Текст книги "Легенды мировой истории"

Автор книги: Карина Кокрэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Во время недавних реставрационных работ по укреплению здания театра Малибран строителям пришлось разобрать часть фундамента дома, примыкающего к театру. Это был дом Марко Поло. В кладке тринадцатого века обнаружили удлиненную полость, а в ней – останки женщины монголоидной расы[144].

В Венеции рассказывают, что глухими зимними ночами, когда замирает суета вокруг театра Малибран и пустеют рестораны, в колодце двора Corte Seconda del Mi lion слышится тихое протяжное пение невидимой женщины на неведомом языке…

А Марко похоронили в церкви Сан-Лоренцо. Но во время реконструкции церкви, сто с лишним лет спустя, гробница великого венецианца исчезла неизвестно куда. И найти ее не могут до сих пор – словно Марко Поло снова покинул Венецию. Теперь уже навсегда.

ИЗАБЕЛЛА

И ФЕРДИНАНД

Испанская легенда

Изабелла, королева Кастильская, увидела себя связанной, сидящей на старой телеге, которую медленно и безразлично тянули два толстых осла. Она мелко дрожала, как в параличе, – не от холода, телегу немилосердно трясло на булыжной мостовой. Платье спереди было разорвано, грудь позорно обнажена – беззащитная, мягкая. Шею обвивала серая змея веревки. Даже в достоинстве ей было отказано. Но стыда не было, только ужас. Из улюлюкавшей толпы неслись грязные намеки, хохот, ругань, молитвы и проклятия. Она не могла понять: за что?

Ее везли по улице к площади. Мимо тянулся ряд домов из тяжелого серого камня с маленькими окнами, в них мелькали темные силуэты. Из верхних окон в нее то и дело бросали какое-то зловонное гнилье, но это не добавляло ужаса и унижения – она и так была настолько оглушена и раздавлена, что усилить это еще чем-либо было уже невозможно. Больно ударил по лбу брошенный кем-то гнилой апельсин, по лицу потек сок и на минуту перебил тяжелый запах дегтя, которым были обмазаны ее ноги и одежда.

Она не пыталась вырваться. Но ожидала, что откуда-нибудь сейчас должно прийти спасение: вот сейчас прискачет кто-нибудь с запоздалым объяснением, и недоразумение разрешится. Ведь она – невиновна, ведь все знают, что она – католическая королева, символ благочестия в Кастилье и Арагоне.

На площади ее подтащили к столбу. Привязали. И она вдруг увидела, что у троих палачей – совершенно одинаковые лица. Вернее, одно и то же лицо. Она узнала это лицо с носом римского императора, тяжелой нижней губой и пронзительными глазами. И взмолилась, и стала кричать, что выполняет свое обещание, данное в Сеговии, и сделала все, чтобы очистить Кастилью от скверны, так за что же ее?.. Но палач не слушал, он громко читал молитву. Веревки впились в тело так, что она на мгновение забыла обо всем остальном. В толпе зашлись истерическим плачем сразу несколько младенцев.

Вокруг нее стали наваливать хворост. Народ, столпившийся вокруг столба, помогал – по-крестьянски деловито, словно собираясь топить печь для выпечки хлеба, словно делая какое-то необходимое в хозяйстве дело. Кто-то забился в падучей и упал прямо на ветки, его оттащили. Она еще с надеждой смотрела на ведущие к площади улицы: сейчас… Сейчас раздастся топот копыт, на площадь ворвется ее Фернандо и остановит все это.

И вдруг она увидела мужа. И всех своих детей, даже самую младшую, шестилетнюю Катарину. Они все старательно подкладывали к ее будущему костру щепочки, словно тоже делали необходимое дело. Она закричала толпе, что невиновна, что она не marrana[145], a vieja critsiana[146], не иудейской, а чистой кастильской крови, и любит Христа всем сердцем. Но все вокруг были безразличны и ей не верили. Тогда она стала молить Бога о дожде. О ливне. Ведь кто-кто, а Бог должен знать, что она – невиновна. Но небо было высоким, безоблачно-синим, зимним и равнодушным, как и глаза толпы.

Вот весело заплясал по хворосту огонь. Ужас вытеснил из ее памяти все заученные с детства молитвы, а пришло почему-то только это, Его, иудейское: «Или! Или, лама савахвани!»[147] Ее стало заволакивать вонючим дымом. Дым преисподней… Она уже не видела ни площади, ни людей, не слышала ничего, кроме хруста пожираемой огнем древесины. Дым ел глаза. Она ослепла. Это было страшно. Она – больше не видела. Повинуясь инстинкту, она лихорадочно втягивала в себя воздух, но ни мира вокруг, ни самого воздуха больше не было – вонючий дым серым змеем обвился вокруг нее и заполнил легкие. Пахнуло жаром, опалило волосы и ресницы. Уже задыхаясь, кашляя и давясь дымом, она вытолкнула из себя последний страшный, нечеловеческий крик…

Пробуждение Изабеллы мало чем отличалось от сна. Она действительно задыхалась от дыма. Ее действительно тащили чьи-то руки. Она слышала крики и плач дочери.

Ее походный шатер пожирало пламя. Через минуту на огромном сером першероне[148] примчался бледный полуодетый Фердинанд. Спрыгнул с коня, прижал к себе жену и дочь, закрыл глаза, запрокинул голову к небу: «Благодарю тебя, Господи!»

Изабелла Кастильская (гравюра на стали)

Ночной июльский ветер со склонов Сьерра-Невады споро раздувал огонь, быстро перекидывая его с шатра на шатер. Вскоре сгорел весь лагерь. Кастильско-арагонскому крестоносному войску приходилось спешно эвакуироваться с пепелища и разбивать лагерь в другом месте. Мавры удивленно смотрели на пожарище с гранадских стен и возносили благодарность Аллаху.

Конечно, такая малость, как пожар в лагере от перевернутой ненароком королевой лампы, не могла остановить кастильское войско, которое вели Изабелла и Фердинанд, на пути полного освобождения Испании от восьми веков мавританского владычества. Осадный лагерь просто перенесли на другое место[149]. И продолжали ждать капитуляции последнего в Испании эмирата.

Римляне, готы, мавры…

При римлянах Иберия была самой римской из провинций империи. Воинственные иберийские кельты, коренное население, были в конце концов завоеваны хорошо смазанной, шипастой, бронзово-победной римской военной машиной. Кельты смешались с италийцами так, что почти не осталось «шва». На римских картах провинцию обозначили как Hispartia.

Плодородная иберийская земля давала превосходные оливки, виноград, пшеницу, реки и прибрежные морские воды – замечательную рыбу для излюбленного римлянами соленого соуса garum. На средиземноморских берегах Иберии белели виллы аристократов, в глубине страны раскинулись огромные поместья-латифундии.

С римлянами в Испанию пришли и жители еще одной римской провинции – Иудеи. В особенно большом числе – после того, как разрушили их Храм в Иерусалиме.

Увидели. Понравилось. Поселились. Сейчас уже трудно сказать точно, но полагают, что некоторые из них принесли прямо из Иудеи и новую религию – христианство, и она сразу пустила в Испании глубокие корни.

Потом, веке в пятом-шестом, потомков осевших в Иберии римлян стали грубо теснить огромные германцы вестготы, или visigodo, как прозвали их иберийцы. И вытеснили-таки! Они пришли на своих гигантских лошадях откуда-то с далекого севера, из-за гор… Писать и читать – не умели, соблазнами цивилизации не были испорчены, и для иберийцев, несомненно, их владычество стало шагом назад. Да и спрашивать, прежде чем брать чужое, они не привыкли.

Готам не очень понравились города плодородных иберийских равнин: оливкого масла они не знали и к вину были не особо привычны, предпочитая ему желтоватую горькую жидкость, которая, по мнению иберийцев, и выглядела как моча, и вкус имела соответственный. Готам не приглянулись ни берега Гвадалквивира, ни изнеженные города Таррако, Гадес[150] и Малага у теплого моря. Они были суровы и не слишком любили солнце. И вот облюбовали уступы голых, оранжево-коричневых утесов реки Тахо, рассекшей эти скалы, как добрый клинок разрубает железные латы. И построили они на этих уступах множество крепостей, и сделали своей столицей Толедо. Столицей такой же суровой, как и они сами.

Готы тоже были христианами, это в них иберийцам несколько импонировало, как, кстати, и их необычная внешность, – были они высокие, белокурые или рыжеволосые, с прозрачно-серыми глазами и светлой кожей, которая быстро краснела, не вынося палящего иберийского солнца. А готам запали в душу изящные женщины этой завоеванной ими земли – с маленькими, почти детскими ступнями, гибкими талиями, густыми гривами темных блестящих волос и с глазами, в которых таилась опасная бездонность ночного моря. Совершенно не исключено, что многие из них были и еврейской крови, но тогдашние готы не придавали этому слишком большого значения.

Вестготы правили Иберией почти три столетия. А вот падение их опять-таки началось с женщины. Король Родерик, даром что отважный был воин с квадратным подбородком, а настолько влюбился в прекрасную дочь одного из местных толедских hispani, что, увидев ее у реки Тахо во время одной их своих охотничьих экспедиций, не смог совладать с собой и взял невинную девицу прямо на каменистом берегу, разогнав и напугав до смерти всех ее дуэний и подруг (девушка-то, быть может, в это время сидела и мечтала о счастливом респектабельном замужестве). Те бросились визжать по городу о случившемся. В результате ее оскорбленный отец отправился за море и уговорил северо-африканских мавров высадиться в Испании и отомстить обидчику.

Нет сомнения, что в 711 году девица была отомщена, и даже больше. Потому что переправившиеся из Северной Африки оливковолицые мстители в тюрбанах вскоре поняли, что им волею случая подворачивается прекрасная возможность, упускать которую было бы глупо. Они захватили Иберию, оттеснив visigodo, а заодно и hispani на север.

Кочевники-берберы, сирийские и йеменские арабы принесли в Иберию непоколебимую веру в пророка Магомета, воинственность и аскетизм. Но аскетизм их продолжался недолго – таково уж, видно, было влияние иберийского климата. Простоту их пустынно-кочевнического быта сменило вскоре кружево вычурных подковообразных арок в их роскошных дворцах, нега шелковых подушек и диванов, томная музыка лютни и поэтические экспромты. В их прекрасных садах, окруженных высокими стенами, росли вывезенные из Персии, невиданные ранее в Иберии розы, персики, апельсины и гранаты. Свысока оглядывали новую родину из-за высоких стен дворцов финиковые пальмы их некогда родного Марокко.

Так продолжалось какое-то время, а потом в Испании начался «круговорот мавров». Прознав о том, что халифы Андалусии пропускают по нескольку намазов в день, дегустируют вина и вообще сошли с пути праведного, переправлялись из Африки новые, фанатично преданные исламу мавры, чтобы либо казнить, либо вернуть отступников на путь правоверных.

Перевоспитание оказывалось делом долгим и хлопотным, поэтому предпочитали первое, это получалось быстрее. И селились новоприбывшие в захваченных дворцах. И вскоре, уже лет через двадцать, под тихое журчание воды дворцовых фонтанов, созерцая танцы изящных мальчиков с накрашенными глазами, начинали и эти пропускать намазы и так же плавно съезжать с пути истинного.

А дальше – больше: заниматься искусствами, астрономией, медициной, поэзией, создавать драгоценные украшения, обжигать керамическую посуду и плитку с изумительным причудливым орнаментом. Правда, умение ковать прекрасное оружие тоже сохраняли. А еще учреждали библиотеки, переводили запрещенных христианством языческих авторов европейской античности. Но нет-нет, да и вглядывались обеспокоенно в средиземноморский горизонт: не идут ли под полосатыми парусами какие-нибудь очередные ревнители аскетического образа жизни…

А поглядывать им следовало, кстати, не только на морской горизонт, но и на север, где обосновались вытесненные христиане, которые как были суровыми в своих горах, так и остались – разводили в предгорьях отличных овец, строили крепости (на всякий случай), укреплялись в вере. А на наблюдение звезд, слушание лютни да возлежание у фонтанов времени не тратили, да и холодно ночами в горах.

Нет, армия, конечно, у мавров оставалась боеспособной, особенно конница на нервных, злых, тонконогих арабских лошадях с широкими скулами, но основу ее составляли, в основном, ограниченные платные контингенты воинственных берберов, что регулярно прибывали для несения службы из Африки. И представляли они собой серьезную силу. О жестокости и стремительности их набегов ходили легенды.

До поры до времени христиан Иберии мавры всерьез не воспринимали, пока в 1086 году, под влиянием крестоносного движения, на подмогу тем не пришли отряды из Англии, Франции и Германии. И с их помощью, совершено неожиданно для всех, король Альфонсо отбил Толедо.

И тогда призвали иберийские мавры (на свою голову!) из Марокко очередное подкрепление – головорезов Альморавидов. И те снова быстренько «отучили» призвавших их халифов от игры на лютнях и дегустации вин. Но Толедо так и не вернули, а еще через восемь лет легендарный христианский рыцарь без страха и упрека Эль-Сид отбил у Альморавидов еще и Валенсию. А в 1236 году мавры потеряли даже Кордову – крупнейший центр исламской культуры в Европе, где была самая большая после Мекки мечеть.

А все потому, что не было единства среди «мавров» – как всех их, скопом, называли христиане. Арабы занимали ключевые посты, не допуская до власти берберов, сирийские арабы недолюбливали йеменских, арабы, родившиеся в Иберии, считали себя настоящими хозяевами и не слишком жаловали ни тех, ни других, ни третьих. Часто происходили и кровавые разборки между членами враждующих кланов, не говоря уж об интригах и заговорах в многонациональных гаремах. И очень большой популярностью пользовались лавки фармацевтов, где можно было купить яд «на любой вкус». В общем, раздоры перемежались с перемириями, трупы предавали земле, и жизнь продолжалась.

Иудеи Сефарда (так на древнееврейском называлась Иберия) при маврах переживали период относительного благополучия: они быстро обучились родственному арабскому языку, их впервые никуда не гнали, их культуру понимали, их пищевые ограничения совпадали с исламскими, их считали людьми Книги и религию их по крайней мере не преследовали. Жить они тоже могли где хотели, их образование, сметку и умения ценили, а потому с удовольствием нанимали на службу, где требовалась квалификация – казначеями, «налоговыми инспекторами», учителями, толмачами и врачевателями.

Вот только налоги, сборы и подати халифу приходилось им платить по гораздо более высокой шкале, как не-мусульманам, но, оглядываясь на бурное историческое прошлое, евреи ясно видели: это – просто мелочи.

Многие христиане (как потомки вестготов, так и исконных иберийцев) тоже жили в метрополисах халифата Аль-Андалуз – Кордове, Севилье, Валенсии, Кадисе и других. Там были работа, развлечения, бани, хорошие больницы[151], богатые товарами рынки, водопровод, уличное освещение, одним словом – цивилизация.

Правда, фанатики, как всегда и везде, умели внести в жизнь определенную долю абсурда. Один андалузский калиф, из тех, кто рьяно стоял за религиозную сегрегацию, издал, например, указ, чтобы все голые посетители бань из числа неверных в обязательном порядке носили на груди опознавательные знаки: христиане – большущий крест, иудеи – колокольчик. Чтоб не только было видно, но и слышно. Правоверным разрешалось мыться как есть, без дополнительных опознавательных знаков. В общем, что и говорить, веселые, видать, были эти меж-конфессионально-интернациональные банные дни.

Но в промежутках между особенно рьяными халифами люди разных религий жили более скучной жизнью, которую называли conviviencia, что вполне можно переводить как «худой мир – лучше доброй ссоры». Нет, неприязнь и стычки, конечно, случались. И, конечно, когда христианский сын приходил домой с объявлением, что собирается жениться на соседке-мусульманке или же еврейке, то, натурально, начинался невообразимый скандал, вопли, визг. О стынущем обеде все забывали, керамическая посуда билась о плитки пола и неслись крики: «По миру пущу!» Седой отец хватался за сердце: «Смерти моей хочешь!» – нежная престарелая мать падала в обморок на руки сестер, и те, наверное, визжали, как несмазанные колеса: «Вот до чего мать довел, радуйся!» Братья же… Ну да что там, представить это нетрудно. Ну и, когда еврей либо мусульманин объявлял семье о своей негасимой любви к женщине иной веры, возникала, как нетрудно догадаться, вполне аналогичная ситуация, ну, может быть, с небольшой поправкой на культурно-языковую и религиозную специфику.

Но жизнь в Аль-Андалуз брала свое, и как-то все обкатывалось, острые углы рихтовались временем и настойчивостью, предосудительные браки заключались или, на худой конец, «предосудительные» дети все равно появлялись на свет. И враждующие семьи, глядишь, начинали едва заметно кивать при встрече, потом, может, здороваться сквозь зубы, а потом – и признавать внуков. И появлялись в Андалузии elche – христиане, перешедшие в ислам, и крестившиеся мусульмане – moriscos, и принявшие иудаизм мавры, и совсем уж сюрреалистические mozarab – арабы, принявшие Христа, однако жившие по мусульманским обычаям, при этом слушавшие католические мессы и читавшие Библию… на арабском языке. Бывало, что местные мечети, синагоги или церкви открывали свои двери – по пятницам, субботам и воскресеньям соответственно – для совершенно различных «аудиторий». Но, согласитесь, долго так продолжаться не могло. И раздавались уже крикливые голоса, что во всем нужна четкость и ясность, особенно в вопросах истинной веры, особенно в эпоху Крестовых походов! Никакой фратернизации с последователями конкурирующих культов! Паства должна пастись со своим «пастухом» – в своем загончике, а то ведь так можно черт знает до чего дойти!

В 1248 году христиане взяли Севилью, а еще через несколько лет у мавров остался в Иберии лишь один эмират Гранада – под самыми вершинами Сьерра-Невады, с его прекрасным как сон дворцом Альгамбра. Эмират этот и стал их последним оплотом…

У стен Гранады

От пожара в кастильском лагере не пострадал никто. Шатры и палатки просто перенесли на другое место. Правда, Изабелла потеряла весь свой гардероб и украшения и принимала сейчас послов египетского султана в единственном, что у не осталось, – темно-лиловой бархатной юбке и специально для нее выкованных еще в июне, в начале гранадской кампании, рыцарских латах воина Креста, надетых прямо на рубашку. На темно-рыжих волосах ее рдела рубиновая диадема, одолженная по случаю принятия послов у одной из фрейлин, веснушки на очень светлой коже, наследии крови готов и англичан, за лето, проведенное в лагере у стен Гранады, стали еще ярче и многочисленнее. Латы очень шли Изабелле. Несмотря на бессонную ночь, королева казалась воодушевленной.

Кончался август 1491 года. Следующий год станет для Кастильи годом величайшей славы и великой боли.

Стол в огромном новом шатре короля Фердинанда был уставлен снедью – его любимые куропатки, зажаренные в корице, баранина в соусе из тутовых ягод, засахаренный миндаль. Горы фруктов. Но послы султана были равнодушны к этим яствам, и для них специально приготовили более приличествующие блюда – речную рыбу и чечевицу, а в их венецианских бокалах зеленого стекла была налита просто подслащенная вода. Послы прибыли с посланием от Каит-бея, султана Египта. И это были неожиданные послы – монахи-францисканцы церкви Гроба Господня. Их было трое – в одеждах из грубой коричневой шерсти. Двое представились с глубоким поклоном: отец Антонио Миллан, итальянец, и отец Рикардо Гарсия. Однако оба отца-францисканца не потрудились представить третьего. Изабелла бросила на него испытующий взгляд. Он был красив, этот третий, с носом гордым, как у породистого сокола. И на подбородке его она заметила порезы – как у человека, не привыкшего к бритве.

Послов поразил вид Изабеллы в латах – известность этой королевы достигла даже Иерусалима. Однако с выполнением своей миссии они мешкать не стали. В своем послании султан выражал глубокую обеспокоенность событиями в эмирате Гранада и напоминал кастильским королю и королеве о своем терпимом и доброжелательном отношении к христианским паломникам в Иерусалиме и о том, что он обеспечивает их защиту, а также сообщал, что все может резко измениться, если кастильские короли будут жестоки к правоверным Аль-Андалуз…

Из лагеря доносился бой новых, недавно приобретенных Изабеллой для кастильского войска барабанов, под который маршировали рослые швейцарские наемники. А когда замолкали барабанщики, слышалась мелодичная вечерняя перекличка муэдзинов на стенах Гранады. Изабелла никому бы не призналась, но неприязни у нее эти звуки не вызывали, ей нравилась приверженность мусульман к чистой жизни. Они не пили вина, почитали старость, от невест ожидали девственности, от жен – праведности. «Если бы еще молились истинному Богу и не были порою так варварски жестоки!» – думала она.

Фердинанд с утра был в плохом настроении. И глава посольства, приор Антонио Миллан, итальянец, заметил это.

– Позвольте, ваше величество, выразить сочувствие в связи со вчерашним пожаром… Вы полагаете, лагерь подожгли гранадцы? – Он прекрасно говорил по-испански.

– Я думаю, да. Скорее всего, это были лазутчики, – лаконично ответил король.

– Ваше величество, они были так смелы, что прокрались прямо к шатру королевы? Жизнь королевы была вчера в такой опасности? – спросил безымянный монах. Спросил по-латыни, но с заметным арабским акцентом.

– Или королева сама ненароком опрокинула ночью свечу… – улыбнулась Изабелла.

– Ваши величества надеются взять Гранаду?

– Несомненно. Не позднее конца осени, – безапелляционно ответил Фердинанд. И добавил: – Мы не дали им весной засеять поля. Запасы прошлого урожая будут на исходе. Голод заставит Гранаду сдаться. Тала[152]. Мой наследник, принц Хуан, помогал мне в этом. Ничего не поделаешь, война… – заключил, спохватившись, Фердинанд. Он не всегда был достаточно внимателен к дипломатическим тонкостям.

Не представленный Антонио Милланом «францисканец» бросил на короля быстрый острый взгляд, и Изабелла сразу поняла, что именно этот, безымянный, и есть настоящий глава посольства.

За помощь отцу в тала единственный (а потому драгоценный!) тринадцатилетний наследник кастильских королей был посвящен отцом в рыцари. С рыцарями орденов Сантьяго и Калатрава они превратили всю vega[153] вокруг Гранады в выжженную землю, на которой ничего не будет расти годами. Фердинанд невольно вспомнил, как это происходило. Дым ел глаза. Латы раскалялись. В огне, словно старухи-ведьмы, корчились столетние дуплистые оливы. Он залюбовался тогда сыном в маленьких латах. Но мальчик был слишком бледен. Фердинанд принял это за волнение от участия в такой серьезной операции. Бледность сына не прошла и на следующий день. Фердинанд ничего не сказал об этом Изабелле – она с ума сошла бы от беспокойства. Но с тех пор было решено, что мальчику лучше пребывать в Севильском Альказаре, под опекой придворных и учителей, подальше от лагеря. Там же сейчас находились и две младшие дочери их католических величеств – Мария и Катарина.

– Это правда, что ваше величество решили взять Гранаду без применения пушек? – обратился к Фердинанду Антонио Миллан.

Изабелла внезапно встала из-за стола. Все следили за ней изумленно.

Королева подошла к входному пологу шатра и сильным движением раздернула его.

Июльское солнце ударило в ее латы, ослепило людей за столом. По шатру запрыгали солнечные зайчики. Потом глаза привыкли к яркому свету, и все поразились открывшемуся изумительному виду: закатные лучи окрашивали словно парящие в небе на фоне снегов Сьерра-Невады зубчатые башни сказочного города на вершине холма, окруженные свечами кипарисов и опахалами пальм.

– Альхамбра, – громко произнесла Изабелла. Правильно, по-арабски произнесла. Альхамбра – «Красный замок», – Вы хотите, чтобы король Арагона выкатил lombardos[154] против этой гармонии? Ни я… – Она запнулась, взглянув на мужа. – Ни мы, ни гранадский эмир Боабдиль не хотим разрушения Гранады.

– И правоверные смогут носить платье, предписанное исламом, и исполнять все приличествующие обычаи? – Неизвестный «монах» понял, что раскрыт, и поэтому не слишком старался теперь скрывать свою миссию.

– В этом мы даем гранадским подданным наше королевское слово, – сказал Фердинанд. – Более того, те, кто решит все-таки покинуть страну, смогут сделать это в течение двух лет. И корона предоставит им корабли.

Послы переглянулись. Это было невиданно великодушное обещание.

Красивый посол взглянул на короля и спросил с внезапной энергией на своей безукоризненно правильной, но с арабскими придыханиями латыни:

– И тех, кто решит остаться в своих домах на своей земле, не будут принуждать сменить веру?

– Не подобна ли была бы такая вера семени, посеянному при каменистой дороге? – моментально отреагировала на это Изабелла.

– Но если кто-то решит последовать заветам Господа нашего Иисуса Христа, им будет оказано всяческое поощрение, – сказал король. «Вот этого ему не следовало говорить», – подумала Изабелла, но было уже поздно.

– Больше всего его величество султан Египта предостерегает от насильственных обращений. Но волнует его и другое. Кастильская армия уничтожила вокруг Гранады девяносто четыре деревни, выжжены все поля, пастбища и оливковые рощи. В Гранаду бегут мусульмане из других разоренных Кастильей городов. Население Гранады увеличилось втрое. В городе уже начались голод и болезни. Султан обеспокоен этим…

– Мы понимаем беспокойство султана Египта, – ответил Фердинанд. – Мы тоже обеспокоены судьбой наших будущих подданных. Но война есть война. Чем скорее Гранада сдастся, тем меньше будет… неудобств для ее жителей.

– А каково сейчас здоровье его величества султана? – переменила тему Изабелла. – Мы слышали о его недавнем злополучном падении с лошади…

Послы оказались в явном замешательстве: Изабелла, похоже, знала больше, чем они, покинувшие Каир всего три недели назад.

Они с удивленным почтением склонили головы, что можно было понять как угодно. Она – поняла правильно. И, вполне довольная произведенным эффектом, продолжала:

– Мы с королем Арагона, так же как и весь мир, наслышаны о великих победах Каит-бея над османами в Киликийской Армении, а также о том, как успешно султан применил тактику tala в Адане. Против своих же единоверцев, не правда ли? Несомненно, великодушное сердце его величества страдало, но он знал: жестокость на войне порой неизбежна и необходима…

Послы молчали. Мамелюк Каит-бей и могущественный турецкий султан Байязид II были кровными врагами. Брат Байязида однажды неожиданно умер на пиру у Каит-бея, и турецкий султан, уверенный в том, что брата отравили, постоянно покушался на границы Египетского султаната, в который входил и Иерусалим.

– Мы непременно ответим султану Каит-бею на его письмо самым удовлетворительным образом, – заключила королева. – Передайте его величеству, что это война – не против магометан. Это война – с теми, кто поднял оружие против своих законных правителей.

Она говорила так убежденно, что послы чуть было не поверили ей.

– Поэтому мы надеемся на продолжение того покровительства, которое султан великодушно оказывает христианским паломникам в Иерусалиме… – завершил Фердинанд.

Это был неписаный закон их приемов – последнее слово всегда оставалось за королем.

Послов проводили, и Изабелла сидела теперь за столом напротив Фердинанда. Она не спешила сегодня покидать шатер мужа. Как обычно в военном лагере, у них были разные шатры. Это и понятно: к королю постоянно шли его командующие с разными вопросами, он часто созывал военные советы. Отдельные шатры были удобнее, так ничто не отвлекало Фердинанда от главного дела – войны.

– Изабелла… – раздраженно начал король, – Я бы желал, чтобы впредь вы не вмешивались в мой разговор с иностранными послами, когда речь заходит о военных вопросах. И что это за маскарад? К чему эти латы?

– Но, Фернандо, послы прибыли неожиданно. И вам известно, что мой гардероб совершенно уничтожен вчерашним пожаром. – Королева улыбнулась, и улыбка проявила морщинки у ее губ. – Это всё, что у меня осталось. Гранадская нищенка-гитана имеет больше одежды, чем есть теперь у меня. И наша дочь Хуана в том же положении и до сих пор рыдает. Заснет, проснется, вспомнит, что сгорели все ее наряды, и рыдает опять, – Королева улыбнулась.

Речь шла об их двенадцатилетней дочери, принцессе Хуане, которой теперь, после замужества ее старшей сестры, принцессы Исабель, по протоколу приходилось следовать за матерью всюду, даже в осадный лагерь кастильцев на гранадской равнине.

Исабель, любимица матери, прошлой осенью вышла за наследного принца Португалии Альфонсо – милого, благородного Альфонсо, который моментально влюбился в юную жену, и чувство было абсолютно взаимным.

Двор Кастильи и Арагона не имел какой-то одной столицы, и королевская семья от нескольких месяцев до нескольких лет проводила в разных городах своего королевства. Любимыми городами у Изабеллы и Фердинанда были Севилья и Вальядолид. Многое было связано с этими городами в их жизни. А будущая столица страны Мадрид был тогда всего лишь небольшим городом с мавританской цитаделью на высоком берегу мутного Манзанареса.

Хуана была взрывной, дерзкой, подверженной резким перепадам настроения – полной противоположностью рассудительной и спокойной старшей дочери Исабели. Это очень волновало королеву, и она со страхом узнавала иногда в поведении Хуаны свою мать – тогда, в страшном замке Аревало…

Король укоризненно посмотрел на жену:

– Очень жаль. Вам следовало воспитать дочь менее суетной. Так, чтобы она больше молилась Господу о нашей победе над маврами и меньше плакала о потерянных нарядах.

Королева промолчала, и в ее молчании почувствовалось сдерживаемое раздражение.

Но король продолжил:

– И очень прошу вас не называть меня перед иностранными послами королем Арагона, а именовать полным титулом – королем Кастильи и Арагона. Я уже когда-то даже писал вам об этом.

– Хорошо, Фернандо. Прости. – Она обошла стол, стала рядом с ним, дотронулась до плеча: – Помоги мне снять эти латы…

Они переходили на «ты» только в интимные моменты. Шла война, и все здесь, в осадном лагере, было по-иному, и они были менее окружены придворными, более свободны от условностей.

Фердинанд смотрел перед собой, не двигаясь, словно не слыша ее.

Она провела рукой по его лицу. Щетина его подбородка и щек царапнула ладонь, и ее горло перехватила нежность. Вот уже сколько лет они были двумя волами, вместе везущими эту тяжелую телегу – Кастилью. Оба верили, что самим Богом предназначено им создать новую единую Испанию – чистый, новый, праведный мир, свободный от нечестивого прошлого.

И это было бы нелегко для самолюбия любого мужчины – быть ее мужем. По обычаю, во время первой их встречи Фердинанд должен был приветствовать ее, поцеловав руку, как вассал. Предупрежденный ее придворными заранее, он сделал движение… но она решительно убрала руку за спину и сама чуть наклонила перед будущим мужем голову.