Текст книги "Золото Алдана (Роман в 2 книгах)"

Автор книги: Камиль Зиганшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

ВЕРНЫЕ ПРИСЯГЕ

Настало время познакомить читателя с обитателями выросшего в семидесяти верстах от скита крохотного поселения. Для этого нам придется на время вернуться в август 1922 года…

Исковерканный колеями, копытами и тяжелыми сапогами Охотский тракт после затяжных дождей за ночь подветрило. Лошади шли ходко, хотя и тянули вполсилы. Объезжая обоз из конца в конец, краснолицый ротмистр[72]72
  Ротмистр – в царской армии офицерский чин в кавалерии, соответствовал чину капитана в пехоте.


[Закрыть] Пастухов окидывал его беспокойным взглядом маленьких зеленоватых глаз и, то и дело поторапливал служивых:

– Побойчей, братцы! Запаздываем. Коли к вечеру догоним голову, всем по чарке выдам! – при этом выразительно хлопал по притороченной позади седла суме.

Его щедрость была объяснима. Обоз отстал от головного отряда из-за его гнедой кобылы – Фроси. Та ожеребилась прямо на марше. А полковник Степанов еще в Охотске[73]73
  Охотск – патриарх русских городов на Дальнем Востоке. В прошлом отправной пункт всех тихоокеанских экспедиций. Заложен в 1649 году. Отсюда мореплаватели уходили на Аляску, Чукотку, Русскую Калифорнию, Командорские, Курильские и Алеутские острова, форт Росс. Как порт был неудачным местом из-за отсутствия глубокой, закрытой бухты. Поэтому в 1846 году порт-факторию Российско-Американской компании перенесли в г. Аян, где был защищенный залив (Аян – в переводе с якутского путь).


[Закрыть] всех предупредил: «Брюхатых лошадей в поход не брать». Да как оставишь боевую подругу чужим людям в столь ответственный момент? Седьмой год служила она ему верой и правдой и ни разу не подвела! Новорожденного сосунка пристроили на кошме за ящиками с патронами.

Передней подводой правил здоровущий бородач – Иван Дубов. На нем шинель Забайкальского казачьего войска с желтыми погонами, туго перетянутая портупеей, на боку шашка, на лобастой голове – темно-зеленая фуражка с желтым околышем. Черная борода такая пышная и дремучая, что в ней, на зависть многим, тонули не только губы, но и глаза. Этот тридцатидвухлетний казак обладал такой недюжинной силой, что в рукопашном бою штыком и прикладом уложил четверых германских солдат и, взвалив на себя трофей – тяжеленный станковый пулемет, принес его в свои окопы, за что и получил медаль Святого Георгия, которой очень гордился и никогда не снимал.

Рядом с ним, положив драгунку на колени, сидел бравый казак Федот Шалый: рябоватый, пухлощекий, рослый, но помельче в кости, односелец. Тоже с бородой, но пожиже, вихрастым белобрысым чубом, упрямо выбивавшимся из-под щегольски сдвинутой набекрень фуражки с треснувшим козырьком. Что-то подкупающее было в его хитровато – задорной улыбке, открытом взгляде. Оба – потомки семейских[74]74
  Семейские – староверы, которые переселялись из центральных губерний России в Сибирь целыми семьями. Этот процесс особенно активно шел во времена правления Екатерины Великой.


[Закрыть] староверов – первых переселенцев на мерзлые земли Восточной Сибири. Их предки уже больше двух веков жили в этих размашистых краях.

Глухая, непроходимая тайга, могучие косматые хребты, увенчанные снежными гребнями, вздымавшимися до самых небес, перекрывавшие путь из матерых российских земель к Тихому океану на протяжении шести тысяч верст, делали эти земли почти недоступными. Но перед упорством и выносливостью казаков, неудержимо торивших дороги на восток, ни горы, ни чащобная тайга не могли устоять. Они даже умудрялись волоком перетаскивать тяжеленные струги через высоченные горные перевалы.

Прокладывали по берегам рек дороги. Ставя избы, раскидывали селения. И гордость за ширящееся Отечество была для бесстрашных землепроходцев практически единственной наградой за неимоверные испытания, которые выпали на их долю в те давние времена на пути к Ламскому[75]75
  Ламское море – старое название Охотского моря.


[Закрыть] морю.

– Ну и дорога?! Навроде нашей нонешней жизни: разбитая и покалеченная, – бубнил в бороду Дубов, сворачивая цигарку.

– Эт ты, Вань, верно подметил. Что жизнь, что дорога одинаково порушены… Дай дымнуть!.. Метится мне, что в пятнадцатом году тракт куда лучше был.

– Ты-то откель знашь?

– Мобилизованных в Охотск дважды к пароходам сопровождал. Да и к деду, что на Караульном начальствовал, в детстве с отцом ездить доводилось, – ответил Федот, то и дело настороженно поглядывая на хмаристые тучи, толпившиеся над дальними хребтами. Остроконечные пики уже пропороли самые брюхастые и из них тянулись к земле кривые мутные завесы. – Коли дождь сызнова затеется, худо нам придется, – добавил он и, с блаженством вобрав через нос воздух, остро пахнущий кисловатым конским потом, соскочил с козел и зашагал рядом с подводой, разминая затекшие ноги.

Тракт, пролегавший по хребтине увала, уперся в отрог, покрытый гранитными развалами, и стал спускаться вдоль ключа. По нему обоз должен был выйти на обширную падь, где до 1906 года располагался казачий пост «Караульный камень» с постоялым двором – желанным и гостеприимным приютом для проезжавших здесь путников. Назвали его так, по всей видимости, из-за того, что пост прилепился к щербатому утесу, по бокам которого торчали, будто часовые, каменные останцы. В 17–18 веках, когда Охотск был опорной базой для экспедиций по Дальнему Востоку и в Северную Америку, в нем вовсю кипела придорожная жизнь.

Дальше высились громады черных хребтов, похожих на застывший вал грозовых туч. Дубов глядел на них без тревоги. Даже, напротив, – с интересом. Хотелось, забыв обо всем, стать птицей и улететь туда, сесть на вершину самого высокого пика и, охватив взором бугристые швы хребтов, узорчатую вязь долин, увидеть то, что скрыто от медленно ползущего по лесу обоза.

Внезапно тишину нарушила дробь пулеметных очередей и шквал беспорядочной стрельбы. Колонна встала. Лошади беспокойно запрядали ушами. Казаки напряженно вслушивались и, с тревогой осматриваясь, то и дело бросали вопросительные взгляды на ротмистра.

Тот спешился, успокаивающе погладил норовистую кобылу по лоснящейся, коричневого цвета шее, снял фуражку с белой офицерской кокардой и, вытирая платком, пропахшим конским духом, капельки пота с громадной лысины, охваченной пушистым венчиком золотистых волос, пошел к крытой повозке. Здесь надел фуражку, зачем-то спустил на подбородок ремешок, расправил широкие, немного вислые плечи и, вытянувшись по стойке смирно, обратился к начальнику штаба – подполковнику Лосеву Олегу Федоровичу, оказавшемуся в обозе по причине внезапной лихорадки. Выслушав его распоряжения, вскочил на кобылу и сверху вполголоса скомандовал:

– Слушай приказ начальника штаба. Сворачиваем на террасу. Ехать по одной колее, след в след. Морды лошадям стянуть, чтоб не ржали, не курить, не разговаривать!

Когда с тракта съехала в лес последняя подвода, ротмистр с Шалым, пятясь, присыпали следы от колес трухой из листьев и травы. Проделали они это столь искусно и тщательно, что уже и самим не разобрать было, где же проехали телеги.

Сгрудившись за каменным развалом, отряд томительно ожидал – что дальше? Пальба прекратилась и установилась такая тишина, что было слышно позвякивание конской сбруи и чмокание жеребенка, припавшего к вымени матери.

Тут уже сам Лосев, собравшийся перед опасностью словно тугая пружина, встал на передок повозки и оглядел всех цепким ястребиным взглядом. Обветренное, безукоризненно выбритое лицо подполковника, со сталистыми, слегка навыкате глазами, высоким лбом, острым с горбинкой носом и тонкими губами, опаленное десятками сражений; напряженная осанка, скупые и точные, несмотря на болезнь, движения выдавали в офицере твердого и бесстрашного воина. На нем была подбитая беличьим мехом и крытая тонким сукном защитного цвета бекеша с серым каракулевым воротником. На ногах хромовые сапоги.

Слегка приглушив голос, он распорядился выставить дозоры, а самых опытных следопытов, Дубова и Шалого, отправил в разведку.

Потянулись бесконечно длинные минуты томительного ожидания. Всякий раз, когда от порывов ветра начинала перепуганно лепетать листва, люди настораживались и до звона в ушах вслушивались в доносившиеся звуки.

– Ку-ку, ку-ку, ку-ку (не стреляй, свои), – подала наконец парольный голос «кукушка».

– Ку-ку, ку (понял, проходи), – ответила другая.

Из густого ельника вышло пять человек. Впереди казаки, за ними – трое офицеров. Старший по званию, штабс-капитан Тиньков Николай Игнатьевич, загорелый, довольно высокий, с гвардейской выправкой, в кителе с изрядно потускневшими золотыми погонами, со скрученной бледно-серой шинелью через плечо, подойдя к Лосеву, резко вскинул руку к козырьку:

– Здравия желаю, господин подполковник! Разрешите доложить, – густым рокочущим басом обратился он.

– Докладывайте, только потише.

– При подходе к Караульному камню попали в засаду. Красные фланговым огнем из пулеметов всех положили на поляне. Я, мичман и юнкер[76]76
  Юнкер – курсант военного училища.


[Закрыть] успели укрыться за буреломом. Поднимаясь в горы, встретились с разведчиками.

– Как, много красных?

– Точно сказать затрудняюсь. Судя по плотности огня, человек сорок.

– Так, нас восемнадцать… Маловато… Что с полковником Степановым? Убит?

– Убит. По нему первому и били.

– Жаль… – Лосев снял фуражку, стиснул кулак так, что пальцы побелели.

– Простите, господин подполковник, забыл доложить. Казак Дубов видел среди красных Хохлова – денщика полковника.

Лосев нахмурился:

– Вот паскуда! А врал, будто занедужил. Теперь ясно, почему поджидали и постреляли, как щенят слепых… Сие в корне меняет дело… Хохлов ведь знает, что следом идет обоз с провиантом и боеприпасами – сам подводы собирал… Ситуация непростая, а действовать надо быстро. Вижу два варианта. Первый – возвращаемся в Охотск, а там по обстановке. Второй – спускаемся по ключу к речке Юдома и по ней сплавляемся до Аянского[77]77
  Якутско-Аянский почтовый тракт, прежде основной, захирел после прекращения деятельности Российско-Американской компании в 1867 году и установления морского сообщения с Камчаткой.


[Закрыть] тракта. Там ожидаем группировку генерала Пепеляева. А у вас, штабс-капитан, какие соображения?

– Возвращаться – позорно. Полагаю, вариант с Юдомой оптимальный.

– Я тоже склоняюсь к нему – Юдома рядом. Если поднажать, на Аянский тракт дней за пятнадцать выберемся. Но уйти, не отомстив за товарищей, – постыдно для офицера.

– Оно, конечно, так, однако ж силенок у нас маловато…

– Согласен, с людьми не густо. Надо прибегнуть к военной хитрости. – Подполковник, преодолевая озноб, поежился и поплотнее запахнул бекешу. Переведя взгляд на Пастухова, сказал: – Господин ротмистр, подойдите, давайте вместе обсудим… Что мы имеем? В двух-трех верстах от нас отряд красных, минимум в два раза превосходящий по численности. Вопрос – как малым числом совершить акт возмездия?

Ротмистр снял фуражку и, по привычке протер лысину.

– Красные нас наверняка поджидают. Скорей всего, на том же месте. Сейчас, должно быть, с поляны убитых убирают, чтоб нас не спугнуть. Думаю, до вечера подождут, а с утра сами начнут разыскивать – основной – то груз у нас. Так давайте поможем им. Вернемся назад, к ущелью, что Щеками зовется, оставим повозки на виду, а сами сверху в скалах заляжем. Лошадей выпряжем и в лес уведем. Как только красные зайдут в теснину, так огнем из пулеметов покосим. Один поставим на входе, другой на выходе. Надо только создать видимость, будто обоз разграблен, чтобы безбоязненно подошли. Набьем несколько казачьих форм травой и раскидаем «куклы» вокруг телег – будто убитые лежат. Пару подвод распотрошим, крышки с ящиков сорвем. Одну лошадку, для убедительности, придется пристрелить. На такую заманку, думаю, клюнут!

Подполковник слушал, одобрительно кивая головой:

– А что, Щеки – западня надежная, ни один не уйдет. Сколько до ущелья отсюда?

– Верст семь, не боле.

– Всего-то два часа ходу! – В предвкушении мести Лосев даже звонко щелкнул пальцами и, повернувшись к штабс-капитану, приказал:

– Отправьте казаков обследовать дорогу в обе стороны. Да потщательней!

* * *

Перед злополучной поляной разведчики увидели поваленную поперек тракта здоровенную сухую ель с торчащими во все стороны острыми сучьями.

– Неспроста она тут! – прошептал Федот.

Бесшумной звериной поступью зашли в лес. И верно – вон трое затаились в кустах, о чем-то шепотком переговариваются.

Вернувшись к своим, казаки доложили о заломе и дозоре красных подполковнику.

– Ель с расчетом повалили. Подойдет обоз, возницы слезут, начнут ругаться, убирать – никак не прозеваешь, – догадался Лосев. – Тоже хитрят. Ну что ж, теперь можно смело ехать к Щекам и готовиться к встрече.

* * *

В ожидании скорого боя люди были возбуждены. Все горели желанием отомстить за убитых товарищей. Шалый, с любовью поглаживая смазанный и начищенный пулемет, балагурил. Дубов слушал с улыбкой и заправлял патронами одну ленту за другой. Всего их возле него лежало уже пять…

Вот, наконец, на стальных гранях штыков блеснуло выглянувшее в разрыв черногрудых туч солнце, и на дороге показались первые верховые отряда красных. Разговоры в засаде прекратились сами собой. Лица стали серьезны, сосредоточенны, в глазах – твердая решимость. Тихо, только ветерок слегка шелестит в ветвях кедров и негромко токают-переговариваются сидящие на березах тетерева.

Увидев стоящие в беспорядке подводы и лежащих в траве убитых казаков, красноармейцы остановили лошадей, сдернули с плеч винтовки. Боязливо поглядывая на нависшие скалы, двое направились к обозу. Оставшиеся с напряжением наблюдали. Вот красноармеец подъехал к «телу» казака и слегка свесился с лошади. В этот момент Лосев рявкнул: «Огонь!» Скалы ответили на команду звонким треском пулеметов и сухими щелчками винтовок. Стреляли почти без промаха, по заранее выбранным целям. Тиньков поймал в прицел ручного пулемета Шоша обезображенное страхом лицо Хохлова. От выпущенной очереди голову предателя буквально разнесло на части.

– Собаке собачья смерть! Подыхай, сука! – мстительно орал, разинув оправленный узкими усиками и аккуратной бородкой рот, разлютовавшийся штабс-капитан Тиньков и поймал в прицел кожанку, метнувшуюся к повозке.

Подсохшая земля от пуль покрылась ватными клубками пыли. Красноармейцы попытались развернуть пулеметы вверх, но один за другим, взмахивая руками, валились на землю. Некоторые успели укрыться от смертоносных струй за камни и стали метко отстреливаться. Вот затих, даже не вскрикнув, казак рядом с Лосевым. Помянул недобрым словом матушку раненный в плечо Шалый. Пули все чаще цвинькали по камням.

– Гранаты! Кидайте гранаты! – скомандовал подполковник и, сняв чеку, метнул свою. Прогремели один за другим взрывы, и в ущелье установилась нереальная после пальбы и оглушительного грохота тишина, которую неожиданно нарушил вопль ротмистра Пастухова, взобравшегося на камень и размахивающего наганом:

– Крамола кругом!

К нему подошел штабс-капитан и, осторожно вынимая из руки оружие, сказал, показывая на убитых красноармейцев:

– Успокойтесь. Зачинщики уничтожены.

Из донесения, найденного в документах одного из убитых, по всей видимости командира, узнали потрясшую всех новость – повстанческая армия корнета[78]78
  Корнет – младший офицерский чин в кавалерии.


[Закрыть] Коробейникова разгромлена. Из Якутска в Охотск направлены два красных эскадрона и начальнику Аллах-Юньской заставы Ивару Райнису приказано в кратчайшие сроки очистить закрепленный за ним участок тракта от остатков белых.

* * *

Лосеву, лично руководившему боем и пролежавшему на холодных камнях не меньше часа, на следующий день стало совсем худо. Ротмистр убедил его забраться в крытую подводу и заботливо укутал полушубками. Но подполковника знобило даже под овчиной. Когда приступ лихорадки ослабевал, Лосев в мыслях возвращался к неожиданному известию о разгроме трехтысячной армии корнета Коробейникова.

Как могло такое случиться? В Охотске отважный корнет успел стать кумиром горожан. Еще бы – сумел собрать такое крупное соединение и освободить от красных почти всю Якутию! Рассказывали, что поначалу у него был небольшой отряд, состоявший из одних кадетов и юнкеров. Разбив летом 1921 года красных на Мае, они захватили сорок тысяч пудов провианта и боеприпасов. Это позволило принять новых добровольцев и в короткий срок стать значительной военной силой. За несколько месяцев вся область[79]79
  В царской России некоторые административные образования именовались не губерниями, а областями.


[Закрыть] перешла под контроль их армии. Красные удержались только в областном центре – Якутске.

Весной 1922 года в Охотск пришла радиограмма от Коробейникова: «Уничтожен арьергард красного экспедиционного корпуса зпт идущий из Иркутска на подмогу большевикам тчк Для их окончательного разгрома просим помощи кому дорога судьба России тчк».

Полковник Степанов, царствие ему небесное, и он – Лосев, откликнулись первыми: честь офицера не позволила им сидеть сложа руки. Собрав добровольцев, они спешно вышли в Якутск, и на тебе: отряд уничтожен, а сама повстанческая армия уже не существует. Научились красные воевать… Ничего, Пепеляев скоро задаст им перца! Умный командир. И пуля его не берет – говорят, заговоренный. Не проиграл ни одного боя, а сколько блистательных побед! Вон как Пермь в 1918 году с ним взяли – почти без потерь! Тогда для армии Колчака открылась дорога на Москву. К сожалению, в это время по всей Сибири усилились бунты крестьян, рушился, пораженный мздоимством интендантов и зверствами разномастных банд, тыл. Учитывая эти обстоятельства, адмирал так и не решился пойти на первопрестольную…

Оживление в голове колонны отвлекло Лосева от воспоминаний: обоз вышел к реке Юдома. Два дня ушло на то, чтобы напилить сухостоин, связать из них плоты. Низкое, серое небо, видимо, жалея путников, так и не распахнуло свои затворы для дождя. Даже, напротив, – снопы солнечных лучей временами пробивались в узкие разрывы туч и подбадривали радостным светом.

До Усть-Юдомы, откуда начинался сухопутный переход на Аянский тракт, сплавились без происшествий с единственной потерей – на мощном прижиме один из плотов вздыбило и в воду сорвались два ящика с патронами.

Вскоре после того как отряд Лосева добрался до села Усть-Миле, стоящего прямо на тракте, из Ляна прискакали братья Сивцовы – хозяева самых крупных табунов в округе. Они были в приподнятом настроении: дружина Пепеляева уже десантировалась с двух пароходов и готовилась выступить на Якутск. Им помогают обиженные купцы, кулаки, тойоны, возмущенные принудительной кооперацией оленеводы и почуявшие возможность прийти к власти эсеры.

Перед братьями была поставлена задача: до подхода пепеляевцев собрать в Усть-Миле табун из двухсот верховых лошадей с упряжью для кавалерийских эскадронов (транспортных оленей в дружине достаточно – тунгусы дали) и еще успеть развезти по трактовым станциям фураж, попутно скупая зимнюю одежду: полушубки, малицы[80]80
  Малица (кухлянка) – глухая (нераспашная) одежда из оленьих шкур мехом внутрь с пришитыми рукавицами и капюшоном, надеваемая через голову. В сильные морозы надевают двойную малицу: одна мехом внутрь, вторая (совик) мехом наружу.


[Закрыть], унты – теплые сапоги из оленьего меха.

«И в самом деле, все устраивается, – воспрял духом подполковник. – Хозяйка в тесто кладет немного дрожжей, а оно вздымается. Так и дружина генерала по дороге еще обрастет сторонниками и, как уже на Руси не раз бывало, превратится в непобедимое народное ополчение. С Пепеляевым мы всех одолеем!..»

У ЭВЕНКОВ

У Корнея с Дарьей подрастало двое справных, работящих сыновей: Изосим и Паша. Старшему, Изосиму, шел четырнадцатый год, а младшему минуло восемь.

Когда дед Елисей с бабкой Ольгой ударялись в воспоминания о жизни в стойбище, в котором она выросла, а чуть живой от обморожения дед, тогда молодой парень, впервые увидел ее, Изосим преображался: слушал затаив дыхание, боясь пропустить хоть одно слово. Он давно грезил попасть в те места и увидеть своими глазами кочевой быт оленных эвенков. Его волновало все новое. Таким уж уродился по божьему замыслу. (Паша же был равнодушен к таким рассказам).

Изосим исподволь стал подговаривать родителя сходить проведать кочевую родню. Корней, и сам истосковавшийся по простодушным, гостеприимным родственникам, обещал, но всякий раз возникали неожиданные препятствия: то ветром у кого крышу завалит, то кому баню надо помочь обновить, то дрова заготовить. Да мало ли в хозяйстве дел.

Разрешилось все зимой и самым неожиданным образом.

В скиту, буквально потонувшем после многодневной вьюги в снегу, – пушистая заметь доходила до самого верха заплота, – вовсю праздновали святки[81]81
  Период от Рождества Христова (7 января) до Крещения (19 января).


[Закрыть]. Парни и девушки после обеда собирались на берегу Глухоманки на игрища, на которых молодняк украдкой присматривал себе пару для помолвки. Здесь они прогуливались, барахтались в сугробах, катались с ледяных покатушек. При этом ребята нарочно опрокидывали санки на спуске и как бы нечаянно прижимались к приглянувшейся девице.

А вечерами на утоптанной полянке у ворот, под приглядом старших, водили хороводы, сопровождавшиеся кружковыми песнями. Большинство из них имело поцелуйную концовку. По кругу двигались неторопливо, чтоб не нарушать запрет на плясания.

В эту самую пору к скиту подъезжал дядя Корнея – Бюэн, крепкий, несмотря на то что ему минуло шестьдесят лет, эвенк со смуглым, прокаленным морозом лицом. На нем чем-то инородным смотрелись опушенные белым инеем густые брови и ресницы. За спиной болталась старенькая берданка 28-го калибра. Сильно поношенная меховая парка и потертые штаны из сыромятной кожи говорили не о бедности, а о том, что этот человек просто мало придает значения своей одежде, все время и все силы отдавая работе.

Приехал Бюэн на четырех упитанных, привязанных друг к другу ременными поводками быках, три из которых были безрогими – уже сбросили до весны. На первом – сам, второй с вьюками: палатка, меховой спальный мешок, продукты, котелок, чайник. И два оленя с тяжелыми сумами.

Молодежь как ветром сдуло: умчались в скит известить о чужаке. Бюэн, не обращая внимания на яростный лай собак, спешился, потянулся, разминая суставы, и стал устанавливать прямо у ворот свою походную палатку. Калитка отворилась, и к нему вышли бородатые мужики.

– Дорова, Елисей! Узнавал? Это я, Бюэн. Ты не ехал, сам ехал. Гостинцы привез, соль привез. Бери, видишь – много готовил, – с трудом двигая замерзшими губами, проговорил эвенк, указывая на груз.

Елисей, признав шуряка, с радостными возгласами обнял его. Отправив Корнея за матерью, сам побежал к наставнику испросить дозволения принять гостя. Григорий посопел, но не отказал. Когда вернулся, счастливая Ольга висела на шее брата:

– Как там наши? – спросила она.

– Хорошо, много хорошо.

Корней уже освободил уставших животных от вьюков и увел их на малоснежную сторону заплота в ельник. Проголодавшиеся олени сразу обступили деревья и стали жадно отрывать сильными губами свисающие с них космы лишайника.

Кочевника провели в дом, усадили за стол. Изосим, слышавший много рассказов о бабанином брате, с интересом разглядывал его. Темные, как безлунная ночь, волосы, побеленные изморозью седины, спадали на широкие плечи, отчего голова издали походила на чум.

Хотя Бюэн не очень хорошо изъяснялся на русском – подзабыл, с помощью Ольги узнали, что эвенкийской родне срочно требуется помощь: оленей в их стаде косила таинственная болезнь – каждый день умирало два-три орона.

– Наши шаманы камланили – олень все равно умирай. Корней – сильный шаман, хорошо лечил.

Елисей с Ольгой понимали, что значит роду остаться без стада. Олень – главная опора эвенков в тайге. Неприхотливый к пище (мхи да лишайники), он к тому же и непревзойденный ходок по бездорожью. Для него не страшны ни снег, ни болотистые мари – выручают необычайно широкие копыта. Туловище северного оленя удлиненное, шея, из-за густой гривы, кажется непропорционально толстой, ноги довольно короткие. Тело покрыто шерстью сплошь, включая морду вместе с носом. Все это придает оленям немного неуклюжий вид. Впрочем, эти животные способны и на стремительный галоп.

– Ясно – оленей надо спасать, – произнес Елисей. – Агирча, помнится, говорил: «Жив олень – жив эвенк». Пойду к Григорию, думаю, отпустит. Ты, Корней, пока собирайся, – велел он сыну.

– Верно понимай. Мало слов сладко, много слов горько. Олень умирай – мы умирай. Олень кормит, греет, возит, – радостно закивал Бюэн.

– Тятя, испроси дозволение и на Изосима, – крикнул вдогонку Корней.

Выезжать следовало как можно быстрее. Для спешки была еще одна причина: Бюэн обещал топографам, работавшим прошедшим летом в их районе, пригнать к устью реки Быстрой к 15 марта шестьдесят оленей и девять нарт. Из них четыре грузовые. И оттуда везти отряд со снаряжением и продуктами на север, к Пикам – месту их полевых работ. Эвенк дал согласие отработать до конца сезона: управляться с оленями, кашеварить и смотреть за лагерем, когда топографы будут на съемке местности.

Через час все было готово к отъезду, но по настоянию самого же Корнея задержались, чтобы в полночь, на Крещение, набрать из проруби освященной воды, приобретавшей противонедужные свойства.

Груз разложили в кожаные сумы. В отдельную Корней тщательно упаковал мешочки с травами и корешками, дедовы лечебники, в которых расписаны составы зелий. Подпругами из сыромятной кожи крепко притянули сумы к шерстистым бокам оленей. У ездовых на спинах лежали по две подушечки – маленькие седла без стремян. Эвенк, ловко запрыгнув на своего быка, не дожидаясь пока усядутся Корней с сыном, повел крохотный караван, оглашая привычно округу криками «От! От!». Изосим, впервые ехавший верхом на олене, пока приноровился, несколько раз падал: шкура оленя ходила, как рубашка на теле, и парнишка скатывался с гладкой шерсти.

* * *

Разлохмаченные хвосты дыма, тянущиеся вдоль подножья Дальних гор, указали на местоположение стойбища. Переехав покрытую торосами речку, сквозь деревья увидели и сам стан вольных кочевников, раскинувшийся на ровной, как стол, террасе. Низкое, но яркое солнце хорошо освещало покрытые шкурами островерхие чумы, из дымовых отверстий которых выступали прокопченные концы остова. Между жилищами стояли пустые и груженые нарты с запасными жердями, тюками. На одной из них, в меховом мешке, посапывал малыш. Он завозился и подал требовательный голос. Краснощекая мать, чумазая от копоти очага, в широченной юбке и длинных шароварах, заправленных в лосевые унты, расшитые цветистым орнаментом, выбежала и сменила под малышом подстилку: мох пополам с оленьей шерстью. Ребенок успокоился и вновь сладко засопел. С дальнего края стойбища несся бубенчиковый смех, веселые крики и визги одетой в теплые кухлянки детворы. Здесь, в глуши буреломных лесов, люди сохранили чистоту эвенкийского типа. Лица круглые, чуточку плоские, с узким разрезом глаз.

Еще дальше густилось стадо. Над ним колыхались остроконечные ветвистые рога оленух – они сбрасывают их позже быков, после отела, когда оленята немного подрастут.

Эвенки – народ древний. С незапамятных времен заселяют огромную территорию от реки Обь до берегов Охотского моря. Постоянная борьба за жизнь, лишения, суровый климат сделали их необычайно приспособленными к жизни в лесах. Изолированные от внешнего мира обширными малолюдными пространствами непроходимой тайги, они в течение длительного времени развивались вне влияния цивилизации, сохранив самобытность своей культуры.

Сейчас на поляне, искрящейся от крупных кристаллов промороженного снега, вкруг стояло шесть больших чумов, покрытых двумя слоями оленьих шкур: внутренний слой – мехом внутрь, внешний – мехом наружу. Летом чумы покрывают сшитыми полосами бересты.

Ветерок донес возбуждающий аппетит аромат – женщины варили оленину. Небольшие, остромордые псы, увидев, что Бюэн не один, выскочили из общих, на три-четыре собаки, «гнезд», устланных для тепла сухой травой, и с веселым лаем помчались навстречу – знакомиться. Не часто приходят к ним новые люди и нигде гость не бывает таким желанным, как в этих малонаселенных местах.

Корней радовался тому, что хозяйство деда заметно разрослось. Агирча с Бюэном, единственным сыном, из года в год увеличивали стадо. Когда сестры выходили замуж, а их у Бюэна, кроме Ольги, было еще три, они с мужьями – все из рода Сапкара – вопреки традиции, оставались в стойбище отца и вместе вели хозяйство. Агирча очень гордился, что сыновья Сапкара после свадьбы[82]82
  Любопытно, что по брачному обычаю в заключительный день свадьбы в некоторых эвенкийских племенах происходит всеобщая потасовка с соблюдением определенных правил: запрещается применение любого вида оружия, включая палки, камни и т. п. Неучастие в потасовке – признак того, что участник торжества чем-то недоволен.


[Закрыть] перешли жить к нему: теперь он глава такого большого рода и имеет самое крупное стадо в округе. Он даже не знал, сколько в нем оленей, и когда спрашивали, отвечал: «Сколько на небе дырок».

Обиженный Сапкар долго дулся, но когда померла жена, сам приехал к Агирче и сказал: «Жену потерял – потух костер, давай вместе оленей гонять». «Огонь не имеет конца, если рядом друг», – согласился Агирча.

С тех пор они стали жить одним общим родом.

– Перед большой кочевкой к верхним людям, отец нас собирал и сказал: «Род силен, когда все вместе, – от одной ветки нет огня, от двух мало-мало теплится. Положи несколько – горит жаркий костер. Он всех согреет. Живите дружно», – пояснил Бюэн.

– А как мой друг Хэгды поживает? Он тоже с вами? – спросил Корней.

– Хэгды вместе с отцом к нам ехал. Однако мало с нами жил – провалился зимой речка, быстро ушел.

В чуме Бюэна всем хозяйством управляла его жена Ирбэдэ – худая, суровая эвенкийка. Когда она наклонялась, в ее иссиня-черных косах звенели серебряные подвески. Ирбэдэ готовила пищу, колола дрова, поддерживала огонь, приносила воду, шила, убиралась, выбивала и сушила на высоких кольях возле чума меховую одежду, доила оленух, разбирала и ставила при перекочевках чум. Бюэн же с сыновьями пасли стадо, охраняли его день и ночь, в дождь и метель, от волчьих стай и занимались охотой.

Корнея в стойбище помнили. Изосиму было приятно видеть, с каким почтением относятся к его отцу. Когда подъехали к чумам, все вышли встречать. Один из сыновей Сапкара, обнимая дорогого гостя, сказал:

– Ухо далеко про тебя слышало, оттого глаз так хочет видеть.

Их усадили за низенькие столики, на подушки, накрытые пестрыми круглыми ковриками – кумланами, сшитыми из разноцветных обрезков ткани. Женщины перед этим аккуратно скрутили шкуры к прокопченным шестам. На освободившееся место поставили два низеньких столика.

Приятно было после мороза и колючего ветра оказаться в тепле, под защитой непроницаемых для него стен из оленьих шкур. Чум Бюэна был исключительным по своей величине. В нем могло одновременно устанавливаться три спальни-полога! Сейчас два из них проветривались, вымораживались от влаги на солнце.

Изосим впервые видел такую «спальню» и с интересом разглядывал ее устройство. Она была сшита из оленьих шкур и натянута на деревянный каркас мехом внутрь. Этот довольно объемный меховой ящик прекрасно держит тепло, и в нем можно спать в одной рубашке даже в самые сильные морозы.

Высота полога невелика – стоять можно лишь на коленях. Пол тоже устлан шкурами. У изголовья примитивный жировик – каменная чаша, в которую налит топленый жир, с прядкой мха у края – фитиль. Он горит слабым, уютным, не мешающим спать светом. Днем полог выносят из чума. Выворачивают и выбивают колотушками, сделанными из оленьих рогов. Выколачивают и сушат долго – до тех пор, пока не удалят из шкур не только мусор, но и влагу.

Прежде чем начать угощение, хозяйка помыла лицо и руки, прыская воду изо рта. Сначала подали разогретую оленью колбасу из кишок, заполненных мясом, жиром, кедровыми орешками, прокопченную на ольховом дыму. Пока лакомились ею, в котле сварилось мясо молодого оленя. Его мелко нарубили, посыпали сушеной черемшой и подали на деревянных подносах.

Во время трапезы в чум время от времени просовывали головы собаки – клянчили подачки со стола. Хозяйка молча собрала и высыпала на снег груду костей. Растащив их по стойбищу, псы принялись за любимое дело – глодать мосолыжки. Но один пес так и остался сидеть у входа, чуть склонив голову набок. Он жадно вдыхал восхитительные ароматы, сочащиеся сквозь щелку. Иногда от наслаждения закрывал глаза. Тонкие струйки слюны тянулись и падали на снег из уголков его полураскрытой пасти. Когда из котла достали очередные дымящиеся куски мяса и волна запаха достигла его носа, пес аж придвинулся поближе. Глаза хмельно загорелись, хвост от возбуждения забил по земле. Опьяненный чарующим ароматом, он поднял морду и в исступлении заскулил.