355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Камило Хосе Села » Мазурка для двух покойников » Текст книги (страница 3)
Мазурка для двух покойников
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 00:41

Текст книги "Мазурка для двух покойников"


Автор книги: Камило Хосе Села



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Бенисья.

– Ну.

– Дай мне газету и стакан вина.

– Счас.

Лягушки из лагуны Антела гораздо древнее лягушек Галисии, Леона, Астурии, Португалии и Кастилии – такие прославленные в истории остались только в реках Вар и Тулурор в Провансе, в озере Балатон в Венгрии и в болотах Типперэри и Уотерфорд в Ирландии. Господь наш Иисус произошел от голубя и богоматери, лилии и девственного убора. От одной из лягушек лагуны Антела, по имени Лиорта, произошло девять семей, все родня: Марвисы, Села, Сегаде, Фараминьяс, Альбите, Бейра, Портомориско, Рекейхо и Лебосаны; коренное прозвище всего рода – Гухиндес, у всех один дух, и вместе они могучи.

На душе легче, когда видишь, как голая Бенисья наливает вино, а с неба льет на землю и на измученные, потухшие и встревоженные сердца.

– Лей вино через грудь.

– Неохота.

Мы, Гухиндесы, любим подраться во время паломничества – что тут дурного? – и плясать во двориках и на кладбищах, даже в обнимку, если представится случай. Я не умею играть ни на скрипке, ни на гармонике, ни на арфе, ни на банджо, только на гаите и то плохо. Гауденсио играет на аккордеоне в заведении Паррочи вальсы и пасодобли, иногда танго, чтобы развлечь клиентов; не хочет только одну мазурку «Малютка Марианна», играл ее лишь в 1936-м, из-за Афуто, и в 1940-м, из-за Фабиана Мингелы (Моучо) из семьи Каррупо. Больше никогда.

– И клиенты им были довольны?

– Думаю, да. Гауденсио всегда был очень покладист в соль-фа. Его сестра Адега, мать Бенисьи, тоже играет на аккордеоне, у нее – польки: «Фанфинетта», «Моя любовь» и «Париж, Париж».

– Мертвяк, убивший моего покойника, никогда не шел по жизни прямо, и видите, чем кончилось. Мертвяк, что убил моего, не был Гухиндес, – да простит меня святой апостол! – он был чужак, вот нам за то, что заботились о бродягах; когда отец мертвяка побирался Христа ради, надо было его хорошенько избить, тогда не пролилась бы кровь тех, кто его кормил; со временем дела забываются, но я не забыла, каждому свое! Много говорю, потому что так легче вспоминать. Вы, дон Камило, из Гухиндесов, хорошо быть Гухиндесом, мой покойник тоже из них, и за это заплатил. Но мужчина есть мужчина и после смерти, а мы, женщины, остаемся, чтобы видеть и рассказать о виденном сыновьям. Хочу сказать о вещи, которую знают все, кроме вас, вы были в отъезде, вам я как-то намекала уже, теперь скажу. Знайте: мертвяка, что убил моего покойника, я вырыла однажды ночью, пошла аж на кладбище Карбалиньо, привезла к себе домой и бросила дохлятину свинье, которую потом съела: ноги, чорисо из головы и так до конца. Гухиндесы радовались и молчали, Каррупо корчились, но тоже молчали – если пикнут, их прогонят; есть Божий закон, и я думаю, что эти перестанут шляться по стране, кое-кто уже уехал, одни в Швейцарию, другие в Германию, по мне, пусть их всех на краю земли сожрут свиньи.

Четвертый признак выродка – борода кустиками; у Фабиана Мингелы Каррупо борода просвечивала. Фабиан Мингела, мертвяк, где ни пройдет, сеял смерть, спал даром, целых четыре года, с Розалией Трасульфе, Дурной Козой. Он, мертвяк, убивший мужа Адеги, Афуто и, возможно, еще дюжину, щупал Розалии Трасульфе, Дурной Козе, зад, покусывал ей грудь и бил ее палкой по крайней мере с 1936 по 1940 год.

– А ты молчи, я могу тебя послать, куда послал других, никто из них не вернулся, знаешь хорошо.

Розалия Трасульфе, Дурная Коза, трижды зачинала от мертвяка и трижды делала аборт в доме акушерки Дамианы Отарело, в Патаке, ее лечили петрушкой.

– Я много лет стремлюсь жить одна и не быть шлюхой и не хочу сына от выродка. Может, Господь покончит с этим когда-нибудь.

Розалия Трасульфе, Дурная Коза, всегда это повторяла.

– Он делал со мной все, что хотел, это верно, но я жива и хорошо отмылась. Моучо был как могильный червяк, что питается и живет только смертью.

Ящик безногого Маркоса Альбите походил на берлину, только музыки не было.

Сегодня хочу покрасить его заново, звезда почти стерлась, но гвозди еще годятся; когда спятил, мне было все равно, теперь – нет, теперь хочу, чтобы все шло хорошо и как Господь повелел. Зеленая краска хороша, приятна для глаза, но когда пожухнет, уже нет вида.

Маркосу Альбите неплохо в ящике, немного утомительно, ведь такое любого утомит, но неплохо, другим бывает хуже.

– Хочу сделать святого Камило с пылающим каральо.

Поликарпо из Баганейры пришлось тогда нести из Бринидело на носилках, рука не давала ему покоя, жеребец откусил пальцы начисто, началась горячка.

– Сильная?

– Достаточно, но в меру.

Роза Лоуресос, мать тамошних Марвисов, не позволяла ему идти: он одной крови с моими сыновьями и в моем доме никому не помешает, в горах может стать хуже. Вы должны оставить его здесь хоть на два дня.

– Ладно.

Наши, сиречь Гухиндесы, остановились в Бринидело, в Пухедо и в Селе, Марвисы остались в доме своих братьев, и Поликарпо там же, Сидран Сегаде, муж Адеги, и Гауденсио, который начал слепнуть, спали в чулане Урбана Рандина, живодера, контрабандиста, притом косого, косого, как никто.

– Не смотри ему в глаза, Сидран, косина тебя собьет с толку.

Дон Брегимо поместился в доме слепого Пепино Рекиаса, сдавшего койку за песету, а Робин Лебосан и я пошли в Селу, навестить моих родичей Венсеасов.

– Оставайтесь здесь оба, дом большой, составите нам компанию.

Венсеасы жили со своей матерью, Дориндой, которой было 103 года, и она вечно зябла, а также со служанкой, делавшей кофейный ликер лучше всех на свете.

– Как ее звали?

– Не знаем, бедняжка немая и, понятно, не сказала нам. Она не местная, похожа по масти на португалку, но, вероятно, ниоткуда, документов нет, в нашей семье жила долго, более полсотни лет, и никогда никого не обидела. В деревне ее зовут «немая», но не с издевкой, а добродушно.

Немая делала ликер очень старательно, запишите, если хотите. В глиняный кувшин налить 16 литров виноградной водки лучшего качества, положить два фунта кофейных зерен, четыре фунта сахарного песку, две пригоршни орехов, чищеных, конечно, немного подавив их, чтобы стали мягче, кожуру двух горьких апельсинов. В течение двух недель все как следует перемешивать ореховой палочкой: сто раз по часовой стрелке (утром) и сто раз против стрелки (вечером). Потом процедить сквозь марлю; налить в бутыли; дать отстояться, по крайней мере, год. Некоторые наливают ликер в надежно залитые воском бутыли, другие не процеживают, и вино доходит в дубовой бочке. Это смотря по вкусу. Когда мы с моим кузеном Робином цокали языком от восторга, немая была очень довольна, мы поняли это, потому что она несколько раз пукнула, тоненько, изящно и тягуче.

У Лолиньи Москосо, жены Бальдомеро Гамусо (Афуто), было пять прекрасных сыновей. Наоборот, дети Розы Роукон, жены Таниса Гамусо (Перельо), бегали сопливые и голозадые; каждая мать – как Господь ее создал, да и водка тоже не проходит даром.

– Хочешь рюмку анисовой?

– Уже время?

Чело Домингес, супруга Роке Гамусо, обладателя уникального свидетельства мужской потенции, уныло бредет по нашей долине слез.

– Не плачь, Челинья, лучше иметь, чем желать.

– Да, говорят.

У Чело Домингес кулинарный талант – очень хорошо запекает свинину, режет свиную лопатку на 3–4 куска и обжаривает на угольях, прекрасно готовит желудок, можно телячий, а не свиной, мозги, отбивные, кухня для нее все.

Второй муж Георгины, кузины хромого Мончо Прегисаса, что служил в Марокко, тоже умер.

– Нужно спешить, у меня сейчас никого нет, здесь, в этой глуши всегда не хватает мужчин, а женщина, хоть дважды, хоть трижды овдовела, не должна быть одинокой.

Мончо Прегисас всегда с нежностью говорит о своей тетке Микаэле, матери Георгины:

– Всегда была очень добра ко мне, мальчишке, забавлялась со мной каждый вечер; раньше семьи были крепче связаны.

Адела и Георгина сестры, но у них общее только склонность к вину, табаку и постели.

– Для этого и нужно жить!

– Согласись, женщина, мы в этом мире не для того, чтоб пойти на семена!

Аделе и Георгине очень нравится, когда сеньорита Рамона заводит на граммофоне танго Карлоса Карделя: «Цветок», «Мелодия аррабаля», «Под гору».

– Как бы я хотела быть мужчиной и, танцуя танго, лапать!

– Боже, что за мысли!

Адела и Георгина в прошлом году танцевали с сеньоритой Рамоной и Розиклер.

– Можно снять блузку?

– Делай что хочешь.

Моя тетя Сальвадора, мать Раймундо, что из Касандульфов, живет в Мадриде одна, ничего не хочет знать о деревне.

– И о родных?

– Да, даже о родных.

С материнской стороны у меня живы три тетки и дядя: тетя Сальвадора и дядя Клето – вдовые, а тети Хесуса и Эмилия – незамужние. Дядя Клето убивает время, играя на ударных.

– Но сколько ему лет?

– Не знаю, семьдесят шесть или семьдесят восемь.

Тети Хесуса и Эмилия проводят время так: молятся, шепчутся и мочатся, у обеих недержание. Тети Хесуса и Эмилия не разговаривают с дядей Клето, то есть не то что не разговаривают, а ненавидят его до смерти и не очень скрывают это.

– Мужчин лучше всего удавить. Клето все время барабанит и гремит нам назло, именно нам, никому другому. Вы не представляете, как болит голова!

Все трое живут в одном доме, тетки внизу, где сыро, дядя наверху, где посуше. Когда дяде Клето скучно, он блюет, сунет пальцы в глотку и выворачивает нутро там, где на него накатит, – в умывальный таз или за кресло, ясно, ему очень нравится блевать. Когда дядя Клето был в Париже, в свадебном путешествии, жена заболела, он отправил ее в больницу, так как, по его словам, не выносил больных, и узнал, что овдовел, из письма консула.

– Бедняжка Лоурдес долго не протянула, это верно, но – в конце концов! – я сделал что мог, поместил ее в хорошую больницу, все оплатил, вплоть до похорон, просто не повезло.

Дедушка мой был состоятелен, владел дубильней и мастерской гробов «Всё для вас», но дети промотали наследство, остались без гроша и живут чудом.

Зверьки, распятые на винограднике пономаря, день ото дня все больше разлагаются. Дурочка из Мартиньи, грызя орехи, показывает груди мертвым зверькам.

– Вот отсюда, проклятая дура, в тебе одной больше греха, чем в Содоме и Гоморре! Закрой свои сиськи и молись Господу, он проклянет нас всех за твои пакости!

Однажды пономарь угодил Катухе Баинте камнем промеж грудей, и у нее пошла кровь изо рта; пономарь помирал со смеху.

– Боже, как здорово я попал! Чуть не раздавил ее требуху!

Катуха Баинте, дурочка из Мартиньи, полощется в мельничном пруду Лусио и кажется осиротевшей и растерянной овечкой, похожей на ангела и чистой от первородного греха.

– Вода холодная?

– Нет, сеньор, не очень…

Хочу набросать черновик просьбы к кузенам в Ля-Корунье – пусть вышлют еще сигар, чтобы отплатить безногому Маркосу Альбите за деревянного Сан-Камило. Это, наверно, будет шедевр.

В курро Хуреса, когда Маркосу Альбите еще не отрезали ноги, мы с ним были на «ты», потом война, начались ужасные вещи, и теперь мы иногда говорим «ты», иногда «вы», смотря по обстоятельствам, на людях обычно «вы», я ему тыкаю чаще, чем он мне. Он надоумил меня попросить сигар у кузенов, Маркос Альбите хороший парень, а в его ящике может осточертеть.

– Звезду уже почти не видно, нужно покрасить заново; зеленая краска хороша, все говорят, но она пожухнет, как прежние, и придется перекрашивать.

Патефон лучше граммофона, роскошнее и современнее, у патефона нет трубы, звук выходит через прорези по бокам. Патефон, который подарил нашей кузине Монче Раймундо, что из Касандульфов, марки «Одеон», модель «Кадет». Музыка для души – «Лунный свет», «Элизе», полонезы Шопена – лучше всего на рояле; напротив, музыка, которую слушаешь между делом, лучше всего звучит на патефоне, более таинственно и колдовски. «Вальс свечей» находится посредине, хорош и на рояле и на патефоне. Пианино маленькое, палисандровое, клавиши из слоновой кости, сеньорита Рамона унаследовала его от матери, которая играла с большим вкусом и даже чувством стиля. Прошлой зимой сеньорита как-то вечером сказала медсестре Розиклер, когда они устали танцевать вдвоем:

– Не шали с обезьянкой, тебе это нравится, но к добру не приведет, а у зверька чахотка.

– Бедный Иеремия.

Пианино сеньориты Рамоны фирмы «Крамер, Беаль и K°» украшено двумя серебряными подсвечниками. Раньше жилось лучше, чем теперь.

– Допустим, но люди умирали более молодыми.

– Сомневаюсь.

Робин Лебосан обычно приносит Розиклер шоколадки.

– Ешь, чтобы грудь не размякла, тугую грудь сохранить всего труднее.

– Молчи, свинтус!

Робин Лебосан приносит нашей кузине сеньорите Рамоне книги стихов. Росалия, когда написала «На берегу Сара», жила в Ля-Матансе, у западного вокзала, вблизи другой реки, Ульи. «На берегу Сара» написано по-испански, а «Новые стихи» по-галисийски. Обе книги прекрасны и вдохновенны. «На берегу Сара» опубликована почти перед смертью – Росалия недолго протянула, пятидесяти не было. Робин Лебосан предполагает, что Росалия родилась не в Сантьяго, как пишут в книгах, а в Падроне, откуда новорожденную привезли, чтобы облегчить горе матери, соблазненной священником; знали бы, что девочка со временем станет величайшим поэтом страны, может быть, не таскали бы такую крошку и в таких условиях – она могла и не выжить.

– Вот идиоты были!

– Ладно, милая, – другое время!

Робин Лебосан полагает, что у Росалии была любовь с Беккером,[23]23
  Густаво Адольфо Беккер (1836–1870) – испанский поэт.


[Закрыть]
но доказать это не может. Беккер был более или менее ровесником ей, но умер еще раньше, в сущности, у них почти ничего не вышло. Сеньорите Рамоне очень нравились стихи «Воздух моей земли» Курроса из Селановы, что по дороге из Хуреса, двоюродного деда Робина.

– Пожалуй, у тебя от него склонность к книгам.

– Может быть.

«Морской ветер» дона Рамона Кабанильяса очень хорош; автор родом из Камбадоса, на реке Apoca, жив и здоров; хотя двадцатый век еще не дошел до середины, я рад, потому что поэтов становится все меньше, теперь только футболисты и солдаты. Розиклер тоже любит стихи, хотя и не так. Раймундо, бреясь, напевает «Святое сердце».

– Другой песни не знаешь?

– А что?

– Ничего.

В таверне Рауко хорошо жарят требуху, лучше, чем осьминогов. Раймундо и наша кузина Рамона всю ночь не спят, связанные теснее, чем тогда, когда поехали на пасху в Лиссабон; Раймундо, навещая нашу кузину, всегда приносит белую камелию.

– Бери, Монча, в знак того, что ты мне нравишься и я всегда помню о тебе.

Розиклер Раймундо дарит шоколадки – каждой свое. Фабиан Мингела, Моучо, из семьи Каррупо, играет в таверне Рауко в чамело; Каррупо не умеют проигрывать, у них набухает свиная кожа на лбу, и в. словах они не стесняются. Трипейро, отец братьев Гамусо, говорил: не умеешь терять, не умеешь добывать или: кто плохо проигрывает, плохо кончит; так оно и есть: кончит в канаве с раскроенной головой, или на горе Сакумейра с распоротым брюхом, или где-нибудь еще. Раймундо любит скакать по горам, иногда утром выезжает с сеньоритой Рамоной, если дождь несильный; Карузо, конь нашей кузины, стар, но еще ретив.

– Ты думаешь, Дурная Коза не боялась спариваться с волком Сакумейры?

– Боже, что за вопрос!

Незнакомец увидел, что Фабиана Мингелу никто не поддержит. Пятый признак выродка – руки, бледные, влажные и холодные, у Фабиана Мингелы руки, как улитки.

– Не хочу повышать голос, – сказал незнакомец, – но если не уплатит, я ему пасть порву.

У кота в таверне Рауко нет имени, хозяйка зовет его «мяука», и он понимает. Пока Моучо вытаскивал свои гроши, незнакомец гладил кота и даже не глядел.

– Положи деньги на стол, я возьму, когда захочу. Моучо пришлось проглотить это, никто не вступился, да он того и не заслуживал. Фабиан Мингела, Моучо, работал сидя, как все Каррупо, подкрышники не ездят верхом и не ковыряют землю. Моучо портняжничает и торгует мелочишкой: нитками, пуговицами, чулками и прочим хламом; Каррупо не здешние, бог знает, откуда они взялись.

– Положи деньги так, чтобы было видно, песо, песеты и медяки, чтобы все видели, и убирайся. Хозяйка, подавайте вино, говорю без обиды и никого не хочу обижать.

Моучо по воскресеньям делал себе прическу специальным держателем «Омега», нацеплял ярко-зеленый галстук и прозрачный шейный платок, закрепляя его булавкой, чтоб не сперли.

– Ишь вырядился!

– И думает, что лучше никого нет!

Шестой признак выродка – он прячет взгляд. Фабиан Мингела, Моучо, и в темноте смотрит вбок. Попугай сеньориты Рамоны старше всех, попугай сеньориты Рамоны ест арахис и читает литанию Сан-Розарио: virgo potens, ora pro nobis, virgo clemens, ora pro nobis, virgo fidelis, ora pro nobis,[24]24
  Дева всемогущая, молись за нас, дева милосердная, дева верная… (лат.).


[Закрыть]
здесь чересчур много virgo, словно живет в доме ханжи, выводящей на путь истинный заблудших девушек. Четверо слуг сеньориты Рамоны суть: Браулио Доаде, 82 года, родился в Кампосанкос; Антонио Вегадекабо, 81, родился в Сенлье; Пуринья Коррего, 84, родилась в Баньос де Мольгас, и Сабела Соулесин, 79, родилась в Сан-Кристобаль де Cea. Попугай старше их всех, и никто не умирает: virgo prudentissima, ora pro nobis, virgo venerada, ora pro nobis, virgo predicanda, ora pro nobis,[25]25
  Скромнейшая, почитаемая, наставляющая дева, молись за нас (лат.).


[Закрыть]
здесь virgo еще больше, словно в доме иезуиты, исправляющие беспутных отпрысков благородных семей.

Четверо слуг сеньориты Рамоны почти ослепли, почти оглохли, кто больше, кто меньше, у них к тому же ревматизм и бронхит, все как на подбор, по правде говоря, ни на что не годны, но нельзя же их вышвырнуть вон, чтобы их съели волки и вши.

– Это бремя доброты, я знаю; ужасно думать, что у таких развалин тоже пылало сердце любовью, еще в эпоху колоний, – вот глупость-то! Когда попугая привезли с Кубы, он уже был старым, не знаю, как привык к нашему климату…

Адега ведет счет мертвецам, кто-то должен подсчитывать смерти, что косят людей без устали.

– Дурачок Бидуэйрос, сын дона Мерехильдо, попа из Сан-Мигель де Бусиньос, не сам удавился, его удавили из любопытства; без злого умысла, но удавили. Иногда дьявол подстроит так, что по ошибке удавят того, кого вовсе не хотят удавить, все это – несчастье, дурачка Бидуэйроса удавили из любопытства, ради шутки, но умер он всерьез; ясно, схватили его не подумав.

Роке Гамусо зовут Крего из Комесаньи в шутку, и дурачка Бидуэйроса удавили в шутку, писец в суде не знал, что написать в документе.

– Что ж он написал?

– То, что хотел, что просто несчастный случай, бедному дурачку всегда не везло, есть счастливчики и есть неудачники, вот и все…

Близнецы Гамусо – Селестино Кароча, охотник, и Сеферино Фурело, рыбак, – священники. Первый в приходе Сан-Мигель де Табоадела, второй – в Санта-Мария де Карбальеда. Раньше Фурело был в приходе Сан-Адриан в Раирис де Вейга, родине прославленного партизана Сельсо Масильде (Чапона), что воевал в отряде Байларина до тысяча девятьсот сорок восьмого года, когда все они попали в засаду. Не путать с Эстебаном Кортисом, другим Байларином, наладчиком лодочных моторов и местным шефом фаланги в Мугардосе, которого убили партизаны в сорок шестом году. Фурело, рыбак, навещает Бенисью, дочь Адеги, дважды в месяц, по первым и третьим вторникам, порядок есть порядок; Бенисья лихо проказничает, но очень почтительна, всегда с Фурело на «вы» и на прощанье целует руку.

– Вы довольны, дон Сеферино?

– Да, доченька, очень, воздай тебе Боже.

Попы тоже божьи созданья, как пауки, цветы и девочки, выбегающие, подпрыгивая, из школы, и Бог может прощать грехи.

– Давайте, дон Сеферино! Не уходите! Ай! Ай!

У Бенисьи синие глаза и соски словно каштаны. Бенисья не умеет ни читать, ни писать, но идет по жизни, все предугадывая: любовь и тоску, жизнь и смерть, наслаждение и отвращение, в общем, что называется, всё. Раймундо, что из Касандульфов, искуснее в постели, чем Фурело, ясное дело, если был в университете, всегда заметно; в Сантьяго, будучи студентом, многому научился в заведениях Помбаль, Маканы, Португалки и Мамы Лолы; хорошая школа всегда дает результаты. Фурело – рыбак и обычно приносит Бенисье форель.

– Возьми, когда будем… ну, ты меня понимаешь… изжаришь одну мне, а другую себе.

– Да, дон Сеферино, как вы любите.

Селестино Кароча – охотник, Кароча управляется в других местах.

– Фина.

– Слушаю, дон Селестино.

– Я принес тебе кролика, съешь завтра вечером.

– Но у меня месячные, дон Селестино.

– Неважно, ты знаешь, что я не обращаю внимания. Фина – вдова, смуглая и стройная, Фине – тридцать или тридцать два, она разбитная и похотливая, добралась когда-то до наших мест и осталась, ее кличут Понтеведресой, она из Понтеведре, а также Свиньей, никто не знает за что.

Говорят, Фина убила мужа из отвращения, но неправда, рогоносцы сопротивляются, как львы. Фина всегда увлекалась попами, это в ее природе, если видит не очень старого попа – вся расцветает.

– Они – настоящие мужчины, к тому же не заезжены работой; лихие наездники, с ними приятно.

Фина не так почтительна с доном Селестино, как Бенисья с доном Сеферино, тоже говорит «вы», но иногда, в разгаре схватки, забывается:

– Сволочь, как ты меня! Извините, дон Селестино, Бог мне простит, но у меня дыханье сперло!

Никто не смог бы повторить песню, которую поет ось телеги, идущей по дороге, песню, что возвещает о смерти, чтобы успели разбежаться, волк воет, кабан хрюкает, но мелкие зверушки не пугаются, ясно, они отважные горцы.

Льет с верой, надеждой и любовью на пшеницу и маис, на добродетель и порок вместе, а также на порок в отдельности, на кроткую корову и на гордую лисицу, льет, пожалуй, без веры, без надежды, без любви, и никто не знает, и никого это не заботит, льет с увлечением, покуда мир по-прежнему вертится, ростовщик ссужает деньги, ребенок умирает, поев слив, Робин Лебосан дарит Розиклер шоколадки, а та затем забавляется с обезьянкой Иеремией, девочка умирает, потому что ее лягнула лошадь, Архимед сказал кому-то, дайте мне точку опоры, и т. д. Льет равномерно, а также с раздражением на мир, за краем горы уже ничего нет, Господь все стер, когда в мавританской земле убили Ласаро Кодесаля.

Покойного супруга Фины звали Антон Гунтимиль, был плох здоровьем, недужен, хрупок, да еще заика, ему очень трудно было заговорить. Фина держала его в черном теле, смеялась над его слабостями, был у нее такой грех в этом отношении.

– И при всех твоих знаниях ты дурак, францисканец из миссии управлялся бы лучше, чем ты, по крайней мере, вдвое. Верно, знал бы он мало, никто не родится ученым, но мог бы научиться.

Антону кровь бросилась в голову, он треснул жену палкой по спине, а она его сковородкой по лицу.

– Хватит с тебя, чертов рогач?

И ушла, приподняв одну ягодицу, словно готовясь пукнуть, и хлопнула дверью. Ну и нравы!

Дом сеньориты Рамоны находится у деревни Месос до Рейно, если идти из Лалина, то по левую руку. Месос до Рейно недавно возникла. Раньше эту группу домов называли Месос де Мойре – когда проводили шоссе Самора – Сантьяго № 525, строители в первую очередь разместились в соседнем местечке Мойре, а также в Пиньор, что осталась по правую руку в сторону Кастилии. Название Месос до Рейно[26]26
  Рейно – по-испански «царство».


[Закрыть]
появилось позже и не имеет отношения ни к царству небесному, ни к галисийскому, ни к испанскому. Назвали так потому, что самым видным коммерсантом округи был Хосе Бланко Гарона, по прозвищу дон Хосе до Рейно. Дом сеньориты Рамоны не очень стар, не более 200 лет, но благороден и таинствен, может многое поведать о страстях, болезнях и несчастьях. Семья сеньориты Рамоны видная, во всяком случае, в краю, а видные семьи всегда подвержены напастям. Мать сеньориты Рамоны утонула в реке Аснейрос (где и воды было мало), никогда не узнаем, случайно или нет. Сад сеньориты Рамоны, с лаврами и гортензиями, доходит до реки, можно поскользнуться и упасть; иногда лебеди Ромул и Рем доплывают из пруда до реки, говорят, что это сулит беду.

Антон, муж Фины, на глазах у всех попал на вокзале Оренсе под поезд.

– Как он не отскочил?

– А я почем знаю? Бедняга всегда был нерасторопным.

Фина жарила дону Селестино кроликов и при жизни мужа. Фина всегда старалась понравиться попам и быть любезной с ними.

Дом моей матери – теперь дом теток Хесусы и Эмилии и дяди Клето – в Альбароне, приход Сан-Хуан де Барран. Дядя Клето, когда не спит, бьет в барабан и пьет бочковый коньяк, почти всегда покупает его в кредит в таверне Рауко, надеясь на лучшие времена. Тети Хесуса и Эмилия либо молятся, либо шушукаются.

– И мочатся?

– Уф, ужас! Тети Хесуса и Эмилия по крайней мере лет двадцать мочатся под себя.

По-моему, тете Лоурдес, молодой жене дяди Клето, повезло, что осталась на парижском кладбище, по правде, так ли это – никогда не узнаешь; дедушке с бабушкой было бы легче, если б умерла в Галисии, как полагается.

– Это мелочь, ясное дело, – говорила бабушка, – но есть другие, тоже не бог весть кто, а держатся дольше. Знали бы вы, что за гроба у французов! В лучшем случае фанера!

Тети Хесуса и Эмилия не разговаривают с братом, только осведомляются, был ли он на исповеди.

– Идите вы в жопу! У меня свобода совести!

– Боже, какие нравы!

Тети Хесуса и Эмилия, завидев брата, смотрят в другую сторону, и тогда дядя Клето назло им насвистывает.

– О Боже, Боже! Что мы сделали, чем заслужили такой крест?

Дядя и тетки не разговаривают с тех пор, как запутались в споре о своих местах на кладбище, кончили взаимными оскорблениями, вполголоса, но всерьез. Дядя Клето, когда тетки разнервничаются, испускает задом невероятный звук, дьявольский грохот, от раскатов которого тети Хесуса и Эмилия ударяются в безутешный плач.

Дядя Клето играет на барабане по слуху, достаточно хорошо, оживляя это свистом и пением, дядя Клето не страшится одиночества, прогоняя его барабаном и тарелками. Тети Хесуса и Эмилия завтракают каскарильей с булочками, дешево, но очень вкусно. Фабиан Мингела, Моучо, не вхож в такие дома; ни к теткам, ни к сеньорите Рамоне, ни к Раймундо, ни к кому из Гухиндесов! Если б даже ничего не произошло (а произошло многое), ему бы лучше остаться снаружи. И не потому, что чужак, – тот, что велел Моучо положить деньги на стол, был еще больше чужаком, но никто не заткнул ему рот, не вышвырнул вон: мы ничего против чужаков не имеем. Седьмой признак выродка – голос, как у флейты; у Фабиана Мингелы пискливый голосок кордерских баб, поющих хором катехизис.

Сеньориту Рамону девочкой привезли на море – была очень бледная – в Камбадос, в устье Аросы, где жило много ее родичей, милых, шумных и симпатичных, было их девятеро, ловили раков, ели хлеб с медом, малышки-близнецы Мерседес и Беатриса, в очках и с косичками, были хуже чумы, бегали по крышам, и никто их не прогонял.

– Зачем? Эти девчонки не свалятся, даже если их толкнуть.

В Камбадосе от прилива до отлива три, а может, четыре метра, и когда вода отходит, рыбаки бредут по илистому дну, среди раков, дохлых кошек, охотящихся чаек почти всегда попадается и дохлая курица. В Камбадосе жили на самом уровне моря, в гостинице «Перла де Куба», преемнице «Вдовы Домингес»; донья Пилар, хозяйка, хорошо управлялась. В те годы сеньориту Рамону всегда звали Мончиньей, теперь – только иногда. Мончинью поднимали в семь утра каждый день, чтоб не терять время зря, в Камбадосе купаться нельзя, везли в Ла-Тоху на автомобиле, по очень красивой дороге, дух захватывало, впереди море, сзади звезды, так романтично, иногда видишь дельфинов, из Ла-Тохи возвращались в четыре пополудни. Хорошо купаться после того, как святая Кармен благословит воды, то есть после шестнадцатого июля. Мончинья принимала три цикла из девяти купаний каждый с промежутками в три дня, употребляла эмульсию «Скотт», восстанавливающую кровь и нервную систему. До сезона купаний Мончинью накачивали по три дня подряд карабанской водой, очищая желудок и готовя к купаньям; потом, чтобы отбить привкус, позволяли выпить газировки. Сеньорита Рамона с ужасом вспоминает то время, быть девочкой куда тяжелее, чем женщиной.

– Больше всего люблю, когда ты укладываешь меня в постель, Раймундино… но ты уже неделю, а то и больше не делаешь этого; в детстве меня очень обижали, а теперь я уже старею, я уже вполне созрела, чтобы быть старухой. Выпей еще коньяка и дай немного мне. Почему не повезешь меня опять в Лиссабон?

Раймундо не мог понять, как он подцепил ладильи,[27]27
  лобковую вошь (галисийск.).


[Закрыть]
верно, недавно, будучи в Оренсе, он посетил заведение Паррочи, но там женщины обычно чистенькие. Раймундо ничего не сказал нашей кузине Рамоне, трудно объяснить и потом – женщины очень скандалят в таких случаях; нужно вылечиться, Раймундо употребил «Ладильоль», очень эффективный инсектицид, действует быстро, экономичен, рекомендуется также английское масло, все знают, для чего оно, нет пятен, пахнет лавандой, безболезненно, убивает мгновенно любых паразитов, а также «Масло колдуньи», тоже не пачкает и запах приятный. Раймундо избрал «Ладильоль», потому что он – местный.

– Я немного встревожен, потому что иногда руки дрожат, сердце слишком колотится.

– Наверно, куришь много?

– Не знаю, может быть.

Пепино Хурело работал в «Эль Репосо» – той же мастерской гробов, что и Матиас Гамусо, Чуфретейро. Пепино Хурело – помощник электрика, у него всегда разинут рот, то ли дурак, то ли нос заложен. У Пепино Хурело в детстве был менингит, и он остался навсегда сгорбленным. Сейчас много болтают о сексуальном вопросе, это, пожалуй, проблема секса и т. п.

– Вы думаете?

– Нет, я – нет, но не отрицаю, что болтают много.

Суть в том, что Пепино Хурело нравится тискать мальчиков, как другим – женщин, толстых и грудастых; сперва угостит карамельками, а потом, войдя в доверие, гладит им задницу, ляжки и пипку; из него вышел бы неплохой послушник. Правда, родители Пепино не придавали этому значения, считая сына полоумным.

– Само пройдет, увидишь; у ребят инстинкт змеи.

– Настолько сильный?

– Конечно, даже сильнее.

Пепино Хурело рос на воле, забытый Господом, и когда пришла пора, женился, как все, родились две дочери, дурочки, не прожившие и года. Жена его (как ни стараюсь, имени не припомню, вертится на языке, но забыл) убежала с бродячим торговцем, уроженцем Астурии, и до сих пор бродит с ним.

Когда Пепино Хурело узнал о бегстве и вновь обрел свободу, просиял от счастья.

– Ну и пусть, сука; как хорошо быть одному!

Пепино Хурело поймали в недобрый час, когда он пакостничал с Симончино, шестилетним глухонемым, Пепино едва не удавили, сперва бросили в тюрьму, затем в сумасшедший дом, по дороге били и кулаками, и ремнем, и палкой, но беззлобно, только чтоб поразвлечься и время провести.

Пуринья хороша, верно, но очень хрупка и всегда говорит о своих болезнях; плохо не то, что женщина хворает, хворают все, но она тебе рассказывает об этом – и у Бога терпение лопнет! Ее муж Матиас Чуфретейро, шестой из девяти братьев Гамусо, любит танцы, карты и фокусы, также бильярд и домино, хорошо рассказывает анекдоты, пьет анисовую рюмочками, лакомится кокосовым печеньем и кофейными пастилками. С Матиасом живут двое братьев: Лакрау, глухонемой и неглупый, и Михирикейро, болезненный и придурковатый. Бенитино Лакрау раз в месяц ходит к девкам, ради этого работает и получает неплохо; Салюстино Михирикейро почти не встает и вздыхает. Пуринья, жена Чуфретейро, очень красивая, но томная, не то что ее сестра Лолинья, жена Афуто, красивая и бойкая, у нас красавицы двух родов; Лолинью бык раздавил о стенку. Жена Хулиана Гамусо (Пахароло) – Пилар Моуре, часовщица из Чантады, красится под блондинку, много о себе думает, употребляет каучолин, пудрится тальком, чтобы каучолин не вредил, кожа всегда влажная, ясное дело, каучолин расширяет поры; первый муж Пилар был ревнив, не позволял ни краситься, ни употреблять каучолин.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю