Текст книги "Легенды мировой истории"

Автор книги: Карина Кокрэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

Фердинанду потом рассказали, что, когда нагруженный скарбом и скорбью караван Боабдиля – чада, домочадцы, слуги и рабы – достиг холма, с которого в последний раз еще можно было видеть Альгамбру, Боабдиль обернулся. На самой высокой башне цитадели Альказа-бы – Торре де ла Вела – уже развевались кастильские знамена, звучал колокол и слепил глаза серебряный крест.

На глаза у бывшего эмира навернулись слезы. И тогда сорокалетняя валидэ Айша одной рукой натянула поводья коня, другой – откинула вуаль, приблизила лицо к сыну и безжалостно процедила сквозь зубы по-испански: «Лей слезы, как женщина, о том, чего не смог защитить как мужчина!» И, гикнув, поскакала вперед.

Слуга-мавр бесшумно приблизился с поклоном, спросил, не укрыть ли королю ноги и не принести ли горячей воды с сахаром и мятой. Фердинанд сказал, чтобы принес и того и другого и еще подогретого вина. Дождь все не переставал.

Ах, что это был за год! Через несколько недель после взятия Гранады к ним опять пожаловал генуэзец Колумб. Фердинанду никогда не нравился этот человек, несмотря на все великое, что дал ему совершить Господь. Этот сын генуэзского торговца шерстью возжелал стать адмиралом и вице-королем! А вообще он был темной лошадкой – до сих пор толком неизвестно, было ли хоть на грош правды в том, что он говорил о себе: после его смерти в бумагах не нашли ни одной даже самой маленькой записки по-итальянски, зато личный журнал плавания он почему-то вел на отличном греческом.

Когда человек скрывал свое происхождение, в Кастилье этому могло быть только два объяснения: или он незаконнорожденный, или еврей. И не нравилось Фердинанду, как завороженно смотрела иногда на этого генуэзца Изабелла. Ничего такого особенного в нем не наблюдаюсь. Одного у него было с лихвой – упорства.

Фердинанд покачал головой. И вполголоса произнес фразу, которую, как заклинание, повторял Колумб во время нескольких аудиенций: «Buscar el Levante рог el Poniente»[193].

Как будто об этом не знали кастильские географы, да и просто капитаны в Палосе! Но генуэзец уверил себя, что это не только выполнимо, но и выполнимо довольно легко. А там – полная золота страна Сипанго, Индия, великий хан, великолепные города и богатства – все, что описано у Марко Поло. Конечно, это были фантазии, и дорогие фантазии! Во все времена мореходы цеплялись за берега от порта до порта – как дети, что учатся ходить. Он – первый оторвался от берегов. И достиг-таки своего.

Вот тогда, после взятия Гранады, и им казалось, что они оторвались от привычных берегов и достигли своей мечты, и нет теперь ничего невозможного! Очевидное намерение Колумба нести свет истинной веры жителям всех этих сипангов и индий показалось заманчивым. И все же даже тогда сделать то, о чем просил генуэзец – дать ему флотилию, было сложно. Война ополовинила казну. Но Сантангел, его казначей…

Слуги принесли столик, горячую мяту, вино. Он не дал укутывать себе ноги – он еще не старик, с молодой-то красавицей женой не имеет права! Где она сейчас?.. Ах да, у дяди, в Париже! Он набросил шерстяной плед на колени и взял из рук мавра бокал. Пригубил. Вино было замечательным, из окрестностей Гранады. Он любил терпкие вина этой горячей, рыжей, словно высохшая кровь, земли. Вот чего никогда не могла понять Изабелла – вкуса хорошего вина…

Так о чем он? Ах да, Колумб, генуэзец…

К Фердинанду тогда пришел казначей Сантангел. Его верный converso, тоже теперь покойник. Сантангел тогда совершенно неожиданно попросил за Колумба. Да не просто просил, а ходатайствовал с несвойственной ему настойчивостью. Фердинанд понимал, что должны быть очень уж веские причины, чтобы заставить Сантангела подумать о расходе денег Короны.

Уж как только Торквемада ни подбирался к его Сантангелу – не получилось! В этом Фердинанд был непреклонен: руки прочь от королевского казначея! Бывший иудей был гением во всем, что касалось денег. Не кардиналов же Супремы нанимать управляться с казной! А когда появились заокеанские колонии, сложностей с финансами добавилось десятикратно! И со всем Сантангел справлялся, и всегда находил источники дохода там, где никто не мог и подумать. Больших способностей и честности был человек, даром что converso! Инквизиции они его не отдали. Он умер своей смертью. Вскоре после Хуана, их мальчика…

Фердинанд вспомнил о Хуане и помрачнел. Если бы жив был доктор Бадос, может быть, и их мальчик остался бы с ними! Да, Бадоса спасти от Торквемады не удалось: слишком быстро и нагло тот действовал, словно хотел показать, что власть Супремы выше власти королей.

Тогда Фердинанду главный инквизитор стал особенно неприятен. Еще и тем, как он всегда мог влиять на Изабеллу. В виновность доктора Бадоса Фердинанд никогда по-настоящему не верил. Просто Торквемада хотел досадить ему из-за Сантангела.

А Колумб… Сантангел уже знал, что Инквизиция убедила их величества подготовить эдикт и изгнать иудеев из Испании и всех ее территорий. Фердинанд думал, что казначею давно безразлична судьба бывших единоверцев. Оказалось, нет. Не иначе как, отчаявшись, богатые иудеи подумали, что, если одержимый генуэзец откроет путь в Китай и Индию, их соплеменники смогут уйти в эти земли. Потому казначея или они попросили, или сам он, по собственному почину, так старался. Нашел неожиданные статьи доходов, недополученные штрафы с контрабандистов Палоса. Поговаривали, что богатый еврей Абрахам Сенеор дал Колумбу личные деньги.

Надеяться на исход в мифическую землю за океаном могли только те, кто достиг последней степени отчаяния. Ну что ж, Фердинанд тоже понял тогда намерения Сантангела. Поняла и Изабелла. И именно поэтому дала тогда согласие на фантастическую экспедицию генуэзца, которую после четырех лет рассмотрения решительно признавали фантазией самые авторитетные ученые Кастильи. А генуэзец, поди, так и думал, что это – его заслуга! Хотя его упрямство, конечно, тоже роль сыграло…

А евреев изгнали бы все равно. Вся Кастилья была за это, и как они, правители страны, могли поступить иначе? Люди были разгорячены победой над маврами, непременно опять начались бы погромы. Если разобраться, изгнание, возможно, многих избавило от гибели. Но дело не в этом.

И он и Исабель – оба были уверены, что иудеи и впрямь затягивали обращенных обратно в болото иудаизма. Фердинанду казалось, что после объявления эдикта обращений в христианскую веру будет происходить намного больше, чем их последовало. Иудеи оказались невообразимо упрямыми. Это вообще упрямый народ. Может, правду болтали, что и Колумб был евреем, отсюда и его упрямство? Но нет, упрямство Колумба было другого сорта.

Ну да теперь он думал об адмирале без неприязни. Какой мужчина был бы не поражен его Изабеллой! Но любила она всегда только его, и никого больше. А землю генуэзец все-таки нашел, а позднее – и золото, и много, и как нельзя кстати. Но королева в нем к тому времени совершенно разочаровалась: она порицала работорговлю, а генуэзец как раз ею и занялся. Вместо обращения индийских душ. Особенно привело ее в ярость, когда almirante[194] начал раздаривать привезенных с собой индейцев своим друзьям – как экзотических птиц, которых тоже привез с собой.

К тому же на канарском острове Гомера генуэзец времени не терял и оказался не промах – залучил-таки в постель перед своим героическим плаванием в незнаемое зеленоглазую губернаторскую вдову Беатрису де Бобадиллья, его, Фердинанда, бывшую пассию, с которой так решительно разлучила его Изабелла. Ревнива была… Как это было давно! А губернатор Перес оказался порядочным человеком, воспитал-таки его сына как своего. Интересно, сколько ему сейчас? Наглец навигатор, судя по всему, имел слабость на его, короля, женщин. Неслучайно Фердинанд перехватывал иногда его взгляд на Изабеллу…

Но он опять сбился с мысли… Да, Альгамбрский эдикт! Ну и скандал, да еще при всех, устроил тогда Торквемада! Они сидели за столом с двумя самыми влиятельными и богатыми евреями Кастильи – Абрахамом Сене-ором и Исааком Абраванелем.

Эти двое обещали отдать любые деньги, любые ценности, все, что у них было, все без остатка, за позволение евреям остаться на родной им кастильской земле. Сумма выходила гигантская – более сорока тысяч дукатов.

Фердинанд заколебался: на эти деньги можно было освободить от мавров всю Северную Африку и присоединить ее к Кастилье. Но он посмотрел на Изабеллу и понял, что решение уже принято. Об этом хорошо сказала тогда Изабелла Абраванелю: «Неужели ты думаешь, что все это на ваш народ исходит от нас? Короли – лишь орудия Бога». И прибавила, что полтора миллиона мараведи, которые задолжала этим евреям кастильская Корона, будут выплачены незамедлительно. Евреи посмотрели на них погасшими взглядами – им стало ясно, что приходили они зря…

И тогда Фердинанду вспомнились ни с того ни с сего слова эмира Боабдиля – о том, что люди часто думают, будто делают так, как хочет Бог. Когда на самом деле… Ну да что там повторять слова глупого побежденного мавра! Вот тут дверь и распахнулась, и в зал влетел Торквемада – в развевающейся рясе, с распятием в руках. Ему сказали, что Сенеор и Абраванель пытаются откупить евреев от изгнания.

Торквемада был страшен, и Фердинанд тогда подумал сначала, что он – пьян. Но потом понял, что это просто приступ нечеловеческого гнева.

«Иуда Искариот продал Христа за тридцать сребреников!! – завопил инквизитор прямо в лицо ему и Изабелле. – Я принес Его вам, может, они на этот раз дадут вам за Него повыше цену!» И грохнул распятием о стол, за которым сидели они с евреями. Те даже не вздрогнули, просто смотрели на Торквемаду. А тот, уже взяв себя в руки, в упор смотрел на него, Фердинанда, и Изабеллу… Королева тогда мертвенно побледнела, даже губы ее побелели. Она долго не могла прийти в себя после этого, молилась, исповедовалась Талавере и вечером даже согласилась выпить немного красного вина, чтобы заснуть.

Многие евреи после эдикта побежали тогда в Португалию, и король Мануэль I их принял. Португалия всегда видела в Испании конкурента. Вот потому там и приветили испанских евреев, полагая, что в них кроется секрет процветания Кастильи.

Фердинанд усмехнулся и отпил еще.

Но недолго продолжалось еврейское благоденствие в Португалии. И конец ему положила Исабель, их с Изабеллой любимица дочь. После смерти обожаемого мужа Альфонсо она едва не наложила на себя руки – перестала есть, носила только траур и густые вуали, совершенно закрывавшие лицо. Молила родителей отпустить ее в монастырь. Но тут к ней посватался новый король Мануэль. Терять союз с дружественной португальской Короной было бы для Кастильи неразумно, и Исабель уговорили остаться в миру. А она настояла на необычном свадебном подарке от жениха – изгнать из пределов Португалии всех евреев, как это сделали родители в Испании. Мануэль, благоговея перед своей благочестивой невестой, сделал бы все, что она пожелала.

Фердинанд подумал, что, отпусти они тогда дочь в монастырь, она была бы теперь жива. Он и не заметил, как мысли его обратились к самому больному – к детям. Приказал принести себе еще вина. Мятная вода остывала, он приятно хмелел. Дождь перестал, но небо оставалось низким и серым. Пряно пахло мятой от серебряного чайника и апельсинами – из сада.

Еще после смерти Альфонсо на той злополучной охоте спокойствие и уравновешенность двадцатилетней Исабель сменились апатией и безразличием ко всему. Не изменило ничего и ее второе замужество. Фердинанд смотрел на нее, когда она вскоре после свадьбы приехала к ним в Испанию, и думал, как его дочь непохожа на мать: Изабелла-старшая источала энергию, и если она находилась в комнате, то словно заполняла ее собой.

Он опять задумался. Уже о другом: несмотря на все формальные признаки их равного правления, он все равно оставался в тени Изабеллы. Всегда на вторых ролях. Но сейчас это больше не волновало его. Он не боялся таким и остаться в истории – остаться в тени самой удивительной женщины Европы. Все они были в ее тени, и всегда теперь будут. Так что – ничего страшного!

А бедная дочка, бедная Исабель словно предчувствовала свою смерть от родов. Так она им об этом и сказала. Даже сына своего увидеть ей не довелось – была без чувств, когда малыш сделал первый вдох. Изабелла слегла после этого на целый месяц. Малыша назвали Матиасом, и он был теперь единственным наследником Короны. Но и он умер у них руках, не дожив и до двух лет, и на него уже не оставалось даже слез: безносая старуха с косой уже вовсю продолжала жатву в его семье, а начала она – с единственного сына!

Когда принцесса Маргарита Австрийская[195], невеста их Хуана, единственного наследника кастильских земель, появилась впереди своей кавалькады на арагонской границе, где ее встречали Фердинанд с сыном, их поразило увиденное. Сказать, что светловолосая глубоглазая невеста была прекрасна, значило не сказать ничего: в платье из расшитой жемчугом золотой парчи, она казалась видением горних сфер.

И венчание Хуана и Маргариты в 1497 году стало событием, которое в Бургосе потом просто называли Свадьбой и приняли как точку отсчета – все события в Бургосе с этого дня определялись как те, что совершились до свадьбы принца Хуана и после нее. Принц был еще более бледным, чем обычно, и не отводил взгляда от невесты, словно отведи он взгляд – и всякая жизнь в нем прекратилась бы. Еще доктор Бадос предупреждал Изабеллу, что принцу вредно чрезмерное физическое напряжение…

Да, Хуан был не в отца: мало интересовался турнирами и соколиной охотой, но зато свободно владел латынью, греческим, итальянским, сочинял музыку и писал стихи. Учителем его был этот… итальянец… как его?.. В общем, очень известный гуманист…

Целых шесть месяцев молодые почти не выходили из своих покоев в Бургосе, и врачи предупреждали Изабеллу, что принцу нужно создать условия для отдыха – поспать отдельно от жены хоть несколько недель, ибо любовь убивает его в самом прямом смысле. Но Изабелла ответила им на это словами из Евангелия от Матфея, что тех, кого соединил Бог, не должны разделять люди.

Как сумасшедший, гнал Фердинанд тогда ночью, под октябрьским дождем коня в Сарагосу, куда поехали молодые и откуда примчался на взмыленной лошади гонец со срочной вестью, что их мальчику – совсем плохо. С горсткой всадников король понесся к сыну. Копыта лошадей скользили по грязи, лужи на дороге были что озера, но он ничего не видел и ничто не могло его остановить! Дождь был соленым на вкус.

Он ворвался в спальню к сыну, с него потоками стекали грязь и вода. Маргарита сидела у постели Хуана, у ее ног лежала любимая охотничья собака сына – Бруто. Фердинанд мельком глянул на Маргариту. Даже у постели умирающего сына он, мужчина, не мог не отметить, как она была хороша! Бог избрал для принесения в жертву его сына самое красивое и совершенное орудие. Фердинанд на миг остановился, его потрясла мысль: как, почему он подумал о жертве? Искупление? За что?! Папа римский, весь мир не называет их теперь иначе как католическими величествами, ревностно и неукоснительно выполняющими Божественную волю.

Хуан с трудом открыл глаза, и Фердинанд начал что-то бормотать сыну о том, что тот – непременно поправится, о том, что… Он теперь уже не помнил. А сын слабо улыбнулся и сказал: «Отец, я рад, что умираю. Мера счастья, которую Он дал мне, была так велика, что неизменно закончилась бы разочарованием. Я счастлив, что буду от этого избавлен…»

Ему было восемнадцать лет, и он всегда был философом и не по годам умницей, его несчастный мальчик.

Фердинанд забылся сном только на рассвете, и тогда же его разбудило собачье поскуливание с подвываниями. В темные еще окна голыми ветвями, словно плетями судьбы, хлестала осенняя буря…

Он вернулся в Алькантару с любимой собакой сына. Изабелла встретила его с обезумелыми от беспокойства глазами. Он не мог сказать ей о смерти сына, язык словно распух во рту. Но, увидев пса, с которым сын никогда не расставался, она и сама все поняла. Присела, обняла Бру-то за голову, словно собака и была ее Хуаном, и заголосила. Не как королева, в жилах которой текла благородная кровь Трастамара и Ланкастеров, а как голосят андалусийские крестьянки.

Но было и еще что-то, о чем он никогда и никому не расскажет до смертного часа. От чего он похолодел. Изабелла выкрикнула проклятие Ему. А потом стала словно сомнамбула и уже не отпускала Бруто от себя никогда, словно это было последнее, что оставалось ей от сына. Сейчас, вспоминая тот день, Фердинанд понимал, что именно тогда умерла прежняя Изабелла. Существо, которое продолжало жить, было уже другим человеком. На все соболезнования они отвечали, что смиренно принимают испытание, которое посылает им милостивый Господь.

Вся жизнь их тогда разделилась на «до» и «после».

А вдова сына, Маргарита, оказалась беременной, и это чуть облегчило боль потери. Они осыпали ее ласками и драгоценностями. Они так ждали этого ребенка, который должен был стать продолжением Кастильской династии! Но невестка не доносила до срока…

Надежда кастильского трона! Врачи сказали, что это был мальчик, и вынесли им в простынях окровавленный кусок плоти, в котором с трудом угадывалось что-то, похожее на человеческое существо…

Еще одно искупление? Смерть забрала Исабель, Хуана, кроху Матиаса и вот теперь – новорожденного внука… Гибли наследники. А когда чуть утихала скорбь, обдавал холодом страх: королевство, которому они посвятили труды всей своей жизни, после них прекратит свое существование. Фердинанд хорошо представлял себе такую свою Кастилью – разоренную, распавшуюся и растащенную на части, ставшую легкой добычей загребущих рук французских королей.

Они облеклись в глубокий траур. Вся Кастилья оделась в ropas de luto[196]. И только события не менее трагические, заставившие злословить и сплетничать об их семье всю Кастилью и всю Европу, вынудили их снять его.

А потом на голову свалилась еще одна беда – мавры в Гранаде отказывались креститься. Талавера был слишком мягок. Да, все это прекрасно – христианские приюты для арабчат, оставшихся во время войны без родителей, монастыри для обращенных женщин… Но со времени взятия Гранады прошло почти семь лет, а большинство населения все равно оставалось мусульманским.

Многие продолжали говорить на арабском, не есть свинины, женщины закрывали лица. А ведь казалось, что уж семи-то лет наверняка достаточно, чтобы сделать Гранаду христианским городом, чтобы и памяти о мусульманских годах не осталось!

А Талавера – все о своем: что обращение – дело тонкое, речь идет о человеческих душах, тут спешить нельзя, что обычаи людей нельзя поменять в течение жизни одного поколения, что перевоспитывать взрослых трудно, что надо направлять усилия на подрастающее поколение, их надо воспитывать христианами.

Изабелла тоже вдруг как-то размягчилась, и даже сказала, что, может быть, Талавера в чем-то и прав. А он, Фердинанд, считал, что пора оставить эти сантименты – раз живут теперь в христианской стране и стали подданными католических королей, так пусть и ведут себя соответственно! И при чем тут «воспитывать»? Речь ведь идет – о крещении! Нерешительность в вопросах веры – это крайне вредно, можно многое испортить!

Но, скорее всего, Талавера был плохим миссионером и неубедительно объяснял преимущества истинной веры. Да и стар он уже был для таких дел…

Они с Изабеллой старались по-хорошему, уже и налоги обращенным снизили, и Инквизицию не стали сразу в Гранаде учреждать, и даже денежное вознаграждение ввели для новообращенных – все равно дело шло медленно. Пока не пришел кардинал Тиснерос.

Вот у него сразу получилось! Суровый аскет-францисканец к Рождеству 1500 года, всего за несколько месяцев, обратил целых три тысячи человек, в десять раз больше, чем удалось Талавере за все семь предыдущих лет! Ходили, правда, слухи, что его монахи похищали у родителей необрезанных младенцев и крестили их, чтоб тогда у родителей не было выхода, но это, скорее всего, были просто слухи.

Однако, возможно, Тиснерос и впрямь слегка перегнул палку. Особенно – приказав звонить в колокола день и ночь не переставая, пока оставшиеся необращенными мавры не придут в церковь Христа, и также тем, что велел свалить на площади в большую кучу и сжечь тысячи тысяч этих разрисованных бесконечными узорами магометанских книг.

Но Тиснеросу так хотелось превзойти Талаверу в глазах Фердинанда и Изабеллы… Именно из-за его рвения потом начались такие мятежи мавров, что королю пришлось лично вести на Гранаду войска, и целые кварталы на холмах Альбасин и Сакрамонте были объяты огнем.

Мятежники забросали камнями губернатора Тендиллу и его семью – у него был на Альбасине дом, и он пытался вывести с мятежного холма жену и своих девочек. Говорят, толпа окружила их, и полетели камни. Алькальд заслонил собою жену и дочек и был ранен, и тогда ему на помощь пришел Талавера – безоружный и без всяких доспехов. Талавера встал перед погромной толпой, и… Что уж он такое сказал – неизвестно, но его мавры… послушали. Так алькальд и его семья остались в живых.

И все же тогда уже стало ясно, что христианами гранадцы подобру не станут. К тому же отказавшиеся креститься пагубно влияли на обращенных – в общем, все так же, как и с евреями. И пришлось издать в Севилье эдикт, как и с теми… Времени им дали два месяца – креститься или быть выдворенными. Вот только условия выдворения были теперь построже. Нет, старое правило, согласно которому забрать с собой разрешалось только то, что можно было унести в руках, и никакого золота и серебра – оставалось, но вот покинуть Испанию им разрешалось только из одного порта в Стране Басков, и капитаны каравелл были строго предупреждены: ни при каких обстоятельствах не высаживать беженцев там, откуда они легко могли бы попасть в Северную Африку или Турцию, – чтобы не повторилась та ошибка, какая была совершена с евреями, когда изгнанные только усилили другие мусульманские страны.

Также в небольшом бискайском порту легко можно было проследить за их отправлением и проверить, не берут ли они с собой оружие или другие запрещенные вещи. Фердинанд и Изабелла ожидали, что теперь-то дополнительные сложности отбытия и явные преимущества крещения заставят огромное число мусульман стать на путь истинной веры. Но все эти два месяца мусульмане тащились нескончаемыми молчаливыми караванами, везя в телегах стариков, женщин с младенцами – через всю Испанию на север… Говорят, путь этих «караванов» прозвали Camino de las Lagrimas – «Дорога Слез». Фанатическое упрямство!

Фердинанд был в Бискайе однажды. И теперь, когда подумал о море, о кораблях, это всколыхнуло еще одну застарелую боль.

Младшая дочь Хуана не писала им ни слова целых шесть лет – с тех пор, как вышла замуж за Габсбурга Филиппа Красивого и стала эрцгерцогиней Австрийской. Она уплыла по штормовому морю из порта Ларедо в Бельгию, даже не оглянувшись с палубы в сторону родной земли и не помахав рукой стоявшим со свитой на берегу родителям. Это больно ранило Изабеллу. Но Фердинанда ранило еще больше, потому что Хуана была его любимицей и его гордостью – она была не только замечательная красавица, самая красивая из дочерей, но и лучше остальных усвоила латынь, и вообще любые языки выучивала быстро и без всякого труда. И так похожа она была на его горячо любимую покойную мать, что он называл дочку «моя маленькая мама».

Нет, он не мог понять: почему дочери даже на родителей тогда не оглянуться? Прежде не понимал, но теперь ему все было ясно… Уплыла, и шесть лет – ни строчки! Даже когда умерли брат, а потом, от родов, сестра – ничего. Даже тогда…

Уже родилось у Хуаны с Филиппом двое детей – мальчик Карл и девочка Изабелла, но король и королева Испании узнавали обо всем только от своего посла во Фландрии дона Матиенсо. Он же и сообщал им, что далеко не все ладно с новой жизнью Хуаны и ее замужеством. Отчеты о свадьбе были какие-то странные, как будто от них старались что-то скрыть.

Так никогда и не узнали Изабелла и Фердинанд, до какой степени скандальной была первая встреча их дочери и ее жениха в бельгийском Льере. Филипп без всяких церемоний вошел прямо в покои своей только что прибывшей невесты, взял ее пальцами за подбородок, чтобы хорошенько рассмотреть лицо. А потом повернулся к своим и ее придворным и привел всех в ужас приказанием, чтобы их обвенчали немедленно и привели ее к нему вечером в опочивальню, поскольку невеста ему весьма по вкусу.

Капеллан принцессы Диего Веласкуэзо тогда строго заметил, что требование венчаться немедленно – неслыханное нарушение всех обычаев, что подготовка к королевскому венчанию, достойному правящих домов Кастильи и Габсбургов, займет по меньшей мере неделю, что есть масса государственных формальностей, несоблюдение которых было бы крайне неприлично и вызвало бы пересуды во всей Европе.

И тогда невеста сделала нечто, что потрясло всех даже больше, чем поведение ее жениха. Почти срываясь в истерику и не сводя глаз с Филиппа, Хуана прокричала почтенному капеллану, чтобы тот венчал их немедленно, как приказано, а иначе она пойдет в опочивальню жениха без всякого венчания. И, при всех, прошептав: «Еl hermoso…»[197] – сама впилась в губы Филиппа в долгом блудном поцелуе. Все пораженно замерли. Парой, однако, они были изумительно красивой, это нельзя было не признать. Так начался их злополучный брак.

Потом доходили слухи, что Филипп обращается с Хуаной очень дурно, но подробности были или слишком противоречивы, или слишком отвратительны, чтобы им поверить. Да и что можно было поделать? От самой Хуаны известий не было, а вмешиваться в ее жизнь при дворе мужа родители не имели никакого права. Больше всего тревожили слухи, что дочь якобы забыла Бога, не бывает больше на мессах и исповедях. Они не могли в это поверить. Но потом из Брюсселя были отправлены обратно фрейлины-испанки, потом – послы и исповедник Хуаны. В конце концов при дворе Филиппа не осталось ни одного из ее испанских подданных. И у матери с отцом теперь совсем не было о дочери никаких известий.

Но вот теперь получалось так, что Хуана и Филипп оказались единственными наследниками кастильского престола и должны были принести присягу перед корте-сом как официальные принц и принцесса Астурийские[198]. И в 1502 году кортеж Филиппа и Хуаны пересек границу Кастильи.

Как ждали Фердинанд и Изабелла этой встречи с дочерью! И ждали, и страшились после всех доходивших до них слухов. Каким в реальности окажется их зять, нежданный наследник кастильской короны, о котором они слышали только плохое? Детей чета оставила в Брюсселе, а Хуана была беременна в четвертый раз. Изабелле и Фердинанду отчаянно хотелось наладить хорошие отношения с дочерью и зятем. Им хотелось, чтобы их королевство произвело на Филиппа и Хуану хорошее впечатление, поэтому в Толедо были сделаны все приготовления для самого пышного приема. И ради этого даже отменили траур по сыну.

Однако на пути в Толедо, в небольшой захолустной деревушке Филипп заболел ветряной оспой.

Фердинанд сразу понял обеспокоенный взгляд Изабеллы и поскакал туда с небольшой свитой. В крошечном замке местного аристократа царил запах сырых овечьих шкур, и здесь отец увидел свою дочь. Хуана стояла на лестнице и держала в руках какую-то ветошь. Она похудела и стала еще красивее. И словно не было этих шести лет разлуки: «Девочка моя!» – бросился он ей навстречу. Но она посмотрела на него очень странно, словно не видя. И повернулась, и пошла наверх по лестнице. Потом все же обернулась:

– Он болен. Мой муж очень болен. Это конец. Если он умрет, я не переживу.

Фердинанд вздохнул и вошел в комнату, где на грубых домотканых простынях лежал бледный Филипп. Да, плохо начинался этот его визит в Испанию. Он приподнялся на локтях и сдержанно кивнул Фердинанду. Тот ответил таким же сдержанным кивком.

– Я просил тебя принести чистую рубашку час назад! Боже, как бестолкова! – зарычал Филипп тут же на Хуану, и та с подобострастием бросилась выполнять его приказ.

Кровь бросилась Фердинанду в голову, и ему стоило огромного труда сдержаться и не стащить наглеца с постели, но король сдержался: зять был болен, он – гость, и теперь, вместе с Хуаной, единственный наследник престола. Поразило Фердинанда и то, что при дочери не было ни служанок, ни фрейлин, одна мужская прислуга.

Зять быстро поправлялся, и вскоре они уже торжественно въехали в Толедо. Изабелла не спускала с дочери глаз. Та обняла мать, и они уединились на целых полтора часа. О чем была их беседа, Изабелла никогда не рассказывала в подробностях, но после этого в ее глазах появилось какое-то затравленное выражение. Фердинанду она сказала только: «Все гораздо хуже, чем нам сообщали». Но пояснять ничего не стала. И хорошо, а то, вполне вероятно, отец мог бы не удержать себя в рамках приличий. После этого Фердинанд еще больше невзлюбил зятя.

Однако внешние приличия соблюдать следовало. И их соблюдали. Окрепший эрцгерцог принимал участие в турнирах, роскошных пирах, потешных баталиях «Взятие Гранады», оказался большим поклонником соколиной охоты и боя быков. Но по ночам, к вящему любопытству испанских придворных и слуг, из покоев четы раздавались то слишком громкие стоны любви, то крики, площадная ругань, падение предметов, хлопанье дверей и отчаянный женский вой.

Почти сразу же после принесения присяги кортесу, сославшись на неотложные дела, Филипп неожиданно покинул беременную жену и, несмотря на все ее униженные мольбы, отбыл со своими фламандцами в Брюссель. Да к тому же еще и через территорию Франции, где принял приглашение французского короля. Мало того, он потом несколько месяцев пировал в его луарском замке Блуа, словно издеваясь: ему прекрасно было известно о весьма осложненных отношениях Фердинанда и Людовика XII – короли находились в состоянии войны!

Вот тогда-то и начался для них с Изабеллой сущий ад. Подальше от людских глаз и языков они переехали с беременной Хуаной в крепость Аревало – туда, где когда-то окончила свои дни безумная мать Изабеллы. Обветшавший дворец ремонтировали, и им пришлось поселиться в той же самой крепости, под которой протекала река. Потом Фердинанд думал, что этого не следовало делать – может быть, это проклятое место и свело Хуану с ума окончательно.

Она бросала посудой в слуг, отказывалась от пищи, таскала за волосы служанок, кричала ему и матери, что ее муж Филипп ненавидит их и она тоже ненавидит их, ненавидит их дурацкие мрачные обычаи, их вытянутые лица, их тяжелые платья, их Инквизицию, их вечные мессы, молебны, исповеди и посты. Она кричала им, что хочет домой, к мужу, во Фландрию, где люди радуются жизни, а не вечно молятся, где едят жирную говядину, танцуют на ярмарках и пьют пиво даже женщины!