Текст книги "Сердитый бригадир"

Автор книги: Израиль Меттер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Обежав в Курске до обеденного перерыва все необходимые места и нагрузившись покупками для школы, уставший и голодный, он пришёл в облоно. На лестнице его встретила толстенькая инспекторша Угарова. Не заметив его, она спускалась по ступенькам, низко наклонив голову, словно рассматривая носки своих бот.

– Здравствуйте, Елизавета Михайловна! – весело крикнул Ломов.

Она вздрогнула и подняла заплаканное лицо.

Угарова изредка бывала в Грибковской школе. Ломову нравилась её застенчивость и то, что она не корчила из себя начальство.

Увидев сейчас её заплаканные глаза, он участливо спросил:

– Что с вами, Елизавета Михайловна?

Она попыталась улыбнуться.

– Ничего… Просто так. Поругалась… Мало работаю с вами…

– Со мной?

– Двоек у вас много, вот мне и влетело.

– От Валерьяна? – спросил Ломов.

Угарова кивнула.

– Гораздо легче поймать за руку вора, – со злостью сказал Ломов, – чем ограниченного человека. Они какие-то шарообразные, не за что ухватиться…

– Я сама сколько раз об этом думала, – сказала Угарова; слёзы уже высохли на её румяных щеках.

Она пошла вниз и, спустившись до следующей площадки, крикнула:

– Держитесь! Сейчас и вам влетит…

В просторной комнате сектора школ столы инспекторов пустовали. Только за кадкой с фикусом сидел Валерьян Семёнович. Он был, как всегда, опрятен, в ярко начищенных ботинках; на столе перед ним лежали остро отточенные карандаши.

– Прошу садиться, – сказал он Ломову и подождал, покуда тот сложил свои покупки на пол и сел боком у стола. – Ну-с, рассказывайте.

– Что именно? – спросил Ломов.

– Мы направили вас, как молодого специалиста, на руководящую работу. Помнится, что перед вашим отъездом я дал вам ряд советов…

– Возглавить коллектив, – подсказал Ломов.

Валерьян Семёнович удовлетворённо наклонил седой ёжик.

– Консультироваться с завучем, – подсказал Ломов.

Валерьян Семёнович снова кивнул.

– Картина, которую мы имеем, – он придвинул к себе и раскрыл одну из папок, – после двух с половиной месяцев вашего руководства, крайне неутешительная. Процент неудовлетворительных оценок учащихся угрожающий. Я уже имел беседу с инспектором Угаровой, которая так же несёт полную ответственность…

– Угарова тут ни при чём, – сказал Ломов.

– …за положение, сложившееся в вашей школе, – продолжал Валерьян Семёнович. – Главным мерилом, которым мы пользуемся при оценке работы учителя, является успеваемость учеников в его классе. И с этих позиций работа Гулиной и Лаптева подлежит серьёзнейшему осуждению. Вы же, вместо того, чтобы поставить своевременно вопрос на педсовете и дать ему должную оценку, пошли на поводу у отсталой части коллектива…

Валерьян Семёнович говорил ровным накатанным голосом, словно текст был давно заучен им наизусть, и только в некоторых местах ему приходилось вставлять фамилии, как делается это в повестках, где для фамилий оставляются пустые места.

«Да что ж это такое! – думал Ломов. – Почему я должен слушать весь этот вздор?»

И ему припомнился вдруг чеховский рассказ «Спать хочется». От мысли, что он похож сейчас на замученную девчонку, которая может броситься на заведующего сектором школ, ему стало и горько и смешно.

Он стал смотреть, как закрывается и открывается рот Валерьяна Семёновича. Очевидно, Ломов пропустил несколько фраз, потому что услышал внезапно фамилию Романенко.

– …исключение Романенко, имейте в виду, не утвердим. А ваше чрезмерное увлечение внеучебными и бытовыми вопросами может повлечь за собой серьёзные последствия, вплоть до строгого выговора на первых порах.

Валерьян Семёнович передохнул.

– Я могу ехать? – спросил Ломов, наклоняясь за своими покупками.

– То есть, как ехать?

– Мне показалось, что вы закончили.

– Допустим. Но я не слышу вашей реакции, вашего отношения… – Вынув гребёнку из чехла, Валерьян Семёнович причесался, посмотрел её на свет, дунул на неё и спрятал в карман.

– Вам нужны проценты для отчёта, – неожиданно грубо сказал Ломов. – Судить об учителе по количеству двоек – это вздор. Лаптев отличный преподаватель, он ставит двойки потому, что честен…

– Я попросил бы вас выбирать выраженья, – произнёс Валерьян Семёнович, и Ломов увидел выпученные, оскорблённые и испуганные глаза заведующего.

– Я ещё совсем не умею работать. Это очень трудно – быть директором. И выговор я наверняка заслужил… Но только вовсе не за то… Вы меня не научите врать. У нас нет при школе интерната. По-вашему, это просто «бытовой вопрос». Вечерами ребятам некуда деться, нечем заняться, и это у вас называется «внеучебный вопрос»… А если есть учителя, которых всё это беспокоит, у которых это болит, и они хотят, чтобы детям лучше, разумнее жилось, то вы бросаетесь к ведомости и считаете двойки!.. Романенко надо выгнать из школы! И не только потому, что он бесполезен, а потому, что он вреден. Ложь складывается из тысячи мелочей. Если ребята каждый день видят, что рядом с ними сидит такой ученик, то они не верят ни мне, ни вам. Они понимают, что это не зря. За этим тоже ложь! Они видят, как его батя вертится вокруг директоров… Ну как вам не совестно! Ведь вы же всё это знаете лучше меня!.. Для того, чтобы зло искоренить, надо его назвать. И не только по фамилии, как частный случай, а как явление!..

– Интересно мы заговорили, – сказал Валерьян Семёнович. – Видимо, товарищ Лаптев успел провести с вами серьёзную работу.

Завсектором встал и опёрся длинными пальцами о стол.

– К сожалению, я сейчас не располагаю временем полемизировать с вами. Очень жаль, что кадры ленинградского пединститута так легко поддаются чуждым влияниям. Мы постараемся сделать из этого соответствующие выводы.

Он произнёс это царственно-глупым голосом. Ломов быстро собрал свои пакеты и вышел не попрощавшись.

6

Вероятно, можно по-разному прийти к тому, что, попав в новое место, начинаешь ощущать его своим домом. Проще всего, если человек удачлив на новом месте; всё идёт гладко, он быстро привыкает к людям, к своей работе, к окружающей природе. И он начинает любить свою удачу, но ему кажется, что он привязался не к ней, а к новой жизни.

Если так случается, то эта привязанность непрочна и недолговечна.

С Ломовым было иначе. Общепринятое понятие «дома» вообще не играло большой роли в его жизни. Лет с девяти, с войны, он жил сперва в детских домах – родители погибли в блокадном Ленинграде, – а затем в институтском общежитии. Он привык за долгие годы к многолюдности вокруг себя.

Пустота, в которой он оказался поначалу в Грибкове, ошеломила его.

Здесь тоже было многолюдно, но как-то безлично: казалось, что никогда не удастся запомнить каждого человека в отдельности. Ломов поздно сообразил, что с этим не надо торопиться, и поэтому много времени у него пропало зря. Торопясь, он даже записывал в свою карманную книжку против фамилий учеников и учителей их внешние приметы:

«Рыжий», «Толстый», «Маленький», «Длинная»…

Это ничего не давало; он запутался и бросил.

Увидев вокруг совсем не то, к чему он был готов, Ломов дрогнул. Его испугала собственная беспомощность.

Ему казалось, что людям органически свойственно стремиться к хорошему и осуждать плохое. Столкнувшись с Ниной Николаевной, он сперва не понял её, потом медленно удивился, что она такая, и только затем сообразил, что она – зло.

Это зло было трудно уловимо, потому что опиралось на правила, в которых Нина Николаевна была сильнее, чем Ломов.

Когда в школу приезжали представители из района или из области, Нина Николаевна водила их по зданию, удивительно умело рассказывая. Если они интересовались пионерской работой, то завуч приводила их в маленькую комнатку, где на книжном шкафу стоял большой пароход, склеенный из папиросных и спичечных коробков. Школьный лаборант когда-то, давным-давно склеил на глазах у ребят этот линкор, и с тех пор он являлся символом пионерской работы.

Из шкафа добывались толстые тетради; каждая тетрадь была литературным журналом класса за год. В журнале было по два стишка: одно к первому мая, другое – к седьмому ноября. Передовая статья посвящалась началу нового учебного года, заключительная – подготовке к экзаменам. В середине была заметка о Парижской Коммуне и о том, что на уроках стыдно пользоваться шпаргалками. На последней странице был нарисован почтовый ящик.

– Литературные журналы – это наша традиция, – объясняла Нина Николаевна.

Затем она вела гостей в школьные теплицы; они назывались опытными. Здесь росли огурцы, помидоры и капуста. Помещение было маленькое, поэтому представители, наклонив голову, останавливались в дверях. Зимой от печурки было жарко. Топила печурку Поля. Ухаживала за овощами тоже она: завуч боялась, что ребята помнут рассаду.

– Теплицы – это наша традиция, – объясняла Нина Николаевна.

Она показывала на ульи Лаптева, на деревья под окнами учительницы начальных классов, на старый сад, высаженный здесь ещё во времена двухклассной деревенской школы. Как вода, которая принимает форму любого сосуда, куда она налита, так и Нина Николаевна, разговаривая с начальством, умела «наливаться» в желаемые формы. Она была на хорошем счету, ибо во всём, что она произносила, ничто не беспокоило слуха.

Выговор не заставил себя ждать. Дней через десять после приезда Ломова из Курска в школу пришёл приказ, напечатанный на папиросной бумаге, где за подписью завоблоно объявлялось, что директору Грибковской средней школы ставится на вид за то, что он «не сумел возглавить коллектив и мобилизовать его на борьбу за повышение успеваемости учащихся».

– Ну вот и первое боевое крещение, – сказал Лаптев. – Поздравляю вас, Сергей Петрович!.. Гораздо почётнее получить от Совкова выговор, чем благодарность.

Эта папиросная бумага не произвела на Ломова того впечатления, которое ожидала завуч.

Прочитав приказ, директор спросил у неё:

– Я, к сожалению, не в курсе дела: это полагается вывешивать в учительской?

– Этим полагается руководствоваться, – ответила Нина Николаевна.

Вечером был созван педсовет.

Поля подметала коридор и слышала, как Ломов читал приказ. Она села у дверей учительской под часами-ходиками, но слушать мешал топот ног во втором этаже: там собрались ребята.

Голоса из учительской доносились урывками. Что-то длинно и быстро говорила Нина Николаевна. Потом раздался хрипловатый голос Лаптева; Поля слышала, как он сказал:

– Наша святая обязанность – не осуждать Сергея Петровича, а поддержать его. Циркуляры подобного рода очень часто ведут к тому, что сведения, посылаемые в область, становятся лживыми. Для того, чтобы угодить начальству, мы повышаем оценки. И это уже не борьба за успеваемость, а дело совести учителя. Так же как дело нашей совести – условия, в которых находится школа…

По лестнице со второго этажа, осторожно ступая, спустились несколько старшеклассников. Они пошептались, мешая Поле слушать, потом, так же на цыпочках, подошли к ней, и староста десятого класса, Надя Калитина, шёпотом спросила:

– Тётя Поля, Сергею Петровичу попало, да?

– Через вас мучается, – сказала Поля.

– Я говорила! – яростно обернулась Надя Калитина. – Это всё Нинка наделала…

Поля замахала на них руками – она знала, что Нинкой старшеклассники называют завуча – и прогнала их от дверей…

Ломов вышел из школы позднее всех. Он нарочно долго возился у себя в кабинете, чтобы успокоиться после педсовета. Его приглашали пить чай и Гулина, и Лаптев, и тихая учительница начальных классов, но ему хотелось побыть одному.

Прежде чем выйти из школы, он обошёл классы в первом этаже. Несмотря на то, что парты были пусты и начисто вытертые доски блестели, освещённые луной, он вдруг почувствовал, что стоит перед лицом народа, которому обязан всей своей жизнью и которому ещё ничего не отдал взамен. В голову лезли высокие слова, но от них не становилось жарко спине. И было, к сожалению, ясно только одно: работать он ещё не умел.

На улице, когда Ломов сошёл с крыльца, – из-под акаций двинулись к нему фигуры ребят. Он не различал их лиц в полутьме. Чей-то знакомый голос сказал:

– Сергей Петрович, можно вас спросить?

И, не дождавшись ответа, тотчас же взволнованно спросил:

– Сергей Петрович, вы не уедете от нас?

Заяц

1

В шестом «В» классе на контрольной по русскому языку случилась неприятность. Толя Кравцов подсунул учительнице изложение рассказа «Хамелеон», написанное не на уроке, как полагалось, а заранее, дома.

Узнав об этом от ребят, старшая пионервожатая вызвала к себе председателя совета отряда.

– Что у вас происходит с Кравцовым? – спросила она, как только Вася Нилин переступил порог комнаты.

– Лодырь, – сказал Вася. – Он нам весь отряд портит.

– Ты у него дома был?

– Очень мне нужно к нему ходить! Я таких людей не перевариваю.

– Ты брось! – строго оборвала его Катя. – Что значит «перевариваю» или «не перевариваю»? Ты – председатель совета отряда.

– Я с ним тыщу раз говорил… Он нормального разговора вообще не понимает… Екатерина Степановна, – неожиданно тоненьким, умоляющим голосом завёл Вася, – вы у нас в школе недавно… Это не только я прошу, все ребята просят: переведите его в шестой «Б». Там, знаете, какой сильный отряд! Там ему дохнуть не дадут…

– Глупости! – сказала Катя. – Подумаешь, какая сила Толя Кравцов, сладить с ним нельзя!.. Вы просто пасуете перед трудностями.

– Никто не пасует, – обиделся Вася. – Мараться неохота…

Катя пристально посмотрела на Нилина, и он, покраснев, опустил глаза.

– Мне очень не нравится, как ты разговариваешь. Кажется, я начинаю понимать, почему у тебя в отряде слабинка.

– Я пошутил, – мрачно сказал Вася.

– «Мараться», «не перевариваю»… – ещё раз жёстко повторила его слова Катя. – Может, ты устал быть председателем совета?

– Я не устал, – испуганно ответил Вася.

– Ты руководитель коллектива. А самый слабый коллектив сильнее самого сильного человека.

«Ой, кажется, это не очень правильно, – подумала Катя. – Надо будет справиться в райкоме комсомола».

– Мы его в газете продёрнули, – сказал Вася. – Специально в отделе «Колючки». У него, знаете, Екатерина Степановна, какая главная беда? Он – маменькин сынок. С ним не так-то просто, Екатерина Степановна.

– И с тобой не просто, – ответила Катя. – И со мной не просто.

– Ну да!.. Вот уж нет! Со мной проще пареной репы. Мне только объясни…

– Не хвастай. – Катя поморщилась. – Вы Кравцова на совет отряда вызывали?

– Мы его драили в прошлой четверти.

– Не «драили», а обсуждали поведение, – снова поправила его Катя, хотя ей самой и нравилось это выразительное морское слово «драили».

– Никак не отучусь, – сознался Вася. – Засорил язык… Может, Екатерина Степановна, вы поговорите с Кравцовым сами? Я могу сейчас его позвать…

Он рванулся к дверям, но Катя остановила его.

– Погоди. Вот как мы сделаем. Назначь на завтра совет отряда. Поставьте всего один вопрос: о поведении Анатолия Кравцова. Только подготовься, Вася, как следует, серьёзно…

– Я могу отругать его без всякой подготовки.

– Сделаешь так, как я тебе говорю. Совет отряда собери не в школе, а у Толи дома.

– Где? – не понял Вася.

– Дома у Кравцова. Предупреди его, что завтра в шесть вечера вы придёте к нему домой.

– В гости? – выпучил глаза Вася.

– Не в гости, а провести совет. Повестку дня не объявляй ему заранее.

– Ой, Екатерина Степановна, я что-то не понимаю!.. У него же мать дома. Как же мы при ней?.. Она нас как шуганёт!

Он поспешно поправился:

– Прогонит.

– Не прогонит. Пригласи её присутствовать, попроси высказаться. И чтоб завтра же он извинился перед Еленой Яковлевной. Справишься? – спросила Катя, глядя ему прямо в глаза.

– Не справлюсь, – ответил Вася.

– Только попробуй! – погрозила она ему пальцем.

Он вышел из пионерской комнаты злой и мрачный, как чёрт. Эта новая вожатая на ветер слов не бросает. Ещё поставит вопрос на совете дружины – можете не сомневаться! Из-за этого Тольки будешь отдуваться, как миленький… Завтра, значит, не придётся обедать вместе с отцом; сегодня же надо предупредить его, что борщ будет за окном, а жаркое в духовке. Будь он неладен, этот Толька!

Вася тяжело вздохнул. Через год он собирался подавать заявление в комсомол. Подашь с этим Кравцовым, как же, он тебя так подведёт, что не обрадуешься!.. А насчёт коллектива она правильно сказала; может, записать это в ту тетрадку, где он собирает разные выдающиеся мысли?

Мимо пробежал по коридору Петя Новиков. Вася схватил его за рукав:

– Стой!

Петя, очевидно, очень торопился – он вырвался из рук и побежал дальше.

«Хороша дисциплинка! – горестно подумал Вася Нилин. – Останавливаешь редактора стенной газеты, а он летит как угорелый».

До звонка на последний урок оставалось минуты три. Вася медленно шёл к своему классу, и всё, что он встречал по пути, ему нынче не нравилось. Малыши из младших классов подвёртывались под ноги. Одного из них Вася остановил и строго спросил:

– Ты зачем орёшь?

Вася был большого роста, а первоклассник совсем маленький, конопатенький, щуплый.

– Дяденька, – взмолился он, – я не ору, я пою…

– Певец нашёлся, – проворчал Вася. – Чтоб я этого крика больше не слышал, – понял?

Малыш кивнул два раза подряд, чинно отошёл шага на три, потом обернулся, показал язык и задал такого стрекача, что Вася сокрушённо улыбнулся.

«Возни с ними! – подумал он. – А Тольку Кравцова, пропади он пропадом, я лично недосмотрел»…

2

Узнав от сына, что вечером к нему придут товарищи, Анна Петровна обрадовалась и всполошилась. Толя, правда, сказал, что дома состоится какой-то сбор совета, но Анна Петровна не обратила на это внимания. Она знала только одно: придут дети, и надо их как следует принять.

К Толе редко заходили друзья. Забегали случайно кто-нибудь со двора или из школы, Толя показывал им свои марки, велосипед, духовое ружьё; приводил из кухни старенькую собаку – лайку Кляксу – и демонстрировал всё, что она умела делать. Мальчики выражали своё удивление и восторг, но дружба не клеилась.

Да Толя и не чувствовал никакой особенной необходимости в постоянных друзьях – он любил слушателей. До тех пор, пока ребята удивлялись его рассказам и проделкам, они были ему интересны; если же у него не было никаких сногсшибательных новостей, которыми он мог бы поразить приятеля, Толе становилось скучно. От скуки он начинал привирать; врал замысловато, но неумело. Его безжалостно ловили на бессмысленном вранье, он отбивался, сколько мог, однако приятели, с презрительной усмешкой, редели.

Порой, выйдя из дому в школу с твёрдым намерением начать новую жизнь, он неожиданно для себя сворачивал в сторону; сами ноги несли его не туда, куда нужно. Разумеется, для этого тут же всегда подбирались веские основания. Так уж невольно получалось, что от дома до школы ему приходилось преодолевать невероятные препятствия.

Накануне контрольной по русскому языку Толя, насвистывая, спускался утром по парадной лестнице; свой портфель он вёл по перилам, чтобы зря не таскать тяжести. Перед тем как выйти на улицу, он заглянул во двор: там фырчал грузовик, дворник сбрасывал с машины берёзовые дрова. На каменной тумбе у ворот сидел трубочист. За широким брезентовым поясом у него торчала круглая ложка с длинной ручкой и свисал на верёвке чёрный шар.

– Вы у нас на крыше были? – вежливо спросил Толя.

Трубочист повёл на него белками глаз и сухо ответил:

– Много будешь знать, скоро состаришься.

Толя хотел было спросить, сколько метров в верёвке трубочиста и страшно ли на крыше, для того, чтобы потом рассказывать ребятам, что он туда лазал, но у трубочиста был такой свирепо-чёрный вид, что Толя не решился.

За углом в переулке знакомая девочка выгуливала молодую овчарку.

– Плохо дело с твоей псиной, – сочувственно сказал Толя.

– А что?

– Левое ухо лежит.

– Ну и что, ну и пускай.

– Охота была держать дворнягу.

– А я её люблю, мне совершенно неважно.

Она погладила щенка и отошла в сторону.

– Дело твоё, – крикнул вдогонку Толя. – Но учти, что на той неделе дворняг будут отбирать: от них блохи в городе разводятся.

До школы оставалось три квартала. Мимо промчалась большая, крытая фанерой машина, оставляя после себя сдобный запах. Потом, тарахтя и пыля снегом, прошёл по трамвайным рельсам снегоочиститель, вертя перед собой по земле длинную, круглую колючую щётку.

Подле углового дома тротуар был загорожен досками: с крыши сбрасывали толстые сосульки. Толя пролез под досками и пробежал по опасному тротуару, чтобы испытать своё мужество.

«Только я прополз, а оно как жахнет сзади и перед самым моим носом!» – шептал он фразу, которую скажет ребятам тотчас же при входе в класс.

Из ворот выносили обёрнутый рогожей рояль. Толя положил свой портфель у стены и примостился помогать с краю. Когда он понатужился и взялся за дело, работа пошла спорее.

Рояль взгромоздили на машину, шофёр сказал Толе: «Не болтайся под ногами» – просигналил и уехал.

Теперь до школы оставалось два квартала.

Из-за угла, широко шагая, вышла рота солдат. Барабанщик гулко ударил в барабан, пронзительно запели серебряные трубы, и сразу стало похоже на праздник; праздник уходил всё дальше и дальше и наконец печально затих.

У края тротуара стоял слепой, легонько постукивая палкой по обочине и прислушиваясь, как птица, к городскому шуму. Толя взял его за локоть и перевёл на другую сторону.

– Спасибо, товарищ, – сказал слепой. – Это что, сейчас сапёры проходили?

– Сапёры, – ответил Толя, желая сделать слепому приятное.

Толя пропустил его вперёд и потом, закрыв глаза, попробовал шагнуть, раз, другой. Он сразу же споткнулся. Быстро нагнав слепого, Толя снова взял его за локоть:

– Я вас провожу, хотите?

– Да нет, не надо, мне больше дороги не переходить.

До школы оставался один квартал.

Пустой троллейбус стоял неподалёку. Водитель, подпрыгивая на мостовой, дёргал соскочивший бугель за верёвку, пытаясь навести его на провод. Водитель взобрался, наконец, по лесенке на спину троллейбуса, но, когда уже был наверху, верёвка выскользнула из его рук. Толя подбежал и помог поймать верёвку.

– Садись, подвезу, – предложил водитель. – Я в парк. Машина испорчена.

– Да мне, собственно, в школу, – медленно сказал Толя.

– Дело хозяйское.

Водитель уже шагнул в кабину, когда Толя вдруг подумал, что это не очень вежливо отказывать человеку, пожелавшему отблагодарить тебя за услугу. Он вскочил в троллейбус почти на ходу. Мимо, подпрыгивая, проплыла школа. Толе даже показалось, что он заметил в окне Екатерину Степановну; у него вдруг заныло под ложечкой.

Он тряхнул головой, отгоняя неприятные мысли, и сел сперва на заднее сиденье, потом перешёл на середину, затем, балансируя, добрался до кабины водителя.

Пустой троллейбус мчался без остановок, город косо расступался перед ним.

У ворот парка он вылез из машины. И снова показалось, что праздник кончился, а Толя любил, чтобы праздник начинался с утра и кончался перед самым сном.

Он подошёл к мальчику, стоявшему перед булочной.

– Ты чего?

– Ничего.

– Ну и я ничего. У тебя велосипед есть?

– Нету.

– Давай – кто кого перетянет?

Они запыхтели.

Мальчик попался крепкий. Упёршись короткими толстыми ногами в землю, он стоял как вкопанный, да ещё вдобавок пальцы у него были какие-то цепкие.

Споткнувшись и поднимаясь с земли, Толя сказал:

– Я недавно болел. А то б ты у меня летел до того угла.

Толя ждал, что мальчик скажет в ответ что-нибудь обидное, но тот миролюбиво засмеялся и пошёл прочь.

Побродив по городской окраине, Толя дошёл до зоосада. Здесь он любил бывать, особенно в те дни, когда не дежурила одна дотошная старуха-служительница. Каким-то непостижимым образом она всегда догадывалась, что Толя удрал с уроков. Куда бы он ни направлялся, старуха следовала за ним и шипела:

– Вот срам-то!.. Непременно узнаю адрес – матке расскажу… Выдрать тебя обязательно надо!

Сейчас, как назло, дежурила именно она.

Войдя в зимнее помещение, Толя увидел её у дальней клетки. Бабка была какая-то бесстрашная: открыв дверцу клетки, она вошла ко льву и, швыряя толстые куски мяса на пол, приговаривала ласково:

– Сегодня я тебе баранинки припасла… Любишь, дурень, пожрать!..

Дурень вертел своим твёрдым хвостом, бил им по полу и жмурился на бабку. Вид у него был такой мирный, будто его царская мускулистая шея была повязана шёлковым бантиком.

Толя знал из «Пионерской правды», что несколько лет назад старуха выкормила этого льва молоком из рожка.

Рядом со львом, у клетки с волчатами, стояли двое подростков. В руках у них были портфели, на которых лежали записные книжки. Мальчики посматривали на волчат и что-то записывали.

Когда Толя подошёл к ним, старуха, выйдя из клетки, ворчливо сказала:

– Общее собрание прогульщиков считаю открытым.

– Мы из Дворца пионеров, – крикнул один из мальчиков. – Мы к млекопитающим… Честное слово! Вот справка. Кружок юннатов…

Старуха приблизилась, взяла в руки справку, прочитала, вернула мальчикам.

– А ты? – спросила она Толю.

– У нас скарантина, – пробормотал Толя. Он сперва хотел сказать «карантин», потом «скарлатина», и поэтому у него получилось такое глупое слово.

Мальчики громко рассмеялись, и Толя, обидевшись, ушёл.

Проболтавшись часов до трёх дня, он вернулся домой.

Первые десять минут, как всегда в таких случаях, он опасался, как бы мать не догадалась по его лицу, что он прогулял школу; ему казалось, что это ясно написано на его носу. Разговаривать надо было очень осторожно: сгоряча легко проговориться. Ляпнул же он однажды что-то про медведя, а потом торопливо вывирался, рассказывая матери, как учительница естествознания принесла в класс медвежонка и они изучали его инстинкты.

Чтобы не отвечать на утомительные расспросы матери, Толя решил пустить в ход самый действенный способ: сняв в прихожей пальто, он сразу же взялся за горло и сказал матери с порога комнаты:

– Почему-то больно глотать…

Анна Петровна, громко причитая, подвела его к свету; он разинул рот до ушей, прогнусавил: «А-а-а», чувствуя уже, что горло и в самом деле не в порядке.

– Я же говорила, что тебе ещё рано выходить на улицу, – сказала Анна Петровна.

– Ничего не рано. Пройдёт… Вот только завтра у нас контрольная по русскому. Ребята говорили, изложение могут дать, «Хамелеон», рассказ Чехова…

После обеда он лежал на диване, перелистывая «Огонёк».

Была измерена температура и оказалось самое неприятное – 36,7.

– Я так и знала! – всплеснула руками Анна Петровна. – Бестемпературный грипп! Голова болит? Только не скрывай от меня.

– Ого! – сказал Толя. – Пополам раскалывается…

Его отец уже полгода был в командировке в Китае, а в отсутствие мужа Анна Петровна чувствовала себя беспомощной и особенно беспокоилась о здоровье сына.

Не пустить его завтра в школу она всё-таки не решилась. Весь вечер он так и пролежал на диване, укрытый одеялом. Мать названивала знакомым докторам, узнавая точные симптомы бестемпературного гриппа, затем бегала в аптеку за лекарствами и поила Толю горячим молоком, которого он терпеть не мог.

3

Четверо членов совета собрались, как было условлено, у школы в половине шестого.

По дороге к Кравцову снова возник спор, начавшийся ещё утром.

– Я всё-таки недопонимаю, – сказал редактор Петя Новиков, раскатываясь по ледяной дорожке тротуара. – Чего ради мы идём к нему на квартиру? Это же, ребята, неудобно…

– Верно! – поддержала его звеньевая Соня Петренко. – Получается какая-то семейственность. Я – против!

И она, забывшись, подняла руку, словно тут же на улице собиралась голосовать.

– При чём тут семейственность? – холодно спросил Вася. – У тебя, между прочим, дурацкая манера употреблять слова, о которых ты не имеешь представления. – И он тут же объяснил: – Семейственность – это когда хвалят почём зря, а мы, кажется, не собираемся хвалить Тольку Кравцова.

– Тем более как-то неловко: заявиться к человеку и наговорить ему неприятностей…

Сказав это, Соня сняла неожиданно запотевшие очки, обнаружив большие, добрые и выпуклые глаза.

Хотя она, в сущности, высказала Васе почти то же самое, что тот говорил вожатой вчера, эти доводы сейчас уже показались Нилину раздражительно-глупыми.

– Мы должны побеседовать с ним при его матери. Она нам поможет, как старший товарищ. Понятно? Или тебе надо повторять двадцать раз?..

Второй звеньевой, Митя Сазонов – в его-то звене и числился Кравцов – поддержал председателя. «Пусть посмотрят, что это за тип, Толька Кравцов, тогда они иначе запоют!» – думал Митя не без злорадства.

У Толиного дома Вася предупредил всех:

– Только давайте, ребята, так: не миндальничать, резать всё начистоту.

– Это ясно. Чего там, – согласилась Соня. – Раз уж пришли.

– Сейчас тебе ясно, а потом будет неясно. Я твою привычку знаю: чуть что – в кусты… Добренькая очень! – Вася подозрительно посмотрел на неё. – Слушай, Сонька, может, лучше тебе вовсе не идти?

– Почему это не идти? – захлебнулась Соня. – Не ты меня выбирал…

На лестнице, у самых дверей квартиры, Вася осмотрел своих друзей и рукавом почистил Сонино плечо – оно было вымазано мелом.

– Значит, так, я звоню! – предостерегающе прошептал Вася и протянул руку к кнопке. Но рука его на секунду застыла. – В случае чего, отступаем организованно, все вместе.

– Ты про что? – наклонилась к нему Соня.

– Ну, мать прогонит, мало ли…

Дверь открыла Анна Петровна.

Она приветливо улыбнулась и сказала:

– Здравствуйте, дети! Заходите, заходите, мы вас ждём.

Ребята прошли в просторную прихожую.

– Толенька, где же ты? – крикнула Анна Петровна. – Принимай гостей.

Из кухни показалась пожилая домработница; сложив на груди руки, она остановилась на пороге, разглядывая ребят.

Вышел наконец Толя.

– Здоро́во! Давайте раздевайтесь, – сказал он.

Мать хотела погладить его по голове, но он уклонился, строго на неё посмотрев.

Прошли в столовую.

Здесь был накрыт большой обеденный стол, лежали пироги с глянцевой рыжей корочкой и сладкие блинчики; в центре, в высокой вазе горой насыпаны мандарины. Около каждой тарелки – свёрнутая трубкой салфетка, маленькие нож и вилка.

Из-под стола вышла старенькая добрая лайка и, виляя пушистым хвостом, доброжелательно обнюхала гостей.

– Пёсик! – сказала Соня, присела перед собакой на корточки и погладила её. – Пёсичек!..

– Между прочим, очень умное животное, – сообщил Толя. – Клякса – барьер!

Он поставил перед собакой стул, она перемахнула через него.

– Сидеть!

– Лежать!

– Лапу!

– Умри!

Глядя влюблёнными глазами на Толю, Клякса охотно проделала всё, что ей было велено.

– Она только одного меня и слушается, – объяснил Толя.

– Дети, садитесь к столу, – пригласила Анна Петровна. – Сынуля, ты даже не замечаешь, что твои гости стоят.

– Мы, собственно, не гости, – преодолевая жёсткое смущение, и потому сурово сказал Вася Нилин. – Разве Митя не поставил тебя в курс? – спросил он у Кравцова.

– Что-то говорил, – небрежно ответил Толя. – Но я в точности не помню…