Текст книги "Ловец бабочек. Мотыльки (СИ)"

Автор книги: Карина Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава 15. Где всплывают дела темные и мрачные

Условием вступления в брак является беременность хотя бы одного из супругов.

Из записной книжки некоего пана Тутинского, мечтавшего о поприще юридическом, однако не поднявшемся выше мелкого кляузника, не иначе ввиду происков конкурентских.

Этот особняк стоял наособицу.

Он был стар и видел, верно, времена, когда Гольчин был не приграничьем, а всего-то одним из многих городков, раскиданных по просторам королевства в великом множестве. Быть может, в те стародавние времена, о которых ныне и не помнили, случались в нем истории трагические или даже зловещие, оттого и вид дома сделался мрачен, тяжел.

Высокая ограда с тонкими стрелами.

Калиточка, отворившаяся с протяжным скрипом.

Курчавые кусты, что, несмотря на осень, не спешили расставаться с листвою. И чудилось, что в глубине их ворочается нечто этакое, живое и недоброе.

Погасшие фонари.

Белесая громадина особняка. Два крыла. Махонькие башенки с четырехскатными крышами. Флюгерочек поворачивается то влево, то вправо, точно не способный решить, куда ж таки ветер дует.

Окна темны.

И особняк глядится не живым.

– Уж простите, – панна Белялинска сложила зонт. – Мы и вправду не готовы были принимать гостей… а для себя… к чему тратиться? Мы привыкли ложиться рано…

Врет.

И нервничает.

У ее беспокойства острый запах духов, которыми панна Белялинска, казалось, облилась с головы до ног. А все одно сквозь эту, амброво-цветочную смесь, изрядно сдобренную резкой вонью сандала, пробивалось что-то такое, кисловатое.

Пот?

Благородные дамы не потеют.

А эта… пальчики порхают. То лягут на руку Себастьянову, то отпустят, пробегутся по гладкой ручке зонта, то тронут шаль, собьют капли воды, ее пропитавшие. Застынут. Коснуться губ, будто приказывая им молчать. И те растянутся в притворно-дружелюбной улыбочке.

Щелкают каблучки по камню.

Дорожка вьется, вьется, а никак не приведет к ступеням.

…место глухое.

Здесь криком кричи, не услышат. Вон, за забором старый парк начинается, который городская управа давненько желает облагородить, но все никак не сыщет для благого этого дела средств. И парк разрастается, поглощая старую слободу, которая сама давно уже стала прибежищем для всякого сброда.

И вырубить не дают. Историческое, мол, наследие. А что преступный элемент его облюбовал, так это, пан воевода, исключительно ваши заботы. Вы с элементом и разбирайтесь, для того и назначены.

– Мы привыкли рано ко сну отходить, – панна Белялинска все ж подвела к парадной. – И слуг отпускаем, не любим, знаете ли, посторонних… конечно, порой приходится терпеть, все-таки дом огромен…

Она не спешила отворять дверь.

И Себастьяну вспомнился вдруг совсем другой дом, в котором сходства с нынешним было мало, но было же… и мурашки побежали по спине. Крылья зачесались, готовые раскрыться, спеленать, защищая…

– Держись меня, – шепнул он Катарине.

Та была спокойна.

Слишком уж спокойна. Шла. Головою крутила. Разглядывала. Неужели не ощущает этого? Будто деготь в воздухе разлили, отчего сам воздух сделался тягуч, темен. И он залепляет нос, заклеивает рот, и слова вязнут в нем, что мухи в паутине.

Найдя руку Катарины, Себастьян легонько сжал ее.

И отступил, пропуская панну Белялинску вперед.

– Держись рядом. Очень рядом. И если вдруг что произойдет, то… не удивляйся, просто делай, что скажу. Хорошо?

– У меня револьвер, – она сунула руку в ридикюль.

Револьвер – это хорошо, но вот порой пользы от него немного. Впрочем, говорить этого Себастьян не стал. Может, ему мерещится просто?

– Прошу вас, – панна Белялинска распахнула дверь и позвала. – Феликс! Ты дома? К тебе пан воевода пожаловал… с вопросами!

И повернувшись к Себастьяну, извиняясь, произнесла.

– Он, быть может, спать лег. Дорога выматывает, а возраст уже, чай, не юный. И сердце пошаливать стало. Я ему говорила, чтоб не блажил, к доктору обратился, так ведь нет же… упрямый, как все мужчины. Может, вы посодействуете?

– Посодействую, – пообещал Себастьян.

В холле царила темень. Сперва она показалась кромешной, но после, смилостивившись над незваными гостями, расступилась. Свет проникал в узкие оконца, расположенные под самым потолком. Стекал по куполу потолка, по стенам голым, повисал лохмотьями паутины на балясинах лестницы. И дом в нем выглядел до отвращения заброшенным.

– Феликс! – голос панны Белялинской породил эхо.

И на зов ее откликнулись.

Желтый круг свечи.

И дева в длинном белом платье. Она будто бы плыла над полом и такою эфемерной гляделась, что Катарина попятилась, потянулась к револьверу, но вовремя взяла себя в руки.

– Матушка, – с упреком произнесла Мария, – что вы голосите? Папа спать отправились… о, пан Себастьян… вы к нам с визитом?

Голос ее сделался низким, мурлычущим, и от этого голоса по шкуре побежали мурашки.

– Дорогая, поднимись к папеньке, пусть будет любезен подняться. У пана Себастьяна к нему вопросы имеются.

– Важные?

Свеча опустилась чуть ниже. И лицо Марии оказалось в тени, а рыжеватые всполохи легли на белую кожу шеи, подсветив ее, подчеркнув прозрачность, мягкость.

Белое платье.

Глубокий вырез.

Пышная грудь в нем вздымается волнительно. А в воздухе пахнет черемухой. Аромат этот слаб, но раздражающ. И сама Мария, такая маняще близкая, пугает.

– Важные, – подтвердил Себастьян внезапно севшим голосом.

– Очень важные, – Катарина говорила сухо. – А использование приворота, насколько я знаю, незаконно.

– Какого приворота? – Мария коснулась пальчиком ушка.

Розового.

С белой бусиной жемчужной серьги.

– Если не ошибаюсь, – закрыв глаза, Катарина сделала глубокий вдох, – «Весенняя ночь»… концентрированная… вызывает всплеск сексуального влечения к объекту.

Эти казенные фразы отрезвляли.

И все-таки…

Объект? У кого язык повернется назвать эту очаровательнейшую женщину объектом? Сухо. Цивильно. Нет, она – душистый цветок…

…в руку впилась булавка, заставляя очнуться. Себастьян обернулся.

– Легче стало? – Катарина булавку загнала в ворот жакета. – Или еще помочь?

– Спасибо, – руку саднило, но эта боль защищала от коварной черемухи. Мария рассмеялась.

– Вы такие забавные…

Она облизала губы.

– Кстати, не только у объекта, – Катарина отодвинула Себастьяна в сторону и, приблизившись к панночке Белялинской, подняла пальцами подбородок. Как ни странно, но панночка не сопротивлялась. – Вы использовали концентрат. Эссенцию обычно разбавляют, потому что концентрат опасен…

Мария попыталась поймать губами пальцы Катарины.

– Вам стоит отдохнуть.

– Не хотите ли со мной…

– О Боги, – панна Белялинска отвесила дочери пощечину. – Мари! Как ты могла… это не она… это ее жених… дурной мальчишка. Я изначально была против этой помолвки! Что он мог дать моей девочке, а у нее любовь…

– У всех любовь…

– Лучше отведите ее куда-нибудь. Пройдет. Но, – Катарина отступила, избегая горячих объятий завороженной панночки, – но учтите, что частое использование таких вот эликсиров вызывает зависимость…

Ее услышали?

Вряд ли.

– Ах, дорогая… тебе надо прилечь… отдохнуть… пан Себастьян, вы уж сами здесь… пойдем, – панна Белялинска вцепилась в плечо дочери, и та вдруг разом утратила пыл. Поникла. И свеча почти погасла. – Пойдем, милая…

– Лучше любить, чем убивать, – произнесла Мария, дернувшись было, но панна Белялинска держала крепко.

– Кого убивать? – поинтересовался Себастьян.

– Боги… девочка не в себе! Вы же видите… идем, дорогая… немедленно!

– Убивать… убивать… ать-ять…

…эхо молчало.

И холл, вдруг опустевший, показался мрачнее обычного.

– Знаете, – Катарина подвинулась ближе. – Мне здесь не нравится. Совершенно не нравится…

– Мне тоже.

Уйти? И вернуться с ведьмаком? Или с некромантом, если тот некромант пребывает в ясном сознании? И быть может, опоздать.

Что-то должно было произойти и в самом скором времени, но…

– Идемте, – решился Себастьян. – Я ведь тут бывал раньше, когда только назначили… первый прием… и дом выглядел обыкновенно.

Фонарики в саду для создания обстановки изысканно-романтичной. Клетки с пташками. Ленты. Цветочные арки.

Любезные хозяева.

Шампанское.

Лед.

Легкая музыка. Вальс… и глупые шутки, очередь желающих немедля засвидетельствовать свое почтение. Усталость. Тесные туфли, которые с каждой минутой будто бы становились еще теснее. Милые панночки и дородные панны, чей взгляд суров, а помыслы направлены единственно на то, чтобы из всех особей мужского полу и брачного возрасту выбрать наилучшую…

Это было не так уж давно.

Но было.

…второй этаж.

И вновь темнота, которая сгустилась, не желая пускать незваных гостей. Револьвер Катарины темноту не пугал. Она клубилась.

Шевелилась.

И отступила, когда кто-то включил свет.

– Что вы тут делаете? – поинтересовался молодой мужчина изможденного виду. Он был высок, статен и лицо имел довольно смазливое. Правда, общее впечатление несколько портили темные круги под глазами, да и лихорадочный румянец не красил.

Темные волосы были всклочены.

Воротничок рубашки расстегнут, как и винного оттенка жилет, пуговицу которого мужчина вертел в пальцах.

– А вы? – в свою очередь поинтересовался Себастьян.

Катарина лишь выдохнула.

И револьвер убрала. Правильно, не хватало еще подстрелить кого из хозяев на нервической почве. После замучаешься объяснительные писать.

– А я тут невесту навестил, – мужчина оперся на стену. – Слышу, кто-то внизу разговоры разговаривает… потом и крадется. Уж подумал грешным делом, что воры… правда, красть здесь нечего.

Он шмыгнул носом.

– Это вы напоили девушку «Весенней ночью»? – строго поинтересовалась Катарина. Впрочем, на мужчину строгость ее впечатления не произвела. Он подкинул пуговицу на ладони.

Вздохнул.

И задумчиво так произнес.

– Опять набралась? Извините, она такая… непредсказуемая… не хватает острых ощущений… удивлены? Я тоже сперва решил, что скромница, почти старая дева, да… и не я… она сама любит попробовать что-нибудь новенькое… зря вы пришли.

– Почему?

– Такой вечер испортили, – он похабно усмехнулся. – Небось, тещенька моя будущая Маришку увела? Теперь будет сидеть у кровати до утра… а могли бы…

Он закатил глаза.

И все-таки поинтересовался.

– Вы зачем пришли?

– Есть вопросы к пану Белялинскому, – Себастьян понял, что дом этот и жильцы его весьма раздражают. И надо бы всех под арест, на ночь в камеру. А там, как остынут, отойдут от заразы, и порасспросить, к примеру, откуда эта зараза взялась.

Благо, основания имеются.

– А… он прилег. Хороший мужик. Угораздило же на этой твари жениться. Вы вот правильно делаете, пан воевода, что женитьбы избегаете. Ничего-то хорошего в ней нет. Я бы тоже… постель постелью, а женитьба… какая из Маришки жена? Потаскушкой была, потаскушкой останется. Натура такая… но наследство, – он щелкнул пальцами и пуговица, выпав, покатилась по грязному полу. – Оно, конечно, невелико, дела неважно идут, однако перспектива, да… перспектива… отойдет мой тесть дорогой, тогда уж я развернусь…

Он и сейчас развернулся.

На пятках.

И сам себе велел:

– Ать-два…

– Это уже «Забвение», – прокомментировала Катарина и покачала головой. – У вас здесь… слишком легкомысленно относятся к подобным снадобьям.

– Всех посажу, – мрачно пообещал Себастьян.

– Думаете, поможет?

Вряд ли… как бы ни плохи были дела пана Белялинского, но связи свои он, надо полагать, сохранил. И стоит запереть, как немедля явится адвокат какой, который начнет пенять за произвол, а за ним и людишки какие при чинах да званиях, требуя честного купца отпустить…

…отговорятся какой-нибудь глупостью… мол, приобрела крем для лица, духи новые… еще что, столь же легкомысленного свойства. Желала стать краше, а оно… сама пострадала…

…нет, надо мягче.

Осторожней.

А в одном не соврал женишок-то, дела у Белялинских и вправду не слишком-то хорошо идут, если дом запустили. Исчезли гобелены. И картин стало меньше. Напольные вазы куда-то сгинули. Сабля, про которую панна Белялинска рассказывала, что будто бы принадлежала она славному ее предку…

И даже не в том дело, а в духе запустения.

В паутине, которая появилась под потолком. В грязном полу и брошенной посреди коридора тряпке. В запахах тлена, гниющего дерева.

И опять же пустота.

Про них словно забыли. Это было даже не странно. Обидно.

И куда дальше? Идти, заглядывая за каждую дверь? Гостиная. Пустая. Погасший камин. Столик. Шахматная доска. Партия не доиграна, но видно, что бросили ее давно. И фигуры, и доска покрыты толстым слоем пыли.

Следующая дверь.

Еще одна…

И еще.

И кажется, что не будет конца и края этим самым дверям, а еще коридору, дому, который проглотил их и теперь тужится переварить. Не выйдет.

Пан Белялинский обнаружился в очередной гостиной. Он сидел у мертвого камина, в котором виднелась горстка серого пепла, вытянувши ноги, обнявши бутылку коньяка.

– Доброго вам вечера, – Себастьян решил быть вежлив. Пан Белялинский лишь руку поднял, то ли приветствуя, то ли изъявляя несогласие с тем, что вечер и вправду добр. – А у нас тут к вам вопросы…

И вновь молчание.

От окна сквозит. И сквозняк шевелит белесые гардины. Те шевелятся и кажутся живыми, того и гляди дотянутся, спеленают…

– Я ее любил, – вдруг произнес пан Белялинский скорбно.

– Сочувствую.

Ковер столь грязен, что за грязью этой не различить узора. А ведь узор некогда имелся, да…

– Я действительно очень ее любил… – это сказано было со всхлипом. – А она… она мною пользовалась.

– Очень сочувствую.

Кресло-качался с разъехавшимися полозьями, того и гляди рассыплется за старостью. Но пану Белялинскому то ли невдомек было, то ли поглощенный душевною печалью, он не желал думать о подобных мелочах.

– Всегда пользовалась… всю жизнь погубила… сердце сбоит. Думает, станет и умру… смерти моей желает! – он поднял палец.

– Желаете заявление подать?

– Кто? Что? Я? Нет… Хельм все видит… он справедлив… и каждому воздастся по делам его… мне вот тоже… воздастся…

Себастьян подошел к креслу и, остановившись напротив человека, который ныне выглядел прежалко, произнес:

– Я все знаю.

Правда, фраза сия действия нужного не возымела, ибо пан Белялинский меланхолично заметил:

– Никто не знает всего…

Инфернально.

– Послушайте…

…нечего слушать.

Разве что ветер за окном. И дом хнычет детским нудным голосом. В этом голосе – тоска, и проникает она в самую душу. Впору повесится… может, дому того и надо? Пара самоубийц – именно то, чего не хватало ему для полноты черное славы своей.

– Я вот думал, что знаю жену. Детей. Себя самого. А выяснилось, что ничего-то я не знаю… и вы, пан Себастьян, не знаете. И если повезет, то не узнаете, какая бездна в вас таиться… в каждом из вас.

Он вытащил камушек на веревочке.

– Видите? Теплый… значит травит… и горячей, горячей становится…

Катарине категорически не нравилось место.

И люди.

Что панна Белялинска с ее нарядами и ужимками, с черным душным флером, который чувствовала и Катарина, хотя и не одарена была в полной мере; что дочь ее, обезумевшая от зелья, что этот вот человек, притворявшийся пьяным.

А ведь и вправду притворяется.

Взгляд вот трезв.

Насмешлив даже.

И читается в нем этакое, снисходительное… мол, зря вы сюда пришли.

– Мы знаем, – а еще она зверски устала молчать, притворяясь тенью, этаким молчаливым и бессловесным сопровождением князя, – что вы занимаетесь контрабандой.

Пан Белялинский осклабился.

– Какой ужас! – воскликнул он фальшиво. – Я раскрыт…

Смешно?

А ведь и вправду не боится. Почему? Так уверен, что доказательств у них нет? Или дело не в доказательствах, а в высоких покровителях, которые помогут? Если так, то худо…

– Вы перевозите в гробах людей…

– Милая, – пан Белялинский погладил горлышко бутылки. – Вы сами-то понимаете, сколь дико сие звучит? У нее богатая фантазия, пан Себастьян. Или вы тоже?

Князь встал напротив кресла.

И руки скрестил.

И выглядел он… грозно? Нет, не то слово. Не было угрозы ни в позе его, ни в голосе. Скорее уж становилось очевидно, что князь не собирается отступать.

– Эта девушка умирала долго. Мучительно. Разве заслужила она подобное?

– Не мне судить, кто и чего заслужил. Я лишь человек…

…он не признается.

…и вовсе не от страха, но…

– Пан Белялинский, мы ведь докажем. Понадобится время, но мы докажем, что именно вы переправили несчастную через границу. И вы передали ее убийце, и стало быть, виновны не только в контрабанде… контрабанда – по сути своей мелочь, кто ею тут не занимается, верно? А вот убийство… и если подумать, то не одно…

Слушает.

Голову на плечо положил и слушает. Улыбается. Губа нижняя вывернулась, поблескивает лаково. Из уголка рта слюна течет тонкою струйкой, по щеке синеватой, по подбородку гладенькому. На шее кадычок подергивается, стало быть, не так уж спокоен пан Белялинский, как силится показать.

– Греется, – сказал он, крутанув амулет в пальцах. – Того и гляди полыхнет.

Князь же присел.

Поглядел снизу вверх. И мягко так продолжил.

– Знаете, я ведь не постесняюсь и к короне обратиться. Вы ж слышали, небось, что с их высочеством мы одно время весьма дружны были… глядишь, и не забыл, и откликнется по старой памяти… тем паче, что не для себя прошу. А там… особые полномочия – вещь такая… вон, ей не понять… у нас тут кровавая диктатура короны, надобно поддерживать репутацию невинными жертвами средь обычных горожан. Палачи там. Застенки. Иглы под ногти… еще и храмовников привлечь можно. Они ребята толковые, помогут… где советом, где и…

Рука пана Белялинского взметнулась к горлу.

И опала, но амулет не выпустила.

Что-то в нем было, в этом амулете. Что-то на редкость неправильное.

– Только ж вы сами понимаете, – хвост князя скользнул по пыльному ковру. – Дело такое… где храмовники, там места нет всяким там конвенциям с запретами. Признание они выбьют, а после и до суда дело доведут. Приговор? Думаю, покаянием и монастырем дальним вы не обойдетесь. На полноценный костер хватит. Оно, конечно, не слишком-то в духе нашего просвещенного времени, ну да храмовники еще те ретрограды, хлебом не корми, дай кого сжечь…

– Вы… не посмеете! Я жаловаться буду!

– Жалуйтесь. Я ж не запрещаю. Я ж понимаю, что человеку тяжело в себе этакое держать… так вот, мы о чем? Ах да… вы, конечно, можете уехать… это ведь пока отзвонюсь, пока соизволение получу… храмовников, опять же, в городишке нашем нету… упущение, да… и вам тоже странным кажется? Город на само границе, тлетворное влияние Хольма ощущается, можно сказать, всею моею горемычною шкурой, тут бы бдить и бдить за душами верующих…

Ветер взвыл.

Дом застонал, содрогнувшись от подвалов до самой крыши. И по крыше этой черепитчатой, прохудившейся наверняка, застучало, мелко и дробно, но не дождем, а будто пробежал кто…

Катарина поежилась.

Сквозит?

Холодает? Нет, сквозняков она не боится, чай не неженка какая. И холод… холод, если разобраться, пустяк… а почему тогда…

…зацокало, загремело, заскрежетало, словно волокут что-то. И звук этот заставил пана Белялинского рот закрыть.

И сжать в кулачке амулет.

– Я все равно ничего не скажу…

– Так я разве требую? – ненатурально удивился князь. – Отнюдь… я вам даже больше скажу, молчите. Молчание – суть золото. А то ведь вдруг каяться станете? Что мне с вашим покаянием делать? Привлечь, конечно, привлеку, не без того, но ведь тогда и конфискации избежите. И семейство ваше – позора… и за сотрудничество со следствием срок скостят, а там, поторговавшись крепко, и от каторги избавиться можно, посидите пару-тройку годочков за контрабанду в какой тюрьме из тех, что получше…

Он всерьез это?

Похоже.

И… и кажется, выхода иного нет. Или пан Белялинский заговорит, сдавая подельников, или же… тот, кто затеял игру, не мог не знать, что союзник его слаб духом.

Тогда почему в живых оставил?

Скрежет затих. И все вдруг затихло. И в тишине этой слышно было, как тяжело с присвистом дышит пан Белялинский. Пойдет ли на сделку? Вспомнилась девушка та несчастная, распятая на дереве. И захотелось вдруг, чтобы этот ничтожный грязный человек промолчал, чтобы князь и вправду обратился к храмовникам… и пусть уж они выбивают признание.

Пытки?

Пускай.

Ее ведь тоже пытали, ту девочку, держали на краю, не позволяя умереть. И пусть пан Белялинский на собственной шкуре почувствует, каково это, когда шкуру сдирают.

…а ведь она может и сама.

…к чему храмовники? У нее перстенек есть. Достаточно отдать приказ, и ничтожный человечишко…

…нет. Она не такая…

…а какая? Пытка чужими руками ее ведь нисколько не смутила. Храмовники? Это долго. А демон поможет здесь и сейчас. Просто Катарине надобно признать, что она слаба, как все люди.

Мстительна.

– Нет.

– Что? – Себастьян обернулся.

– Простите. Я не вам… просто… – она повернулась к тому, кто был истинным виновником ее внезапной слабости. – Вы думаете, что можете укрыться у нас. Что ваш покровитель, кем бы ни был он, поможет. Но реальность такова, что вы живете лишь пока полезны ему. Как только вы перестанете приносить пользу, вы умрете.

Поджатые губы.

Затравленный взгляд. И рука с амулетом у сердца.

– Вы похожи на мою жену, – проскрипел пан Белялинский. И Катарина удивилась. Она? Похожа? На ту молодящуюся женщину, насквозь фальшивую и с легкою безуминкой?

– Она тоже считает, что знает все и обо всех… что права всегда… и не оставляет иного выбора, кроме как согласиться с этой правотой… – он потер грудь. – Но все не так, девочка… совсем не так… как тебе кажется… как тебе хочется… и ты поймешь.

Он откинулся на кресле и дрожащею рукой расстегнул воротничок рубахи.

– А вы, пан Себастьян, уж угомонитесь… корона, храмовники… оно-то, может, и страшно, только вот… понимаете, сердце у меня слабое. До того слабое, что сам не понимаю, как живу… малейшее волнение убьет… а вы про пытки…

– Ничего. Некроманты у нас хорошие. Поднимут и допросят…

– Не всех ушедших призвать выйдет…

Он улыбался.

Этот ублюдок улыбался. Открыто. Нагло.

И…

…демон не даст ему умереть.

…он будет сдирать шкуру с медленно, с наслаждением… демон способен сделать так, что человечишко этот будет жить… долго-долго… и расскажет, конечно… и раскается… люди всегда начинают каяться, попадая в лапы демона… это даже забавно.

Катарина не смеется?

Почему?

– Вы ведь пришли уговаривать меня, пан Себастьян, – пан Белялинский протянул бутылку. – Лучше выпейте. Доказательств у вас нет, одни фантазии. И ваши же высокие друзья, коль решите этими фантазиями поделиться, первыми ж спросят, откуда у вас этакие взялись… храмовники? Они ныне поутратили хватку… вы верно говорите, граница… души заблудшие, а пастырей нет. И не будет. Знаете почему?

И вновь цокот.

Царапанье, будто кто-то силится попасть внутрь… и крышу скребет… и вдруг стало жутко, до того, что по спине поползла струйка холодного пота.

Катарина обернулась.

Ничего.

Комната прежняя. И за окном совсем уж темень. А скрип со скрежетом не утихают, только, кажется, слышны они лишь Катарине, иначе почему эти двое так спокойны? Или… или причины просты? Скажем, голуби какие… нет, ночь, не самое лучшее время для голубей.

Тогда совы?

Возятся на чердаке. Гнездо вьют.

…из черепицы?

Демон отчетливо хихикал. Или не демон?

Катарина повернулась спиной. Ничего-то человек этот не скажет…

– …потому что им глубоко плевать на наши с вами души. Раньше, быть может, они и заботились о слабых, с демонами сражались, веру крепили, но раньше… а теперь… зажирели, обленились… храмы поставили. А мы в эти храмы ходим. Молимся. Лбы расшибаем, а заодно уж золотишко несем… да…

Звук стал громче.

Явственней.

Уже не скрежет, а… а будто бы крышу раздирали чьи-то когти. И появилось такое вот беспокойство… револьвер, который сам собой в руку скользнул показался ничтожною защитой. Не против того, кто пробирался в дом.

И проберется.

Еще немного… еще чуть-чуть… почему же они так спокойны?

– Себастьян, – Катарина подошла к князю. – Вы ничего не слышите?

– Нет.

Он поднялся.

Голову наклонил. Прислушался. Нахмурился. И повторил.

– Нет. Только… неспокойно.

– Это да, – согласился пан Белялинский, который тоже прислушался. – В этом доме совершенно точно никому нет покоя. И вы бы шли, пока отпускают. А то мало ли…

…заскулило.

…нет, не ветер… ветер иначе воет, а это – собака плачет, брошена за порогом. И неужто злые люди не откроют? Очерствели сердца их? Там, снаружи, холодно.

И темень.

И твари всякие прячутся. Собаки тоже боятся темноты. А люди… откройте же дверь.

Нельзя.

– Поздно, – Катарина сжала револьвер.

Пули заговоренные.

И серебряные есть… но она не уверена, что серебро причинит твари, кем бы она ни была, хоть какой-то вред…

– Надо собрать всех, кто есть в доме, в одну комнату… – Катарине не хотелось отпускать руку князя, более того, ей показалось, что если эту самую руку отпустить, она потеряется.