Текст книги "Дикое Сердце 1 часть"
Автор книги: Каридад Адамс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
– Ну ладно, ладно, оставим это, Хуан, – против воли попытался прервать нотариус.
– Карета остановилась в деревне, – продолжал Хуан, не обратив внимания на реплику старого Ноэля. – Кучер и слуги пошли к соседнему ларьку, чтобы удовлетворить жажду и голод. Издалека кто-то позвал нотариуса, но никто не подумал о человеческом звереныше, слишком гордом, чтобы просить, но нотариус вышел из кареты, купил большой кулек апельсинов и с улыбкой вложил его в маленькие грязные ручонки. В первый раз кто-то улыбнулся этому мальчику, как улыбаются ребенку. В первый раз кто-то вложил подарок в его руки. В первый раз кто-то покупал для него кулек апельсинов.
Тщетно борясь с волнением, глубоко тронутый, слушал Ноэль слова Хуана, невероятно искренние и нежные, столь горестно разоблачавшие боль и заброшенность его детства. Несколько раз нотариус попытался заставить его замолчать со стыдом честного человека, который получил огромную плату за незначительный поступок; но Хуан продолжал говорить, упершись широкой ладонью в слабую спину старика, его суровые дерзкие глаза странно смягчились, а в полумраке арки Ренато Д`Отремон, получивший все преимущества мира, слышал и вбирал каждое слово, будто грехи этого мира внезапно сдавили его душу. Резко выйдя вперед, он воскликнул сердечно:
– Хуан, Хуан…
Лицо Хуана изменилось, рассеялся детский призрак, прервалось очарование, и чужим голосом он спросил:
– Что это?
– Сеньор Д`Отремон, ему ты обязан тем, что все уладилось, – пояснил нотариус. – Друг, который решил тебе помочь.
– Ну мне очень жаль, – холодно ответил Хуан. – Не нужно было брать на себя это обязательство. Мое заключение не было справедливым, и я…
– Твое заключение не было несправедливым, и ты бы сгнил здесь, – прервал Педро Ноэль.
– Вы хотите сказать, что ради меня сеньор Д`Отремон дал взятку? Насколько я понимаю, это тоже преступление. Если мы должны руководствоваться законами, которые вы хотите, чтобы я уважал, то сеньор Д`Отремон тоже должен быть за решеткой. Конечно, на законном основании его может оправдать полудюжина высокопарных слов. Мое преступление было обманом, мошенничеством, нарушением слова, попыткой убийства. Его преступление можно назвать соучастием в помощи преступнику, подкуп чиновников и злоупотреблением моральным правом. Если вы покопаетесь немного в кодексе, нотариус Ноэль, то найдете там несколько лет тюрьмы.
Сжав губы, Ренато наблюдал за ним, пытаясь опуститься до глубин души, как путешествовал по аду Данте, его не задела, не обидела едкость, переполнявшая слова Хуана.
– Итак, вы заходите, а я выхожу, – насмешливо объявил Хуан.
– Хватит глупых шуток, – сурово оборвал Ноэль. – Чтобы раненый тобой человек забрал заявление, Сеньор Д`Отремон заплатил ему за ущерб и освободил твой корабль от ареста.
– Черт побери! Но ведь это, наверно, стоило вам кучу денег! По меньшей мере крови десяти рабов, – усмехался Хуан.
– У меня нет рабов, Хуан, – пояснил Ренато примирительно. – Я хотел бы, чтобы мы поговорили как друзья, как братья, как мой отец просил меня…
– Что?
Лицо Хуана стало яростным, взгляд сверкнул такой молнией старой обиды, что Ренато не договорил последние слова. Казалось, он вот-вот разразится бранью, но промолчал, ограничившись желчной улыбкой, и язвительно обронил:
– Ваш отец сеньор Франсиско Д`Отремон и де ла Мотт-Валуа. Кровь королей, а?
– Не знаю, что ты пытаешься этим сказать, Хуан.
– Абсолютно ничего, – неприятно засмеялся Хуан. – Но если мой корабль свободен, благодаря вашей щедрости, то я должен как можно раньше выйти в море. Сейчас мне нужно работать как никогда. Я должник значительной суммы. Хорошую унцию золота, должно быть, получил этот негодяй-мошенник за украшение, которое я оставил на его подлой руке и за пролитые капли его подлой крови. Хорошую горстку унций я верну вам, конечно же, как только смогу, сеньор Д`Отремон. И как можно быстрее в добавление к старому долгу – пресловутому платку реалов, послуживших для моего первого плавания.
– Ладно, Хуан, это твое… – вмешался старый Ноэль.
– Оставьте его, Ноэль, – прервал спокойно Ренато. – Пусть говорит, что хочет. Потом ему придется выслушать меня.
– Сожалею, но мне неинтересно слушать, что скажет такой сеньор, как вы. У меня нет времени, чтобы слушать о Франции. Простите, очень приятного вам вечера.
Хуан удалился быстрыми шагами по длинному коридору, в глубине которого распахнулась дверь. Он приостановился, ослепленный солнечным светом, затем нахлобучил на свой лоб шапку моряка и горделиво двинулся вдоль двора перед часовыми, охранявшими вход.
– Не стоит ли попросить, чтобы его снова заперли? – раздраженно спросил добрый Ноэль. – Разве он не заслуживает тюрьмы, из которой вы так упорно стремились освободить его? Надеюсь, вы понимаете теперь разумность моих советов. И если вы справедливо возмущены или сожалеете о том, что помогли ему…
– Нет, Ноэль. Это вы купили ему тот кулек апельсинов?
– Что? Вы слышали?
– Да, Ноэль. И думаю о том же, о чем наверняка думаете и вы, несмотря на ваше внешнее возмущение, он, в сущности не может быть плохим. Этот человек не способен забыть первую улыбку и первый подарок. В конце концов, все разрешилось благополучно.
Они оставили позади темный коридор тюрьмы. Как и Хуана, их ослепил солнечный свет, заливавший широкий двор. Вдалеке, по склону переулка, высоко подняв голову, твердой походкой удалялся Хуан Дьявол.
15.
– Айме плохо себя чувствует, у нее болит голова и она прилегла. Она умоляет и извиняется.
Сеньора Мольнар окинула благодарным взглядом старшую дочь, которая солгала, чтобы оправдать сестру. В это время Ренато, сдерживая недовольство, вложил в руки матери букет цветов и коробку конфет, которую взял из рук сопровождавшего слуги, и с которым кивком попрощался.
– Донья Каталина, вы не передадите это Айме от моего имени?
– Конечно, сынок, конечно. Какие красивые цветы! Какая прелесть! Моника, не поставишь их в вазу? У тебя как ни у кого в этом талант.
– Я поставлю их в воду и доставлю удовольствие Айме самой убрать их в комнату.
Руки Моники задрожали, когда она взяла в руки букет, ее щеки были бледнее одеяния послушницы. Она сжимала букет, чувствуя шипы.
– Погоди, Моника, – попросил Ренато, немного стесняясь. – Если бы Айме было немного лучше, и она позволила бы мне увидеть ее хотя бы на миг, не более. Если ее не побеспокоит выйти на минутку. Говорю это, если она не сильно страдает.
– Я спрошу у нее. Ей было плохо, но я спрошу, – уступила Моника и удалилась.
Каталина и Ренато остались вдвоем в старой гостиной Мольнар и какое-то время молчали, погруженные в свои мысли, пока голос Моники не возвратил их к действительности:
– Айме просила простить ее. Она не чувствует себя в силах, чтобы подняться.
– Ей так плохо? Если мне позволят, через некоторое время мой слуга приведет доктора Дюваля.
– Ради Бога, не надо. Правда, Моника? – объяснила Каталина с подлинным беспокойством.
– Действительно, Ренато, – уверила Моника. – Айме скоро поправится; а если будет плохо, я пошлю за монастырским врачом. Не волнуйся, с ней ничего такого. По крайней мере, надеюсь, что ничего.
Она взглянула на мать, стремясь ее успокоить, пока нетерпеливый Ренато сделал несколько шагов по широкой комнате, настаивая:
– Не знаешь, что я чувствую, когда не вижу ее; ну хоть бы разок глянуть, перед там как уйти, Моника.
– Твое отсутствие будет кратковременным, если вернешься в субботу.
– Признаю, оно будет недолгим, но для меня оно вечное, а так как ты никогда не была влюблена…
– Почему бы тебе не прогуляться, сынок? – вмешалась Каталина. – Может быть, за это время…
– Как раз об этом я и подумал. Я пойду в центр по поручению мамы и перед тем, как уехать, заеду сюда. По правде, мне неспокойно, зная, что Айме больна. Но если ей не станет лучше, с вашего разрешения я привезу врача. Простите мне эту вольность, но я слишком люблю ее. Смейся сколько хочешь, Моника. Ты наверно думаешь, что я дохожу до ребячества в своей любви.
– Я ничего не думаю, а если бы и думала, какое это имеет значение? Весь мир для тебя зовется Айме, не так ли?
– Да, конечно, думаю, что ты станешь меня упрекать. Но мне было бы больно казаться смешным такой сестре как ты, чьим мнением я очень дорожу.
– Должно быть, ты держишь меня за очень сурового судью, Ренато.
– Таким суровым, как читаю это в твоих глазах, Моника. И не представляешь, как огорчает не быть достойным твоего восхищения. Но в конце концов, нужно быть терпеливым. А теперь я уж точно попрощаюсь. До скорого.
Ренато Д`Отремон вышел из дома, где остались мать и дочь. Каталина Мольнар с тревогой спросила у Моники:
– Ты видела ее? Нашла? Где она была? Смогла ее предупредить? Будет она здесь, когда он вернется?
– Я ничего не знаю, мама. Ее нет дома. Не знаю, куда она ушла. Но я пойду ее искать. Буду искать везде; если не найду, то скажу Ренато правду, что она гуляет все время! А ты никогда не знаешь, где она!
– Айме, Айме… О!
Удивленная Моника остановилась, отступив на шаг. На узкой тропинке, проходившей по голым камням к ближайшему песчаному берегу, возникла еще более дикая и неопрятная фигура Хуана. Он не терял времени, чтобы добраться до корабля и издалека видел, как солдаты возвращались в шлюпку. Едва перекинувшись несколькими словами со своим помощником, он приказал собрать разбежавшуюся команду и побежал искать женщину, которая владела его мыслями, сам удивленный этим порывом. Но остановился и улыбнулся, насмешливо скрывая досаду, возможно развеселившись тем, как побледнели щеки послушницы, как ее трясло от волнения, напряжения и муки под этим облачением, за которым она тщетно пыталась отгородиться от мира, и он спросил:
– Что с вами происходит, Святая Моника? Вы заблудились?
– Я ищу сестру. Может быть, вы могли бы знать о ней что-нибудь? Вы знаете, где она?
– Вы хотите сказать, что ее нет дома? – в свою очередь спросил Хуан.
– Я ничего не хочу сказать, – нетерпеливо ответила Моника. – Я спрашиваю…
– А я отвечаю. Нет, я не видел ее, Святая Моника.
– Вы можете не называть меня так? К чему эта усмешка? Дайте пройти!
– Говорят, грех иметь дурной нрав, сестра. Дорога свободна. Довольно плохая для того количества ткани, что вы используете.
– Ах! Иисус! – воскликнула, испугавшись Моника.
– Видите? – улыбнулся насмешливо Хуан, протягивая руки, чтобы удержать ее.
Ужаснувшаяся Моника отвернулась, чтобы не смотреть в глубокую расщелину, куда чуть не упала, поскользнувшись на краю обрывистого берега. Затем резко отстранилась, избегая рук Хуана, который не дал ей упасть, сжимая руки дольше обычного, и упрекнула его:
– Как вы осмеливаетесь?
– Помешать вам погибнуть? По правде, я и сам не знаю. Я сделал плохо, что протянул руку. Следуйте своей дорогой и разбивайтесь, если у вас такое желание.
– Какой же вы грубиян!
– А у вас такая решимость, которая не к лицу монахини. Но вперед, Святая Моника.
– Я не святая и не настоятельница, и даже не сестра. Можете оставить свои насмешки, – возразила Моника, заметно раздражаясь.
– Это не насмешки, – ответил Хуан. – Я невежда, но говорю то, что бросается в глаза. У вас вид настоятельницы. Их ведь так называют? Я знал одну в монастыре Святой Троицы. Там был пожар и монахини бежали по песчаному берегу. Они так боялись, что залезли на мой корабль. Когда люди боятся, то им не до высокомерия, чопорности или власти. Они лишь кричат, просят, чтобы их спасли, хоть был бы и сам дьявол. Но вперед. Идите. Я не буду более вас задерживать.
Он снял шапку, приветствуя ее насмешливым поклоном, возможно еще раз ожидая увидеть, как та поскользнется, но Моника подобрала длинное одеяние и быстро и уверенно прошла по скользким камням, в то время как он невольно улыбнулся.
– Айме! Откуда ты идешь?
– О, Хуан! Я искала тебя, как безумная. Что случилось? Ты не отплыл, на корабле были солдаты, мне сказали, что тебя арестовали. Почему? Что ты сделал?
– Все уже уладилось. Мы опаздываем всего лишь на несколько часов. Но если я не выйду сейчас, то не прибуду вовремя в намеченное место.
– Во что тебя втянули, Хуан?
– Что тебе это даст? Не вмешивайся в мои дела.
– Дело в том, что с тобой может что-нибудь произойти, а я этого не хочу. Я хочу, чтобы ты всегда возвращался. Лучше бы даже, чтобы по крайней мере так скоро не уезжал. Останься до завтра, Хуан. Ночью поговорим, сейчас я не могу. Вдалеке я видела Монику. Знаю, она меня ищет.
– И что? Почему ты так боишься сестру? Скажи, чтобы шла в монастырь и оставила нас в покое.
– Этого я бы тоже хотела, чтобы вернулась, приняла постриг и не выходила оттуда больше.
– С тобой что-то происходит. Ты раньше не была такой.
– Раньше и ее не было дома.
– Это из-за сестры? – в голосе Хуана появилась резкость, когда он приказал: – Поклянись!
– Ты веришь в клятвы? Когда мы познакомились, ты сказал, что ни во что не веришь, – мягко и лукаво ответила Айме.
– Иногда я думаю, что ты меня обманываешь, – заявил Хуан злобно. – Ты вольна делать, что хочешь, но не лги мне.
– Значит, я могу делать, что хочу? – задорно кокетничала Айме.
– Ты хочешь вывести меня, да?
– Ай, дикарь! Отпусти, – громкий свист прервал ее жалобу, и, испугавшись, она спросила: – Что это, Хуан?
– Ничего, меня зовут. Это мой помощник. Я должен отплыть сегодня вечером пока дуют западные ветра.
– А почему не на рассвете? Ты не можешь потерять одну ночь? – другой свист послышался еще ближе, и Айме заторопила: – Иди. Тебя зовут. Твое дело, видимо, очень важное.
– И твое тоже, раз умираешь от нетерпения. Что происходит?
– О! – резко удивилась Айме, но тут же скрыла замешательство и ответила: – Не знаю. В дом приехал гость.
– Я уже видел, как по улице прошли два всадника: хозяин со слугой. Это их ты ждешь?
– Я никого не жду, но приехал гость, и я должна уйти. Тебя тоже зовут, – действительно, слышались все новые и новые настойчивые свисты, и Айме уже приказывала, а не предлагала: – Иди, ведь тот человек с нетерпением ждет тебя.
– Не уходи! Подожди меня десять минут. Подожди, или пожалеешь! – сказал Хуан, стремительно удаляясь.
– О, Хуан! Ты еще здесь?
– Ты опоздала почти на час, Айме.
– Прости меня, я не могла выйти раньше. Моника…
– Не говори, что это из-за сестры! Это было из-за того, кто был в доме! – разъяренно утверждал Хуан. – Это было из-за него. Я видел в окно, как ты с ним прощалась.
– Ты спятил? Это была Моника, она…
– Я приблизился настолько, чтобы видеть тебя и его.
– Друг, хороший друг семьи с самого детства. С детства, Хуан. Клянусь тебе. Видишь ли… Когда Ренато отправили во Францию, он был на попечении мамы. Я, как ты понимаешь, была маленькой. Потом, естественно, он посещал дом. Он приезжал и уезжал. Я смотрю на него, как на брата. После возвращения в Сен-Пьер, разумно, что он навестил нас. Он очень приятный, внимательный.
– И миллионер. Это самый богатый человек в Сен-Пьере. Полагаю, ты это знаешь. Он самый богатый человек на острове.
– Настолько? – притворилась удивленной Айме.
– И один из самых богатых во Франции. Тебе же это так важно? Тебе это нравится? Тебе нравятся деньги, правда?
– А кому они не нравятся, Хуан?
– Но тебе больше всех. Я видел, как блестели твои глаза. Да, Ренато Д`Отремон очень богат, он может себе позволить бросать унции в море, кинуть огромную милостыню, как швыряют отбросы, чтобы чувствовать себя властелином перед бедняком, чтобы унизить его своим блеском и щедростью.
– Почему ты так говоришь, Хуан?
– Послушай, Айме. Если тебе так нравятся деньги, то скоро у меня их будет очень много. Я вернусь из этой поездки богатым, – горячо и страстно начал уверять Хуан. – Не надо на меня так смотреть. Я не шучу, говорю правду. Я привезу тебе деньги, много денег, чтобы купить тебе все, что нравится женщине: драгоценности, платья, духи, дома со шторами. Много денег, чтобы удовлетворить твои причуды, и чтобы бросить их в лицо Ренато Д`Отремон!
Грубый, возбужденный, сотрясаемый внезапной и неистовой страстью, Хуан говорил, склонившись к уху Айме. Такую яркую молнию ревности, такую дикую вспышку злобы и неистового желания мести, вызвало в нем присутствие в доме Мольнар Ренато Д`Отремон! Он ничего не знал, но предчувствовал правду, которую не мог угадать, отвратительную голую правду души женщины, не имевшей от него тайн, потому что она отдавалась без стыда, далекая от осторожности и лицемерия. Но Айме не верила его словам, не испытывала удовольствия от их притягательности. Она дрожала только от возмездия жестокого любовника, искала оправдания, чтобы успокоить его, и шептала:
– Но если я не хочу ничего и не прошу ничего…
– Ты хочешь всего. Но я не могу дать тебе этого. У тебя лицо озарилось, когда я сказал, что Ренато Д`Отремон самый богатый человек на острове. Тебе это было приятно, ты чувствовала себя гордой, что он обхаживает твой дом и тебя.
– Он ходит не из-за меня.
– Поклянись!
– Ладно, клянусь…
Поколебавшись, она притворно поклялась, больше дрожа из-за суеверия, чем из-за совести. Но суровое лицо Хуана смягчилось и напряженные руки смягчились, чтобы приласкать.
– Ты не любишь его? Тебя не волнует, что он миллионер?
– Нет, Хуан. Почему меня должно это волновать? А теперь мне интересно, откуда ты знаешь Ренато? У тебя с ним какое-то дело?
– С Д`Отремон? – засмеялся Хуан. – За кого ты меня принимаешь? К тому же у него нет дел, он только приказывает управляющим собирать кровь и пот со своих рабов, и продавать все на вес золота в виде какао, кофе, тростника, табака. Корабли, когда выходят из порта Сен-Пьер, заполнены до отказа его товаром, а потоки золотых монет падают в его сундуки. Ты что, не знала? Разве не ты говорила, что вы друзья детства?
– Друг семьи. Больше друг Моники.
– Я не поверю, что тот приезжает из-за монахини. Злюка, одетая в белое. Смотрит на меня, как на паршивую собаку. Сегодня мне захотелось наорать на нее.
– Ты спятил? Что ты наделал?
– Успокойся. Я ничего не сказал ей. Это она оскорбила меня, потому что я подал ей руку, когда она поскользнулась на краю горы.
– Почему ты не дал ей упасть?
– Она бы убилась.
– И что! – вышла из себя Айме с гневом, который уже не могла скрывать.
– Ты хочешь, чтобы она умерла? Почему ты так ее ненавидишь? – спросил Хуан, неприятно удивленный.
– Не то, чтобы я ненавидела ее. Она моя сестра, иногда я не знаю, что говорю. Дело в том, что Моника раздражает меня.
– Почему она хочет стать монахиней?
– Ты думаешь, я знаю? А почему это тебя волнует?
– Меня? Конечно же не волнует. Для меня важна только ты, а я должен вернуться из-за тебя, чтобы ты стала моей навсегда.
– Я твоя навсегда, Хуан!
– Не так, моя по-настоящему. Я увезу тебя, куда захочу, где никто не будет иметь права смотреть на тебя, и чтобы ты не смотрела ни на кого. Я дам тебе все, что может дать богатый человек – дом, земли, слуг.
– С трудом верю тому, что слышу. Ты предлагаешь брак, Хуан? – спросила Айме, усмехнувшись.
– Брак? – Хуан пришел в замешательство.
– Ты хочешь меня для себя по всем законным правилам. Ты вернешься богатым, чтобы предложить мне богатый дом.
– И кольца, ожерелья и одежду, которой не будет даже у губернатора, и дом больше, чем у Ренато! И все это будет добыто, вырвано у мира моими руками.
– И каким образом? – насмешливо спросила Айме. – Медовый месяц не очень приятен, сидя в тюрьме.
– Ты думаешь, я идиот? – пришел в ярость Хуан.
– Нет, Хуан, – честно ответила Айме. – Я думаю, что нравлюсь тебе и ты любишь меня, что хочешь меня больше всего на свете, и вернешься за мной, поскольку я много значу для тебя. И это делает меня счастливой, очень счастливой.
Страстный, Хуан целовал ее, и она словно позабыла все на свете. Огненные поцелуи были подобны ударам волн о скалы: властными, пылкими, почти звериными.
– Чтобы вернуться, так, как я хочу, мне придется задержаться на дольше, чем на шесть недель, – сообщил Хуан. – Много нужно будет сделать в море, и берегись, если не дождешься меня!
– Как! Это вы, дочь моя?
– Да, Отец, я дождалась, пока все закончится. Мне нужно было поговорить с вами наедине.
– Я послал вам сообщить, что завтра выслушаю вас вместе с другими послушницами.
– Я не могу ждать до завтра. Простите, Отец, но я уже на пределе.
Последние лучи вечернего солнца просачивались сквозь цветные витражи широкого окна, изливаясь в алтарь Девы-Покровительницы бедных. Низкорослый, нервный, седовласый Отец Вивье сделал пригласительный жест бледной послушнице, указав на дверь ризницы:
– Проходите, доченька. Поговорим прямо сейчас, как вы желаете. Говорите.
– Мне нужно, чтобы вы отменили распоряжение. Я хочу вернуться в монастырь, Отец. Пусть для меня откроются двери послушниц. Я хочу постричься поскорее.
– Не думаю, что ваше здоровье достаточно улучшилось, – медленно и серьезно пробормотал Отец Вивье.
– Я чувствую себя отлично, отец. Мое здоровье не имеет значения.
– Может быть, здоровье вашего тела, но как насчет здоровья вашей души, дочь моя?
– Я хочу спасти свою душу! Хочу забыть мир, стереть, утопить! Я в отчаянии и боюсь впасть в искушение!
– Не в таком состоянии души вы должны выбирать свой путь. Вы все еще боретесь со своей человеческой любовью?
– Да, но борюсь тщетно и чувствую, что схожу с ума. Все бесполезно, я не могу убить ее, она живет, воскресает, душит меня! Иногда у меня появляется страстное желание кричать, заявить о ней. Меня терзает ненависть и ревность.
– Разве в таком состоянии можно вручать свою душу Богу?
– Я хочу умереть и родиться заново, хочу слышать колокола, которые бы звонили по страстной и печальной женщине, какой я была в прошлом, и голоса, которые бы говорили: она умерла для мира! Умерла, да, умерла, и пусть этот монастырь станет могилой, куда навсегда погрузится Моника де Мольнар.
– Сколько страсти и высокомерия в этом сердце! Этому сердцу нужно очиститься, чтобы вручить себя Божественному Жениху, это сердце, столь привязанное к миру, должно умереть для него.
– Отец, Отец, не оставляйте меня!
– Никто вас не оставляет. Вам предписано необходимое испытание, а вы его отвергаете.
– Это слишком ужасно, слишком унизительно быть рядом с ним, видеть его. Его улыбку, взгляд, слова – все предназначено для другой. Нет, нет, Отец, я хочу остаться здесь, принять обет.
– Это невозможно. Не человеческая злоба, а божественная любовь может сделать вас достойной надеть эти облачения. А к этому ведет лишь один путь, который вы пытаетесь избежать – путь смирения.
– Вы хотите…
– Не говорите больше, – сурово прервал Отец Вивье. – Вы просили об испытании послушанием. Исполняйте его. Если вы действительно хотите избрать этот путь, то не можете отказаться от послушания. Бог даст вам силу, если Он выбрал вас. – И смягчившись, продолжил: – Если вам нужна духовная помощь, можете приходить сюда каждое утро.
– Я вижу, что вы не понимаете моего жестокого испытания, Отец. Если я останусь в доме, то должна буду завтра уехать из Сен-Пьера.
– Очень хорошо. Пока будете в одиночестве, вы найдете в себе самой силы и яснее сможете увидеть глубину своей души. Все-таки думаю, что вы родились для мира, дочь моя. Есть в вашей душе вещи, которые в жизни могут быть достоинствами, но которые монастырь не прощает и не принимает. Почему бы вам не дождаться окончания этой бури, не связывая себя дорогой, с которой будет свернуть намного мучительнее и труднее? Кроме того, ваше испытание имеет срок. Как можно решить все за несколько дней? Вам нужны месяцы, а может быть и год.
– А если я через год приду в таком же состоянии, Отец Вивье? – страстно умоляла Моника. – Если в глазах будут слезы, в душе – отчаяние, если, как и сейчас, я приду к вам, потому что буду чувствовать, что схожу с ума, если встану на колени перед вами, сложу руки перед алтарем, плача кровавыми слезами и буду вас умолять: Отец, помогите спасти душу. Вы поможете, Отец? Мне нужно это знать, нужно быть уверенной. Через год смогу ли я вернуться?
– Вернетесь, когда найдете покой, дочь моя, когда будете знать, что ваше призвание истинно, – пробормотал священник, глубоко тронутый. – Возвращайтесь тогда, дочка. Если через год вы будете так же думать, как сегодня, ничего больше я вам не скажу, здесь будет ваш дом. Перед вами откроются двери монастыря и навсегда закроются, когда войдете.
– Это все, о чем я прошу, Отец! Благодарю вас!
Моника де Мольнар упала на колени, преклонив голову и сложив руки. На миг показалось, что ее душа впала в еще большее отчаяние, не имевшее названия, окружавшее и сжигавшее ее. Затем она подняла голову, и рука священника протянулась, чтобы помочь ей встать:
– Поднимайтесь, дочь моя, и возвращайтесь в дом. Идите с миром. Ах да, еще кое-что! Оставьте облачения дома. Вернитесь в мир, будто живете в нем. И помните, что пока не произнесли обета, вы не обязаны закрывать сердце. Любить для вас – пока что не грех, как не грех искать и другой путь. Все могут прийти к Богу.
– Я вернусь, Отец. Пусть Его милосердие откроет мне двери монастыря.
Светский и галантный Ренато Д`Отремон улыбнулся сеньоре Мольнар, скрывая легкое нетерпение. Проходили субботние утренние часы, когда они должны были ехать в Кампо Реаль. Прошел уже час, как вещи поместили в экипаж, местные слуги сдерживали великолепного коня Ренато, который нетерпеливо бил копытом.
– Не представляете, Каталина, с каким удовольствием ждет вас моя мать.
– Она очень любезна, очень. Надеюсь, мы не слишком ее побеспокоим. Она ждала двоих, а едут трое.
– Она очень обрадовалась, что Моника сможет сопровождать вас. Моя мать знает вас и любит, словно общалась с вами. Я столько ей рассказывал о вас в письмах! А о Монике даже больше, чем об Айме. Мы были друзьями в юношеские годы. Надеюсь, снова ими станем, когда прибудем в Кампо Реаль. В конце концов, у меня нет другой сестры.
– А вот и твоя Айме, – прервала сеньора Мольнар, увидев приближающуюся дочь.
– Я заставила тебя долго ждать, Ренато? – спросила Айме.
– Теперь уже неважно, – извинил Ренато.
– Поехали немедленно, – заявила Каталина.
– Не думаю, что это возможно, мама, потому что двери спальни Моники закрыты. Девушка ей говорила дважды, и та попросила подождать, а так как нет возможности ей помочь…
– Ну что до меня, то я не тороплюсь.
Ренато окружил Айме горящим, пристальным взглядом преданного влюбленного, и она кокетливо улыбалась. Несмотря на любовь к Хуану, она находила в Ренато особое удовольствие, испытывая на нем власть красоты, и он ее забавлял. Улыбки, гримасы, долгие взгляды, очаровательные жесты – весь арсенал красивой и светской женщины – все это искусно окутало молодого Ренато.
– Выпьешь чашечку кофе, сынок? Я принесу, пока мы ждем Монику, – предложила Каталина и удалилась, оставив жениха и невесту.
– Айме, ты выглядишь странно и прелестно, это совершенно неожиданно. Клянусь, ты плакала, – сказал Ренато, любуясь красивой Айме.
– Плакала я?
– Не буду упрекать тебя в этом. Женской чувствительности позволительно это делать даже из-за пустяка. Думаю, с тобой случались только пустяки, и ты плачешь только из-за капризов.
– Ты действительно уверен, что сделаешь меня счастливой?
– Сейчас, конечно же, нет. Но когда ты навсегда будешь со мной, все будет чудесно. Я предчувствую огромное счастье для нас.
– Неужто ты такой хороший, – избалованно кокетничала Айме. – Прошлой ночью ты рано попрощался, сказал, что вернешься в Кампо Реаль, но не уехал до вечера следующего дня. Могу ли я узнать, как ты провел ночь и утро?
– О! Я отложил поездку и приезжал два раза повидаться с тобой.
– Ответь на вопрос. Чем ты занимался с вечера понедельника до утра?
– Я уладил небольшую формальность, чтобы помочь другу в беде. Другу, с которым ты не знакома, но почему-то верю, что однажды познакомишься. Необычный, но упорно не хочет дружить, хотя я для него друг.
– Как странно! И почему у тебя такое настойчивое желание? На Мартинике нет человека важнее тебя. Тебе незачем искать и добиваться чьей-либо дружбы.
– Уверяю тебя, в этом случае стоит. Речь идет о необыкновенном персонаже, и к тому же, старинном желании моего отца.
– Ты загадочно говоришь. Я не понимаю.
– Чтобы ты поняла, нужно очень много рассказать.
– Нелепо, что она заставляет нас долго ждать, – досадливо пожаловалась Айме. – Какого черта она задерживается?
– Одевает облачение, естественно. Не надо раздражаться, она все равно долго не задержится. А с тобой незаметно бежит время! Я самый счастливый человек на земле, когда рядом с тобой. Пусть задерживается! Не все ли равно!
Каталина Мольнар заскочила в столовую и принесла для Ренато дымящуюся чашку кофе. Он сделал несколько глотков и галантно заметил:
– Я бы сказал вам, что это лучший кофе, который я пробовал в жизни, донья Каталина. Но вы должны попробовать тот, который мы выращиваем в Кампо Реаль. Это не тщеславие. Я уже представляю, каким будет кофе, приготовленный вашими руками.
– Льстец! За добрым словом дело не станет.
– Это не только хорошие слова, я говорю искренне.
– Я знаю, сынок, уже знаю, – сердечно согласилась Каталина. Старые часы пробили семь долгих ударов и сеньора Мольнар возмутилась. – Иисус, уже семь, а мы намеревались выехать на рассвете! Пойду посмотрю, что с Моникой.
– Думаю, что она уже идет, мама, – прервала Айме; и с явным удивлением воскликнула: – Черт побери!
– Ты сняла облачение, дочка! – Каталина тоже удивилась.
– Я подумала, это более подходящее для поездки, – объяснила Моника несколько сдержанно.
Она дошла до середины столовой, опустив голову, ни на кого не глядя. На ней было черное платье с высоким воротником, длинные рукава, широкая юбка, напоминающая монашеское одеяние, но изящная шея высилась обнаженной, поддерживая грациозную голову, светлые волосы, причесанные в две косы, оборачивавшие голову надо лбом, как диадема из старинного золота. В туфлях с каблуком времен Людовика XV она казалась изящнее, более высокой, гибкой и ловкой.
– Да благословит тебя Бог, душа моя! Не представляешь, как ты обрадовала меня. Кажется, ты пришла в себя, – радостно и взволнованно заявила Каталина.
– Не все ли равно, один наряд или другой, мама? Это все равно не меняет моего решения.
– Ты очень красивая, – вмешался Ренато, тоже удивленный. – Тебе очень идет эта прическа и платье.
– Оно все равно почти монашеское. Думаю, не стоило менять одежду, – язвительно и с досадой не одобрила Айме.
– Мое желание не меняться остается в силе.
– Не могу согласиться со всеми вами, – возразил Ренато. Ты ничем не похожа на «сестру Монику», а еще меньше на красивую и веселую девушку, вышедшую на берег в монастыре Марселя. Но изменение привело к лучшему.
– Благодарю тебя за любезность, но не нужно этого повторять. Твоя невеста справедливо сказала: это почти монашеское облачение. И оно ни в чем не изменило моих мыслей и чувств. Я страстно желаю принять постриг, всегда смотри на меня как на послушницу, которая не любит человеческую лесть.
