Текст книги "Дикое Сердце 1 часть"

Автор книги: Каридад Адамс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– В таком случае, Айме обманула нас всех.

– Именно, – подтвердила Моника сдавленным голосом. – Она всех обманула, посмеялась над нами, растоптала наши чувства. Все мы имеем право потребовать у нее ответа, также как этого хотите вы, а Ренато Д`Отремон более всех остальных!

Хуан сжал кулаки, поднял гордую голову, посмотрел от одной стороны земли до другой. Направо, рядом, была маленькая долина, которая заканчивалась у моря, плантации сахарного тростника, сахарный завод, крутые склоны, непокорное море; слева Кампо Реаль, далекая, окруженная туманной голубой завесой вечера, цветущая долина, сладостная и плодородная, в глубине которой высился старинный дворец всех Д`Отремон. Как будто жалуясь, он взбунтовался:

– Ренато Д`Отремон. Все у него было, все у него есть с детства, все в его руках. Но этого не было достаточно, этого не хватало. Он должен был забрать, отнять у меня первое, что я захотел иметь! Будь он проклят!

Долгое время стоял неподвижно Хуан Дьявол, сжав кулаки, стиснув зубы, с таким горьким выражением, с такой мучительной гримасой, что Моника де Мольнар в замешательстве посмотрела на него. Только сейчас заметила она огромную перемену в нем и осмотрела с ног до головы, начиная с высоких сапог из блестящей лакированной кожи, до хорошо скроенного жакета, который безупречно облегал изящное и крепкое тело. Только сейчас она с удивлением заметила белую рубашку из расшитого льна, золотые пуговицы, волосы, подстриженные по-другому, чисто выбритые щеки, и то ошеломляющее выражение лица, благородную и глубокую боль, стирающую ярость горящих итальянских глаз. Она видела его другим, молодым и привлекательным, сильным и красивым, и у нее непроизвольно вырвалось:

– Хуан, хотите, чтобы мы поговорили?

– О чем? Я пришел не говорить, а действовать, пришел отомстить за себя. Это единственное, что мне осталось: отомстить за себя, отомстить вот этими руками. Убить ее кулаками, как шлюху! И убить также его!

– Вы сошли с ума? Что он плохого вам сделал? Что плохого вольно или невольно сделал вам Ренато Д`Отремон?

– Вольно или невольно? Не знаю. Наверно, ничего. Но тем, что живет и родился, он уже этим сделал мне настоящий вред!

– Тем, что живет и родился? Теперь я не понимаю, – удивилась Моника.

– Естественно. Как вам понять! Может быть, он тоже не смог бы понять меня.

– Тогда почему вы его так ненавидите? Проклинаете?

– А почему вы его так упорно защищаете? Вы лишь ее сестра; для вас он зять, вам-то какая разница?

– Это не только он, – начала увиливать обеспокоенная Моника. – Это все, все. Моя бедная мать, робкая женщина, добрая, слабая. Что бы вы не сделали Айме, будет против ее матери, потому что она ее мать. Вы помните мать, Хуан Дьявол?

– Нет, Моника, – язвительно отверг Хуан. – Не помню. А если бы и помнил, то только для того, чтобы ненавидеть больше имя Д`Отремон, проклинать его, питать к нему отвращение, желать стереть его кровь. Да. Чтобы стереть его кровь с лица земли!

С безмерной печалью говорил Хуан Дьявол; с бесконечным удивлением слушала и смотрела на него Моника. Он был совершенно другой, совершенно другой: человек, ничем не похожий на наглого моряка, что спорил с ней неподалеку от их дома в Сен-Пьере. Было в нем что-то благородное и достойное в его боли и гневе; что-то прямое, чистое и верное, несмотря на ненависть и проклятия, словно у него было основание ненавидеть и проклинать, словно у него было основание для такого выражения лица, такого печального, мятежного, с каким он смотрел на весь мир. И вопреки всему, Моника восхитилась им и испугалась. Загадка, скрытая в нем, вырвалась у нее вопросом, почти извинением:

– На самом деле я почти вас не знаю.

– Ни вы и никто, но это все равно никого не заинтересует. Никого! Я думал, что это волновало женщину, что она меня любит, а это было не так! Я был лишь ее игрушкой, развлечением, над кем можно было посмеяться накануне ее свадьбы с другим. Ну хорошо, теперь она не будет смеяться одна, теперь посмеемся мы все, а я буду смеяться последним и буду делать это с большим удовольствием!

– Но разве вы можете думать только о ней? Сеньора Д`Отремон больна.

– Сеньора Д`Отремон! – взорвался разъяренный Хуан. – О, святая сеньора Д`Отремон! Она все еще больна? Еще не умирает? Она думает прожить сто лет, пока остальные будут подыхать вокруг нее?

– Хуан, Хуан! – упрекала Моника.

– Хватит уже, Святая Моника, мы и так слишком много говорим.

– Нет, потому что вы еще не услышали меня. Я не знаю вашу жизнь и историю, не знаю ваших оснований для злобы к Д`Отремон, но что бы то ни было, знайте, Ренато невиновен.

– Невиновен, невиновен, и что? Неужели только на одного ложатся грехи? Достаточно ли имени, чтобы быть благородного или низкого происхождения? Не наследуются с ним почести и состояние? А как насчет оскорблений и горя? Но нет, какое имеет значение прошлое в конечном счете?

– А что вы выиграете, устроив скандал?

– Я не хочу ничего выигрывать, буду довольствоваться тем, что все потеряют всё, когда я растопчу и запятнаю всё.

– А вы не думали отомстить с большим благородством? В конце концов, каков ущерб от ваших обид? Женщина была вашей. Она была ею, потому что любила без условностей, без расчета. Полагаю, это было без расчета.

– Конечно, расчет она сделала потом, когда совершилась свадебная сделка.

– Но за это вы не имеете права мстить. Это право его, Ренато Д`Отремон. Единственное, что вы можете сделать, это сказать ему, разоблачив ее, похвалиться тем, о чем любой мужчина должен всегда молчать. Предать гласности то, что предоставила вам женщина, считая вас настоящим мужчиной, который будет молчать.

– Хватит, хватит, не запутывайте меня!

– Я говорю правду. И вы будете последним негодяем, если разоблачите ее при всех.

– Замолчите, замолчите, вы окончательно лишите меня рассудка.

– Я достучусь до вашего сердца, добьюсь, чтобы вы поняли. Вы не оскорбленный и не обиженный.

– Надо мной посмеялись, а я ради нее жизнь положил. Я был дураком, но теперь как же я ее презираю!

– Это единственное, что вы должны сделать! – посоветовала Моника, ловя его на слове. – Разве не будет самой лучшей местью ваше презрение, ваше огромное презрение? Если она вас обманула, солгала, была с вами неверной и нечестной, подумайте, что по крайней мере, вам повезло ее вовремя узнать. Мир огромен, в нем миллионы женщин. Зачем вам рушить из-за нее жизнь, если вы уже знаете, что она этого не стоит? Зачем делать зло невиновным и делать все это самому? Что вас ждет после отмщения? Месть – не более минуты, а что останется после?

Хуан Дьявол остановился и задумался. Одно за другим, словно меткие стрелы, слова Моники вонзались в его сердце. Вдруг он посмотрел на нее, словно увидел впервые, словно оказался под ее влиянием, и медленно пробормотал:

– Действительно, есть много женщин. Полагаю, они такие же, как и она: лживые и притворные. Хотя, говоря по правде, вы такой не кажетесь. Но…

– Иисус! – прервала его Моника, смутившись от звука приближающейся лошади. Это едет Ренато. Сжальтесь, не говорите с ним, не говорите ему. Прошу вас, умоляю, заклинаю вас именем Бога на небесах.

– Я не верю ни во что, и ни в кого, Святая Моника.

– Ради вас, Хуан, ради вашей совести, – попросила Моника шепотом. – Умоляю вас со слезами.

Хуан пронзил Монику пристальным взглядом, вопрошающим и странным. На миг показалось, что высокомерные глаза смягчились. Затем он горько улыбнулся и тоже прошептал:

– Вон едет самый счастливый человек на земле.

– Моника, что случилось? Я столкнулся по дороге с твоей непривязанной лошадью, – заговорил Ренато, который обеспокоенно приближался. Но вдруг он удивился, узнав спутника Моники и с искренней радостью воскликнул: – Хуан, Хуан. Это невероятно. Думаю, небо тебя послало, Хуан.

Он направился к нему с распростертыми объятиями, сжал так непринужденно, по-братски, искренне и открыто, что Хуан Дьявол не смог его отвергнуть. Он дал себя обнять, ответив неловким жестом, затем, исполненный горечи, повернул голову, посмотрев на бледное лицо Моники, и, наконец, сказал совершенно спокойно:

– Ты считаешь, это небо? Святая Моника не разделяет твоего мнения. У нас произошел несчастный случай. Я налетел на нее, когда пересекал дорогу, и чудо, что она не пострадала. Конечно, ни с ней, ни с животным ничего не произошло. Сейчас я приносил ей извинения.

– Ты сказал Святая Моника? – удивился Ренато.

– Это шутка дурного тона, естественно, как и все, что я делаю. Но сеньорита Мольнар меня простила. Еще более неуклюжей шуткой было перевернуть карету, но я сделал это не нарочно.

– Вы знаете друг друга?

– Немного, чуть-чуть. Правда, сеньорита Мольнар?

– Действительно, – нерешительно подтвердила Моника. – Наш дом в Сен-Пьере находится близко к песчаному берегу. Сеньор Хуан…

– Дьявол, – дополнил Хуан.

– Сеньор Хуан… Бога, – поправила Моника. – Часто высаживался на берег, где утесы, и захаживал к нам в дом. Иногда мы разговаривали, вот так мы знакомы.

– Как странно и удивительно, – проговорил Ренато.

– В жизни много неожиданностей, – указала Моника. – Также то, что вы знаете друг друга давно, было для меня полной неожиданностью.

– Мы друзья детства, – с удовольствием подчеркнул Ренато. – Но ты плохо выглядишь, Моника, очень бледная. Тебя так напугало столкновение? Тебе нехорошо?

– Ясно, что она чувствует себя нехорошо, – вмешался Хуан. – Но, к счастью, дом близко. Если она позволит, я отвезу ее в своей повозке. Давайте, поднимайтесь.

Он резко поднял ее и посадил в повозку. Взял в руки кнут и вожжи, пока Ренато шел по направлению к своей лошади, Хуан напряженно наблюдал за ней.

– Благодарю, благодарю вас! – еле слышно прошептала Моника.

– Пока не нужно меня благодарить. Возможно, я нашел, как вы мне подсказали, другой способ мести, способ более изысканный и жестокий!

– Ренато, сынок, что случилось? – спросила София. – Лошадь, на которой была Моника, вернулась одна.

– Моя лошадь, моя прекрасная лошадь пришла вся изуродованная и поцарапанная, вся в земле, с оторванным стременем, – пожаловалась Айме.

– Знаю, я столкнулся с ней на дороге, и тоже поспешил, волнуясь; но, к счастью, Моника совершенно не пострадала. Она скоро будет здесь. Она едет в повозке, которую я опередил, именно для того, чтобы вы не беспокоились.

– В той повозке? – спросила Айме.

– Которая ее сбила при пересечении дороги, – заключил Ренато. – К счастью, с Моникой ничего не случилось; и виновник происшествия попросил разрешения привезти ее сам.

– Виновник происшествия? – удивилась София.

– Для него прошу снисхождения, мама.

– Если он налетел на Монику по неловкости…

– Не только из-за столкновения, мама, но из-за другого. Поэтому я приехал раньше. Знаю, для тебя он не святой, но умоляю, прошу тебя, чтобы ты обращалась с ним терпимо, мы поговорим о нем потом.

– Но кто это? – сильно обеспокоилась София.

– Отверженный, который, я уверен, сможет раскаяться. Безумный, который мечтаю, возьмется за ум. Грешник, которого я страстно желаю спасти уже много лет.

– Ты скажешь, наконец, кто это, сынок? – торопила София, взволнованная в высшей степени.

– Я тоже в крайнем нетерпении, Ренато, – уверила Айме. – Кто это?

– Хуан Дьявол. Как раз вот он…

Ренато уже шел к парадной каменной лестнице, перед которой остановилась двухместная коляска, в которой приехал Хуан с Моникой. Колибри спрыгнул на землю, чтобы освободить место. Дрожа от гнева и растерянности, София сделала несколько шагов позади сына. К счастью для Айме, никто не увидел, как она схватилась за спинку кресла, чтобы не упасть, не рухнуть, ее колени подогнулись, зрение затуманилось. Ей показалось, что все закружилось и подавляя крик души, она упала в обморок.

– Айме, Айме! Что это? – забеспокоился Ренато.

– Обморок, она очень волновалась, – объяснила Софи. – Сынок, позови горничных.

Хуан спустился медленно с повозки. Он издалека увидел Айме; увидел, как она пошатнулась и упала; видел, что все подбежали ей помочь; он дал пройти Монике, которая направилась к сестре.

– Быстро! Пусть бегут за врачом! – властно распорядилась София. – У нее нет пульса, она ледяная.

– С ней такое случается, – объяснила Моника. – Но ничего страшного. Ей просто нужен покой и тишина. Пожалуйста, Ренато, отнеси ее в спальню.

– Моя спальня ближе, пойдемте, быстро, – предложила София, удаляясь с Ренато, который взял на руки безжизненное тело жены.

– Хуан, уходите сейчас! Удалитесь сейчас же, – умоляла Моника, охваченная тревогой.

– Не беспокойтесь. Я подожду. Идите с ними. Мы подождем, – он посмотрел на мальчика, у которого расширились глаза от испуга, и улыбнулся ей желчно. – Идите спокойно, Святая Моника, мой секретарь и я подождем.

Опираясь на руку сына, София Д`Отремон стояла у дверей, выходящих на галерею, глядела на высокомерную и неподвижную фигуру рядом с парадной лестницей. Словно отгоняя ужасную мысль, она тряхнула головой. Точно также, как и нотариус, она почувствовала, как мороз прошел по коже, ледяной пот проступил на висках, потому что ожидавший молодой человек, с высоко поднятой головой, был чрезвычайно похож на Франсиско Д`Отремон, который, нарушив все божественные и человеческие законы, дал ему жизнь. Как и он, изящный и крепкий, сильный и ловкий; у него были такие же широкие жесты, и презрительное выражение лица, он с таким же высокомерием поднимал голову. Только кожа была темнее, волосы более волнистые и черные; а большие итальянские глаза Джины Бертолоци являлись для Софии Д`Отремон невыносимым оскорблением.

– Мы не закончили из-за обморока Айме, – пробормотал Ренато. – Но ведь ты слышала мою просьбу, да, мама?

– Ренато, прошу тебя…

– К чему эта злоба, мама? – мягко упрекнул Ренато. – В конце концов, что плохого он нам сделал?

– Он вор! – защищалась София низким и злым голосом. – Все об этом говорят!

– Все ошибаются насчет него. Думаю, я понимаю его. Позволь мне попробовать, мама, дай мне эту возможность. Обещаю, что если он не будет соответствовать, то я повернусь к нему спиной.

– Простите, что прерываю, – извинился Хуан, приближаясь к Д`Отремон. – но я спешу вернуться в деревню. Я приехал, чтобы рассчитаться с Ренато, сеньора Д`Отремон, и избавлю вас от неудобства видеть меня. Вот то, что я должен…

– Что ты говоришь, Хуан?

– Возьми. То, что ты за меня заплатил, когда меня арестовали, что дал однорукому, чтобы тот забрал иск, и чего стоил арест Люцифера. А вот самый старый счет: платок с монетами, который ты дал мне, а я отнял его у тебя, когда мы были детьми. Две золотые монеты и двадцать шесть серебряных реалов. Я взял их, чтобы сбежать отсюда и не умереть с голоду, как собака у дверей твоего богатства, но все уже оплачено, все до последнего сентаво!

– Хуан, Хуан! – позвал Ренато, увидев, как Хуан удалился быстрым шагом.

Он побежал за Хуаном, чтобы остановить, и ухоженной рукой кабальеро схватил его за сильное плечо. Его облик был простодушен и благороден, так же, как высокомерен облик Хуана. В голубых глазах был свет понимания и сердечности, в то время как в черных и свирепых глазах Хуана Дьявола блестела вспышка резкой злобы, давней, идущей от предков ненависти, которой вскармливали все его несчастное детство, ужасное отрочество, суровую и мятежную юность.

– Хуан, почему ты так себя ведешь?

– А как я себя веду? Плачу долги? Это ведь не только преимущество людей благородных. Оставь меня, Ренато. Почему ты не оставишь меня?

– Потому что я такой же упрямый, как и ты, Хуан Дьявол, – сердечно утверждал Ренато. – Потому что у меня есть страстное желание стать твоим другом, хотя ты и всегда отвергал меня наихудшим образом.

– Чего ты хочешь? Я не кабальеро. Оставь меня, Ренато! Будет лучше, если ты меня оставишь.

– Пошли, хватит строить из себя отверженного. Даже ребенком тебе не удалось испугать меня своим шипением зверя, Хуан, я знаю, что ты добрый.

– Я добрый? – горько засмеялся Хуан.

– Смейся сколько хочешь, Хуан, я понимаю тебя, возможно, лучше всех на свете. Есть в тебе что-то, что меня привлекает, заставляет чувствовать тебя своим братом. Я не знаю, как это объяснить. Может быть, потому, что ты пришел сюда за руку с моим отцом, которым я восхищался; может быть, и это почти тайна, потому, что несмотря на нашу короткую дружбу, ты был единственным моим другом в детстве.

– О чем ты говоришь?

– Понимаю, что тебя это удивляет. Странно, но так было. У меня не было в детстве друзей. Мать не разрешала иметь их. Ее огромная любовь окутала меня ласками и заботами. Я никогда не ходил в школу, учителя были для меня не более, чем слуги, лишь более уважаемые, служащие за плату, рассыпающиеся перед единственным учеником в похвалах и заискиваниях, ведь родители превосходно платили. Конечно, в Кампо Реаль было много детей и мальчиков, но им никогда не разрешалось приближаться ко мне, как и мне приближаться к ним. Ты был чем-то новым, другим. Кажется, я до сих пор вижу тебя. Когда тебя привели, мрачного, угрюмого, дикого, как лесного кота. Но было в тебе что-то сильное, свободное и пленительное, что заставило меня завидовать тебе. Да, завидовать, Хуан. Я считал себя счастливым, когда ты позволял мне идти за тобой по полям, пытаясь повторять твои подвиги, и я бы не колеблясь пошел за тобой, если бы ты не предпочел уйти один. Вижу, ты удивляешься.

– В действительности, ты казался мне королем, а я рядом с тобой был меньше, чем пес.

– Возможно, другие видели вещи так, но я – нет. Для меня ты был королем, а я никогда не знал суровых радостей твоего детства. Ты мало изменился, Хуан. Тогда ты смотрел на меня также, как сейчас, угрюмо и хмуро, но торопился помочь и защитить меня, если видел в малейшей опасности. Помнишь?

Хуан опустил голову. Его широкие кулаки, сильные, как булавы, сжались. Он словно опустился вглубь себя, спустился в самую бездну заветных чувств, в мир печали, злости и зависти, в которых барахтался, как потерянный. А голос Ренато звучал еще задушевней, по-братски, еще сердечней и искренней:

– Я хочу, чтобы ты остался рядом со мной, Хуан. Хочу, чтобы сменил одежду моряка на эту одежду, которая так тебе идет, использовал во благо свою храбрость и силу и был рядом со мной тем, о ком я мечтал: другом, сотрудником, братом, да, братом. Отец однажды сказал мне, и я не забыл его слово. Я назначаю тебя управляющим Кампо Реаль. У тебя будут деньги и власть, и ни перед кем тебе не нужно будет отчитываться.

– Управляющий Кампо Реаль? – в совершенном замешательстве Хуан поднял голову, ища правды в глубине тех голубых глаз, братских, верных ему, и почувствовал внезапные удары усиленно забившегося сердца. – Ты правда подумал об этом? Ты один решил? Донья София меня ненавидит.

– Не будем преувеличивать. Не могу отрицать, что ты никогда не был ей симпатичен. По правде, я думаю, что дело даже не в этом, ее материнская огромная любовь всегда видит меня маленьким и беззащитным. Не обижайся, Хуан. Моя бедная мать не понимает некоторых вещей. Это ее мир, но уверен, она поймет все, как только немного пообщается с тобой. Она слишком чувствительна и добра. Ты ее постепенно узнаешь.

– Не думаю, Ренато. Потому что, хотя я и благодарен всей душой за то, что ты только что сказал мне, я не готов к этому.

– Не давай отрицательный ответ так скоро. Подожди немного и подумай. Я внезапно сделал тебе предложение, чтобы попросить тебя остаться на несколько дней, которые тебя ни к чему не обязывают. В действительности, ты не должен, не зная, о чем идет речь, говорить да. Это работа суровая и тяжелая, я полностью хочу изменить внутренний режим Кампо Реаль, покончить со старыми методами и вырвать навсегда клыки старому лису Баутисте, помнишь его? Раньше он был у нас дворецким, потом главным управляющим. В настоящее время он презренный и нелепый тиран, против которого мы с Моникой начали наступление.

– Моника? – удивился Хуан.

– Да, Моника, моя свояченица, которая была после тебя единственной настоящей подругой детства и юности, музой-вдохновительницей всех моих пятнадцати лет.

– А почему ты не женился на ней?

– На Монике? – удивился Ренато. – Ну, на самом деле, не знаю, почему в конце концов не влюбился в нее. Она была чудесной и продолжает быть. Я ладил намного лучше с ней, чем с Айме, но таково сердце. Однажды оно переменило курс, и меня пленило это создание, которое полно грации и очарования. – Ренато улыбнулся своим мыслям, ослепший в своем мечтании, не посмотрев в лицо Хуана, в котором имя Айме все изменило, зажигая еле сдерживаемой неистовой яростью. – Полагаю, ты не знаешь ее в лицо. Сожалею о недомогании, которое помешало мне представить тебе ее, но это произойдет через некоторое время. Я так счастлив, Хуан, беспредельно счастлив. А когда человек счастлив, легко быть великодушным. Я хочу, чтобы это счастье дошло до самого дальнего угла моей усадьбы, чтобы самые униженные благословляли имя Айме, думая, что их благополучие пришло с ее появлением, потому что ее любовь помогла сделать меня более человечным и добрым. Тебя это удивляет?

Теперь он смотрел на Хуана и был удивлен ужасным выражением на его лице. На смуглом, побледневшем лице, горели два огненных яростных черных глаза, губы сжались, и с них чудом не слетел его тайна.

– О чем ты думаешь, Хуан? Ты далеко. Далеко, и не в очень приятном месте. Я это вижу. Я предложил тебе остаться здесь, не спросив ни о чем. Возможно, в твоей жизни есть любовь. Может быть, женщина…

– Будь они все прокляты!

– Хуан! – упрекнул Ренато, и недоумевая, спросил: – Тебя какая-то из них ранила? Тебе не повезло, и ты столкнулся с какой-то плохой?

– А какая не плохая?

– Ну, не говори так. Недостойно порядочного мужчины проклинать их так всех сразу. Некоторые хуже некуда, согласен; другие – само благородство, чистые и невинные, какие можно только найти на земле.

– Ты говоришь о своей Айме?

– Естественно!

Ренато резко ответил и нахмурившись, вперил в него суровый пронизывающий взгляд, поднял изящную голову, но фраза, дрожавшая на губах Хуана Дьявола, так и не вырвалась. Какая-то неизвестная внутренняя сила удержала ее. Он повернулся, увидел приближающуюся Монику де Мольнар и безразлично произнес:

– Твоя свояченица.

– Айме пришла в себя, Ренато, – объяснила Моника. – Она спросила о тебе. Удивилась, что тебя не было рядом.

– Да, конечно. Уже бегу. Я вышел, чтобы остановить Хуана. Пусть он расскажет, о чем мы говорили. И проведи его в дом. Я распоряжусь, чтобы ему приготовили комнату для гостей.

Ренато прошел быстрым шагом то место сада, которое отделяло его от парадных лестниц, и вошел в особняк. Глаза Хуана проследили за ним, пока тот не исчез, а Моника, напряженная от волнения, наблюдала за ним.

– Не смотрите так. Я еще ни сказал ни слова, еще ничего не сделал, – успокоил ее Хуан. – Я позволил делать со мной то, что вам нравится.

– Пусть Бог отблагодарит вас за это. А что же сказал вам Ренато? Что вы намерены делать?

– Ренато хочет, чтобы я остался в Кампо Реаль на неопределенный срок. Он предложил мне должность управляющего усадьбой.

– Но ведь вы не приняли его предложение, Хуан. Правда? Не можете принять. Вы должны сегодня же уехать отсюда! Вы уже видели действие, которое произвели на Айме.

– Обморок – вещь очень помогающая. Как удобно, как своевременно! Мир предназначен для женщин.

– Это не было притворством. Ваше появление поразило ее, как молния. Сейчас она в отчаянии, на грани безумия и мучается, как на дне преисподней. Она не знала, что вы вернетесь.

– Не знала, но заставила меня поклясться столько раз? Пусть не лжет! Она была уверена, что крепко держит меня, а я был сумасшедшим и влюбленным, как идиот, способным ради нее на все! На все, да, на все! Вы знаете, что я сделал? Я сотню раз в день рисковал своей жизнью! И для чего? Зачем? Чтобы сдержать свое слово, приблизиться к ней в одежде кабальеро, дать ей все, чего она хочет, вести ее под руку при свете дня, соблюдая всем этим то, что вы называете религией, семьей, приличиями.

– Хуан, сжальтесь. До настоящего времени вы молчали. Продолжайте молчать, уходите. Уверяю вас, сейчас Айме плачет кровавыми слезами.

– На руках Ренато, – беспредельно горько закончил Хуан.

– Не думайте об этом. Прошу…

– Хватит просьб! – жестко оборвал Хуан. – Не думайте, что будете управлять мной своими мольбами и слезами. Я не такой чувствительный, как Ренато и не настолько счастлив, чтобы быть великодушным. Наоборот, я достаточно несчастлив, чтобы ненавидеть даже небесный свет, воздух, которым дышу, землю, на которой стою. И я не отказался от мести!

22.

– Айме, жизнь моя, что это? Почему ты плачешь? Тебе плохо?

– О, оставь меня!

– Прости, но я не понимаю. Моника сказала, что тебе лучше, и ты позвала меня.

– Что знает эта дура?

– Твоя сестра дура? – удивился Ренато, глубоко пораженный выпадом жены.

– Дура, глупая склочница! Когда же она уедет в свой монастырь и оставит нас в покое?

– Айме, думаю ты вне себя и лишилась рассудка. Почему? Что стряслось?

– Что она рассказала тебе?

– Она ничего не рассказывала и ничего не должна была рассказывать. Это ты меня расстроила. Почему ты так говоришь о сестре? Нелепо, что ты так относишься к ней, когда она настолько благородна, заботлива и нежна с тобой.

– Бедная Моника! – вздохнула притворно Айме, немного успокоившись словами Ренато.

– Теперь ты сочувствуешь ей?

– Дело в том, что я сама не понимаю, что говорю.

Она вытерла слезы, сделала усилие, чтобы прийти в себя. Она ненавидела Монику. Да, ненавидела, и злоба поднималась к губам, как горькая пена. Но в лице Ренато она заметила жесткое, суровое, серьезное выражение и хитро дала задний ход. Она наблюдала за ним, в ее голове сверкнул безрассудный план, как надежда, и она вновь спросила:

– Моника ничего не сказала о моем обмороке?

– Да, жизнь моя, сказала, что ты страдаешь от обмороков. Тебя беспокоит, что она это сказала? В этом нет ничего особенного. Кроме того, она должна была что-то сказать, чтобы успокоить нас. Понимаю, что ты чувствуешь, тебя беспокоит и унижает мысль о болезни. Но любовь моя, какая глупость! В этом нет ничего такого. Все мы чем-нибудь болеем. Ты чудесная и совершенная. А это небольшое недомогание мы будем лечить, а если и не вылечится, не важно. Моя любовь навсегда и во всем, в счастье, страдании, в здравии и болезни. Я всегда буду любить тебя, как гласит протестантский обряд: Пока смерть не разлучит нас!

Ренато нежно сжал Айме в объятиях. Постепенно выражение его лица сменилось. Как никто другой, он находил этому наилучшее оправдание, которое стирало мучительное впечатление, вызванное в нем неблагодарными, бесчувственными и резкими словами Айме. И пока его любовь благородно преодолевала это препятствие, Айме на лету словила это намерение, слишком хитрая, чтобы не воспользоваться любым предоставленным преимуществом, слишком расчетливая, чтобы не уберечь себя от риска, хоть за щитом лживых слез.

– Айме, жизнь моя, что это? Ты снова плачешь?

– Прости меня. Сейчас это от раскаяния, что плохо сказала о Монике. Она очень хорошая, Ренато.

– Да, Айме, очень хорошая. И делает великое дело, ухаживая за больными.

– Я знаю, что ты очарован ею. Но в любом случае, ее место не здесь, а в монастыре. Она несчастна с нами, с нашей стороны большой эгоизм удерживать ее.

– Я еще не достиг цели.

– Но добьешься, я хорошо тебя знаю. Ты допустил настоящую ошибку. Женатым нужен отдельный дом. Мы должны жить одни, любовь моя, вдвоем в нашем красивом доме в Сен-Пьере. Ты обещаешь мне?

– Сейчас нет, – увильнул Ренато. – Поговорим о другом. Нужно многое сделать в Кампо Реаль, а так как судьба дает мне в руки сотрудников, о которых я мечтал…

– Сотрудников? Кто это?

– В первую очередь, Моника, а затем… Полагаю, ты не видела его, так как почувствовала себя плохо. Человек, управлявший экипажем…

– Я прекрасно его видела.

– Ты знала его, правда?

– Ну… – согласилась Айме, не отрицая и не утверждая.

– Моника – да; Моника его узнала. И он в лицо, по крайней мере подтвердил, что знает тебя. Моника напомнила, что ваш дом в Сен-Пьере очень близко к берегу. Оказалось, что Хуан привык приставать к песчаному берегу прямо за вашим садом. Любопытно, что ты не знакома с ним, как она, а ведь ты дольше живешь в этом доме.

– Я же сказала тебе, что знаю его, но не расположена к нему, и не спрашивай, почему, я не могу этого объяснить; он очень мне неприятен. Он уже ушел?

– Нет, Айме, не ушел. Я попросил его провести несколько дней с нами. За эти дни я постараюсь убедить его принять должность в Кампо Реаль.

– Ты обезумел? – резко упрекнула Айме. – Он же ничего не знает об усадьбах, он человек моря, с достаточно плохой репутацией. Его обвиняют в том, что он контрабандист и пират.

– Действительно. Меня очень волнует его перемена образа жизни, и чтобы его больше ни в чем не обвиняли. Мы друзья детства, мой отец пообещал его отцу позаботиться о нем. К сожалению, он умер и ничего не смог сделать из желаемого, и я считаю моральным долгом сделать это для Хуана, потому что это сделал бы отец.

– И он согласился работать на тебя?

– Пока нет. Но как сказал раньше, я надеюсь его убедить. Ему повезло в последней поездке, он привез кое-какие деньги. Возможно, он не захочет работать у меня, а откроет свое дело, в этом случае я тоже помогу ему. Так или иначе, я хочу добиться его дружбы. Поэтому сожалею, что ты не расположена к нему, и ты не единственная, ведь и мама ничего не хочет иметь с Хуаном Дьяволом. Тем не менее, я надеюсь, постепенно сгладятся острые углы.

Айме склонила голову, чтобы избежать взгляда Ренато. Она боялась разоблачения и ее трясло, как в лихорадке; а он нежно ласкал ее руки и спросил заботливо:

– Ты чувствуешь себя лучше? Может быть, составишь нам компанию за столом?

– О нет, Ренато! Мне очень плохо. У меня ужасно болит голова и не думаю, что смогу даже встать на ноги. Не заставляй меня вставать.

– Конечно, я не буду заставлять, что за глупость! Я сам отнесу тебя в нашу часть дома.

– Я не слишком помешаю донье Софии, если проведу ночь на этом диване? По крайней мере, оставь меня здесь на несколько часов, оставь одну, совсем одну в темноте, чтобы прийти в себя. После этого я буду чувствовать себя лучше. Прошу тебя, Ренато, ведь у тебя тысяча дел, которыми нужно заняться.

– Хорошо. Если так хочешь, я оставлю тебя одну, но в любом случае, я предупрежу горничную, чтобы она была внимательна.

Он вышел, и Айме сделала позади него нетерпеливое выражение лица.

Она больше не могла, чувствовала, что от отчаяния сходит с ума, и наконец, у нее расслабились натянутые нервы. Она сползла с дивана на пол, кусая руки, рвя на себе волосы, корчась, словно в муках жестокой пытки. Кровь в ней кипела, сердце билось так, что стало трудно дышать, и наконец, она поднялась, будто ухватилась за решение, громко шепча: