Текст книги "Рассказы и очерки"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

– Я?.. Видишь ли, ты человек иной природы, чем мы, ты думаешь только о материальной стороне... Люси настолько выше тебя... Она и булавки от тебя не возьмет, если ты ее отпустишь. Главное, я этого не допустил бы, понимаешь? Она заживет новой жизнью...

Красный огонек сигары поднимается до высоты человеческого роста.

– Жаль! – говорит Пеликан. – Я охотно послушал бы тебя, да пора на завод. Так вот, имей в виду, Ежек...

– ... Ведь твое богатство ее связывает!..

– Да. Так вот, ты подашь заявление о переводе. Привет, Ежек! Если ты придешь к нам, я велю тебя выставить. И пока ты в Праге, не удивляйся, что за тобой будут следить. И не ходи по набережной у Трои, чтоб тебя не столкнули в воду. Моей жены ты больше не увидишь.

Ежек тяжело дышит.

– Я не уеду из Праги!

– Тогда уедет она. Хочешь довести дело до этого? Но с моей женой ты больше не встретишься. Привет!...

Некоторое время спустя привратница, слезая по лестнице с чердака, увидела на ступеньках человека в шубе.

– Вам нехорошо? – участливо спросила она.

– Да... нет, – сказал человек, словно приходя в себя. Пожалуйста, вызовите мне извозчика.

Привратница побежала за извозчиком и, когда человек с трудом садился в пролетку, привратнице показалось, что он пьян. Пеликан сказал извозчику адрес своего дома, но через минуту стукнул его в спину: "Поверните, я еду на завод!"

РУБАШКИ

Как ни старался он думать о других, более серьезных вещах, тягостная мысль, что служанка обкрадывает его, была неотвязна. Иоганна так давно служит, что он отвык думать о том, какие вещи у него есть.

Откроешь утром комод, вынешь чистую рубашку...

Сколько времени проходит – бог весть! – является Иоганна и показывает изношенную рубашку: мол, все они такие, пора, хозяин, покупать новые.

Ладно, хозяин идет в первый попавшийся магазин и покупает полдюжины рубашек, смутно припоминая, что недавно делал какие-то покупки. "Ну и товары нынче", – думает он. А сколько всяких вещей необходимо человеку, даже если он вдовец: воротнички и галстуки, костюмы и обувь, мыло и множество разных мелочей. Время от времени запасы всего этого приходится пополнять. Но у старого человека вещи почему-то быстро снашиваются и ветшают, бог знает что происходит с ними: вечно покупаешь обновки, а заглянешь в гардероб – там болтается несколько поношенных и выцветших костюмов, – и не разберешь, когда они сшиты. Но, слава богу, можно ни о чем не заботиться: Иоганна подумает за него обо всем.

И только теперь, через много лет, хозяину пришло в голову, что его систематически обкрадывают.

Вышло это так: утром он получил приглашение на банкет. Господи боже, годами он нигде не бывал, друзей у него мало, так что эта неожиданность прямотаки сбила его с толку – обрадовала и испугала.

Прежде всего он сунулся в комод: а найдется ли приличная рубашка? Он вынул из ящика все рубашки и не нашел ни одной не обношенной на обшлагах или на манишке. Позвав Иоганну, он осведомился, нет ли у него белья получше.

Иоганна вздохнула, помолчала, потом решительно объявила, что, мол, все равно пора покупать новые, она не успевает чинить, остались одни обноски, а не рубашки... Хозяин, правда, смутно припоминал, что он недавно покупал что-то, но, не вполне уверенный в этом, промолчал и немедленно стал одеваться, собираясь в магазин. Начав "наводить порядок", он заодно извлек из карманов старые бумажки, чтобы убрать или выбросить их, и обнаружил последний счет за рубашки: заплачено столько-то такого-то числа. Всего каких-нибудь полтора месяца назад!

Полтора месяца назад куплено полдюжины новых рубашек! Вот так открытие!..

В магазин он не пошел, а стал бродить по комнате, перебирая в памяти годы своей одинокой жизни.

После смерти жены хозяйство вела Иоганна, и ему ни разу не приходило в голову заподозрить ее в чемнибудь или не доверять ей. Но сейчас его встревожила мысль, что служанка обкрадывала его все эти годы. Он оглядел окружающую обстановку и, хотя не мог сказать, чего тут не хватает, заметил, как пусто и неуютно вокруг. Он попытался вспомнить, как выглядела комната, когда в его доме было больше вещей, больше уюта, интимности, больше жизни...

В тревоге открыл шкаф, где на память о жене хранились ее вещи – платья, белье... Там лежало несколько очень поношенных предметов, от которых так и повеяло прошлым... Но, боже мой. где же все, что осталось от покойной? Куда все это делось?

Он закрыл шкаф и попытался думать о другом, хотя бы о сегодняшнем банкете. Но неотступно возвращались воспоминания о протекших в одиночестве годах, и они показались ему еще более одинокими, горькими и пустыми, чем прежде. Словно кто-то обобрал его прошлое, сейчас от этих лет веяло мучительной тоской. А ведь иногда он даже бывал доволен жизнью, усыплен ею, как в люльке. И вот теперь он в испуге увидел себя, убаюканного бобыля, у которого чужие руки выкрали даже подушку из-под головы. Тоска сжала его сердце, такая тоска, какой он не испытывал с того дня... с того дня, как вернулся с похорон. И ему вдруг подумалось, что он стар и слаб, что жизнь обошлась с ним слишком жестоко.

Одно было ему непонятно: зачем она крала у него эти вещи? На что они ей? "Ага, – неожиданно вспомнил он со злобным удовлетворением. – Вот оно что!

У нее где-то есть племянник, которого она любит бессмысленной старушечьей любовью. Разве мне не приходилось сотни раз выслушивать от нее всякий вздор о том, какой это превосходный образчик человеческой породы? Она даже показывала его фотографию: курчавый, курносый молодчик с нахальными усиками". И все же Иоганна даже прослезилась от гордости и волнения. "Так вот куда идут все мои вещи!" – подумал он. Во внезапном приладке ярости он выскочил в кухню, обругал Иоганну "чертовой бабой" и убежал обратно в комнату. Удивленная служанка испуганно поглядела ему вслед круглыми слезящимися глазами навыкате, словно у старой овцы.

Остаток дня он не разговаривал с ней. Иоганна обиженно вздыхала, швыряла все, что попадало ей под руку, и никак не могла понять, что же такое происходит. Днем хозяин подверг ревизии все шкафы и ящики. Картина открылась удручающая. Он вспоминал то одно, то другое, какие-то мелочи, семейные реликвия, которые сейчас казались ему необычайно ценными. Ничего этого не было, решительно ничего!

Как на пожарище! Ему хотелось плакать от гнева и одиночества.

Запыхавшийся, весь в пыли, сидел он среди раскрытых ящиков и держал в руке единственную уцелевшую реликвию: расшитое бисером дырявое отцовское портмоне. Сколько же лет Иоганна воровала, пока не растащила всего! Он был разъярен; попадись ему сейчас служанка на глаза, он ударил бы ее. "Что мне с ней делать? – взволнованно думал он. – Выгнать? Заявить в полицию?.. А кто завтра сварит мне обед?.. Пойду в ресторан! А кто вытопит печь и согреет воду?.." Он изо всех сил отгонял эти мысли.

"Завтра будет видно, – уверял он себя, – как-нибудь обойдусь. Я же от нее не завишу!" И все же это угнетало его больше, чем он ожидал. Только сознание нанесенной ему обиды и необходимости возмездия придавали хозяину решимости.

Когда стемнело, он собрался с духом и пошел в кухню.

– Съездите туда-то и туда-то, – сказал он Иоганне самым безразличным тоном и дал ей какое-то якобы срочное поручение, сложное и неправдоподобное, которое он не без труда выдумал. Иоганна не сказала ни слова и с видом жертвы стала собираться в дорогу. Наконец за ней захлопнулась дверь, и он остался в квартире один. С бьющимся сердцем он на цыпочках подошел к кухне и, взявшись за ручку двери, заколебался: ему было стыдно, он почувствовал, что никогда не сможет открыть шкаф Иоганны.

Как вор! И вдруг, когда он уже решил бросить эту затею, все произошло как-то само собой: он открыл дверь и вошел в кухню.

Там все сверкало чистотой. Вот и шкаф Иоганны, но он, должно быть, заперт, а ключа нет. Теперь это обстоятельство лишь утвердило хозяина в его намерении, и он попытался открыть замок кухонным ножом, но только исцарапал шкаф. Обшарив все ящики в поисках ключа и перепробовав все свои ключи, он после получасовых ожесточенных попыток обнаружил, что шкаф вообще не заперт и его можно открыть крючком для ботинок.

На полках лежало отлично выглаженное, аккуратно сложенное белье, и тут же, сверху, шесть его новых рубашек, перевязанных еще в магазине голуг бой ленточкой. В картонной коробочке нашлась аметистовая брошь покойной жены, перламутровые запонки отца, портрет матери – миниатюра на слоновой кости... Боже, и на это позарилась Иоганна!

Он стал вынимать из шкафа все, что там было.

Вот его носки и воротнички, коробка мыла, зубные щетки, старомодный шелковый жилет, наволочки, старый офицерский пистолет и даже прокуренный и не годный ни на что янтарный мундштук. Все это, очевидно, были остатки, а большая часть вещей давно перекочевала к курчавому племянничку. Приступ ярости прошел, осталась только тоскливая укоризна: так вот оно что!.. "Ах, Иоганна, Иоганна, за что же вы со мной так обошлись?" Вещь за вещью он уносил украденное к себе и раскладывал на столе. Солидная коллекция! Вещи Иоганны он свалил в ее шкаф, хотел даже аккуратно сложить их, но после неудачной попытки бросил эту затею и ушел к себе, оставив шкаф настежь, словно после грабежа. И вдруг он оробел: Иоганна вот-вот вернется и надо будет серьезно поговорить с ней... Ему стало противно, и он начал поспешно одеваться. "Скажу завтра, не все ли равно... На сегодня с нее хватит: она увидит, что все открылось..." Он взял одну из новых рубашек. Она была тугая, будто картонная; сколько он ни старался, ему не удалось застегнуть воротничок. А Иоганна того и гляди вернется!

Он быстро натянул старую рубашку, хотя она была сильно поношена, и, кое-как одевшись, украдкой, словно преступник, вышел из дому и целый час бродил под дождем по улицам, так как идти на банкет было еще рано.

На банкете он оказался в одиночестве. Из попытки поговорить запросто и по-приятельски с былыми однокашниками ничего не вышло, – бог весть как их развела судьба за эти годы... Ведь они почти не понимали друг друга! Но он ни на кого не обиделся, стал в сторонке, слегка ошеломленный светом и многолюдьем, и улыбался. Вдруг сердце у него екнуло: а как я выгляжу! На манжетах бахрома, фрак в пятнах, а что за обувь, господи боже!

Ему хотелось провалиться сквозь землю. Куда бы спрятаться? Кругом ослепительной белизны манишки.

Ах, если бы незаметно исчезнуть? Если пойти к дверям, все, пожалуй, станут глядеть на меня... Он даже вспотел от волнения. Делая вид, что стоит на месте, он медленно и едва заметно подвигался к выходу. Вдруг к нему водошел старый знакомый, товарищ по гимназии. Только этого не хватало! Он отвечал несвязно, рассеянно, чуть не обидел человека. Оставшись один, он с облегчением вздохнул и прикинул расстояние до дверей. Наконец он выбрался на улицу и поспешил домой, хотя еще не было и двенадцати.

По дороге его снова одолела мысль об Иоганне.

Возбужденный быстрой ходьбой, он обдумывал, что скажет ей. Пространные, энергичные, исполненные достоинства фразы складывались в его мозгу с необычайной легкостью – целая рацея, исполненная сурового порицания и, наконец, снисхождения. Да, снисхождения, ибо в конце концов он простит Иоганну.

Не выгонять же ее на улицу! Она будет плакать, обещая исправиться. Он выслушает ее молча, с неподвижным лицом, но в конце концов скажет серьезно: "Даю вам возможность загладить ваш проступок, Иоганна. Будьте честной и преданной, большего я от вас не требую. Я старый человек и не хочу быть жестоким".

Его так обрадовала такая возможность, что он даже не заметил, как подошел к дому и отпер дверь.

На кухне еще горел свет. Хозяин на ходу заглянул туда сквозь занавеску на кухонной двери и опешил.

Что же это такое? Красная, опухшая от слез Иоганна возится в кухне, собирая свои вещи в чемодан. Хозяин изумился. Почему чемодан? Смущенный, подавленный, он на цыпочках прошел в свою комнату.

Разве Иоганна уезжает?

На столе лежат все вещи, которые она у него стащила. Он потрогал их, но теперь они не доставили ему никакой радости. "Ага, – подумал он, – Иоганна увидела, что я уличил ее в воровстве, и решила, что я немедленно выгоню ее, и потому укладывается. Ладно, пусть думает так до утра... в наказание. А утром я с ней поговорю. Впрочем, она, быть может, еще придет с повинной? Будет плакать передо мной, чего доброго упадет на колени и всякое такое. Ладно, Иоганна, я не жесток, вы можете остаться".

Не снимая фрака, он сел и стал ждать. В доме тихо, совсем тихо, так что слышен каждый шаг Иоганны, Вот она со злобой захлопнула крышку чемодана... И снова тишина. Но что это? Хозяин испуганно вскочил и прислушался. Протяжный, прямотаки нечеловеческий вой... Потом какой-то лающий, истерический плач. Стук колен об пол и жалобный стон... Иоганна плачет!

Хозяин ожидал чего-то похожего. Но это? Он стоял, прислушиваясь к тому, что происходит в кухне, сердце у него колотилось. Слышен только плач.

Теперь Иоганна опомнится и придет просить прощения.

Он зашагал по комнате, стараясь укрепить в себе решимость, но Иоганна не появлялась. Он несколько раз останавливался, прислушивался. Плач продолжался, не ослабевая, – равномерный, однообразный вой. Хозяина испугало такое глубокое отчаяние.

"Пойду к ней, – решил он, – и скажу лишь: "Ладно, запомните это, Иоганна, и больше не плачьте. Я вас прощаю, если будете вести себя честно".

И вдруг стремительные шаги, двери настежь, в дверях Иоганна. Стоит и воет. Страшно смотреть на ее опухшее лицо.

– Иоганна... – тихо произносит он.

– Разве я это заслужила!.. – восклицает служанка. – Вместо благодарности... Как с воровкой... Такой срам!..

– Но Иоганна... – хозяин потрясен. – Ведь вы же взяли у меня все это... Поглядите! Взяли или не взяли?

Но Иоганна не слушает.

– Чтобы я да стерпела такой срам! Обыскать меня! Как какую-то... цыганку... Так осрамить меня... Рыться у меня в шкафу!.. У меня! Разве можно так поступать, сударь! Вы не имеете права... оскорблять. Я этого... до смерти... не забуду. Что я, воровка?.. Я, я воровка?! – восклицала она в отчаянье. – Я воровка?.. Я из такой семьи!.. Вот уж не ожидала, вот уж не заслужила!

– Но... Иоганна, – возражает ошеломленнил хозяин, – рассудите же здраво: как эти вещи попали к вам в шкаф? Ваши они или мои?.. Скажите-ка, разве они ваши?

– Слышать ничего не хочу! – всхлипывала Иоганна. – Господи боже, какой срам!.. Как с воровкой... Обыскали!.. Ноги моей здесь больше не будет! – кричит она в неистовстве. Сейчас же ухожу! И до утра не останусь, нет, нет!..

– Ведь я вас не гоню... – возражает он в смятении. – Оставайтесь, Иоганна. Забудем о том, что произошло, бывает и хуже. Я вам ничего даже не сказал, не плачьте же!

– Ищите себе другую, – Иоганна захлебывается рыданиями, я у вас и до утра не останусь... Я человек, а не собака... Не стану все терпеть... Не стану! – восклицает она с отчаяньем. – Хоть бы вы мне тысячи платили. Лучше на мостовой заночую...

– Да почему же, Иоганна! – беспомощно защищается он. Чем я вас обидел? Я вам даже слова не сказал...

– Не обидели?! – кричит Иоганна с еще большим отчаяньем. – А это не обида... обыскать шкаф... как у воровки? Это ничего? Это я должна стерпеть? Никто меня так не позорил... Я не какая-нибудь... потаскушка! – Она разражается конвульсивным плачем, переходящим в вой, и убегает, хлопнув дверью...

Хозяин поражен беспредельно. И это вместо повинной? Да что же это такое? Что и говорить, ворует, как сорока, и она же оскорблена, что он дознался до правды. Воровать она не стыдится, но жестоко страдает от того, что ее воровство обнаружено.... В своем ли она уме?

Ему становилось все больше жаль служанку. "Вот, видишь, говорил он себе, – у каждого человека есть свои слабости, и больше всего ты оскорбишь его тем, что узнаешь о них. Ах, как безгранична моральная уязвимость человека, совершающего проступки! Он мнителен и душевно слаб в грехах своих! Коснись сокрытого зла и услышишь вопль обиды и муки. Не видишь ты разве, что хочешь осудить виноватого, а осуждаешь оскорбленного?"

Из кухни доносился плач, приглушенный одеялом.

Хозяин хотел войти, но кухня была заперта изнутри.

Стоя за дверью, он уговаривал Иоганну, корил ее, успокаивал, но в ответ слышались только рыдания, все более громкие и безутешные. Подавленный, полный бессильного сострадания, он вернулся в свою комнату. На столе все еще лежали украденные веши – отличные новые рубашки, много всякого белья, разные сувениры и бог весть что еще. Он потрогал их пальцем, но от этого прикосновения только росли чувство одиночества и печаль.

РАССКАЗЫ ИЗ ОДНОГО КАРМАНА

Переводы Т. АКСЕЛЬ и Ю. МОЛОЧКОВСКОГО

ГОЛУБАЯ ХРИЗАНТЕМА

– Я расскажу вам, – сказал старый Фулинус, – как появилась на свет голубая хризантема "Клара".

Жил я в ту пору в Лубенце и разбивал лихтенбергский парк в княжеском имении. Старый князь, сударь, знал толк в садоводстве. Он выписывал из Англии, от Вейче, целые деревья и одних луковиц заказал в Голландии семнадцать тысяч. Но это так, между прочим.

Так вот, однажды в воскресенье иду я по улице и встречаю юродивую Клару, этакую глухонемую дурочку, вечно она заливается блаженным смехом... Не знаете ли вы, почему юродивые всегда тик счастливы?

Я хотел обойти ее стороной, чтобы не полезла целоваться, и вдруг увидел в лапах у нее букет: укроп и какие-то еще полевые цветы, а среди них, знаете что?..

Немало я на своем веку цветов видел, но тут меня чуть удар не хватил: в букетике у этого чучела была махровая голубая хризантема! Голубая, сударь! Цвета примерно Phlox Laphami *; лепестки с. чуть сероватым отливом и атласно-розовой каемкой; сердцевина похожа на Campanula turbinata * – цветок необыкновенно красивый, пышный. Но не в этом дело. Дело в том, сударь, что такой цвет у индийских хризантем устойчивых сортов, тогда, да и сейчас, совершенная невидаль. Несколько лет назад я побывал в Лондоне у старого сэра Джемса Вейче, и он как-то похвалился мне, что однажды у них цвела хризантема, выписанная прямо из Китая, голубая, с лиловатым оттенком; зимой она, к сожалению, погибла. А тут в лапах у Клары, у этого пугала с вороньим голосом, такая голубая хризантема, что красивее трудно себе и представить. Ладно...

Клара радостно замычала и сует мне этот самый букет. Я дал ей крону и показываю на хризантему.

– Где ты взяла ее, Клара?

Клара радостно кудахчет и хохочет. Больше я ничего от нее не добился. Кричу, показываю на хризантему, – хоть бы что. Знай лезет обниматься.

Побежал я с этой драгоценной хризантемой к старому князю.

– Ваше сиятельство, они растут где-то тут, неподалеку. Давайте искать.

Старый князь тотчас велел запрягать и сказал, что мы возьмем с собой Клару. А Клара тем временем куда-то исчезла, будто провалилась. Стоим мы около коляски и ругаемся на чем свет стоит, – князь-то прежде служил в драгунах. Не успели мы еще и наругаться вдоволь, как вдруг, высунув язык, прибегает Клара и протягивает мне целый букет голубых хризантем, только что сорванных. Князь сует ей сто крон, а Клара от обиды давай реветь. Она, бедняжка, никогда не видела сотенной бумажки. Пришлось мне дать ей одну крону. Тогда она успокоилась, стала визжать и пританцовывать, а мы посадили ее на козлы, показали ей на хризантемы: ну, Клара, куда ехать?

Клара на козлах взвизгивала от удовольствия. Вы себе не представляете, как был шокирован почтенный кучер, которому пришлось сидеть рядом с ней. Лошади шарахались от визга и кудахтанья Клары, в общем чертовская была поездка. Так вот, едем мы этак часа полтора. Наконец я не выдержал.

– Ваше сиятельство, мы проехали не меньше четырнадцати километров.

– Все равно, – проворчал князь, – хоть сто!

– Ладно, – отвечаю я. – Но ведь Клара-то вернулась со вторым букетом через час. Стало быть, хризантемы растут не дальше чем в трех километрах от Лубенца.

– Клара! – крикнул князь и показал на голубые хризантемы. – Где они растут? Где ты их нарвала?

Клара закаркала в ответ и все тычет рукой вперед.

Вернее всего ей понравилось кататься в коляске. Верите ли, я думал, князь пристукнет ее со злости, уж он-то умел гневаться! Лошади были в мыле, Клара кудахтала, князь бранился, кучер чуть не плакал с досады, а я ломал голову, как найти голубые хризантемы, – Ваше сиятельство, – говорю, так не годится. Давайте искать без Клары. Обведем на карте кружок вокруг Лубенца радиусом в три километра, разделим его на участки и будем ходить из дома в дом.

– Милейший, – говорит князь, – в трех километрах от Лубенца нет ведь ни одного парка.

– Вот и хорошо, – отвечаю я. – Черта с два вы нашли бы в парке, разве только ageratum * или канны. Смотрите, тут, внизу, к стеблю хризантемы прилипла щепотка земли. Это не садовый перегной, а вязкая глина, удобренная скорее всего фекалиями. А на листьях следы голубиного помета, стало быть, надо искать там, где много голубей. Скорее всего эти хризантемы растут где-то у плетня, потому что вот тут, среди листьев, застрял обломок еловой коры. Это верная примета.

– Ну и что? – спрашивает князь.

– А то, – говорю. – Эти хризантемы надо искать около каждого домика в радиусе трех километров. Давайте разделимся на четыре отряда: вы, я, ваш садовник и мой помощник Венцл, и пойдем.

Ладно. Утром первое событие было такое: Клара опять принесла букет голубых хризантем. После этого я обшарил весь свой участок, в каждом трактире пил теплое пиво, ел сырки и расспрашивал о хризантемах. Лучше не спрашивайте, сударь, как меня пронесло после этих сырков. Жарища была адская, такая редко выдается в конце сентября, а я лез в каждую хату и терпеливо слушал разные грубости, потому что люди были уверены, что я спятил или что я коммивояжер или какой-нибудь инспектор. К вечеру для меня стало ясно: на моем участке хризантемы не растут. На трех других участках их тоже не нашли.

А Клара снова принесла букет свежих голубых хризантем!

Вы знаете, мой князь – важная персона в округе. Он созвал местных полицейских, дал каждому по голубой хризантеме и посулил им бог весть что, если они отыщут место, где растут эти цветы. Полицейские – образованные люди, сударь. Они читают газеты, и кроме того, знают местность как свои пять пальцев и пользуются авторитетом у жителей. И вот, заметьте себе, в тот день шестеро полицейских, а вместе с ними деревенские старосты и стражники, школьники и учителя, да еще шайка цыган, облазили всю округу в радиусе трех километров, оборвали все какие ни на есть цветы и принесли их князю. Господи боже, чего там только не было, будто на празднике божьего тела! Но голубой хризантемы, конечно, ни следа. Клару мы весь день сторожили; вечером, однако, она удрала, а в полночь принесла мне целую охапку голубых хризантем. Мы велели посадить ее под замок, чтобы она не оборвала все цветы до единого, но сами совсем приуныли. Честное слово, просто наваждение какое-то: ведь местность там ровная, как ладонь...

Слушайте дальше. Если человеку очень не везет или он в большой беде, он вправе быть грубым, я понимаю. И все-таки, когда князь в сердцах сказал мне, что я такой же кретин, как Клара, я ответил ему, что не позволю всякому старому ослу бранить меня, и отправился прямехонько на вокзал. Больше меня в Лубенце не увидят! Уселся я в вагон, поезд тронулся, и тут я заплакал, как мальчишка. Заплакал потому, что не увижу больше голубой хризантемы, потому что навсегда расстаюсь с ней. Сижу я так, хнычу и гляжу в окно, вдруг вижу у самого полотна мелькнули какие-то голубые цветы. Господин Чапек, я не мог с собой совладать, вскочил и, сам уже не знаю как, ухватился за ручку тормоза. Поезд дернулся, затормозил, я стукнулся о противоположную лавку и при этом сломал себе вот этот палец. Прибегает кондуктор, я бормочу, что, мол, забыл что-то очень нужное в Лубенце. Пришлось заплатить крупный штраф. Ругался я, как извозчик, ковыляя по полотну к этим голубым цветам. "Олух ты, – твердил я себе, – наверное, это осенние астры или еще какая-ниоудь ерунда. А ты вышвырнул такие сумасшедшие деньги!" Прошел я метров пятьсот и уже думаю, что эти голубые цветы не могут быть так далеко, наверное я их не заметил или вообще они мне померещились. Вдруг вижу на маленьком пригорке домик путевого обходчика, а за частоколом что-то голубое. Гляжу – два кустика хризантем!

Сударь, всякий младенец знает, какая ерунда растет в садиках около таких сторожек: капуста да тыква, обыкновенный подсолнечник и несколько кустиков красных роз, мальвы, настурции, ну, георгины. А тут и этого не было; одна картошка и фасоль, куст бузины, а в углу, у забора, – две голубые хризантемы!

– Приятель, – говорю я хозяину через забор, – откуда у вас эти голубые цветочки?

– Эти-то? – отвечает сторож. – Остались еще от покойного Чермака, что был сторожем до меня. А ходить по путям не велено, сударь. Вон там, глядите, надпись: "Хождение по железнодорожным путям строго воспрещается". Что вы тут делаете?

– Дядюшка, – я к нему, – а где же дорога к вам?

– По путям, – говорит он. – Но по ним ходить нельзя. Да и чего вам тут делать? Проваливайте восвояси, но по путям не ходите.

– Куда же мне проваливать?

– Мне все равно, – кричит сторож. – А по путям нельзя, и все тут!

Сел я на землю и говорю:

– Слушайте, дед, продайте мне эти голубые цветы.

– Не продам, – ворчит сторож. – И катитесь отсюда. Здесь сидеть не положено.

– Почему не положено? – возражаю я. – На табличке ничего такого не написано. Тут говорится, что воспрещается ходить, я и не хожу.

Сторож опешил и ограничился тем, что стал ругать меня через забор. Старик, видимо, жил бобылем; вскоре он перестал браниться и завел разговор сам с собой, а через полчаса вышел на обход путей и остановился около меня.

– Ну, что. уйдете вы отсюда или нет?

– Не могу, – говорю я. – По путям ходить запрещено, а другого выхода отсюда нет.

Сторож на минуту задумался.

– Знаете, что? – сказал он наконец. – Вот я сверну на ту тропинку, а вы тем временем уходите по путям. Я не увижу.

Я поблагодарил его от души, а когда сторож свернул на тропинку, я перелез через забор и его собственной мотыгой вырыл оба кустика голубой хризантемы.

Да, я украл их, сударь! Я честный человек и крал только семь раз в жизни, и всегда цветы.

Через час я сидел в поезде и вез домой похищенные голубые хризантемы. Когда мы проезжали мимо сторожки, там стоял с флажком этот старикан, злой, как черт. Я помахал ему шляпой, но думаю, он меня не узнал.

Теперь вы понимаете, сударь, в чем было все дело: там торчала надпись: "Ходить воспрещается". Поэтому никому – ни нам, ни полицейским, ни цыганам, ни школьникам – не пришло в голову искать там хризантемы. Вот какую силу имеет надпись "Запрещается..." Может быть, около железнодорожных сторожек растет голубой первоцвет, или дерево познания добра и зла, или золотой папоротник, но их никто никогда не найдет, потому что ходить по путям строго воспрещается, и баста. Только Клара туда попала – она была юродивая и читать не умела.

Поэтому я и назвал свою голубую хризантему "Клара" и вожусь с ней вот уже пятнадцать лет. Видимо, я ее избаловал хорошей землей и поливкой.

Этот вахлак-сторож совсем ее не поливал, земля там была твердая, как железка. Весной хризантемы у меня оживают, летом дают почки, а в августе уже вянут.

Представляете, я, единственный в мире обладатель голубой хризантемы, не могу отправить ее на выставку. Куда против нее "Бретань" и "Анастасия", они ведь только слегка лиловатые. А "Клара", о сударь, когда у меня зацветет "Клара", о ней заговорит весь мир!

1928

ГАДАЛКА

Каждый понимающий человек смекнет, что эта история не могла произойти ни у нас, ни во Франции, ни в Германии, потому что в этих странах, как известно, судьи обязаны судить и карать правонарушителей согласно букве закона, а отнюдь не по собственному разумению и совести. А так как в нашей истории фигурирует судья, который выносит свое решение, исходя не из статей законов, а из здравого смысла, то ясно, что произошла она в Англии, и, в частности, в Лондоне, точнее говоря, в Кенсингтоне, или нет, постойте, кажется в Бромптоне, а может быть, в Бейсуотере*. В общем, где-то там. Судья, о котором пойдет речь, – магистр права мистер Келли, а женщину звали просто Мейерс. Миссис Эдит Мейерс.

Да будет вам известно, что эта почтенная дама обратила на себя внимание полицейского комиссара Мак Лири.

– Дорогая моя, – сказал однажды вечером Мак Лири своей супруге. – У меня не выходит из головы эта миссис Мейерс. Хотел бы я знать, на какие средства она живет. Подумать только: сейчас, в феврале, она посылает кухарку за спаржей! Кроме того, я выяснил, что у нее в день бывает около дюжины посетительниц – начиная с лавочницы и до герцогини.

Я знаю, дорогая, вы скажете, что она, наверное, гадалка. А что, если это только ширма, например, для сводничества или шпионажа? Хотел бы я выяснить это дело.

– Хорошо, Боб, – сказала бравая миссис Мак Лири, – предоставьте это мне.

И вот на следующий день миссис Мак Лири, – разумеется, без обручального кольца, легкомысленно одетая и завитая, как перезрелая девица, которой давно пора замуж, – позвонила у дверей миссис Мейерс и, войдя, сделала испуганное лицо. Ей пришлось немного подождать, пока миссис Мейерс примет ее.

– Садитесь, дитя мое, – сказала эта пожилая дама, внимательно разглядывая смущенную посетительницу. – Чем могу быть вам полезна?

– Я... я... – запинаясь, проговорила Мак Лири. – Я хотела бы... завтра мне исполнится... двадцать лет... Мне бы очень хотелось узнать свое будущее.

– Дх, мисс... как, извиняюсь, ваше имя? – осведомилась миссис Мейерс и, схватив колоду карт, начала энергично тасовать их.

– Джонс... – прошептала миссис Мак Лири.

– Дорогая мисс Джонс, – продолжала миссис Мейерс, – вы ошиблись, я не занимаюсь гаданием. Так, иной раз случается, как всякой старухе, раскинуть карты кому-нибудь из знакомых... Снимите карты левой рукой и разложите их на пять кучек. Так. Иногда для развлечения разложу карты, а вообще говоря... Ага! – воскликнула она, переворачивая первую кучку. – Бубны, это к деньгам. И валет червей. Отличные карты!

– Ах! – сказала Мак Лири. – А что дальше?

– Бубновый валет, – объявила миссис Мейерс, открывая вторую кучку. – Десятка пик, это дорога. А вот трефы – трефы всегда означают неприятность, удар. Но в конце – червонная дама.

– Что это значит? – спросила миссис Мак Лири, старательно пяля глаза.

– Опять бубны, – размышляла миссис Мейерс над третьей кучкой. – Дитя мое, вас ждет богатство. И кому-то предстоит дальняя дорога, не знаю еще, вам или кому-нибудь из ваших близких.

– Мне надо съездить в Соутгемптон, к тетке, – сказал миссис Мак Лири.