355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Карл Шпиндлер » Царь Сиона » Текст книги (страница 22)
Царь Сиона
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 16:38

Текст книги "Царь Сиона"


Автор книги: Карл Шпиндлер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

– О, Гилла, Гилла, дочь Фрикена, я вижу тебя в сиянии славы, избранницей властителя Мюнстера! Проси же его за меня, проси пощадить жизнь твоего земляка: ведь ты хорошо меня знаешь. Ты обратилась, прекрасная Гилла, ты вернулась в искреннюю веру; но и я также ушел от греха, оставил ложное ученье. Проси же оставить мне жизнь: ведь тяжело умирать, когда только что наступило выздоровление.

Гилла до этой минуты стояла неподвижная как статуя; но при этом обращении к ней, она вышла из оцепенения и сделала движение, пытаясь укрыться от Рамерса. Менгерсгейм удержал ее за руки, а епископ обратился к ней с суровым вопросом:

– Что значит это, Гилла? Почему этот человек знает тебя?

Между тем шествие внизу остановилось. Осужденный продолжал свои мольбы; и кустос поддерживал его просьбу.

Епископ отдал приказание привести несчастного. Последняя надежда разоблаченной лазутчицы исчезла.

– Клянусь спасением души! – воскликнул кустос. – Ведь это в самом деле Гилла, дочь плотника Фрикена, безумнейшая из фантазерок и еретичек в Мюнстерс.

Изобличенная молчала и не сопротивлялась, когда с нее стали снимать, одно за другим, драгоценные украшения, признанные их настоящими собственниками.

– Несчастная! – обратился к ней Вальдек. – Чего хотела ты? Что таилось в твоей душе?

Гилла продолжала упрямо молчать, опустив глаза вниз.

– Сознайся, гнусная предательница, что ты замышляла погубить нашего повелителя! – воскликнул Менгерсгейм.

Воевода фон Мерфельд, пытаясь оправдать свою неосмотрительность, заметил: – Она явилась сюда безоружная.

– Правда, – подтвердил епископ в некотором смущении. – Она предстала предо мной в глубоком смирении и принесла мне в дар предмет, обладающий, по ее уверению, чудодейственной силой.

С этими словами он вынул из-за пояса драгоценные перчатки.

Менгерсгейм мгновенно вырвал их из рук епископа и швырнул на землю, воскликнув предостерегающим голосом:

– Вспомните императора Оттона, которого женщина отравила таким же залогом любви![43]43
  Здесь разумеется сказание, олицетворявшее увлечение Оттона III Италией. Так как неженатый юноша так и умер внезапно, то говорили будто какая-то очаровательная итальянка отравила его.


[Закрыть]

Граф Вальдек молчал, пораженный этим сопоставлением, а Гилла, отбросив теперь всякое притворство, заговорила настойчиво и с воодушевлением:

– Пусть так! Отец Небесный не хочет, чтобы моими руками было сделано то, что некогда совершила героиня из Бетулио над ассирийцем. Не отрицаю, что искала твоей смерти, ненавистный тиран и убийца! Языческий бог, которому ты молишься, спас тебя от моей руки; но не надейся, что жизнь твоя еще долго продлится. Что не совершилось сегодня, совершится завтра: так возвещено в книге судеб. Король в Мюнстере, царь справедливости в целом мире, так пророчествует: и апостолы, стоящие у трона его, благословили меня, когда он возложил на меня руки и украсил драгоценностями, отпуская сюда. Вы не испытаете радости видеть меня страдающей от мучительной казни: рука царя сделала меня сильной и неуязвимой; пламя костра будет для меня прохладой, как веяние лилий и пальмовых листьев, ваши мечи разобьются как стекло на моем нежном теле.

Лицо сумасбродки пламенело, и на нем, казалось, лежала печать какого-то демонического величия. С презрением сорвала она последние украшения со своей одежды и обвела неустрашимым взглядом своих судей. Епископ смотрел на нее некоторое время в задумчивости и, наконец, молча, дал знак увести ее.

И только, когда она удалилась в сопровождении стражи, он вздохнул свободнее, как после сильного волнения, и с суровым видом сказал воеводе.

– Я даю вам час времени, чтобы вы могли уничтожить следы легкомыслия, грозившего опасностью моей жизни.

Затем он обратился к старому рыцарю, обнял его дружески и, указывая на него окружающим, промолвил:

– Этот бесстрашный человек спас жизнь вашему епископу. Требуйте, Менгерсгейм, чего хотите, от вашего епископа. Я прошу вас об этом, и пусть это будет не столько наградой для вас, сколько удовлетворением для меня самого за мое неудовольствие против вас.

С площади в это время донеслись глухие звуки барабанного боя. Исполнители приговора над осужденными воинами, по-видимому, не хотели больше ждать.

– Подарите жизнь этим несчастным людям, жалким наемникам! – просил Менгерсгейм; не требуя ничего для себя.

– Пусть так! – ответил великодушно Вальдек.

Менгерсгейм поцеловал руку епископа в знак благодарности. Вскоре радостные возгласы, музыка и крики «ура!» стали раздаваться там, где перед тем слышны были стоны и жалобный плач.

Еще один несчастный человек оставался перед лицом епископа, борясь в страхе между надеждой и сомнением Кустос, став на колени, молил епископа:

– Окажи пощаду, светлейший князь, этому несчастному: ведь и он принимал участие в раскрытии заговора покушения на вашу безопасность.

– Я отменю для него смертную казнь, – ответил епископ, – но пусть он останется пока в заключении. Если он действительно будет благодарен мне и, вместе с тем, захочет заслужить мою благодарность, он, может быть, послужит орудием, при помощи которого я верну власть над возмутившимся городом. Я намерен потом еще обстоятельнее переговорить об этом с тобой, Герман Рамерс, – прибавил он.

Помилованный воскликнул, обнимая колени епископа:

– Я жду ваших приказаний, государь, и готов все исполнить в надежде, только спасти, при покорении города, свою жену, детей и то немногое, что мне принадлежит. Умоляю, государь, лишь об одном – не выдать меня нынешним хозяевам города, какой бы выкуп не предлагали за меня.

– Не бойся ничего! – отвечал епископ, занятый весь мыслью о мести и строя в уме тонкий план. – Ты вернешься в Мюнстер неузнаваемый и невидимый, как сама воплощенная ночь, и я дам тебе верную охрану.

В тот же час собрался в замке тайный военный совет, и лишь после долгих обсуждений собравшиеся разошлись по домам. Одни из вождей вернулись в лагерь с тем, чтобы втихомолку подготовить все нужное для нового приступа и поднять упавший дух солдат, обещая им золотые горы. Другие, и во главе их смелый Менгерсгейм, взяли на себя поручение отправиться в качестве послов для переговоров в осажденный город.

– Вы берете на себя нелегкую задачу, – говорил епископ старику-рыцарю. – Вы подвергаете опасности свою свободу и жизнь. Но небывалая на земле месть ждет того, кто осмелился бы тронуть вас. Зато вас ждет высшая награда, благоговение Германии, если вам удастся склонить мятежников на предложения, которые я еще раз делаю им, забывая мое тяжкое оскорбление.

В это время вошел Мерфельд.

– Ваше приказание исполнено, господин епископ! – доложил он. – И наши мечи не разбились как стекло о шею пререкрещенки. Последним словом было проклятие, которое принесет вам, светлейший князь, благословение Небес.

Глава II. Царь и его двор

Едва только наступило утро, душное и предвещавшее грозу, как уже вся окрестность города Мюнстера, вдоль границ лагеря епископа, была занята усердно работающими людьми, которые сооружали укрепления и соединяли их между собой с помощью глубоких рвов, свай и плетней. Все жители общин, находившихся вокруг города, должны были принять участие в этой барщине. Три тысячи человек должны были постоянно быть на месте, чтобы окончить обложение осажденного города. Они работали на таком расстоянии от стен, что находились вне выстрелов анабаптистов. Равнина между ними и городскими воротами, отчасти голая и песчаная, отчасти же покрытая зеленеющей травой и прозванная в насмешку Царством, оставалась незанятой противниками. Кони защитников нового Сиона паслись в тени бастионов; задорные парни преспокойно пасли тут же свои стада, словно издеваясь над осаждающими. Пушки, как со стороны лагеря, так и со стороны городских стен, бездействовали уже довольно долго: война, казалось, приостановилась.

Солнце стояло уже высоко на небе, когда Герман фон Менгерсгейм, с епископскими советниками, прибыл верхом к границе Царства. Один из сопровождавших его трубачей держал высоко белое знамя, видимое на большом расстоянии. Гонец из города, в красном сюртуке с синими рукавами, на одном из которых была вышита держава с двумя пронзающими ее крест-накрест мечами, ожидал послов на границе и держал навстречу им развернутый пропускной лист.

– Ваше желание, господа, исполнено, – сказал он с выражением благочестия на лице. – Сион для вас открыт, и вам дано три часа для того, чтобы вы могли передать ваши поручения, получить ответ и отправиться обратно в лагерь. Извольте следовать за мной к Золотым Воротам.

Каноник фон Бюрен, находившийся в числе послов и неохотно сдерживавший свой язык, выкрикнул запальчиво, обращаясь к гонцу, которого он раньше знал сторожем на хорах в старом соборе:

– Желал бы я знать, кого это ты собой представляешь в этом странном наряде, Каспар Воншенек, и что означают эти вздорные слова? Да не простит мне Бог грехов в мой последний час, если я понимаю, что ты разумеешь под словами Золотые Ворота.

Воншенек с сокрушением покачал головой и грубо ответил:

– Во времена язычества эти ворота назывались Юдефельдскими, но это скверное название не годится для ворот Сиона, заметьте это себе, – вы, люди из Эдома[44]44
  Эдом – древнейшее название южной Палестины и сопредельных с нею стран.


[Закрыть]
.

– Негодяи! – пробормотал фон Бюрен, покраснев от гнева, но тотчас сдержал себя, так как старый рыцарь знаком напомнил ему необходимость молчать.

Перед всадниками уже были окрещенные заново Золотые Ворота; они были отворены и защищены только простым шлагбаумом, медленно поднявшимся при приближении послов. Смешанные крики, раздавшиеся из-за ворот, поразили советников епископа. Они остановили коней. В эту минуту из ворот выбежала женщина с распущенными волосами. Толпа вооруженных людей быстро гналась за ней с криком: «Держите, держите отступницу!»

Женщина бросилась к ногам лошадей и, охватив их руками, воскликнула:

– О, вы, посланники Божий! Пусть лучше ваши лошади растопчут меня, если вы выдадите меня этим палачам! Сжальтесь над несчастной, жаждущей лучше смерти вместо жизни полной мук и позора!

– Мы не в состоянии помочь тебе, несчастная! – ответил ей тронутый Менгерсгейм. – Мы сами не уверены в нашей безопасности, вступая в Мюнстер. Успокойся, уйди от ставших на дыбы лошадей, не заставляй нас переступить через труп твой при въезде в этот ослепленный город.

Но преследователи уже были тут. Они схватили женщину с ругательствами, относившимися как к беглянке, так и к прибывшим. Один из них, весь красный от гнева и быстрого бега, кричал, с пеной у рта:

– Наконец-то ты в наших руках, непокорная ведьма! Берите ее, братцы, и тащите к престолу царя! Пускай он ее приговорит к смерти.

Потерявшую сознание беднягу потащили прочь. Медленно и в раздумьи следовали за дикой толпой посланники. Когда они проехали ворота, их встретили начальники войска перекрещенцев верхами.

Обе стороны приветствовали друг друга коротко. Большинство этих господ с обеих сторон знали друг друга, но, казалось, не были расположены возобновить знакомство. Только фон Бюрен не мог удержаться, чтобы не сказать первому прапорщику:

– Эй, Инфанс фон Альденцель! Ты был когда-то рыбачьим старостой у моего двоюродного брата-декана. Кто дал тебе этот воинственный наряд, в котором ты торчишь, точно карп в серебряной чешуе?

– Да будут прокляты все язычники! – отвечал Альденцель с дикой злобой. – Сам-то ты кто такой, сонная тетеря с павлиньим пером, что смеешь так ко мне обращаться? Я тебя не знаю. А пожалуй, ты – ворон, выпавший из герба твоего тирана[45]45
  Здесь намек на герб Вальдека, где были изображены головы ворон и орлов, а также на его шлем с павлиньими перьями.


[Закрыть]
.

Каноник посмотрел на говорившего, как хищная птица, но не ответил; за его спиной кто-то прошептал:

– Господин фон Менгерсгейм, напомните вашим друзьям, чтобы они в городе не произносили ни одного невежественного слова. Вам будет гораздо труднее выйти из Мюнстера, чем войти в него, если они не сумеют отвечать молчанием на оскорбления.

Тот, кто обратился к старому рыцарю с этими словами, был Ринальд Фолькмар. Менгерсгейм его не знал, но ответил ему благодарным наклонением головы и постарался запомнить черты благородного лица молодого человека.

– Этому юноше, кажется, тоже не по душе совершающееся здесь, – вздрогнув, подумал старик в то время, как фон Бюрен бормотал сквозь зубы школьную поговорку: Westphalus est sine pi, sine pu, sine con, sine veri[46]46
  Без благочестия, без стыда, совести и правды.


[Закрыть]
.

– Укажите нам место, где мы могли бы обратиться к народу: мы должны передать наши поручения всем гражданам или цеховым старшинам, – сказал Менгерсгейм, обращаясь к военачальнику, Герлаху фон Вулену.

– Следуй за мной в мой дом, – сухо ответил тот. – Мне приказано принять тебя и твоих спутников у себя, пока наступит пора тебе исполнить поручение. Ты увидишь только представителей народа, так как цехов и старшин гильдий больше нет в новом Израиле.

Герлах вел посольство по самым отдаленным и безлюдным улицам к центру города, к Рынку. Гостей поспешно ввели в дом; их лошади были сданы на руки конюхам и отведены на соборную площадь. После того, как Герлах попотчевал своих гостей вином и всевозможными печеньями, он разрешил им поместиться у окон, откуда они могли видеть все, происходящее на рыночной площади.

– Там собралась, может быть, тысяча человек всякого возраста и пола. Они стояли спиной к квартире Вулена и, молча, не шевелясь, смотрели в другую сторону, где у арки был воздвигнут престол, к которому вели несколько ступеней. Над золотым креслом был протянут пурпурный намет; ступени были покрыты шелковыми тканями. На кресле сидел царь, окруженный придворными и сверкающими копьями. Возле престола была устроена простая кафедра, с высоты которой в ту самую минуту человек в черной мантии проповедовал что-то, горячо и сильно размахивая руками.

То был Бернгард Роттман, царский проповедник, назначенный на эту должность Лейденским пророком. У открытых окон одного большого дома сидели, прислонившись к подушкам и коврам, несколько блестящих женщин и слушали, так же как царь и народ, горячую проповедь.

– Это царицы! – объяснил фон Вулен, не моргнув глазом, старому Менгерсгейму, в ответ на вопрос его.

Каждый раз, когда во время разговора произносилось имя царя, анабаптистские начальники наклоняли голову, и все их обхождение при этом было проникнуто такой глубокой уверенностью в своей правоте, как будто этот новый порядок был освящен веками. Несколько отличался от других поведением своим один только Ринальд. Он держался в стороне: заметно было, что только необходимость связывала его с товарищами по оружию и что он был бы рад, если бы его освободили от обязанности принимать здесь гостей. Вулен, бросавший иногда на него злобные взгляды, в свою очередь, с явным неудовольствием выносил его присутствие. Мятежному рыцарю не нравилось его обращение с гостями: Ринальд говорил с ними хотя и сурово, и отрывисто, но все-таки более умеренным и вежливым тоном, чем хотелось военачальникам. Оттого-то Вулен вдруг подошел к прапорщику и приказал ему пойти доложить немедленно гофмаршалу и церемониймейстеру Тильбеку о прибытии послов. Не говоря ни слова и не меняя выражения лица, Ринальд вышел, вздохнув свободнее, когда почувствовал себя избавленным от необходимости встречаться взорами со своим соперником.

Маршал, или обер-гофмейстер, находился поблизости, благодаря своей должности, приковывавшей его к царю, но Ринальд медленно пробирался сквозь постоянно возраставшую толпу. Проповедь кончилась, и начался торжественный королевский суд, установленный три раза в неделю. Глашатай вызвал стороны:

– Августин Торрентин! Елизавета Вандтшерер, его жена! Вандтшерер, отец!

Эти имена привлекли внимание Ринальда и побудили его, забывая поручение, протиснуться до телохранителей, замкнувших круг перед престолом.

Появился безобразный старик, с развратным видом и злым лицом. Рядом с ним Торрентин, еще красный от гнева и возбуждения. Напротив мужчин находилась Елизавета, которую дергали вооруженные секирами воины Ниланда; она дрожала в изнеможении от неудавшегося бегства.

– Вот уже второй раз она со злым намерением убегает от меня! – жаловался Торрентин. – Учини над ней расправу, царь, в новом храме!

– Она неисправима и часто злобствовала против своего первого мужа, как волчица, – поддерживал жалобу противный старик.

– Что ты можешь ответить на жалобы и требования твоего отца и мужа? – спросил царь обвиняемую.

Она ответила с силой, противоречившей видимой слабости ее тела:

– Стать более несчастной, чем я теперь, уже нельзя! Довольно быть дочерью такого отца, вдовой изверга, женой тирана, за которого я вышла не по любви, а из-за гнева и упрямства.

– Что ты этим хочешь сказать? – спросил царь.

– Торрентин помог мне освободиться от Гардервика. Я ему была обязана благодарностью. Но я вышла замуж потому только, что была озлоблена на свою судьбу, осудившую меня любить человека, осчастливившего своей любовью другую женщину. Я считаю грехом лишать себя жизни: я хотела испить до дна чашу, наказать себя, хотела сама растерзать свою жизнь, едва только освобожденную. И я нашла превосходного мучителя в лице Торрентина. Однако я не могла без конца бороться с моим отвращением и решилась убежать от него. Вели лишить меня жизни, царь Ян: я буду тебе благодарна.

Царь смотрел на нее испытующим взглядом, обдумывая что-то. Ниланд, меченосец, приблизился к прекрасной Елизавете, как караулящая добычу кровожадная кошка. Вдруг Ян простер свой скипетр.

– Вместо казни, я помилую ее, – сказал он. – Твой брак, молодая женщина, я расторгаю, но выбери себе немедленно другого мужа, которому отныне будешь принадлежать и которого ты, оставив упрямство, будешь слушаться.

Елизавета ответила, не задумываясь:

– Тот, кого я любила, для меня потерян, а кроме него нет человека в этом городе, которому я бы желала повиноваться. Благодарю тебя за твою милость, царь Ян!

– Однако ты много о себе воображаешь, тщеславная женщина! – воскликнул Ян. – Ты много позволяешь себе в надежде на свою красоту. Кто же, по-твоему, был бы достоин владеть тобой?

– Так как сердце мое не вправе говорить, и любовь для меня умерла, то я хочу быть прислужницей того, кто выше всех по власти и сану.

Тут царь встал и сказал Крехтингу, своему советнику и казначею:

– Уведи ее в покои наших цариц, и да будет так, как уста ее гласят. Елизавета Вандтшерер! Первый на земле по силе, могуществу и почету берет тебя в число своих жен.

С этими словами он надел ей кольцо на палец, благословил ее и, видя ее изумление, спросил:

– Довольна ли ты теперь своей судьбой?

– Я не могу стать более несчастной, чем была, – ответила она. – Господь поможет мне.

Ян сделал вид, что не слышал последних слов. Крехтинг увел Елизавету. Старый Зандтшерер и Торрентин ушли, в свою очередь, недовольные и качая головами. Но Дивара, недовольная больше всех, шумно поднялась с места и быстро направилась со своей свитой в дом цариц, чтобы встретить вновь принятую с приветствием на лице и со скрытой ненавистью в сердце.

Взволнованный, потрясенный тем, что произошло на его глазах и странной судьбой Елизаветы, Ринальд передал обер-гофмейстеру свое поручение и поспешно ушел отыскивать художника с Колъца.

Тильбек между тем, выслушав приказания своего повелителя, отправился принимать послов и представить их царю. На нем был наряд придворного щеголя – долгополый камчатный камзол с золотым шитьем, желтые шаровары с многочисленными складками и раздутые до смешного башмаки с широкими носками, напоминавшими подковы. Этот странный наряд вызвал невольную улыбку на сумрачных лицах послов, хотя им было вовсе не до смеха. Тильбек нисколько этим не смутился и постарался еще усилить впечатление, приняв важный вид, надвинув набекрень плоскую бархатную шапочку и подняв высоко жезл из слоновой кости, служивший знаком его достоинства. Епископские советники не знали сами, как им держать себя с этим человеком, с которым когда-то они находились в близких отношениях как добрые друзья. Тильбек не дал им много времени раздумывать.

– В прежнее время, – заговорил он, – мы стояли близко друг к другу, – вы, мужи из страны Исава[47]47
  Исав – брат Иакова, сын Исаака, тот самый, который продал брату свое первенство за чечевичную похлебку и потом хотел убить его.


[Закрыть]
. Но волею Небесного Отца времена меняются: и мы теперь не те, и мне остается только молиться за вас. Наш царь милостиво приказывает вам явиться к нему, он примет вас в своем дворце. Мне приказано отвести вас туда.

– Мы очень признательны царю! – воскликнул каноник фон Бюрен. – Но мы имеем поручение говорить не с царем, а с народом. С этой целью мы просили дать нам охранную грамоту, и с этой целью нам разрешен пропуск в Мюнстер.

Тильбек засмеялся иронически и сказал, подкрепляя свои слова выразительным движением руки:

– Но царь и есть народ. В Израильском царстве нет человека, который бы думал не так, как царь. Вы увидите его, окруженного сановниками, высшими представителями народа и правителями всех его земель. Следуйте же за мной без промедления: минуты быстро уходят, и три часа, которые вам разрешено пребывать здесь, – очень короткий срок.

– Вы ставите нам преграду, – сказал Менгерсгейм. – Наше посольство имело другую цель, но мы должны попытаться сделать то, что можно.

С этими словами он пошел за Тильбеком, товарищам его оставалось только последовать его примеру.

Послы мало обращали внимания на насмешливые замечания, которыми сопровождала их толпа, когда они проходили по улице, почти не замечали ни дерзких взглядов врагов, ни опечаленных лиц старавшихся укрыться прежних друзей или единомышленников. Но печаль овладела им, когда они достигли соборной площади и увидели разрушение церковных зданий – сорванные крыши, разбитые окна, разбросанную утварь. Стоило им повернуть головы от этой печальной картины, как взорам их представились некогда мирные жилища каноников, их собственность, поделенная теперь бунтовщиками. Не миновало их также и зрелище расхищенного епископского дворца, во дворе которого паслись теперь быки и бараны, предназначенные для стола царя и его слуг.

Даже старые деревья, служившие украшением соборной площади, изменили совершенно свой вид. Ветви их частью висели, перебитые ядрами перекрещенцев, частью обрызганные кровью казненных жертв. Среди этих следов разрушения находилась в движении толпа неузнаваемых людей. Дворцовые служители всякого рода и драбанты шныряли там и сям, обнаруживая близость жилища царя. Многие из них красовались в причудливых, но роскошных нарядах, щеголяя золотыми галунами и кисточками, или хвастливо бряцали сверкающим на солнце оружием. Эта челядь скоплялась все больше, по мере, того, как посольство приближалось к прекрасному зданию, составлявшему некогда собственность Мельхиора фон Бюрена. Здесь, у входа, стояли на страже люди в красных и синих мундирах, в панцырях и шишаках. Слуги и комнатные мальчики, в зеленых и серых куртках, сновали взад и вперед: то была дворцовая челядь.

Послы поднялись по широкой лестнице и прошли через коридор, наполненный праздными людьми, принадлежавшими к домашнему штату царя. Длинный Тилан, в бархатной одежде, скроенной из епископского облачения, стоял на страже у двери аудиенц-зала. В правой руке он держал огромную секиру, на золотой перевязи через плечо висело кремневое ружье – страшное оружие в его руках. Все члены посольства должны были передать свое вооружение в руки одноглазого великана, прежде чем были допущены ко входу в залу.

Огромная зала, с четырьмя широкими окнами, пропускавшими много света, отличалась странным убранством. Все картины, собранные здесь прежним владельцем, не щадившим на это издержек, были выброшены. Взамен их на голых стенах прибиты были в разных местах гербы нового царства, изображавшие землю в виде круглого голубого шара с красным крестом между двумя скрещенными мечами, из которых один был золотой, другой серебряный. Эти грубые изображения чередовались с не менее грубо намалеванными изречениями, например: «Ян Лейденский – царь справедливости в новом храме!», «Начало премудрости – страх Божий», «Сила моя в Божьем могуществе». Над самым же входом было начертано золотыми буквами: «Слово стало плотью и в нас воплотилось». С потолка свешивались многочисленные паникадила различных видов и форм, ставшие добычей анабаптистов при расхищении церквей и замков, среди них, на цветных лентах, висели страусовые яйца, а на тяжелой медной цепи – слоновый клык. В самой зале не было мебели и никакой почти утвари. Только в одном конце ее находился небольшой орган со многими трубами, а в середине – нечто вроде аналоя, покрытого ковром, и на нем Библия в бархатном переплете. У стены, на высокой подставке, находились песочные часы. Единственное сиденье в зале представлял собой трон. Он помещался напротив органа, на другом конце залы, и украшен был золотой парчой и перьями. Вошедшие были немало удивлены, обратив глаза к этому трону и найдя его уже кем-то занятым. На почетном седалище расположился и спокойно дремал какой-то человек в одежде с черными, желтыми и зелеными полосами, тесно облегавшей его тело. Послы с трудом могли удержаться от смеха: колпак с длинными ушами и колокольчиками, тихо позванивавшими при каждом наклонении головы спящего, достаточно ясно давал понять, кто именно находился в эту минуту на престоле.

– Царский шут! – воскликнул с гневом Тильбек, бросаясь будить его и не очень нежно толкнув своим жезлом дерзкого подданного царя. – Встанешь ли ты, сонное брюхо? Твое ли это место в этом мире, негодяй?

Шут вскочил, наконец, на ноги, почесал за ухом, потом съежился и заговорил плаксиво:

– Тильбек, Тильбек, брат мой в Израиле, оставь свои наставления! С какой стати ты вздумал колотить меня по спине? Разве я виноват, что волею Господа сегодня так жарко, а здесь, в зале, прохладно и хорошо отдыхать? Зачем кормят бывшего шута так плохо, что его тянет ко сну? Не говорит ли вестфальская пословица: «Скудная пища, плохое пиво, далекий путь»…

Тильбек сердито перебил его:

– Молчи, бродяга, язычник! Не видишь ты этих гостей? Перестань позорить Сион с его прекрасными вратами и медовыми реками!

– Ворот у нас много, друг мой маршал ну, а насчет меда…

Шут состроил насмешливую гримасу и, не окончив своего возражения, обошел гостей, бесцеремонно оглядывая их.

– Знаю я вас всех, еретики! – сказал он с иронией. – Берегите ваши головы, светские и духовные без различия. Зачем пожаловали сюда? Старые люди, а где у вас ум? Я подарю вам, пожалуй, мой колпак.

Так как послы продолжали хранить молчание, шут схватил за рукав каноника фон Бюрена и сказал:

– А ведь этот сюртук моей работы, поп. Ты был одним из лучших моих заказчиков и дольше всех держался бедного мастера Гелькюпера.

Каноник с негодованием повернулся к нему спиной.

Между тем Тильбек, переговорив с караулившим у двери Тиланом и отдав ему соответствующие приказания, сказал, обращаясь к посольству:

– Иду приготовить все для выхода царя. Вы останетесь пока здесь и не должны оставлять залы. А ты, шут, постарайся занять гостей, чтобы они, соскучившись, не стали зевать и не осквернили бы тем жилища царя. Оставляю вас, господа, на очень непродолжительное время, но Господь да поможет вам пока оставить ваши заблуждения.

Менгерсгейм тревожно посмотрел на песочные часы. Каноник и другие советники обменялись шепотом словами:

– Они продержат нас здесь, пока истечет срок охранной грамоты, и тогда горе нам!

– Мой кум, царь, мудр и справедлив, – проговорил Гелькюпер с двусмысленной улыбкой. – Мы лицемерим, только когда это нам нужно.

– Весьма утешительно, – проговорили послы, между тем как Менгерсгейм обратился к Гелькюперу:

– Ты был известен в Мюнстере всегда как плут, и в твоих словах никто не мог отделить правду от лжи – даже, кажется, ты сам…

– Совершенно верно, сударь! – отвечал портной с убеждением. – Я обманывал себя самого еще больше, чем других. Можно видеть это теперь по моему наряду.

И, однако, мой кум – король, а я его шут; он первый здесь, а я последний. Да, сударь, я сам себе наставил длинный нос.

– Быть может, найдутся в Мюнстере еще люди, которые смотрят на вещи так же, как ты? – тихо спросил Менгерсгейм.

– Не знаю.

– Если ты меня не хочешь понять, ты тем самым отталкиваешь от себя счастье снова:

Шут отвечал также тихо:

– Если ты не хочешь понять, что означает мое «не знаю», то ты еще больший глупец, чем был, когда вступил в этот город и попался, как мышь в когти кота… Ты, по-видимому, не знаешь, что в стенах этого дома больше ушей, чем в павлиньем хвосте глаз.

Гелькюпер сильно потряс своими бубенчиками и в то же время склонил ухо, внимательно прислушиваясь к словам старого рыцаря, который продолжал убедительно:

– Тот день, когда епископ вступит снова в этот город, будет началом твоего благополучия, если…

– Говорите скорей! Что я должен сделать, чтобы достигнуть этого благополучия?

– Ведь ты находишься всегда вблизи этого портного, который именует себя царем? Обещай мне только дать знать, если обманщик обнаружит намерение бежать тайно из города, и постарайся в таком случае его задержать.

– Постараюсь. Он, надеюсь, мой добрый хозяин, не уйдет от меня. К тому же…

Шут не успел договорить: в залу вошли два прапорщика во главе отряда стрелков, вооруженных ружьями и самострелами. Они разместили солдат двойными рядами вдоль всей залы до самого престола. В то же время с улицы донеслись звуки приближавшейся музыки, такой же странной, как все, что встретили послы в городе.

– Не хотите ли взглянуть на великолепие, окружающее нашего царя? – спросил Гелькюпер, открывая одно из огромных окон.

Военачальники Сиона шли впереди, покрытые панцирями, но вместо мечей, праздно висевших сбоку, они держали в руках флейты и другие духовые инструменты и извлекали звуки, напоминавшие отчасти духовный псалом, отчасти же пастушескую песнь. Двое из них, замыкавшие отряд, держали в руках струнные инструменты, вроде Давыдовой арфы. За этими воинами-музыкантами следовали четыре советника царя, в одеждах из пурпурной ткани и украшенные тяжелыми цепями в знак почести.

– Слышите, как ржет конь? – воскликнул шут. – В целом Сионе нет другой клячи, более достойной нести на спине царя справедливости.

Царь нового Иерусалима шествовал гордо на смирном коне, которого вели двое конюхов на длинных, красных поводьях. Конь был весь покрыт коврами и украшениями. Ян сидел на нем с гордой осанкой, опираясь левой рукой на сверкающий меч, а в правой держал драгоценный скипетр, обвитый золотыми цепочками. На нем был ярко-красный камзол, на голубой подкладке, с бархатными отворотами. Верхнее одеяние, скроенное из епископского парадного облачения, падало широкими складами. Царские пальцы издали казались одетыми в золотые перчатки, вблизи же можно было видеть множество колец, производивших этот обман. На груди Яна висела золотая цепь, и на ней – искусное изображение герба Нового Сиона, составленное из драгоценных камней. Голова его увенчана была короной из золота с жемчугами, с такими же зубчиками и дугами. Бархатные башмаки царя перекрещенцев были украшены еще драгоценными шпорами.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю