как он избран был попечителем этих шести приходов и принял титул суперинтенданта[34]34
  В евангелических церквях так называлось духовное лицо, которое должно было следить за деятельностью и поведением клира и за церковной казной.


[Закрыть]. Вслед за тем он женился на вдове синдика Вигера и таким образом достиг осуществления всех своих целей. Место Вигера занял доктор Вик из Бремена, известный как ученый юрист.

Народ, оказавшийся сильнее синдика, одним ударом уничтожил магистрат, так отечески смотревший до сих пор сквозь пальцы на все его действия, и избрал новый совет исключительно из сторонников перемен в государстве и церкви притом частью из самых крайних.

Хитрый патриций, Герман Тильбек, и Каспар Юдефельд заняли места бургомистров во главе магистрата; но главами народа в настоящем смысле остались теперь мясник Модерсон, кожевник Редекер и их друзья.

Среди лиц, более всего ратовавших за новое управление, выделялись Берндт Книппердоллинг, художник Людгер и фанатический мечтатель, слесарь Молленгеке.

Таким образом утвердился этот гнилой мир, из которого должна была родиться непримиримая война. Таким образом среди триумфа, веселья и песен подготовлялось кровавое будущее.