Текст книги "Ловец бабочек. Мотыльки (СИ)"

Автор книги: Карина Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Воздержусь, – ответил князь. – Итак, мужчина… сильный, потому что слабых вы презираете. Не амбициозный. У вас самой амбиций слишком много, чтобы терпеть рядом еще такого же карьериста. Не дурак, но и не слишком умный. Кто-то, кто принял бы ваше главенство, однако не стал бы подкаблучником.

– Добавьте, что я еще не слишком хороша собой, – спокойно добавила Марена.

– И это, без сомнений… плюс немолоды и, полагаю, о детях не мечтаете.

– Не могу иметь.

– Да, несомненно… в итоге получается, что подходящего партнера вам найти… затруднительно. Среди пациентов выбирали?

Марена кивнула.

Кажется, ей было любопытно.

– Полагаю, подошли практично. Сначала исключили тех, кто так или иначе не удовлетворял требованиям. А с оставшимися… осталось ведь немного?

– Трое… увы, оказалось, что все более-менее пристойные мужчины давно и прочно женаты. А заводить тайный роман безо всякой перспективы… не в моем характере.

…эта хладнокровность пугает.

– Из троих вы выбрали Роберта… вы наблюдали его? Как давно?

– С момента ранения. К слову, именно я сняла с него проклятье… – она зажмурилась, – помню прекрасно… новая форма… этакая смесь черной чумы и безумия… он не понимает, насколько ему повезло… когда его доставили, тело уже начало таять. А сам он орал, не понимая, где находится… никто не думал, что у меня получится…

…почему? Не верили в силы?

Или…

…ей ведь тоже нелегко приходилось, Катарине ли не знать, каково это…

– Я пыталась доказать, что дар не так уж необходим. У меня его зачатки, но и их хватило, чтобы справиться с проклятием, – она погладила рукой руку. – Тогда я еще надеялась, что моя научная работа будет кому-то интересна…

– И чем же…

– Проклятия. Структура. Базовые компоненты. Критические точки…

– Не получилось?

– Почему же? Получилось, – она поджала губы и отвернулась к окну. – Настолько хорошо получилось, что мои записки изъяли… все изъяли… а мне посоветовали заняться медициной, раз уж я хочу людям помогать.

Она стиснула кулачки.

И успокоилась.

– Если хотите, то Роберт для меня не только мужчина, с которым я проведу остаток жизни…

…прозвучало угрожающе и вместе с тем…

– …он еще и напоминание о том, что я умела делать… и умею… он лучшее мое творение. И поэтому я не сделала бы ничего, что причинило бы ему вред…

…снежило.

…небо потемнело, прорезались черные жилы, будто и его освежевали, а снег пошел уже не сыпкою мелкой крупой, но тяжелый липкий. И к вечеру сугробы наметет, а за сугробами легко след прятать. И в том вновь же видится чужой замысел.

Катарина прислонилась к стене.

– Думаете, она говорит правду? – надо было бы спуститься в мертвецкую, куда должны были доставить тело, но сил для сего простого действия не осталось.

Никаких не осталось.

И стоит-то Катарина исключительно благодаря стене.

– Думаю, она не скажет правду даже под пыткой, – князь смотрел на снег задумчиво, будто бы впервые видел этакое предивное творение природы. – На то и расчет.

– То есть?

Мысли медлительны.

…разуму тоже отдых нужен, и отдохнувший, тот работает не в пример лучше…

…третья записная книжка… бессонница… эксперимент, в котором дядя Петер принимал участие… добровольно ли? Почему об этом он не упоминает? А если сам этот эксперимент во всей чудовищности своей есть его выдумка?

…семь ночей без сна… всего-то семь ночей… точнее, по задумке, но никто из испытуемых не продержался всю неделю. Двое отключились на пятые сутки. Третий – на шестые. Кома.

…четвертая книга. Продолжение эксперимента… спать разрешали, но мало, по три-четыре часа… замедление реакций, потеря критичности мышления… потеря самой способности мыслить… упрощение… деградация…

– Полагаю, на это и расчет… нас сначала поманили одной разгадкой. Потом подсунули этот, с позволения сказать, след, в который при здравом рассудке стоит вцепиться зубами… только, сколько бы ни мучили эту женщину, мы не добудем более-менее внятной информации. Вероятнее всего, она и сама не знает, кто и когда попросил ее вышить рубашку… не стоит времени терять.

Глава 10. В которой раскрываются некие особенности нежной женской дружбы

Настолько разочаровалась в подругах, что теперь, когда возникает непреодолимое желание пожаловаться на супруга, то жалуюсь ему же.

Запись в дневнике панны Полеляевой.

Приглашение в ресторацию стало для панны Белялинской неприятным сюрпризом, поелику, превосходно зная характер своей давней подруги, она в том увидела недобрый знак. Панна Гуржакова была скуповата, если не сказать вовсе скаредна и гостей предпочитала принимать дома. Кухарка-то своя всяк дешевше обходится, нежель ресторации.

А тут вдруг…

Но отказать в такой малости было невежливо. И панна Белялинская, скрепя сердце, собралась. Облачилась в строгое платье из гишпанского бархату, купленное еще в незапамятные времена за вызывающую роскошность ткани, которая цвет имела глубокий винный и ко всему была расшита махонькими жемчужинами.

Жемчуга пришлось продать, как и золотые пуговицы с аметистами. Ломом пошли, будто бы не было в них никакой художественной ценности.

А вот само платье осталось.

И панна Белялинска, вспомнивши давние навыки, взяла в руки иглу с ниткой. Талию приподнять, по нынешней моде. Пустить по корсажу узкую ленту, споротую с другого наряду. Юбки спереди сделать прямыми, гладкими, благо, фигура позволяет носить такие, а сзади собрать в этакие складки, под ложный турнюр. В нынешнем «Модном доме» про такие писали.

И рукава.

Из остатков ткани с юбки манжеты вышли, узенькие и присобранные, самое оно, чтобы ладонь до середины прикрыть, как вновь же в «Зерцале модъ» писано.

Нет, платье обновленное было хорошо, очень даже хорошо, но…

…сама мысль о том, что она, Ганна Белялинска, вновь вынуждена носить перешитые наряды, вызывала глухое раздажение.

…шляпка… зонт.

И меховой капор, к счастью, купленный столь давно и надевавшийся мало, ибо после него были куплены иные капоры, из куда как приличных мехов, что навряд ли кто упомнит его. Брошь.

Колечко обручальное.

Скромность ныне в моде.

– Куда-то собралась? – с супругом она встретилась на пороге и нельзя сказать, чтобы эта встреча панну Белялинскую обрадовала. Она лишь отметила, что муж ее вдруг переменился, а вот в чем состояла эта перемена, уловить не смогла. Подтянулся? Помолодел? Порозовел? Бледность обыкновенная его исчезла?

С чего вдруг.

– Привез? – она облизала губы, уже не заботясь о помаде.

– Тебя только это интересует?

Держится он иначе. Куда подевалась привычная робость? И виноватое выражение лица исчезло… и в глазах появилось что-то такое, недоброе.

– Не только, – панна Белялинска взбила пальчиками лисий мех, который от долгого хранения слегка потускнел, да и пах, несмотря на мешочки с лавандой, которыми перекладывали одежу, пылью.

– Так куда ты собралась? – он поставил мокрый зонт, на котором таял снег, в стойку. Снял перчатки, шапку, которая делала его похожим на купчишку средней руки, которым он, в принципе, и являлся. Отряхнул бобровый воротник пальто. Расстегнул первую в ряду пуговицу, какую-то особенно крупную и вызывающе дешевую.

…она смотрела ему другое пальто, не из уродливого драпу, но кашемировое, в гусиную лапку. И с пуговицами посеребренными. А он же, упрямец, не пожелал. Мол, тонковато будет, замерзнет… какая разница?! Главное ведь, как сидит, но…

– В «Паньску ружу», – с неудовольствием вынуждена была сказать панна Белялинска. Муж не спешил робеть и оправдываться, и уж тем паче – а это вовсе было несвойственно ему прежнему – выкладывать перед ней золото. – Аделька приглашение прислала… я опаздываю.

– Тогда иди, – он посторонился, пропуская. – Опаздывать нехорошо…

Прозвучало…

Как-то неправильно прозвучало, будто он ее упрекает… в чем? Или не верит… или… ревнует? Смех какой… более чем за двадцать лет брака панна Белялинска супругу ни разу не изменила, не то, что телом, но и в мыслях. А он, бестолочь этакая, все еще ревнует…

На душе вдруг стало легко.

Спокойно.

И даже необходимость идти к кофейне пешком почти не расстроила. Благо, зимние ботинки были еще крепки, пусть и разношены.

Она все-таки опоздала.

Аделия устроилась у окошка. Пред нею, на скатерочке, расшитой серебряными и золотыми розами – вышивка была искусна, но мотив примитивно-уродлив, возвышался высокий кофейник.

Чашечки крохотные.

Найсвежайшие сливки. Сахар желтоватый, колотый крупно.

Профитроли с малиновым кремом. Махонькие корзиночки. И круассаны, политые шоколадным соусом… пироги горочкой…

…подозрения окрепли. Прежде за панной Гуржаковой не водилось этакой склонности к мотовству. И коль случалось ей заходить в кофейню, то кофием она себя и ограничивала. Разве что порой позволяла побаловать пирожком-другим.

– Прости, дорогая, – панна Белялинска кинула меха лакею и уселась за столик. – Феликс вернулся… я его раньше вечера и не ждала.

Панна Гуржакова покивала: мол, понимаю.

Муж, некстати вернувшийся, завсегда забот доставляет. Кофию налила собственноручно. Подала. И панна Белялинска, приняв чашечку, вдохнула умопомрачительный аромат. Ох, как давно она не пила кофию… а ведь прежде любила сиживать в «Панской руже». Здесь все-то было хорошо, даже этакая провинциальное вызывающее роскошество со всеми этими позолотами.

Кофий.

Пирожные.

Сплетни.

Случайные и неслучайные встречи, которые и нужны-то лишь затем, чтобы продемонстрировать новый наряд. Или на чужие поглядеть ревнивым взором, убеждаясь, что не столь они и хороши… а если и хороши, то запомнить, дабы после у модистки…

Панна Белялинска подавила тяжкий вздох. Ничего, скоро уже… все вернется. И кафе. И неторопливые прогулки в летнем парке. И наряды со шляпками, чулочки-сумочки-веера… посиделки долгие… гости и приемы…

– Ах, дорогая, – она сделала первый глоток и зажмурилась от сладковатой горечи. – Если бы ты знала, до чего порой я тебе завидую… муж – это так хлопотно…

– Вот-вот, – живо подхватила панна Гуржакова, отправляя в рот сырную корзиночку целиком. И проглотила не жуя. Отвратительные манеры! – От и мы с Гражинкой так же подумали.

– Что?

– Так куда ей замуж-то? Дите горькое, в голове одни книжки. Ни дому вести не умеет, ни хозяйством заниматься. Оно-то, конечне, моя вина… разбаловала я ее… как же, единая доченька… – панна Гуржакова испустила тяжкий вздох, который насквозь фальшивым был. – Так то, уж прости, Ганнушка, но… не можем мы предложение твоего сродственника принять.

Кофе стал горек.

И накатило.

Она почувствовала волну этого гнева, всесокрушающего, тяжелого, издали. И закрыла глаза, смиряясь с тем, что произойдет. Она вдруг увидела себя со стороны, моложавую, верней уже молодящуюся женщину в платье роскошного пурпурного цвета. И отметила, что пурпур очень даже к лицу… и кружевного воротника не хватает.

Потом увидела, как эта женщина раскрывает рот и…

…панна Гуржакова глядела на подруженьку, не узнавая ее.

Слушала.

И дивилась.

Этаких-то словесей она не слыхала, хотя ж не сказать, чтоб вовсе глухою уродилась. Случалось всякого… порой и муженек, уж на что тих был, а отпускал словечко-другое, попутавши дом родной с казармою. Или вот егоные подчиненные на язык невоздержанны были. А солдаты и вовсе народ простой, к манерам изящным не приученный.

Не то, что благородные дамы…

Из благородного на панне Белялинской одно платьюшко и было.

А так прям перекосило всю.

Физия белым бела. Глаза черны, что кротовы норы. Губы красные… страсть просто. А уж словами-то сыплет… и сыплет… от, и человек застыл с подносиком, на котором пирожочки свежие с грибами возвышались ароматною горой. Роту приоткрыл, глаза выпучил, а уши ажно огнем полыхают.

Знание, стало быть, входит.

Панна Гуржакова вздохнула и поднялась. Ей-то ничего, она в жизни и не такое слыхивала, да Ганне после самой стыдно будет… особенно, ежель в эту самую «Ружу» пущать перестанут за скандальность норову. Вона, в позапрошлым годе Соложухиной от ресторации отказали, так разговоров было на весь город. Вытеревши рученьки салфеткой, панна Гуржакова сделала то, что делала всегда, когда случалось ей становится свидетельницей чьей-то истерики, – отвесила пощечину.

Смачную такую.

Душевную.

Панна Белялинска, которую, несмотря на всю тяжесть ее бытия, по лицу прежде не били, рот раскрыла. И закрыла. И моргнула с немалым удивлением. Потрогала губы.

Села.

– Боги, – прошептала она, – ты меня… ты меня ударила?

– Нервы, – панна Гуржакова несколько торопливо – все ж отпечаток ладони на мраморной щечке панны Белялинской свидетельствовал, что ударила она сильней, нежели требовалось – запихнула в рот эклер. – Я вот настойку принимаю, на корне валерияны. И еще пустырник. Но не помогает.

– Валериана… пустырник…

– И тебе, дорогая, рекомендую, – почти от чистого сердца сказала панна Гуржакова. – А то ж этак вовсе ума лишиться недолго… ты уж извини, что я так… но ведь дочь родная, не могу кровиночку взять и отпустить.

Панна Белялинска лишь рукой махнула.

Вытащила платочек.

Прижала к вискам. Запахло мятою и еще лавандой, и еще чем-то неуловимым, но таким знакомым… от запаха этого закружилась голова. И недоеденный пирожок – с перепелиными яйцами и луком-шалот упал на скатерть, аккурат на желтую розу.

– Прости, дорогая, – панна Белялинска перегнулась и, дотянувшись, отерла лицо старой подруги тем самым платком. – Я действительно хотела решить все по-хорошему… а теперь, будь добра, послушай…

Она отмахнулась от лакея с его предупредительностью, за которой сквозило беспокойство – а ну как дама, которой подурнело вдруг, платить откажется? И придвинулась к панне Гуржаковой близко-близко.

– Сейчас ты сделаешь вот что…

…конечно, все это было не совсем законно, даже более того – совсем уж незаконно, но… но разве ей оставили выбор?

Нет.

И значит, сами виноваты… конечно, сами…

…Ольгерда знала, что ей надо делать.

Она почти успела, благо, подняли ее в несусветную рань. Она и в прошлой-то своей жизни на рассвете не подымалась, а уж в театре обосновавшись и вовсе взяла за привычку почивать до полудня. Сон надобен красоте.

Но ныне, как ни странно, раннее пробуждение не то, чтобы не разозлило, но напротив, придало решимости и сил. Она, в кои-то веки не озаботившись тем, как выглядит в чужих глазах, наскоро умылась, расчесала волосы, пощипала щеки для румянцу и уже, накинувши полушубок из голубой норки – ах, прощальный подарок одного премилого поклонника – покинула негостеприимный дом. И хозяйка его престарелая лишь хмыкнула, запирая за незваною гостьей дверь.

– Ишь ты… вырядилась, – донеслось незлое.

Вырядилась.

Вчера.

А нынешним утром платье из алой шерсти в узкую полоску гляделось, пожалуй, несколько вызывающим.

Шляпка с вуалеткой и брошью. Мушка на вуалетке. Перчатки горчичного оттенку с тремя медными пуговками. Аглицкие сапожки.

Сумочка.

Разве ж этакой красавице возможно ногами грязь утрешнюю топтать? Нет. И стоило руку поднять, как тотчас извозчик остановился подле. Не лихач, конечно, но с коляскою вида приличного да при лошаденке крепенькой, сытой. Этакая споро домчит. Мужик и руку подал, помогая подняться. Сам же бережно укрыл ноги теплою полстью.

…помчали.

…полетели по белым улочкам, которые еще были сонны и пусты.

…по площади, где возвышались стражею темные дерева. Мимо заиндевевшего памятника Миклошу Доброму, который и впрямь казался добрым.

Извозчик свернул на Померанцову, а после нее – на Шкидловский тракт, в народе больше известный как Висельников. Оттуда – на Забытово.

Разом посмурнело.

И потемнело будто бы. Эта часть города была неприглядна. И сию неприглядность не способен был исправить и снег. Ишь он, лег пеленою на низенькие крыши, затянул крохотные окна, а порой и вовсе глухие стены. Дворы укрыл, плетни… только то тут, то там в снегу прорехи виднеются. Да дышут чернотою печные трубы, добавляют небу угля.

Тетушка жила там же. Да и удивительно было бы, смени она этот захудалый жалкий домишко на ту же квартиру.

– Можешь не ждать, – Ольгерда кинула извозчику сребень за старание.

И себе на удачу.

Подобравши юбки, спрыгнула с пролетки, порадовалась лишь, что, будто предвидя этакий поворот, одела сапожки поплоше. Небось, новенькие из нубука этакой встречи не пережили бы.

Хлюпнуло.

Чавкнула разморенная земля, ухвативши беззубым ртом за каблуки. Надо же, местечковой грязи и мороз не страшен. Ольгерда поморщилось. И воняет свиньями, которых держат соседи, забивая прямо тут, на дворе, и тогда к запаху свиного дерьма, прелой соломы примешивается вонь паленой кожи.

Крови.

…дорогой братец очень любил смотреть, как свиней разделывают.

Ольгерда прошла по узенькой дорожке, мощеной камнем. Некогда тетушкин супруг, тогда еще живой и перспективный, решил облагородить убогое жилище, а может, надоело топить сапоги в грязи. Дорожка вышла кривой и что осенними дождями, что дождями весенними, ничем-то от осенних не отличавшимися, ее все ж затапливало черной жижей, в которую превращался двор. Однако, если помнить, где лежат камни, к дому можно было пройти.

Ольгерда постучала.

Открыли не сразу.

– Ты? – спросила тетка. – Проходи… рановато что-то… разувайся.

На полу в сенях лежала тряпка. Всегда лежала, сколько Ольгерда себя помнила. А за нею, будто за преградой, выстроился ряд одинаково стоптанных туфель, которым тетка отрезала задники, тем самым превращая в воистину безразмерные.

Ольгерда на тряпке потопталась. Сапожки сняла, из туфель выбрала те, которые показались ей менее всего ношеными.

Вошла.

И вновь подивилась: все по-прежнему. Узорчатые половички, что протерлись, но тетушка латала дыры. Выцветшие обои. Стена, газетными листами заклеенная и снимки, множество снимков. Вот теткин свадебный снимок. Она юна и сама на себя не похожа. Стоит за спиной усатого типа со скучным лицом. И ручку в кружевной перчатке этак на плечо типу положила, то ли перчатку демонстрируя, то ли показывая, что оный господин отныне всецело ей принадлежит.

Вот они же с кулечком.

И с пухлым щекастым младенцем в матросском костюмчике. Тогда дела теткиного мужа аккурат в гору пошли, потому и позволила она себе, что костюмчик, что снимок, что платье поплиновое, по которому вздыхала едва ль не горше, чем о муже.

…он же, приболевший, но еще верящий, что поправится. Худой. Только и остались, что усы и глаза выпученные.

…и в гробу…

…и вновь двое – мальчишка на стульчике и женщина за его спиной. Эта женщина потеряла очарование юности, зато обрела уверенность, что жизнь нынешняя несправедлива. И жестока. И потому-то, чтобы в ней не потеряться, надлежит быть такою же, несправедливой и жестокой.

– Соскучилась? – спросила тетка, вытирая руки куском холстины.

– В некотором роде, – Ольгерда отвернулась от стены, где для нее места не нашлось.

Она с самого первого дня была в этом доме лишней. И пусть не просила о милости, но разве могла женщина столь выдающихся моральных качеств не приютить племянницу-сироту? Что бы соседи сказали?

– Я хочу поговорить с тобой, – Ольгерда присела за столик. – О Белялинских.

Тетушка удивленно приподняла брови.

А ведь актриса из нее дурная. Еще бы переспросила, кто таковы эти Белялинские.

– И о твоем сыночкее.

– Он не виноват.

Конечно, он у нее никогда и ни в чем виноват не был. Дорогой мальчик, отрада сердца и единственная радость в унылой теткиной жизни. Ольгерде стало ее жаль.

Ненадолго.

А потом злость охватила. Это из-за нее, из-за безумной этой любви, которая делала тетку слепой и глухой, и вовсе не способной понять, что происходит у нее под носом, Ольгерда стала тем, кем стала. И вообще…

– У вас с Белялинской были какие-то дела, – Ольгерда прошлась по комнате, которая когда-то казалась куда больше. А теперь становилось очевидно, что комната эта убого тесна. Темна. И пара окон не прибавляют света, может, потому что занавешены плотной жесткой тканью.

Розовой?

Голубой?

Зеленой? В полумраке ткань выглядит серой, как и скатерть на круглом столике. И вазочка та же, стеклянная, со сколом на горловине. И даже букет, казалось бы, остался тот же.

– Она тебе носила кое-что… оттуда, – Ольгерда указала на потолок.

…белили его дважды в год. Сначала тетка сама, потом и Ольгерде пришлось помогать ей. А дорогой Анджей обладал слишком хрупким здоровьем, чтобы возиться с побелкой. Ему нельзя было дышать ядовитыми испарениями, а Ольгерда… Ольгерде достаточно было повязать на лицо мокрую тряпку.

– Ты находила клиентов. Знала, кому и что предложить, и все были довольны, пока не случилась неприятность. Кто-то умер, да? Я помню ваши разговоры.

– Всегда была слишком любопытна.

– Увы, приходилось… вдруг бы ты меня и вправду продала?

– Ты сама себя продала, – тетка села на стул. Спина прямая. Руки на коленях. Складки на юбке и те аккуратны. Белый воротничок. Узкие полоски манжет, подчеркивающих, что кожа рук потемнела и огрубела.

– Были причины… и вы, думаю, прекрасно о них знаете, стены в этом скворечнике слишком тонки, чтобы вы не слышали, но… как всегда предпочли закрыть глаза, верно? Что вам до меня, если сынок доволен?

– Ты опять клевещешь…

– Нет, – Ольгерда положила перчатки на столик. – Я пришла к вам с миром… и да, я понимаю, что мне есть за что быть благодарной. Вы не сдали меня в приют. Не отправили в работный дом… вы воспитывали меня, как умели.

Губы тетки дрогнули и на мгновенье показалось, что она вот-вот расплачется.

– Не наша с вами вина, что мы слишком разные. А где вина… там боги простят. Та история… кто умер?

– Не важно.

– Одна ваша пациентка. Вы всегда вполне искренне привязывались к пациентам. И совесть… во всем, что не касается вашего ублюдочного сынка, вы на редкость совестливый человек. И еще страх… испугались, что будет расследование? И на вас выйдут? Посадят…и вы закрыли ваше маленькое, но такое доходное предприятие. Вы закрыли, а ваш сынок открыл…

Молчание.

И поджатые губы.

Подбородок задран так высоко, что становится видна тонкая гусиная шея. Зоб наметившийся. Кожа темная, в мелкие морщинки. Уродливо, однако.

– Он ведь частенько бывал у вас на работе. Вы все мечтали, что он станет доктором. Откроет практику. Найдет себе богатую невесту и заживет тихой жизнью, радуя вас внуками…

Тетка умеет держать удар.

– Но из университета, на который вы так копили, его отчислили на второй год учебы. Деньги он просадил в карты… да… и не только ваши. Он завязался с Белялинской… продолжил ваше дело, но, полагаю, за совсем иной процент. В отличие от вас Анджей умеет торговаться.

– Чего тебе надо.

– Предупредить. Сейчас Белялинскими заинтересовался воевода. И поверьте, отнюдь не из-за того, что очарован семейством…

А все-таки она дрогнула.

– Ты…

– Рассказала ему все, что знала. Успокойтесь, тетушка, Себастьян не тот человек, чтобы гоняться за такой мелочью, как раскаявшаяся сестра милосердия. Ему интересны Белялинские. Они как-то связаны с убийствами, точнее, я думаю, что он так думает. А значит, будет копать. И раскопает… многое раскопает. Ваш дорогой сынок рискует попасть на каторгу… если, конечно, только на каторгу, а то ведь за иные дела и плаха причитается.

– Да как ты смеешь! – тетушка взвилась и попыталась отвесить пощечину, только Ольгерда не была уже той девчонкой, которая позволяла себя бить. И перехватив жилистое теткино запястье, сдавила его. Тетка дернулась.

Не ждала, что изнеженная актриса может оказаться сильной?

Почему никто не воспринимает актрис всерьез?

– Смею. На правах девчонки, которую ваш ублюдок растлил… изнасиловал, а потом и продал… не вы, так он… и мучил годами… о да, будь я умнее… не такой пугливой, я бы пошла в полицию… хотя… конечно, кто бы мне поверил?! Шлюхина дочь и сама шлюхой стала. Так вы, кажется, повторять любили? Так вот, мне плевать на то, что с ним станет. Посадят? Отправят в каменоломни? Повесят? Лишь бы сгинул он из моей жизни.

Ольгерда оттолкнула тетку.

– И то, что я пришла… не думайте, что из благодарности. Мне не меньше вашего не хочется копаться в прошлом. Слишком много там дерьма. И я не хочу, чтобы оно всплыло…

Тетка потерла запястье.

И мрачно поинтересовалась.

– Боишься?

– Чего? Сплетен? Вам ли не знать, сколько раз обо мне говорили и… мне не нравится жалость, а жалеть станут… жалеют слабых, а я не слаба.

Она выдохнула, почувствовав, что сердце теперь бьется спокойней.

– Поэтому, послушайте совета. Забирайте своего сынка, если, конечно, сможете и уезжайте из города.

– Куда?

– А куда хотите… я бы рекомендовала в Хольм. Может, ваша старая подруга поспособствует… хотя… сомневаюсь…

…из дома Ольгерда не выходила – выбегала. И по дорожке каменной пролетела, показалось, не касаясь… и уже там, на улице, вспомнила про перчатки забытые.

Вспомнила и…

Перчаток, конечно, жаль, но… возвращаться… и стать свидетелем теткиных слез. Она всегда-то пряталась, прежде чем поплакать, наивно полагая, что так никто-то не догадается. Ольгерда тряхнула головой. Нет уж… у нее оставалось еще одно дело, которое требовало скорейшего решения.

Сейчас, пока кураж имеется.

Извозчика удалось поймать лишь на выходе из улочки, и оказавшись в холодной пролетке, Ольгерда выдохнула, велела:

– Гони к «Королевской»…

…когда за племянницей закрылась дверь, панна Куркулева тонко всхлипнула и вцепилась зубами в руку, сдерживая злые слезы.

Неблагодарная девчонка!

Сколько на нее потрачено! Что сил, что сил душевных, что денег… одни платья, из которых она вырастала с какой-то неудержимою силой, будто нарочно, чтобы позлить тетку. И пусть платья эти были дарены благотворителями для приюту, но все одно… а ботинки?

Еда… она ведь никогда не морила Ольгерду голодом.

Место в доме… комната, которую до того панна Куркулева сдавала, но постояльцу пришлось отказать из-за глупой девчонки… и все это, пусть по медню, по два, но за месяцы складывалось в злотни… может, в те самые злотни, которых Анджею не хватило на экзамен.

…он бы сам сдал его, конечно, сдал… он умный мальчик… очень талантливый… только куда таланту, когда кругом одни мздоимцы? И тот преподаватель по анатомии…

Тварь неблагодарная!

Вот чем она отплатила… еще и грозится клеветой…

– Матушка? – Анджей вышел из комнаты и обнял, прижал, провел ладонью по волосам. – Успокойтесь, матушка… вам ли не знать, Ольгерда всегда была большой выдумщицей…

– Но…

– И все, что она тут говорила… это глупости, – он был спокоен и от того успокаивалась сама панна Куркулева. Конечно, глупости.

Выдумка злая.

Дышать стало легче.

Мальчик… ее добрый славный мальчик… ему пришлось нелегко в этой жизни. Она старалась дать ему как можно больше, однако разве в слабых ее силах было… он так болел маленьким… бессонные ночи, страх… особенно тогда, когда начинались сипы… или вот коклюш… а у нее ни медня, чтобы заплатить ведьмаку, только кольцо обручальное…

…сестрица успешна.

…и деньги кидает легко. На, мол, возьми… и от этой легкости злость разбирает… почему одним все, а другим…

…и школа… ей так хотелось отдать мальчика в достойное заведение, но разве ж потянет сестра милосердия… и предложение старой подруги поначалу показалось спасением. Всего-то и надо… безвредно…

– Ну, матушка, бросьте, не надо слез, – он улыбался, ее драгоценный мальчик, такой славный, такой добрый. – Захотелось ей нервы вам попортить… небось, у самой жизнь не ладится. Все говорят, что воевода ей отставку дал, а у Ольгерды годы уж не те, вот и бесится…

…а что панна Жужкова умерла, так ведь у нее здоровье было слабым. Ей ли не знать… она к панне Жужковой частенько заглядывала, то обертывания делала, то плечи растирала скипидарной мазью, то еще какую блажь… и все за лишний медень… и ведь вышло, почти вышло накопить на первый взнос, когда…

…испугалась, верно девчонка подметила, еще как испугалась, когда в госпитале сообщили, что панна Жужкова умерла, будто бы отравилась, а чем – не понятно…

…понятно.

…ей было сказано, что не больше двух капель на ванну, а она половину флакона вылила, все желала поскорей омолодиться. В ее-то степенные тридцать пять, а туда же… и главное, повезло, что панна Куркулева ее первою обнаружила, как Хельм сворожил… пришла в оговоренный час, дверь ключом своим открыла – лениво было панне Жужковой всякий раз в коридор идти, а там…

…до конца жизни, казалось, не забудет она этой картины – раздутое, посиневшее какое-то тело в ванне. И резкий цветочный аромат. Рот раззявленный. Лицо заплывшее, только и хватило, что воду спустить да свежей набрать.

И пузырек с зельем…

Его панна Куркулева в реке утопила от греха подальше. И с подруженькой… со страху, само собою… и не тюрьмы испугалась, не каторги, чай, работа в госпитале еще та каторга, но того, что малыш ее один останется одинешенек.

Пропадет.

…а может, зря боялась? Надо было продолжить и, глядишь, собрала бы, что на школу, что на университет. Стал бы Анджей доктором…

…практику тоже как-нибудь да собрал бы. Она читала, что можно купить недорого, если где-нибудь в провинции… невесту богатую… почему бы и нет? Ее мальчик хорош собой, силен. Впрочем, невеста у него имеется, не сказать, чтобы она так уж по сердцу была панне Куркулевой, но мешаться она не станет.

Пусть себе.

Заживут молодые… а она… она будет рядом, если вдруг мальчику помощь понадобится, а то ведь нынешние девки – не чета ей, в голове одни наряды и праздники, ни понимания, ни экономности…

– Что у тебя с Белялинскими, – все ж колыхнулось в душе недоброе подозрение.

– А что у меня может быть с Белялинскими? – хохотнул Анджей. – Матушка, вы ж сами знаете! Служу я у них… и поженимся мы с Марией скоро… думаю, к весне.

…весна?

…слишком уж быстро… и двух лет с помолвки не прошло, а он уже женится собрался. Или девка торопит? Она немолода… мог бы кого и получше сыскать.

– Сами подумайте, стал бы я рисковать будущим? Мы с паном Белялинским ныне хорошо приятельствуем, – он прошелся по комнате и, поднявши перчатки Ольгерды, сунул их в карман. Отнесет? Да, надо бы вернуть, а то с этой гордячки станется про перчатки вовсе забыть, а они дорогие. – Сыновей у него нет, а дело имеется. И передать его кому-то надобно… я пока в тонкости вникаю, но после свадьбы пан Белялинский от дел отойдет.

Он так хорошо говорил, ее дорогой мальчик, что слушать бы и слушать.

Она и слушала.

Может, конечно, купец – совсем не то, что доктор, но… смотря какой купец… лавка у Белялинских знатная была… когда-то, теперь-то и не ясно, открыта она или нет. Все больше с Хольмом торговлю ведут. Она когда-то пыталась узнать, исключительно из любопытства досужего, чем же торгуют, но Анджей отмахнулся, мол, не поймешь.

Куда ей.

Мысль скакнула на другое.

– Послушай, – она старалась не лезть в дела сына, чтобы не подумал он, что матушка, не приведи Иржена, все никак не сподобится его отпустить. – В городе говорят, что Белялинские… что…

Ей было совестно сплетничать, однако дело ныне касалось любимого сына, который был, пусть и умен, но все ж наивен. И с Белялинской вполне бы стало окрутить мальчика, поманивши несуществующей перспективой.