Текст книги "Голгофа"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Через три–четыре дня котел из нержавеющей стали лежал в багажнике председательского автомобиля.

Нина Ивановна спрашивала у Васи: «Откуда вы узнали, что председателю нужен такой котел?» – «Я?.. Откуда узнал?.. А в самом деле – откуда мне могла зайти такая мысль?.. Вы, Нина Ивановна, согласитесь: полезная эта мысль или нет?.. И еще я вас спрошу: вы сказали председателю, что это я ему уже достал такой котел?.. Никто не достал, а Вася Трахтенберг достал. Вася и не такое может достать». – «Может, может, я это знаю, – выходила из себя Нина Ивановна, но вы мне скажите: откуда вы узнали?..» – «Я по глазам увидел, что такой котел председателю нужен. Вы, Нина Ивановна, почаще заглядывайте в глаза председетелю – там еще и не такое увидеть можно. Жаль, я редко с ним встречаюсь. Но зато могу беседовать с шофером. Вы заметили, как часто я с ним беседую. И однажды мне шофер сказал: нам нужен такой котел… Этак литра на четыре. Председатель по воскресеньям любит ездить в лес на отдых – один ездит! Вы же знаете, он у нас бирюк. Ну так вот, и там он сам приготовляет себе кулеш. И чтобы сварить кулеш, нужно иметь во что насыпать пшена и положить сала…»

Вот таким человеком был Вася Трахтенберг. Его друзей и соплеменников в комитете работало много, и все были разные, но Вася был такой. И этот–то Вася стал банкиром! Некоторые склонны усматривать в этом факте какие–то чудеса, но Нина Ивановна понимала, что никаких чудес тут искать не надо, а все дело в способностях Васи. Ему понадобился император Эфиопии, и в нужный момент он у него сидел в кармане. Теперь же ему понадобилась Нина Ивановна, но он знал: заполучить ее непросто. Явился к ней и встал на колени, умоляет: приходи в банк, будешь у меня заместителем. «Зачем мне такой хомут? Папенька мне десять миллионов в месяц присылает. Хватает на пудру и помаду». А он: «Нина Ивановна! Озолочу. Соглашайтесь. У нас филиал в Питере есть, – там у них дела запутались. Поезжайте, помогите». – «Ну, ладно, а что значит ваше «озолочу»? – «Десять миллионов в месяц!» – «Десять миллионов! Да меня вон Рэм Вяхирев в свой Газпром зовет, двадцать пять миллионов дает». Задумался Вася, чешет свою лысину. «Ладно, – говорит, – тридцать миллионов получай и выходи на работу». – «Так и быть, приду к тебе заместителем, только с условием: выйду на работу через неделю, и зарплату – за три месяца вперед. Мне деньги нужны. И срочно». Ну, денег у него куры не клюют, отсчитал пятнадцать тысяч долларов, сказал: расписки не надо.

Разливала чай, угощала конфетами; вела себя как хозяйка, и было с ней легко и уютно.

Николай Васильевич сказал:

– Понимает, шельма, с кем дело имеет. Там, в Питере, видно, они серьезно завалились. Как бы вам того… в историю не попасть…

Поймал себя на мысли: пить и курить не тянуло; не хотел показать пристрастие к дурным привычкам. Знал, что Нина эти привычки считает большим грехом, она с мужем и рассталась по причине его пьянства, и не однажды говорила Свирелину: «Не понимаю мужиков, лакающих эту гадость. Если есть потребность любить, так любили бы женщин, да еще музыку, живопись. Вот мы, женщины, любим мужчин, и еще детей. А вас, мужиков, я не понимаю».

Нарочитая грубоватость тона, обнаженность мыслей и чувств были ее манерой, стилем поведения и дружеских бесед. Она знала, что многим нравится, что пользуется репутацией женщины строгого поведения, и позволяла себе некое озорство на грани допустимого. Она и во многом другом была рискованной и озорной, а на подчиненных могла и прикрикнуть, и сказать обидную резкость. Полагала, что безупречность в делах, которую проявляла с завидным постоянством, предельная честность и принципиальность, и, главное, врожденный талант и скрупулезная аккуратность дают ей право того же требовать и от других. Случалось, она повторяла Маяковского: лучше могила, чем бухгалтерия, но все знали, что сама–то она и любит свое дело и понимает его важность.

Свирелин ее побаивался. Никогда не понуждал нарушать законы или что–нибудь сделать не по правилам; частенько брал ее с собой в командировки. И еще с ним ездил помощник – полковник в отставке Морозов. Того он не любил, но обходиться без него не мог.

– Вот в таком вагоне, – заговорила Нина, – мы ездили с вами в Лейпциг.

– И не один раз.

– Помню, вы хотели, чтобы я ехала в другом купе, но я погнала туда Морозова, а сама осталась с вами. Что вы тогда подумали?

– Не знаю. Я ваши поступки не всегда понимал.

– Ну, во–первых, вы мне нравились, а во–вторых – боялась, как бы он вас не отравил.

– Отравил?.. Вот уж новость! Зачем это ему?

– Как зачем? Эта публика везде работает, везде они преследуют свою цель. Вы им неугодны. Ваш пост для них вот как нужен!

Хотел бы узнать, что означает ее слово «нравились», но сделал вид, что не придал значения этому заявлению. И все–таки не выдержал:

– Вы сказали: я вам нравился. Ну, а это уж, сударыня, вы явно надо мной смеетесь. Вам и вообще–то никто не нравился, а я со своим характером… сколько крови попортил.

– Это так. Как начальник вы, конечно, не сахар, но как мужчина… У меня в бухгалтерии все девочки были в вас влюблены.

Это ее «не сахар» задело самолюбие Свирелина.

– Чем же я вам не нравился как начальник?

– Пятились все время, одну за другой сдавали позиции. Вас даже шабес–гоем называли. Если из плана издательства выбросить русского автора, вы и слова в защиту не скажете, а если Евтуха какого или сволочную Ахмадулину, вы и лапки кверху: не надо, не троньте!..

Свирелин чувствовал, как кровь хлынула в голову, стыдно стало. Пусть бы кто угодно бросил такое обвинение, но только не она.

– Вот именно – сволочная. Тронь я ее пальцем, какой бы вой поднялся. Все забугорные голоса бы вскинулись: нашего бьют! Националисты!

– Вот–вот – за нее и голоса вой поднимут, а за нашего бедолагу–писателя и заступиться некому. Не потому ли ихняя Шагинян мне выговаривала, что она лишь две тысячи рублей в месяц получает, а того и знать не хотела, что средний доход русского писателя сто тридцать рублей в месяц составлял. Так за что же нас с вами уважать будут? Не–ет, Николай Васильевич, придет времечко, и теперь уж близко оно, когда все наши партийные и министерские игры всплывут на поверхность и нас с вами назовут поименно. Сейчас–то мы возмущаемся: что это за народ такой, разрешил империю обвалить, и никто на улицу не вышел. И писатели все молчат, как в рот воды набрали. А кого им защищать – нас с вами? Чиновников, которые мерзавцам всяким жизнь сладкую устраивали, а их–то, писателей русских, голодом морили?

Насупился Николай Васильевич, стал укладываться спать, а Нина взяла халат, домашние туфельки и вышла из купе. Когда она, переодетая, вернулась, ее сосед делал вид, что уже спит, но он не спал, а думал о своих делах, которые оборвались так неожиданно и стали прошлым. Нина была его главным помощником, «проворачивала» у себя в бухгалтерии миллиарды рублей, – знает, сколько новых типографий, полиграфических комбинатов построил он за двадцать лет. В сущности, полиграфическую базу они создали заново, оснастили ее самым современным оборудованием, в том числе и иностранным. Впервые за всю историю России школы, техникумы, институты стали получать вдоволь учебников – это его заслуга, его служебный и гражданский подвиг…

Стороной сознания промелькнула мысль: «Но что это за учебники?.. В них Лермонтова заменили Багрицким, а вместо стихов Некрасова печатают заумь Вознесенского, Кольцова вытеснил Окуджава. Если верить учебникам истории, войну с немцами выиграли американцы, а полководец Жуков был грубиян и лишь тем славен, что поля сражений устилал трупами русских солдат.

Вроде бы и не его это дело – составлять учебники, на то есть Министерство образования, но уступил же он требованию инструктора ЦК партии и назначил директором издательства «Просвещение» полуеврея из Горького. Они, лукавцы со Старой площади, на большие идеологические посты всегда серую мышь искали и, как правило, в других городах находили. Выдернут из какой–нибудь Самары жалкого чиновника и громадный пост ему в Москве на блюдечке поднесут. Ну, тот и одуреет от радости, и смотрит преданно в рот высокому чиновнику, на лапках перед ним стоит.

И уж мало кто догадывался об одном условии: корешки у такого человека непременно должны быть еврейскими. Свирелин еще в молодости знал этот великий цековский секрет, но всю жизнь молчал и даже себя старался уверить, что нет этого явления в нашей жизни, а если и есть, то не так уж это и важно.

Так наверху во всех руководящих сферах сплотился конгломерат ничтожных людишек, которых вскоре после развала Советской империи начальник органов безопасности Крючков назовет агентами влияния. Все они втайне и глухо ненавидели все русское и с вожделением смотрели на Запад, где жизнь была построена на принципах «купи–продай, объегорь ближнего и скопи побольше денег». Из них–то потом и составился класс «новых русских».

Вагон мягко, чуть заметно покачивался на стыках рельсов, над дверью мерцал ночной синий огонек… Свирелин не спал. Будь он сейчас дома, достал бы бутылочку и сосал бы как соску свои наперстки. Вот уж чего не знают люди, подобные Нине, – непьющие, некурящие: благотворного действия табака и водочки. Выкуришь сигарету, опрокинешь два–три наперстка, и мысли эти, пожирающие все нутро, растворяются как в тумане. Они еще шевелятся некоторое время где–то в темных уголках сознания, но уж не грызут ум и сердце и все дальше уползают куда–то в тень, – и место их замещает состояние невесомости, и сладкий шум разливается по телу, будто малиновый звон колоколов возвещает о празднике жизни, о чем–то хорошем и беззаботном. Смолкает совесть, и время превращается в сплошной поток чего–то легкого и веселого, окрашенного в розовый цвет.

Плохо лишь, что в голове шумит и болезненно отдается в висках, слышит он упругую пульсацию крови, но к этому можно привыкнуть, – не надо только бояться.

«Стоит ли мне расставаться с этим спасительным, услаждающим жизнь средством? Нужно ли было соглашаться на поездку в Питер?.. У нее, видишь ли, там дело, а я ее сопровождай…»

Огонек подрагивал и слабо мерцал над дверью, вагон покачивался, на стенах метались блики от станционных огней или от луны, то вылетавшей из–за леса, то скрывавшейся за облаками; и все двигалось, дрожало, и будто бы даже жаловалось на что–то – глухо, надсадно стонало.

Нина спала безмятежно, а Николай Васильевич хотя и дремал, и погружался в забытье, но сон его был некрепок, все время прерывался кипящими в голове думами. Он вспоминал, когда вот так же с Ниной и в таком же специальном купе на два лица со столиком, чаем, конфетами он не однажды ездил в Ленинград и за границу – в Германию, Чехословакию, Италию… Нина нужна была для заключения контрактов, взаиморасчетов. Она на память знала все финансовые возможности комитета, могла сравнивать цены на оборудование, могла судить о классе машин, потребностях наших типографий. Свирелин вначале оставлял с собой в купе помощника, который так же бывал с ним во всех поездках, но однажды Нина сказала: «Я хочу ехать с вами, а Морозов пусть идет в другое купе». И это ее заявление было так просто и так естественно; она не стеснялась начальника, и ей доставляло удовольствие за ним ухаживать. А еще Свирелин подозревал, что Нина не хочет, чтобы они с помощником выпивали в дороге, и за это министр на нее не обижался.

Петр Трофимович Грачев – душевная рана, вечная боль Свирелина. Их знакомство, а затем и дружба возникли в самом начале председательской карьеры Николая. Как–то один московский писатель принес ему только что изданный роман:

– Вы посмотрите, какие книги печатают на Украине.

Свирелин книг не читал – некогда было, но эту, с интригующим названием «Егоров пласт», решил прочесть. Пораньше лег в постель, раскрыл книгу. И читал всю ночь, не мог оторваться. Поразили его в этой книге все: и язык, целомудренно чистый, светлый, и сюжет, и хитро сплетенная композиция. В нашем веке литераторы стали утрачивать искусство плести увлекательный сюжет, пишут неинтересно. Даже Леонид Леонов в беседе с ним как–то признался: у моих книг будет десять тысяч читателей, не больше. У меня есть недостаток, с которым я ничего не могу поделать: вялость сюжета и композиции. А вот этот писатель с неизвестной ему фамилией Грачев написал роман интересный. Поразила Свирелина и другая сторона, может быть, самая важная: автор ворошил «еврейскую кучу». Это в литературе последних десятилетий было абсолютно запретной темой. Еврея трогать нельзя – тотчас же тебе пришьют ярлык антисемита. А это уж клеймо на всю жизнь, с такой метой не пустят никуда, и даже друзья будут бояться тебя, как прокаженного.

Позвонил писателю, давшему ему книгу:

– Как живет он там на Украине, этот автор?

– Да он живет у нас, в Москве. В Донбассе работал несколько лет собственным корреспондентом столичной газеты, там и собрал материал для книги. За этот роман его выставили из редакции. Вы бы ему подыскали что–нибудь.

Свирелин долго молчал. «Надо же! – думал он. – Устраивать такого человека. Да его, небось, и все критики московские знают». Спросил писателя:

– О нем в газетах кто–нибудь писал?

– Там, на Украине, его роман рвут в клочья, печатают разгромные рецензии, а у нас… пока тихо.

– Ну, ладно. Пусть он ко мне зайдет.

На следующий день в конце рабочего дня к нему пришел Петр Грачев; совсем еще молодой, крутоплечий парень. Сутуловатый, с длинными тяжелыми руками, он неспешно шагал по ковру и чем–то напоминал медведя. На вид ему было лет двадцать пять.

Свирелин его спросил:

– Сколько вам лет?

– Тридцать.

– Вон как! А на вид не скажешь. Вы журналист?

– Да, но в газете работать не буду. Хватит! Набегался, как заяц.

– Чем же будете кормиться?

– За деньги, полученные за роман, купил дачу, завел пасеку, разбил хороший сад, огород, построю большие теплицы – проживу.

– Есть ли у вас дети?

– Да, у меня жена, четверо детей.

– Ну вот, их одевать и кормить надо. Много денег понадобится.

– Мед буду продавать.

– А у вас сколько ульев?

– Пока десять. С ульев налог не берут, дело доходное.

Отвечал весело, уверено. Большого начальника не стеснялся. Может, впервые с министром говорит, а не робеет. Свирелину он понравился. Грачев как бы отвечал на вопросы, которые не раз возникали и перед ним: что будет делать в случае крушения карьеры? Чем кормиться, как жить?.. Ответа не находил и было ему жутковато представить себя на улице без должности, без рекомендаций, а, может, еще и без партийного билета. С ними–то, большими начальниками, такое случается.

Продолжал расспросы, – не очень деликатные, но слишком уж хотелось знать внутренний мир собеседника, его психологию и жизненную философию. К нему нередко являлись так называемые борцы за права человека, диссиденты, авторы всяких подпольных изданий, пасквилей на советскую действительность, но то были евреи, любезные всяким забугорным голосам, западным газетам, радио, – с теми было все ясно: явные и скрытые враги режима, жаждущие реставрации капитализма в России. С ними возились как с младенцами, боялись обидеть, задеть неловким словом, всячески юлили перед ними, каждый старался показать, что он–то против них ничего не имеет, но там, наверху, – требуют. Расставались, довольные друг другом: я тебя не трону и чем возможно помогу, а ты уж меня того… не выдавай тем, забугорным голосам, которые на весь мир ославят – и бюрократом обзовут, и ортодоксом, а то еще и прямо скажут: «дурак» или «идиот». Бьют они больно, частенько и наповал.

Боялся этих молодцов и Свирелин.

Этот же – другого сорта. Защиты у него нет. Он русский, но в России не хозяин. Положение русского у нас еще Есенин верно подметил: «В своей стране я словно иностранец… Под чужую песню и смеюсь и плачу».

– Вы писателя такого – Шевцова, знаете?

– Как же! Читал его роман «Тля». Смелый мужик! Один против такой своры пошел.

Свирелин дальше в эту тему не углублялся. Жалел, что затронул щекотливый национальный вопрос. Боялся, как бы Грачев не стал развивать его.

– Жена ваша работает?

– Да, она младший научный сотрудник в Институте биохимии.

– Ну вот, младший сотрудник. Зарплатишка–то, поди, рублей сто сорок.

– Сто тридцать.

– Вот… сто тридцать. А есть–пить надо. Вы член Союза писателей?

– Нет, меня не примут.

– Почему не примут? Вы же роман написали?

– Написал, да он шибко не нравится этим… ребятам. Их там процентов восемьдесят. А в приемной комиссии и того больше.

«Опять съехали на эту тему», – подумал Свирелин. И решил сворачивать беседу. Буркнул себе под нос:

– Позвоните мне через неделю.

Грачев поднялся и, улыбаясь, сказал:

– Рад знакомству, Николай Васильевич! Много слышал о вас хорошего.

«Он еще комплименты говорит».

– Хорошо. Идите.

Сочувственным взглядом провожал посетителя: «Надо пристроить мужика. С таким–то его характером и пропасть недолго». И еще думал: «Пчелы не прокормят. А впрочем, как знать?..»

Сцена эта, теперь уже далекая, вспомнилась отчетливо, резко, будто вырубленная на камне. И не потому он ее вспомнил, что Грачев – крамольный писатель и Свирелин отважился назначить его заместителем директора по кадрам одной столичной типографии, а вспомнился ему Грачев в связи с оброненной Ниной фразой: пятились мы с вами под напором всякой сволочи, и до тех пор, пока Россия–матушка не упала в пропасть. Не будет нам прощения от внуков и правнуков.

Она, эта мысль, и раньше тревожила его совесть, он от того и сосал свои наперстки, но вот выразить так явственно и просто…

Слова Нины прозвучали как приговор. Их и должна была произнести женщина. Она творит и созидает мир, она за него главная ответчица.

Вагон от быстроты движения покачивается с боку на бок, блики на стенах уж не мелькают, – видно, луна спряталась за облака и не тревожит сон земного мира. Свирелин и дома–то спал плохо, а тут и совсем не сомкнет глаз. Греет его душу близость Нины, этой удивительной женщины. Она спит крепко, и, видимо, ничто в жизни ее не тревожит. Года два назад рассталась с мужем, детей нет, отец еще не старый, директор большого завода где–то на Урале или в Сибири. Такая молодая, интересная, неужели нет и любовника? А если есть, что он за человек? И понимает ли, каким сокровищем обладает?..

Прав у Свирелина на Нину нет никаких, а при мысли о любовнике сердце холодеет. Нравилась она ему всегда, со времен ее девичества, а уж когда в комитет пришла, он ловил каждую возможность, чтобы увидеть ее, пообщаться с нею. Подгадывал время, чтобы после работы пригласить в машину, вместе поехать домой. Впрочем, этим не злоупотреблял. В окна смотрят десятки глаз, найдутся и любители почесать языки.

В Питер он едет с надеждой одолеть порок пьянства и начать новую жизнь. У него еще сохранились связи, многие бывшие приятели и теперь занимают видное положение; найдут и ему место. И тогда…

Мысль о Нине снова заползала в голову, и мечта о прекрасной женщине не казалась такой уж эфемерной.

Повернулся на спину, смотрит на синеватый ночной огонек.

Вспоминает самые напряженные дни в отношениях со своим главным бухгалтером, но и тогда не меркнул его интерес к Нине.

Первые серьезные трения возникли в связи с делом о подпольных дипломах, выпущенных типографией, где работал Грачев. Он однажды напросился к нему на прием и тихим, заговорщицким голосом сообщил о пяти тысячах дипломов, изготовленных в его типографии и проданных кавказцам.

– Какие дипломы? Не понимаю вас.

– Обыкновенные. Об окончании институтов, университетов.

– Ваша типография не имеет права печатать дипломы.

– Не имеет, а напечатала. Тайно, пять тысяч штук.

– А вы откуда знаете? Почему это вы мне докладываете, а не директор?

– Я председатель местной организации народного контроля. Мне поступил сигнал.

Свирелин поднялся, в волнении ходил по кабинету. Подошел к Грачеву, склонился над ним:

– Я давно знаю вашего директора, он не мог допустить.

– О директоре ничего не могу сказать, но дипломы напечатаны.

– Но вы понимаете, какой резонанс получит эта история, выйди она наружу?

– Понимаю, Николай Васильевич. И даже очень хорошо понимаю. Я потому и пришел к вам.

– Кто еще знает об этом?

– Думаю, пока двое: я да тот, кто подал мне бумагу.

– Кто он?

– Аноним. Выстрелил из кривого ружья, а самого не видно.

– А-а… Это уже легче. Ну да ладно. Вы пока никому не говорите, а я подумаю, что предпринять. Следствие будем проводить тайно. Дело в том, что типографии относятся к особо важным идеологическим объектам, и всякие серьезные решения, связанные с ними, принимаются на самом верху. Оставьте бумагу, а сами держите в секрете эту информацию.

– Будет сделано, Николай Васильевич. Не беспокойтесь.

Неспешный ход воспоминаний да мерный стук колес убаюкали Свирелина. Он уснул. И спал до того момента, когда в коридоре раздался голос проводника:

– Подъезжаем к Петербургу. Поднимайтесь!

Нина принесла чайник, и они сидели за столом, пили чай с печеньем и конфетами. На перроне их встречал Грачев с супругой Лидией Петровной. Свирелин знал, что ей за сорок, но в окна вагона заглядывала женщина совсем молодая, черноглазая, с резко очерченными бровями и длинными ресницами. «Уж не женился ли он тут на другой»? – подумал Свирелин, выходя из вагона. Но нет, представляя супругу, Грачев называет ее «Лидия Петровна». Значит, она, та самая, о которой он ему писал. У нее недавно умер муж, знаменитый ученый, директор института, а у Грачева умерла жена Надежда Николаевна, вот они и поженились. Живут на два дома – в Москве у Грачева и здесь, в Петербурге.

Нина и Лидия Петровна идут впереди, оживленно беседуют, а Грачев со Свирелиным – сзади. У вокзала сели на такси и минут через двадцать были дома.

Квартира у Грачевых просторная, комнаты большие, потолки высокие. И мебель тут была старинная, еще с прошлого века. Квартира досталась родителям Лидии Петровны от дедушки по линии отца. Как и отец, ее дедушка был крупным ученым–биологом, имел звание академика. В их квартире бывали Тимирязев, Павлов, Менделеев. Их портреты висели на стенах в гостиной. В широком просторном холле висели два небольших портрета, написанные маслом, мужчина и женщина. Мужчина пожилой, с редеющими волосами, а женщина молодая и очень интересная.

– Это – мои учителя: Геннадий Андреевич Шичко и его супруга Люция Павловна.

Хозяйка повернулась к Свирелину:

– Им, этим людям, миллионы бедолаг–алкоголиков обязаны вторым рождением. Ну да, насколько я поняла Петрушу, вы тоже хотите приобщиться к трезвой жизни.

Свирелин съежился от суровой простоты этих слов, но ничего не сказал. Не хотелось бы ему состоять в гильдии бедолаг–алкоголиков; он подумал: «Я и сам могу отрезвиться, без всяких учителей. Вот скажу им об этом».

Гостей разместили в отдельных комнатах. Потом хозяйка пригласила всех завтракать.

Сидели за круглым большим столом на кухне, служившей одновременно и столовой. Ложки, вилки, тарелки и даже салфетки – все тут было отмечено печатью стародавних времен, памятью о людях другого мира, но близких по крови и духу. Свирелину чудилось, что он слышит спокойную величавую речь людей отлетевшей эпохи, их смех и дыхание, звон хрусталя и фарфора. Есть что–то волшебное, завораживающее в предметах, переходящих к нам от далеких предков; незримо струится от них живительное тепло и, мы, прикасаясь к ним, как бы вбираем энергию прежней могучей жизни.

Обращаясь к Свирелину, без дальних предисловий заговорила Нина:

– Тут, как мне рассказал Петр Трофимович, такая картина: волшебников в Питере много, человек двадцать пять, и среди них есть волшебница, то бишь дама.

– Не нужна дама, – пробурчал Николай Васильевич. – Пойду хоть к черту, но не к даме.

Свирелин склонился над тарелкой и не видел улыбок на лицах друзей. Его шея, щеки заметно побурели, разговор не нравился, и он не хотел бы его продолжения. Не больной же он, наконец, чтобы устраивать его к каким–то шаманам. Эти «учителя» хозяйки, изображенные на красочных портретах, казались ему нелепыми рядом с портретами гигантов русской науки. Он не поднимал взора на друга своего Грачева и не понимал его беззаботной веселости. «Серьезный человек, а позволяет жене заниматься черт знает чем». И как только он об этом подумал, явилась и догадка: уж не она ли эта самая волшебница?.. Конечно же она! Иначе зачем бы она сказала: «Мои учителя»?

Свирелин знал, что Грачев пишет какие–то книги о методах отрезвления, он сюда в Питер и ездил затем, чтобы изучать эти методы, писал об ученом Шичко. Он здесь и с Лидой познакомился. Слышал обо всем этом, но как–то краем уха, и книг его не читал, и не вникал в эту проблему. Серьезно полагал, что лечить алкоголиков – пустая затея. Человек пьет потому, что в нем такая потребность заложена от природы, в жизни случаются обстоятельства, – вот как у него теперь, – когда вино или водка служат ему облегчением от невзгод и страданий. Он сейчас, в эту минуту, решил, что зря поддался уговорам Нины и приехал сюда за исцелением. Вот сейчас он об этом и скажет, но только так, чтобы не обидеть Нину. А она точно слышала его внутренний монолог, наклонилась к нему:

– Так значит, к мужику поедем? Решайте. Как скажете, так и будет.

– Я уже решил, – бубнил Свирелин, точно в бочку. – Побудем здесь денек–другой и домой подадимся.

– Ну, нет! Это уж фигушки! Раз приехали, то курс пройдем полностью – от первого дня до десятого. Я уж деньги Лидии Петровне отдала. Она сейчас, после завтрака, поедет договариваться.

– Я и без того пить больше не буду. И раньше–то пил немного, а теперь… так и быть. Не стану вовсе.

Нина наклонилась к Свирелину, заглянула ему в глаза:

– Николай Васильевич, голубчик, не отказывайтесь. Очень я вас прошу.

Свирелин посмотрел на нее внимательно, и во взгляде его карих, еще молодых глаз отразилась сердечная благодарность. Чуть заметно кивнул:

– Ладно.

Про себя подумал: ни в чем я ей не могу противиться.

– А теперь будем решать: к кому пойдете в группу? Может, все–таки к волшебнице?

И она посмотрела на Лидию Петровну.

Свирелин понял и тоже посмотрел на хозяйку.

– Если это вы, Лидия Петровна, то, пожалуй, готов вам повиноваться. Только скажите сразу: ваша наука требует каких–нибудь жертв?

– Ровным счетом никаких. Впрочем, есть три условия: ваше желание, серьезность и внимательность. И еще одно, – оно, пожалуй, будет самым главным: вы должны писать дневник.

– Считайте, мы обо всем договорились. А можно ли мне заранее что–нибудь прочесть по этой теме? Простите меня за невежество, но я лишь только однажды слышал по радио упоминание о методе Шичко.

Приятели молчали. Наверное, в этот момент оба они вспоминали один свой телефонный разговор еще в самом начале горбачевской перестройки. Тогда действовал закон об ограничении продажи водки, и в тех магазинах, где водку продавали, выстраивались большие очереди. Свирелин однажды в холодный зимний день стоял в такой очереди и от магазина позвонил Грачеву.

– Наделали вы делов с этим вашим борцом за трезвость академиком Угловым… Я как идиот стою за бутылкой водки и слышу, как вся очередь клянет вас за ваши статьи в газетах.

В то время академик Углов и писатель Грачев выступали со статьями, писали книги о вреде пьянства, их фамилии были у многих на слуху, – особенно у пьющих людей, терпевших неудобства от борьбы за трезвость. Получалось так, что боролись не только со спиртным зельем, но и с теми, кто потреблял его. Как раз в это время Свирелин был отставлен от должности и старался водкой заглушить обиду и заполнить ни на что не нужное ему время. Он оказался в обществе ханыг и пьяниц и по утрам вливался в стаю жаждущих выпить и вместе с ними слонялся по магазинам в поисках бутылки. Грачев тогда не очень вежливо ему сказал:

– Водка не молоко, без нее и обойтись можно.

Свирелин бросил трубку и долго после того не звонил Грачеву. Как человек государственный, умеющий крупномасштабно мыслить, он сознавал важность алкогольной проблемы, но путей выхода из нее не видел. И тех, кто писал статьи, шумел, пугал народ, считал людьми несерьезными, популистами. Разделял расхожую точку зрения: «Они свою цистерну выпили, а теперь блажат». Поэт Владимир Фирсов однажды в разговоре со Свирелиным заметил: «Сами–то они, чтобы никто не видел, ночью под одеялом всасывают».

Теперь сожалел, что ничего не читал из грачевских писаний, особенно его книги о Геннадии Шичко, о чудодейственном методе избавления людей от вековечного порока пьянства.

Грачев принес ему в комнату стопку книг:

– Вот… читайте.

Рассказал эпизод, случившийся у него с маститым писателем в Москве. Назвал фамилию.

– Вы должны его знать.

– Как не знать! Встречался много раз.

– Так вот… Звонит он однажды, говорит: «Прочитал ваш очерк о Шичко «Тайны трезвого человека». Хотел бы поехать к нему. Он всех принимает?» Ну, меня словно черт за язык дернул. «Нет, не всех, – говорю. – Его метод воспринимают люди интеллектуальные, мыслящие». – «А как он определяет, мыслящий перед ним или олух безмозглый?» – «А он на лицо смотрит. Лицо, оно обо всем скажет». Ну а, вы сами знаете, лицо у него словно топором вырублено. Он, видимо, намек услышал: проворчал что–то и бросил трубку. А через месяц или два его супруга звонит мне: что уж вы такое магическое сказали мужу – он после разговора с вами в рот рюмки не берет. Так что, как видите, я тоже могу отрезвлять.

Грачев засмеялся, а Свирелин брови сдвинул к переносице; он, очевидно, подумал: мне бы так… после одного разговора…

Вынул из стопки небольшую книжицу вдовы недавно умершего Геннадия Шичко, Люции Павловны: «Слово есть Бог». Сунул ее в карман и сказал:

– Пойду в парк. Читать буду.

Нина Ивановна тем временем приоделась, навела марафет и зашла к мужчинам:

– А я в город. И скоро меня не ждите. Буду знакомиться… с делами.

Из квартиры они со Свирелиным выходили вместе.

– Может, проводить вас? – сказал Свирелин.

– Нет–нет, вы приступайте к своим делам, а я буду приступать к работе.

Подумав, добавила:

– Вы ведь знаете: к работе я отношусь серьезно.

– Как не знать, – буркнул Свирелин. – Очень даже хорошо знаю.

И они разошлись по своим маршрутам.