Текст книги "Сердитый бригадир"

Автор книги: Израиль Меттер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Боюсь, – сказал директор, – что вас рановато выбрали комсоргом училища.

Зазвонил телефон, и я, потоптавшись, ушла.

На душе у меня было ужасно нехорошо. Прошло всего ничего, как я начала работать в училище, и уже сразу не знаю, как мне поступить.

Я пошла к себе в комитет. По дороге со мной здоровались; девочки весело и шумно пробегали по залу – была переменка, – а я шла и думала: вот они все, наверное, считают, что идёт их новый секретарь, которому ясно, как надо жить. Я хорошо помнила по своим школьным годам, что больше всего завидовала свободе взрослых людей; я погоняла время, чтобы и мне поскорее вырасти, а там уж я сама себе хозяйка.

В комитете я занялась своим столом, – надо же было познакомиться с бумагами, оставленными Машей.

Вынув папку протоколов заседаний комитета, я стала читать их. Может, в тот момент у меня было такое настроение, но только протоколы показались мне мёртвыми. Все эти «слушали – постановили», конечно, очень нужны, но по ним совершенно невозможно было представить себе жизнь. Теперь-то я понимаю, что я тогда торопилась, у меня вообще дурацкий характер, мне всё хочется побыстрее, сразу. У себя в совхозе я уже всех ребят хорошо знала и они меня знали, а тут я внезапно оказалась наедине со своим письменным столом. В одном из ящиков мне попалась под руку печать комитета, собственно, даже не печать, а штампик «Уплачено», для членских взносов. Дунув на него, я стала механически, как заводная, шлёпать им по чистому листу бумаги: «Уплачено», «Уплачено», «Уплачено»…

И вдруг мне сделалось страшно. Я сижу одна, никто ко мне не заходит, никому я не нужна. А вечером на комитете я должна ставить вопрос об исключении девочек, которых совершенно не знаю. Вероятно – я не хотела даже себе сознаваться, – меня мозжило именно это.

Девчонки поступили безобразно, – растравляла я себя против них, – чёрт знает как поступили! В конце концов, когда человек ведёт себя антиобщественно, у нас есть все основания обойтись с ним сурово. Училище не может ждать, пока я узнаю всех комсомольцев в лицо. Да помимо меня имеются члены комитета, они-то в курсе. Никому неохота переносить такой срам безнаказанно.

У меня даже заворошилась нехорошая мыслишка, что вот как удачно получилось, что я только недавно сюда пришла, и, значит, безобразный поступок девчонок из шестой группы ещё не ложится пятном на мою личную работу. Конечно, стыдно, что я так подумала, наверное это и называется – «пережитки прошлого». Со мной уже бывали такие случаи, что я определённо ловила себя на разных пережитках, и всегда, между прочим, удивлялась, каким же образом, откуда я ими заражаюсь? Автобиография у меня очень хорошая – я сирота, росла в детдоме, прошлое мы проходили только по книжкам, какое же оно должно быть липучее, если я его всё-таки где-то подцепила!

Но это всё между прочим. Главное, я себя уговаривала, что директор прав, не велев мне ходить в шестую группу. Меры надо было принимать срочно, а разобраться одной с налёта мне всё равно не удастся.

Доказывала я себе это очень честно и старательно, но, когда раздался звонок с уроков, я вдруг вскочила и, ругая свой характер на чём свет стоит, оказалась в коридоре у дверей шестой группы.

Они уже собрались уходить, когда я вошла в класс.

Даже посторонний человек наверняка почувствовал бы, что здесь, в шестой группе, творится что-то неладное. Они возились подле своих парт, как отяжелевшие осенние мухи. Друг на дружку девочки смотрели не прямо в глаза, а сбоку, с каким-то ожесточённым унынием. Конечно, не всё это так подробно я сразу заметила, когда влетела к ним в класс, но теперь-то мне определённо кажется, что подавленность девчонок я почувствовала тотчас.

– Садитесь. Мне надо с вами поговорить, – сказала я, ещё толком не зная, что буду произносить дальше.

На первую парту, прямо передо мной, медленно опустились две знакомые девочки: худенькая, с острым лицом, и большеголовая, черноволосая.

Остальные нехотя, вразнобой, стали тоже лениво усаживаться.

– Своим возмутительным поступком, – сказала я, – вы позорите честь комсомольцев…

И сразу я почувствовала, что не так начала. Должно быть, не нужно было с ходу набрасываться на них, это им не понравилось. Но, в конце концов, я прибежала сюда вовсе не для того, чтобы заискивать перед ними. И я продолжала говорить, всё шибче ожесточаясь на свой неверный тон и на девчонок, которые довели меня до этого.

Они сидели безучастно. Мои слова увязали, как в болоте. Я забиралась в своей речи всё выше и выше – по-моему, я даже сказала что-то насчёт спутников – и окончательно оторвалась от земли.

Всё это было произнесено одним духом. Худенькая девочка на первой парте зевнула во весь рот. Может, это была и нервная зевота, но я от неё оробела и пришла в себя.

– Вот, – сказала я. – Допрыгались! Во всём училище единственная группа механизаторов сельского хозяйства, а трактора не усвоили… Как же вы, интересно, собираетесь работать?

– Вприглядку. По картинкам, – громко ответила черноволосая с первой парты.

Кто-то невесело рассмеялся. Я ничего не поняла.

– По каким картинкам?

– А по которым нас учат водить трактор.

Она указала пальцем за мою спину.

Оглянувшись, я увидела на стене штук десять цветных таблиц; на них был изображён трактор в целом виде и по частям; стрелки пронизывали каждую деталь; детали были пронумерованы; под номерами, на полях, написаны названия.

– Ну и что? Замечательные наглядные пособия, – сказала я. И, посмотрев в глаза худенькой Кати, добавила: – А ты думала: раз-два – и сразу за баранку?

– Так баранки-то как раз и нету, – тихо сказала Катя.

И снова кто-то рассмеялся.

Катя быстро обернулась:

– Да перестаньте! Вы же видите, человек ничего не понимает… – Она поднялась и, ковыряя пальцем парту, сказала: – Это они не над вами. Не расстраивайтесь, пожалуйста… Нам самим не сладко, мы сами замучились… Можно, я вам сейчас поясню?

Через час я вышла из класса такая злая, что об меня можно было чиркать спички.

Директора в кабинете не оказалось: уроки давно кончились, он отправился домой.

Я еле добралась до своей квартиры: уже стемнело, и все дома были похожи друг на дружку. Шёл тонкий, сыпучий дождь, он даже не шёл, а висел в воздухе. Свет из окон не дотягивался до дороги, затихая в палисадниках.

Я шла, глупо вытянув перед собой руки, чтобы не наткнуться на сосны. Небо было густо закрыто быстрыми тучами, луна бегала за ними, испуганно показываясь то тут, то там.

В моей комнате было ещё сырее, чем на улице. Печку не топили, вероятно, с лета; из всех щелей пополз дым, когда я подожгла щепки. Я дула на них до головокружения. Огонь, наконец, заладился. Сидеть против открытой дверцы было приятно; постреливали дрова, от неожиданного тепла я цепенела.

На пустой стене, над кроватью, висела фотография моего школьного выпуска. Свет из топки прыгал по карточке. От этого прыгающего света у Андрея Николаевича дёргалась щека.

«Сидишь?.. Ну, сиди», – говорил он.

А ребята, окружавшие его, сказали:

«Здоро́во, Клавка! Как живёшь?»

Я прикрыла печку и пошла искать квартиру директора.

Он сам отпер мне дверь и даже не удивился, что я вдруг явилась.

– Вот это, я понимаю, комсорг! – громко сказал он, обернувшись в комнату. – Сразу видно живинку в деле!.. Ольга, поставь ещё тарелку.

Я не успела опомниться, как директор ввёл меня в дом.

За столом пила чай представитель Управления Вера Фёдоровна. Жена директора жарила на плите яичницу. Пахло так вкусно, что я проглотила слюну. Мне не надо было садиться за стол, я стала отказываться, но они, наверное, решили бы, что я выламываюсь, поэтому я всё-таки села.

Будь это в кабинете, я бы, конечно, сразу начала тот разговор, из-за которого пришла, а тут получилось так, что я вроде гостья. Да ещё этот мой дурацкий аппетит! Я ужасно много ела. И чем больше ем, тем мне хуже не нравится, как я выйду из положения.

Жена директора всё подкладывает мне, лицо у неё доброе, толстое.

– Грибы покушайте. Я сама собирала.

Директор посмотрел на меня, улыбнулся и сказал Вере Фёдоровне:

– Позавидуешь им, честное слово! Своим хребтом добыли им счастливую жизнь…

– Они это не всегда ценят, – сказала Вера Фёдоровна.

– Со временем поймут, – сказал директор. – Когда из нас лопухи вымахнут, может, и помянут добрым словом… Молодёжь нынче капризная, всё ей подавай готовенькое…

– Иждивенческие настроения, – сказала Вера Фёдоровна.

– Это точно. По совести сказать, горя они не знают… Вертишься тут с новым корпусом: то лимиты не спустили, то счёт в банке арестован, то труб недохватка. Истинно вам повторяю, Вера Фёдоровна, я опасаюсь за сроки…

Должно быть, они уже беседовали об этом до моего прихода, потому что у неё сделалось скучное лицо.

– Не будем рядиться, Степан Палыч. Срок сдачи записан с ваших же слов.

– Ну, всё! – сказал директор. – Крест. Моё слово – закон… Вот, комсорг, видала, как меня поджимают?.. И всё для кого? Для наших девушек. Для их светлого будущего. А они ещё фокусничают, крутят носом… – Он повернулся к Вере Фёдоровне, привалившись грудью к столу. – Я тут, Вера Фёдоровна, подсказал нашему комсоргу исключить двух заводил шестой группы из рядов комсомола. Думаю, – правильно?

– Конечно. – Она тактично зевнула, прикрыв рот ладошкой. – Потом, пожалуй, можно будет их восстановить, но, по крайней мере, они сообразят, что вели себя непозволительно.

Я спросила:

– Как же это понять: сперва исключить, а потом восстановить? Значит, они не заслуживают исключения?

– Есть такая воспитательная мера, – пояснила Вера Фёдоровна. – Секретарю комитета она должна быть известна.

– А в Управлении известно, что уроки тракторовождения проводятся без трактора?

– Мы знаем.

Она внимательно на меня посмотрела.

Директор скрипнул стулом.

У меня, как назло, упала вилка, я стала её поднимать и снизу, из-под стола, сказала:

– Какие ж это будут механизаторы, курам на смех!..

Когда я выпрямилась на стуле, их двоих было не узнать. Они уже сидели за обеденным столом, как за письменным, и чудно было видеть под их авторитетными лицами чашки, тарелки, ложечки.

Директор хотел что-то сказать, он даже разинул рот и выпучил глаза, но она его остановила:

– Погодите, Степан Палыч. Комсорг должен знать историю вопроса.

Говорила она в нос, так что мне всё время хотелось высморкаться; мне казалось, что это станет заметно по моим глазам, и поэтому я смотрела к себе в тарелку.

Вера Фёдоровна объяснила, что нынешний выпуск механизаторов – первый и последний, больше их в училище не будет, да и возникли они, оказывается, случайно, три года назад, по недосмотру бывшего директора.

– Это профиль не ваш. Училище выпускает полеводов, овощеводов и животноводов. Я полагаю, ясно?

Всё время, пока она говорила, Степан Павлович колотил в такт каблуком по полу.

Я сказала:

– Спасибо. История мне совершенно понятна, только девочки здесь при чём? Кто-то наколбасил…

Директор шумно выпустил из надутых щёк воздух.

– Вот интересные новости!.. Девчонки устраивают безобразие, а комсорг пристраивается к ним в хвост!

В дверях показалась его жена с миской в руках.

– Отведайте свеженькой капустки.

Увидев наши лица, она тихо поставила миску на стол и пошла прочь к плите.

Я ответила, что, по-моему, шестая группа защищает свои справедливые требования, но делает это неправильным, совершенно непозволительным путём.

– Какие такие у них могут быть требования! – сказал директор. – Кормим, поим, одеваем, обуваем…

Меня разобрала обида.

– А чего вы, Степан Палыч, всё время попрекаете их куском? Хлеб, между прочим, им даёт государство. А вот трактора не даёте вы. Это большая разница… Они не телята, что можно подвязывать им банты на хвосты…

– Какие банты? – спросила Вера Фёдоровна.

– А те, что специально для начальства привязывают коровам на скотном дворе.

У директора лоб сделался бурый, у Веры Фёдоровны – белый.

Она сказала:

– Я их даже не приметила, эти банты.

– Вы, может, и не приметили, а молодёжь обо всём составляет свою точку зрения.

– Чересчур грамотные стали! – крикнул директор. – Ты сперва заработай на свою точку зрения…

– Кричать, Степан Палыч, совершенно ни к чему, – остановила его Вера Фёдоровна. – Товарищ комсорг молода, неопытна, и наш долг – разъяснить её заблуждения. Клавдия Петровна, несомненно, путает государственный подход к делу с личным. Шестая группа механизаторов в данном конкретном случае противопоставила свои интересы – общественным. Комсомолец не имеет морального права думать только о себе. Разве сотни тысяч комсомольцев, по первому зову отправившиеся на целину, не пренебрегали подчас собственной выгодой, удобствами, карьерой во имя общих интересов? Разве наши молодые полярники, рискующие жизнью на дрейфующих льдинах…

Меня стало укачивать.

Распялив глаза, я смотрела Вере Фёдоровне в рот, чтобы не обидеть её, и она на моих глазах то увеличивалась до потолка, то уменьшалась, словно я пролетала мимо неё на качелях.

Директор снова барабанил каблуками по полу.

Лучше бы уж она молчала, а он орал на меня, тогда я знаю, как отвечать; а когда мне говорят такие слова, какие произносила своим ровным голосом, в нос, Вера Фёдоровна, то я всегда немножко теряюсь, все слова в отдельности очень сильные, и картина из них получается крупная, но зато и девчонки, и я сама выходим по сравнению с этими словами, как букашки. До того я при этом становлюсь букашкой, что даже неохота руками шевелить: никто всё равно меня не заметит и совершенно никакого значения я не имею.

Но, подумав так, я всегда сперва теряюсь, а потом начинаю злиться. Что ж это такое, на самом деле! Мы стараемся, хотим как лучше, а Вера Фёдоровна переехала через нас этими правильными словами и даже с земли не подняла…

Я вежливо дождалась, пока она закончит, встала со стула и сказала:

– Извините, Вера Фёдоровна, если я не так скажу, но наше училище не на льдине. И получить один трактор для учёбы – это не вопрос. А раз уж Степану Палычу не с руки, то мы обратимся в райком партии…

– Девчонка! – крикнул Степан Павлович. – Утри нос. Когда вы в люльке пелёнки пачкали, я строил государство!..

Вера Фёдоровна сказала:

– Не надо, Степан Палыч, противопоставлять старое поколению молодому.

Я ничего ему не ответила, поблагодарила за угощение и ушла.

У директорской калитки, из темноты, шагнули за мной какие-то две фигуры и пошли рядом.

В потёмках, да ещё со свету, я ничего не разобрала. Только слышу: то одна фигура чихнёт и высморкается, то другая. Идут с двух сторон и молчат. Я немножко испугалась, а потом думаю:

«Ладно, спорить не буду, отдам ватник, он у меня старенький. А часы ни за что не отдам, пусть хоть режут, они у меня именные, от совхоза…»

Идём так – они молчат, и я молчу. Я даже постепенно успокаиваюсь.

«Нет, – думаю, – ватник тоже не отдам. С какой стати!..»

Ещё немного прошли, вдруг слышу тихий голос:

– Вам за нас попало, да?..

Надо же!.. Да это худенькая Катя со своей большеголовой подружкой Лидой. Я чуть было не бросилась их целовать, но вовремя сдержалась, чтобы не уронить авторитет.

– Конечно, – говорю, – попало. А вы откуда знаете?

– Догадались.

– Не ври, – чихнув, сказала Лида. – Мы в форточку слышали.

– Случайно, что ли?

– Случайно.

Лида опять чихнула.

– Не ври. Мы за вами давно идём, ещё когда вы к директору пошли… У Катьки все ноги промокли…

Я ничего им не ответила, потому что ругаться – у меня искренне не получилось бы, а хвалить было не за что.

У себя в комнате я заставила их снять туфли и посушить у печки ноги. Шинели у них были тяжёлые от дождя. Угли ещё мигали, сухие поленья охватило огнём.

Уперев босые ноги в печку, Катя сказала:

– А ведь, между прочим, вы у нас второй день. Фактически Марья Константиновна должна за нас отвечать…

– А ты кто, чушка? – сказала Лида.

– Всё-таки меня ещё надо воспитывать.

Я спросила:

– И тебе не совестно?

– Было б не совестно, мы б за вами не шли…

Назавтра я пришла к ним на урок.

Я нарочно так подгадала, чтобы явиться в класс прямо к звонку. Забравшись на последнюю пустую парту, я так волновалась, будто это меня сейчас станут вызывать к доске и я осрамлюсь на весь мир.

Педагог долго листал журнал; не глядя на учениц, сделал перекличку. Было видно, что он зол и обижен на группу. А может, ему и самому было противно преподавать тракторовождение по картинкам. Он тёр свою большую жёлтую лысину, словно хотел оттереть её добела; потом тихим голосом назвал какую-то фамилию.

В середине класса быстро вскочила девочка, лица её я не видела.

Держа над журналом перо, педагог спросил:

– Будем отвечать?

– А чего ж, конечно, – громко сказала девочка и стала выбираться из-за парты…

На большой перемене я из учительской позвонила в райком партии. Секретарь уехал в колхоз, я попросила передать, что завтра хотела бы попасть к нему на приём. Как раз в это время в учительскую вошёл директор. Я не сразу увидела его, но почувствовала, что кто-то тяжело смотрит в мой затылок.

Когда я повесила трубку и обернулась, он сказал:

– Попрошу вас зайти ко мне.

Он разговаривал со мной в своём кабинете стоя.

– Думаю, Клавдия Петровна, – сказал директор, – что нам трудно будет сработаться…

Я молчала.

– Мне пришлось, к сожалению, через голову комсомольской организации, погасить возмутительное безобразие в шестой группе. Я проделал ту воспитательную работу, которую обязаны были сделать вы. Нашему училищу нужен опытный комсорг, делающий своё дело с огоньком, с живинкой, настоящий вожак молодёжи. Если вы не приложите достаточных усилий…

– А как насчёт трактора? – спросила я.

Директор бешено посмотрел на меня.

– Это для нас не проблема, – сказал он. – Сегодня вечером его отгружают в адрес училища.

Лена и семинаристы

Лена Синицина жила на улице Конных уланов.

Это была единственная улица в курортном посёлке Во́ршан. Здесь, в самом центре, стоял высокий костёл с острой крышей и пикообразной колокольней. К южной стене костёла прислонилась двухэтажная гостиница, в которой и жила Лена со своей матерью, Марией Петровной Синициной.

По улице Конных уланов ходили босые крестьяне в рваных соломенных шляпах и пешие курортники, съехавшиеся в Во́ршан лечить больные желудки.

Густой овражистый лес подступал к самой улице. В лесу были разбросаны здания санаториев. На их стенах ещё красовались старые названия, написанные латинскими буквами.

Два раза в день – идя в школу и возвращаясь домой – Лена громким шёпотом читала эти причудливые слова:

– «Стефания», «Лодзианка», «Мулен-Руж»…

Слова были непонятные, они казались Лене не только иностранными, но словно взятыми из другого мира, из другой жизни.

Многое из того, что обступило здесь Лену, представлялось ей удивительным. Идя по улице, она порой даже вздрагивала от неожиданности, когда, обращаясь друг к другу, прохожие говорили:

– Пан!.. Панна!..

Для Лены слово «пан» – «господин» – было одним из самых оскорбительных и унизительных слов. Да и, по правде сказать, ей было смешно и горько видеть, как два оборванных человека важно величают себя «господами».

На ближайшей к улице Конных уланов опушке леса, среди невысоких гипсовых колонн, соединённых аркой, стояли на подставке два сверкающих металлических цилиндра с кранами. Они были накрыты выпуклым стеклянным колпаком и походили на модель двухтрубного парохода, которую когда-то Лена видела во Дворце пионеров.

Из этих цилиндров через краны текла минеральная вода.

На каменной арке высечено было название всего этого сооружения: «Зродло матки бозки».

Лена знала, что три эти польских слова в переводе на русский язык обозначают: « Источник божьей матери».

По утрам у кранов толпились курортники; вместе с ними приходили к источнику ксёндз и два семинариста. Худощавый, желтощёкий ксёндз лечил водой желудок, а румяные семинаристы пили горькую щелочную воду с религиозной целью.

Все трое, так же как и Лена, жили в гостинице при костёле.

Под островерхой крышей ютились голуби. Когда громко звонил колокол, они стремительно вылетали на простор и возмущённо кружились над костёлом до тех пор, покуда он не умолкал.

В гостинице было десять комнат. В далёкие времена, когда всё местечко Во́ршан вместе с его домами и землями принадлежало богатому графу, пану Студзинскому, гостиница была построена им для приезжих коммерсантов. Граф, вероятно, считал, что купцам будет приятно после удачной сделки срочно замаливать свои торгашеские плутни тут же рядом со своим домом.

Но коммерсантов не очень тянуло в местечко Во́ршан и раньше, до установления советской власти, а осенью тысяча девятьсот сорокового года в гостинице жили советские служащие и, кроме них, ксёндз и два семинариста.

Семинаристам было по девятнадцать лет, они были сиротами и попали в духовную семинарию из приюта. Семинария в тот год временно была закрыта, однако старательный ксёндз продолжал учить молодых людей богословию на дому.

Мария Петровна Синицина, которую судьба занесла в Во́ршан с далёкого Урала, служила в местечке при поселковой больнице медсестрой. Отец Лены погиб в этих местах, освобождая с Красной Армией Западную Украину.

Чаще, нежели остальные жильцы гостиницы, Мария Петровна встречалась с семинаристами: они ежедневно виделись на кухне.

Над большой белой кухонной плитой юноши повесили чёрное распятие и раз в неделю украшали его цветами. Пар из кастрюль и сковородок поднимался к обнажённому спасителю, как будто борщ, молоко и котлеты приносились ему в жертву.

Семинаристы выходили в кухню в чёрных суконных штанах казённого образца, в белых рубахах с крахмальной грудью, наглухо застёгнутых под самым кадыком, и в чёрных подтяжках.

Когда Мария Петровна увидела их в первый раз, они стояли молча возле кухонного стола и приготовляли обед. Один из них размешивал муку, а другой подливал в неё воду и бережно из бумажного фунтика сыпал сахар.

– Здравствуйте, – сказала Мария Петровна.

– Здравствуйте, – ответили семинаристы.

– Здесь духовка хорошая?

– Хорошая, – сказали семинаристы.

Они отвечали тихим хором.

– Надо будет пироги спечь, – сказала Мария Петровна. – А вы что, тесто делаете?

– Мы приготовляем суп с клёцками, – вежливо и подробно ответили семинаристы. – Из всех возможных супов мы любим больше всего именно этот.

– А жёны где? В командировке?

Молодые люди покраснели одинаково быстро и одинаково сильно.

– Мы не женаты, – сказали они. – Мы семинаристы.

– Это другое дело, – смутилась Мария Петровна, хотя она и не совсем точно представляла себе, что это значит.

– У меня тоже дочь в школе учится, в шестом классе.

В кухне они встречались каждый день. Мария Петровна удивлялась тому, как ловко и споро они стряпают. Пожалуй, лучше всего это видно по тому, как мужчина чистит картошку. Семинаристы срезали кожуру за один приём, почти не отнимая ножа от картофелины. И блюда, которые они приготовляли, были не простыми блюдами холостяков – яичница, чай, сосиски, – а сложной поварской едой. Свёклу в борщ они нарезали звёздочками, к рыбе делали белый соус. По всему видно было, что они научились готовить впрок: жениться им запрещено религией, а на прислугу – это ещё когда заработаешь!

Первое время тринадцатилетняя Лена Синицина не заговаривала с семинаристами. Но, узнав, что они где-то учатся, она спросила:

– А математику у вас преподают?

– Нет, – ответил Стефан.

Во время приготовления пищи он делал самую главную и важную работу: заправлял суп и пробовал его.

– А какие предметы у вас учат?

– Богословие.

– Это на что похоже? – спросила Лена. – На историю или на географию?

– Про богословие так не принято говорить, – покраснел Стефан.

– Странно, – обиделась Лена. – Я же не понимаю!

Когда наступили холода, она приходила со своими учебниками в кухню и, садясь на тёплую печь, готовила уроки. Семинаристы вежливо рассматривали книги и тетради. Они брали их в руки, как маленькие дети берут невиданного доселе жука или растение. Сначала Лена боялась, что они заметят в её тетради какие-нибудь ужасные ошибки.

– Пожалуйста, не думайте, что это чистовик, – говорила она, хотя тетрадь была действительно чистовая. – Это я списывала с доски, а в это время кто-то прошёл по коридору и я ошиблась. Тут должно быть написано «питекантроп», от которого произошёл человек, а устно я хорошо отвечала…

– Человека создал бог, – строго сказал Стефан.

– Была такая точка зрения, – сказала Лена, – но она неправильная. Земля оторвалась от Солнца. Это сказал Лаплас. А Наполеон говорит ему: «Почему же вы ничего не говорите про бога?» Тогда Лаплас отвечает: «Мне эта гипотеза совсем не нужна». Гипотеза – это предположение, а Наполеон – французский император, – торопливо пояснила Лена.

Несмотря на размолвки, между ней и юношами установились дружеские отношения. По вечерам они иногда вместе решали задачи. Семинаристы были не очень сильны в математике. Обычно на другой день они с тревогой спрашивали Лену, верно ли была решена вчера задача. Если оказывалось, что решение было неправильным, Стефан говорил:

– Простите, пожалуйста, Лена. Мы приносим вам свои извинения.

Самым страшным для них предметом было естествознание. Если Лена готовила уроки по естествознанию, семинаристы не подходили к ней. Они возились у плиты, гремя посудой, раздражённые и злые друг на друга.

Стефан обратился однажды к Лене:

– Я бы на вашем месте не стал читать такие книги: они развращают человеческую душу. Всё, что там написано, неверно.

– А что же верно?

– Жизнь на земле сотворил бог. Если бы вы верили в это, то всякое явление природы было бы очень просто и красиво объяснено.

– Хорошо, – сказала Лена. – Начнём с простокваши. Почему молоко превращается в простоквашу?

– Это обидный вопрос, – сказал семинарист. – Нельзя, рассуждая о боге, брать простоквашу.

– Значит, у вас в богословии не проходят молочнокислые бациллы. И это очень жаль, – сказала Лена. – Возьмём другое. Углеводороды у вас проходят?

– Нет, – ответил Стефан. – Это слишком светский предмет.

– А белки́? – спросила Лена. – Не может же быть, чтобы у вас ничего не говорили про белки!

– Лена, – горестно воскликнул семинарист, – вы требуете невозможного! Простокваша, белки – богословие выше этого!

На другой день, после очередного урока естествознания, Лена пришла домой радостная и возбуждённая. Она дождалась в кухне прихода семинаристов и, едва они показались, спросила их:

– Раз так, скажите мне, пожалуйста: отчего в кипячёной воде появляются бактерии?

Семинаристы переглянулись, поговорили шёпотом по-польски, и Стефан быстро поднялся наверх к ксёндзу. Через десять минут он вернулся и сказал:

– Бактерии, так же как моллюски, черви и членистоногие, были созданы богом на шестой день творения. Они появляются сами по себе там, где этого хочет всемогущий.

– Хорошо, – сказала Лена. – Всё в порядке.

Она взяла кастрюлю, налила в неё воды и поставила на огонь. Когда вода закипела, Лена перелила её в две бутылки.

– Значит, так, – сказала Лена. – Тут кипяток, и тут кипяток.

Семинаристы смотрели на неё, как на фокусника.

Она заткнула одно горлышко толстой пробкой из ваты, а вторую бутылку оставила открытой.

Потом Лена сказала:

– Вы возьмёте сосуды к себе в комнату. Вы дадите мне честное слово, что поставите их на окно и ничего не будете бросать туда. Они будут стоять у вас неделю… Теперь каждый в отдельности пусть даст честное слово.

Семинаристы растерянно поклялись. Бутылки они взяли с собой.

Целую неделю Лена не разговаривала с ними об этом. Юноши же, очевидно, решили воздействовать на её закоснелую душу каким-нибудь особо сильным средством.

Они пригласили её посетить вместе с ними костёл.

Случилось это под вечер, на улице стемнело, службы в этот день в костёле не было.

Переступив порог пустынного, полутёмного здания и глядя на притихших, торжественных семинаристов, Лена и сама ощутила какую-то скованность – она стала говорить шёпотом.

Свет в костёле шёл из-за карнизов – лампочек не было видно, – свет разливался по стенам, не достигая пола.

У колонн, справа и слева от входа, стояли, раскинув на кресте белые каменные руки, два босых Христа. Ступни их, грудь и ладони были прибиты к кресту гвоздями; из-под гвоздей сочилось по три капли крови. И гвозди и кровь были нарисованы художником очень похоже.

Семинаристы сперва опустились на колени перед одной статуей, поцеловали холодные каменные ноги, затем то же самое проделали и перед второй статуей.

Ноги эти, должно быть, целовало множество людей, подумала Лена, потому что ступни и весь белый камень до колен были захватаны руками прихожан и засалены их поцелуями.

Она прошла вперёд; семинаристы тихо следовали за ней.

Остановившись перед одним из простенков, Лена рассматривала огромную мраморную доску, сплошь увешанную серебряными бляшками. Бляшки эти были похожи на какие-то неведомые ордена. Но, всмотревшись, Лена заметила, что на каждом таком ордене выдавлена была какая-нибудь часть человеческого тела: глаз, ухо, рот, рука, колено…

– Что это? – шёпотом спросила Лена.

Семинаристы, тоже шёпотом, перебивая и дополняя друг друга, объяснили: если верующий человек заболевает – у него, например, болит ухо или глаз, – то он молит божью матерь, чтобы она излечила его от недуга. Выздоровев, он, в благодарность ей, заказывает такую бляшку, на которой изображается исцелённая часть его тела. Бляшку прибивают к мраморной доске в костёле.

– У нас даже в поликлиниках этого не делают, – сказала Лена.

Семинаристы возмущённо переглянулись. Костёл не произвёл на неё должного впечатления.

Через несколько дней она оставила в кухне, в пустой кастрюле Стефана, записку:

«Завтра чтоб вы были здесь в семь часов вечера по московскому времени. Будет продолжение опыта с водой».

Из школы она пришла с ящичком, который несла перед собой бережно, как цветы. В семь часов семинаристы принесли в кухню бутылки. Лена подозрительно посмотрела сначала на семинаристов, потом на бутылки, но ничего не сказала.

Она вынула из ящика микроскоп.

– Пока я буду подготовлять, можете посмотреть на свои пальцы, – строго сказала она.

Семинаристы стали рассматривать в микроскоп свои пальцы. Юноши были, в сущности, наивны и просты, и им было интересно смотреть в микроскоп.

Лена приготовила два стёклышка. На одном была капля из открытой бутылки, на другом – из закрытой.

Семинаристы по очереди посмотрели в микроскоп.

Капля, взятая из открытой бутылки, кишела живыми существами. На другом стёклышке не было ничего.

– Миленькие! – сказала бактериям Лена; она очень волновалась. – Смотрите, какие миленькие!

И тут она сразу стала очень серьёзной:

– Луи Пастер был гений. Повторяйте за мной, потому что вы проиграли. Луи Пастер был гений. Он открыл, что даже бактерии не могут самозарождаться. Повторите!..

Ксёндз стоял с портфелем на пороге кухни. Он вежливо улыбался.