Текст книги "Голгофа"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Вашу руку! – воскликнул Качалин.

Они крепко пожали друг другу руки.

Потом пили чай, теперь уже при свете свечи. Со второго этажа спустились еще два рослых парня, представились:

– Василий.

– Андрей.

Качалин тепло поздоровался с ними. И посадил с собой рядом.

Избушка в лесу была боевым постом качалинской армии, состоявшей из отца и трех его сыновей. Евгений, старший сын, командовал целой ротой «черных ястребов» и очень толково исполнял роль командира. Отец их был лесником. У себя дома они создали малое предприятие, исправно платили налоги, постепенно склонили на свою сторону начальство и милицию всей округи. Им помогали, их защищали, прикрывали и, когда было надо, участвовали в проведении боевых операций. Это была одна из форм русского сопротивления, которая налаживалась здесь в рамках закона и с участием людей, призванных блюсти порядок и правила общежития. Это была невидимая постороннему глазу партизанская война, разгоравшаяся на просторах России и заставлявшая трепетать воров и грабителей, рыцарей теневой экономики, особенно же дельцов, наладивших подпольное производство водки, табака и наркотиков.

Качалин предложил Евгению выйти с ним на улицу и здесь давал инструкции. Перечислил объекты, которые следует «поузить» в первую очередь. Затем предложил расширить строительство подземного помещения и тоннеля под гаражом. Здесь у них, как и в Сосновке, создавался подземный объект с хитрым и почти невозможным для разоблачения механизмом управления, связи и сигнализации. В стороне от дома устраивалось хранилище для изъятых у воров денег, золота и драгоценностей.

– У вас сейчас есть золото? – спросил Сергей.

– Да, есть. И уже немало.

– Мужские кольца, перстни, женские украшения есть?

– Да, и очень ценные.

– Ты сейчас сходи на склад и принеси для каждого мужика, отлетающего в Австралию, по два массивных кольца, по два перстня с крупными бриллиантами, а для женщин – колье, браслеты, серьги и всякое другое. Это на случай, если в Австралии будут у нас осложнения с деньгами.

– Хорошо. Я сейчас принесу.

И Качалин пошел в дом, а Евгений скрылся за углом. Потом он, как и обещал, вернулся с драгоценностями и незаметно для других положил их ему в карман.

Качалин сказал:

– Отвезешь нас в Москву.

Евгений ничего не ответил. Он беспрекословно подчинялся начальнику.

Выехали через час, задолго до рассвета. Вскоре выкатились на хорошую грунтовую дорогу, а там и на Московское шоссе, по которому пошли со скоростью сто десять километров. В десятом часу утра они были уже в столице, мчались по Ленинградскому проспекту и затем свернули на проспект Мира, где невдалеке от гостиницы «Космос» Качалиным была недавно куплена трехкомнатная квартира.

Женщинам Сергей показал спальню с двумя кроватями, удобным диваном, двумя креслами и великолепным видом на кишащую ларьками площадь перед метро «ВДНХ» и открывавшееся вдали пространство, где в тени высоких деревьев утопали дворцы некогда такой оживленной и праздничной Сельскохозяйственной выставки.

– Советую вам хорошо отдохнуть перед дальней дорогой. Полетим не куда–нибудь, а в Австралию, на юго–запад континента.

– Я никогда не была в Австралии, и в Антарктиду мне бы хотелось слетать! – воскликнула жадная до новых и сильных впечатлений Александра. Ей не хотелось расставаться с мотоциклом и ребятами, которые так легко и просто приняли ее за командира, но она верила, что скоро к ним вернется и вновь будет носиться по грунтовым дорогам псковщины, новгородчины и всей прибалтийской земли.

Сергей сел на диван и пригласил женщин присесть с ним рядом. Вынул из кармана целую горсть драгоценностей и стал примерять им на руки кольца, перстни, браслеты.

– Ай, какая прелесть! Это мне? Навсегда? – вскрикивала Саша. – Мама не покупает дорогих вещей – боится, что жулики прибьют меня в лифте или у подъезда дома.

Качалин подобрал ей золотое кольцо и два перстня с бриллиантами, дорогие серьги, а на шее прикрепил колье, стоившее многие десятки тысяч долларов. Так же щедро одарил Нину Ивановну.

– Это вам на случай, если не будет денег. Сейчас вроде бы не разрешают много везти с собой. А по чекам еще не известно, получим или нет.

Саша возразила:

– Я никогда и никому не продам эти прелестные вещицы. Пешком дойду до России, а не расстанусь с ними.

– По морям и океанам не дойдешь.

– Я маме позвоню. Она пришлет деньги – и мне, и Нине Ивановне. А если надо, и вам с Николаем Васильевичем. У мамы есть деньги. Я надеюсь, звонить–то из Австралии можно?

– Звонить отовсюду можно. Связь сейчас через спутники. Хоть и в Антарктиду поезжай.

В дверях появился Шахт.

– Билеты будут вечером. Вылетаем завтра в четырнадцать часов. В Австралию разрешают взять с собой три тысячи долларов.

Вынул из сумки доллары, стал считать.

– Вот вам… каждому по три тысячи. Когда по моим чекам возьмете в банке деньги, этот долг вернете мне.

– Но я бы хотела приодеться и взять с собой теплые вещи, – сказала Нина Ивановна. – Насколько я знакома с географией, юг Австралии недалеко от Антарктиды, там холодно.

– Нет, к счастью это не так. Климат там сродни нашему южнороссийскому. Но вот остров Кергелен, где у меня рыбный завод и куда я обязательно поеду, – самое гиблое место на земле. Двести пятьдесят дней в году дуют холодные сырые ветры, лютуют штормы, а облака ходят так низко, что могут сбить шапку. На острове живут смелые суровые люди. И если вы пожелаете, полетим туда вместе. Так что теплая одежда не помешает.

– И я хочу на остров Кергелен! – захлопала в ладоши Саша. – Я буду везде потом говорить: была на острове Кергелен, а это самое гиблое место на земле. Но позвольте, а на уроке географии нам говорили: самые крутые ветры бывают у нас под Новороссийском. Там будто бы дует норд–ост, и это называют полюсом ветра.

– Полюс ветра может быть и у нас, но самое ветреное, суровое и промозглое место – там, на Кергелене. Мне так говорили рыбаки.

– Если бы вы нас отпустили с Сашей, я бы и ее приодела.

– И я бы непрочь кое–что захватить с собой, – сказал Николай Васильевич. – Нельзя ли нам подскочить домой? Мы с Ниной Ивановной живем рядом, в одном подъезде.

– Хорошо, – согласился Качалин. – Евгений вас отвезет.

И через несколько минут они уже мчались по Садовому кольцу на Кропоткинскую.

Сборы вещей были недолги, и скоро они вернулись. Саша, любившая как все девушки, красиво одеться, была неузнаваема: Нина Ивановна снабдила ее самыми модными и дорогими платьями, куртками, плащами. Комплекция у них была одинаковой, нарядов Нина Ивановна из Америки привезла много – они выглядели так изящно и изысканно, что вполне бы могли сойти за самых ярких звезд киноэкрана. Николай Васильевич так же основательно принарядился и вдобавок ко всему взял с собой увесистый кожаный чемодан.

Назавтра в четырнадцать часов по московскому времени они взлетели, и самолет взял курс на далекий и таинственный континент Австралию.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Самолет нашего российского Аэрофлота, еще не полностью разрушенного улыбчивым маршалом–мутантом Шапошниковым, в десятом часу утра по местному австралийскому времени приземлился на полосе Мельбурнского аэропорта. Отсюда российские гости в тот же день и уже на небольшом самолете австралийской национальной авиакампании прошли очередное плечо своего маршрута и ступили на прибрежную землю крайнего юго–запада континента в пригороде портового города Перта. И сразу же для наших путников открылись необычные, можно даже сказать, необыкновенные впечатления. Самолет еще катился по бетонному полю, а Саша и Нина Ивановна, сидевшие у окна, были поражены безлюдьем и отсутствием всякого рода машин и механизмов, снующих обыкновенно в других портах и около аэровокзалов, и у входных дверей и ворот многочисленных построек на аэродроме. Собственно, здесь и не было построек, и на поле одиноко стояли с десяток будто бы забытых кем–то самолетов, два из которых были совсем маленькие и, казалось, предназначались для небесных прогулок или спортивных занятий. Аэровокзал похож на многие другие аэровокзалы – приземистый, стеклянный и просторный, но людей в нем и возле него было мало. И зачем он здесь такой просторный и большой, было непонятно. Никто не встречал гостей из России, и трап к самолету долго не подавали, что так же свидетельствовало о каком–то странном полусонном состоянии, словно самолет прилетел не в большой портовый город, а приземлился на поле заштатного аэродрома в каком–нибудь районном центре.

Не знали наши путешественники, что именно в день их прилета работники аэропорта устроили забастовку и самолетов принимали мало.

Так же вяло и без каких–либо задержек и конфликтов проходили аэродромную таможню, вышли затем на площадь и без всяких проволочек сели в такси и поехали. И дорога вела их по месту ровному, пустынному. Деревья обочь дороги жались друг к другу стайками и были странными; голые стволы тонкие и необыкновенно высокие, негустыми шапками упирались в самое небо.

– Это эвкалипты, – сказал Шахт. – Австралийские эвкалипты.

– Но почему на них так мало листвы? – спросила Саша.

– Тут ветры сильные дуют, как у нас в Новороссийске. Там норд–ост, а тут океанский теплячок называется. Если брызги с океана несет или дождь нагонит, то теплый, точно душем поливает. А вообще–то нрав у здешней погоды под стать петербургскому, только на пять–восемь градусов теплее. И сезона дождей у нас не бывает, случается, зарядит надолго, но чтобы так, как здесь, – если уж зарядил, то льет месяцами… Потому, наверное, и крона деревьев точно борода татарина, редкая и лишь на самой макушке. Ветер–то и не валит деревья. Стоят они по тысяче лет, может, и больше.

Шахт философствовал, но в точности ничего не знал, и растительный мир этого прибрежного уголка крайнего юга Австралии тоже не знал. На реплику Саши «Кусты тут странные» заметил: «Тут все для нас непонятно. И кусты у них не по–людски растут – стелются над самой землей и вместо листьев будылье какое–то, точно змеи в разные стороны ползут».

По боковым стеклам кабины и по ветровому резвыми ящерицами ползли струйки влаги, на улице шел дождь. Машина петляла между невысокими холмами, поросшими то сплошным покрывалом стелющегося кустарника, то стайками или рядами эвкалиптов, а когда взлетали на вершину холма, взору открывался океан. Иногда дорога подводила их близко к берегу, и тогда впечатлительная, восторженная Саша устремляла изумленный взор в безбрежную даль Индийского океана, с тайным трепетом оглядывала пенистые гребни волн, но машина снова ныряла во впадину между холмами, и Саша переводила дух, ждала новой встречи с океаном.

– В какой стороне Антарктида? – обращалась она к шоферу на хорошем английском языке, который она усвоила за время жизни с отчимом в Израиле и с матерью в Дамаске.

Шофер показал рукой по направлению движения машины.

– Но почему же тут так тепло? Ведь Антарктида близко!

Шофер улыбнулся, покачал черной кудрявой головой:

– Антарктида далеко, очень далеко.

Саша, оглядывая его в зеркало, хотела спросить: «А вы негр или кто?» – но не спросила, а лишь подумала: «Они тут все не поймешь какие». Такими были люди, которых она видела в аэропорту, – не поймешь какие. И это впечатление как нельзя лучше характеризовало жителей Австралии: большинство тут не знало своей национальности, а может быть, и совсем ее не имело. Незначительная часть крови им досталась от коренного племени австралийцев, – со времени высадки здесь первых колонистов в начале семнадцатого столетия, но аборигенов осталось мало, их, доверчивых и полудиких, извели водкой и завезенными со всех континентов болезнями; люди тут за четыре столетия так перемешались, что теперь уж мало кто знал даже признаки своей национальности. Тут жили мутанты, метисы, но каждый из них гордился принадлежностью к далекому и обособленному от всех других частей света континенту.

А стайки и ряды эвкалиптов все бежали и бежали навстречу путникам. Местами они стояли редкими и небольшими группами, и чудилось, будто они поссорились и хотели бы подальше отбежать друг от друга.

Не удивлялся ничему один Шахт, этот говорил без умолку.

– Вам кажется, вы прилетели в Стамбул или Вену… Да, конечно, Перт – большой портовый город, но Австралия до сих пор еще большая загадка. Это самый маленький на свете континент и дальше всех удален от центров цивилизации. Города тут игрушечные, а люди как сонные мухи, и приезжему человеку кажется, что никто тут не знает, что надо делать и как надо жить. Вы видите домики – вон домик под железной крышей, вон под красной черепицей, а зачем он тут, кто его построил на отшибе и не посадил хотя бы маленького деревца, и не сделал забор? Вам никто и ничего не скажет. Здесь вы увидите много такого, что вам никто не объяснит, и на вопросы зачем и почему только пожмут плечами. Австралия! – одно слово. Людей тут на всем огромном пространстве меньше, чем в Токио, и чуть больше, чем в Москве. Национальностей нет, вам никто не скажет: ты антисемит, а ты русофоб. Вот это главное. Ты можешь ехать в трамвае и не бояться, что тебе дадут по очкам. Это как раз то, ради чего мой шеф Сапфир и я сюда приехали. А если спросите: почему Перт? Почему залезли туда, где ветер, где часто бывает шторм и всю зиму льют дожди? Зачем вам это?.. А это, чтобы подальше от глаз. Подальше от всего, что зовется Россией. Сегодня там хорошо, там есть Гайдар, Шахрай и Черномырдин, – наши люди! Но завтра придет ЦК и тебя позовут на Лубянку. Про Лубянку расскажу вам анекдот. Идут по этой площади два еврея, старый и молодой. Так этот молодой спрашивает у того, что старый: где тут госстрах? Старый повертел головой, посмотрел вокруг и сказал: госстрах – не знаю, а госужас – вот… И показал на желтое здание КГБ. Вот мы и решили: если уж ехать, то подальше от этого желтого здания. В Ленинграде тоже есть такой дом, но цвета серого, как вон та туча, что валится на нас с океана. Ну так вот, мы решили от него подальше. Двинули туда, куда даже и наша очередная волна эмигрантов не докатится. Среди наших тоже много сволочей. Сегодня он ничего, смеется и говорит: привет, привет, а завтра он обозлится и катанет «телегу» туда – в госужас. Расскажет им, где ты взял деньги и купил в Тель – Авиве дом. И посоветует взять тебя за штаны и как следует потрясти. И тебя возьмут за штаны. Кто–кто, а я своих людей знаю. Потому и решил: если уж ехать, то туда, где дует ветер и как из бочки льют дожди.

Однако город по мере того, как в него втягивалась машина, все больше походил на город, и фасады домов, и широкие окна, и двери в стороне от витрин магазинов – всё, как и в городах европейских или на окраинах Стамбула, Бухареста, Александрии. Тут не было какого–то одного строгого стиля, указания на одну известную национальность – была смесь орнаментов, пестрота и вольность лепки и архитектурных украшений. Надписи на языках английском, французском, испанском. Одно было общим для окраинной улицы: двух–трехэтажность построек, малолюдность и благодушие собак, которых, впрочем, было тут немного.

– Завернем в банк, а уж потом повезу вас в отель, – сказал Шахт, показывая всем видом своим и настроением, что человек он тут свой и что путешествие обещает им много приятных сюрпризов и радостных открытий.

В банке Шахт в сопровождении Качалина прошел за стеклянную полустенку, быстро отыскал директора и, представляя ему Качалина, сказал:

– Наш, питерский. И эти все – наши.

Говорили на русском. И выговор директора был чистым, русским, если не считать густой картавости и проглатывания некоторых согласных и даже целых слов.

– Сколько вы скажете, сколько скажете, – разводил руками директор банка, который при знакомстве низко поклонился Качалину и всем остальным, но имени своего не назвал.

Шахт повернулся к Сергею:

– Все деньги брать не советую, возьмите столько, сколько вам потребуется.

– Да, да, мы возьмем по десять тысяч. Нам, надеюсь, хватит.

По чекам, выписанным Шахтом, взяли по десять тысяч долларов и на той же машине, – шофер их ждал, – поехали в центр города, в гостиницу. Остановились у небольшого трехэтажного дома, над входом в который подковой нависала надпись по–английски – ее перевела отлично владевшая английским языком Нина Ивановна:

– «Небесная принцесса».

Саша сказала:

– А я думала: «Царевна неба».

– Можно и так перевести, – согласилась Нина Ивановна. Она ни в чем не возражала Александре, старалась установить с ней дружеские отношения.

На дворе дождь перестал, но лютовал сильный ветер, он дул со стороны океана, который был совсем недалеко, и гул от его волн доносился сюда, заглушая все городские шумы. Облака, клубясь и разрываясь на части, валились на крыши домов, накрывали верхние этажи высотных башен, подступавших солдатским строем к берегу океана, – сырое дыхание волн обдавало город, и женщины, выйдя из машин, быстренько перебежали площадку, отделявшую их от входа в отель.

Гостиница была небольшая, но по обилию в вестибюле зеркал, ковров, позолоты, по дворцовой резной мебели можно было заключить, что гостиница предназначалась для избранных.

Качалин предложил Николаю Васильевичу снять трехкомнатный номер на двоих, тот согласился, и женщины, заслышав их уговор, тоже решили снять на двоих хороший номер.

В номерах было тепло, уютно, и гости из России принимали душ, приводили в порядок одежду и затем уж в полдень спустились на первый этаж. Тут их в вестибюле у входа в ресторан встретил Шахт.

– Друзья! Не удивляйтесь, если я вам скажу новость: здесь живет сестра Сапфира. Она нездорова, сидит в коляске; приглашает нас в гости.

Саша всплеснула руками:

– Как здорово!

Она любила ходить в гости, и если здесь, на краю света, живет сестра отчима… Это же интересно!..

Невдалеке от порта на склоне едва выдающегося над уровнем океана холма, в окружении невысоких шапкообразных деревьев, без всякого плана и порядка было разбросано десятка два двух–трехэтажных домов, которые при приближении к ним казались настоящими дворцами.

– Квартал новых русских. Его так здесь зовут.

Шахт приостанавливал машину, ехал медленно.

В затененные стекла «Форда», точно метелкой, ударяли заряды не то дождя, не то мельчайших капель, вздымаемых волнами океана, и при неслышной работе двигателя отчетливо различался гул стихии, и, казалось, небо и земля содрогались от ударов волн, а деревья, скручивая в тугой жгут кроны, наклонялись к машине, словно просились взять их и укрыть от непогоды.

– И часто тут… такое? – спросил Николай Васильевич.

– А что вы хотите! – вскинулся Шахт. – Завтра проснетесь, а возле окна – айсберг. При ярком солнце, сочинской погоде – ледяная гора! Как вам это нравится? Проклятый край! Чего меня занесло сюда – не знаю. Спросите у Сапфира. Это он всех затащил. Видите – дома? Вон – Шалопальянц, а этот… – Кац, родственник какого–то нашего министра, а там вон – дядюшка Сапфира Соломон Давидович… Новые русские! А за городом, на берегу океана, закупив пляжный участок в два километра длиной, поселилась шайка редакторов московских газет и дикторов телевидения. Им платят олигархи, ой–ой сколько платят! Если бы вы знали!

«А вот мы и попытаемся узнать», – подумал Качалин.

– Какие же они русские? – воскликнула Саша.

– А кто?.. Калмыки, узбеки, аварцы? Да таких тут просто не знают. Если ты из России, значит, русский. Между прочим, это очень хорошо. И я русский. Фамилия, конечно, Шахт, но жил в России, значит, русский. Что хорошо, то хорошо. Зачем мне объяснять, кто я и откуда? Из России – значит, русский.

Ехал он совсем медленно, давая возможность разглядеть дома новых русских. Подъезды, калитки, ворота, особенно же крылечки и входные двери: все эти архитектурные ансамбли и их детали отличались большим разнообразием, богатством убранства и отделки, затейливостью орнаментов и рисунков, яркостью и свежестью красок. Сразу видно: денег тут не жалели, жажду самолюбия и тщеславия утоляли широко, с размахом. Настоящие русские люди, сидевшие в машине, – а они, кроме Шахта, были действительно настоящими русскими, – и за то благодарили расселившихся тут новых русских, что они хотя бы внешним видом домов сумели отразить часть достоинств русского характера: его извечную тягу ко всему прекрасному, врожденное чувство гармонии форм и цвета. Важную роль тут, конечно, сыграли бешеные деньги, и кто знает, какие это деньги, откуда они взялись, и что это за люди такие – новые русские. Одно всем было непонятно, почему это вдруг русским стало плохо на Родине, и они, точно стая неведомых птиц, опустились вдруг в Перте, но это уж слишком тонкие материи и вдаваться в них мало кому была охота.

При въезде в усадьбу, у края ворот, бросалась в глаза позолоченная пластинка и на ней фамилия владельца: Бутенко Николай Амвросьевич. И на стене у входной двери в дом такая же надпись. Гостей встречала женщина–мулатка – полная, черноглазая, в коричневом платье с белоснежным воротником.

– Это Габриэл, главная служанка, – представил ее Шахт. На слове «главная» он сделал ударение.

В доме их встречала другая служанка – более пожилая и еще более полная. Тоже в коричневом платье и с широким белым воротничком.

– Омила, – представил ее Шахт. И не сказал, что это младшая служанка или какая–нибудь другая.

Саша заметила, что служанки тут пожилые, толстые, с лицами шоколадного цвета и носами, похожими на картошку. Она любила людей молодых, красивых и веселых. Все, кому за тридцать или около того, казались ей стариками. Исключение делала для Качалина – он–то ей казался моложе самых молодых парней.

Прошли зал, сиявший позолотой и зеркалами, вошли в комнату, чуть поменьше зала, здесь не было привычных окон, а свет лился откуда–то сверху, и на полу лежал голубой ковер, а в глубине, под большой картиной, красовался беломраморный камин, и в нем горел огонь.

Саша не сразу разглядела возле камина коляску и сидевшую в ней женщину – еще не старую, черную, по виду еврейку.

– Знакомьтесь, Соня, – сказал Шахт. И голос его прозвучал странно, и сам он возле этой хорошо прибранной, элегантно одетой женщины казался чужим и лишним. – Она живет в этом маленьком дворце и в этом городе на берегу далекого океана, куда вот–вот приплывет оторвавшийся от ледового южного материка айсберг.

– Простите, пожалуйста, – обратилась к гостям женщина, – я не ждала, не знала – наш Гиви всегда так, как снег на голову.

Говорила она мягким приятным голосом и не картавила. Саша вспомнила замечание своей матери, что евреи все картавят; это их обязательная мета, божий знак, которым Творец метит их от рождения. И никакой логопед не в силах исправить их речь; другим помогает, но еврею никогда. И сашин отчим Сапфир, сильно картавивший, будто признавался, что евреи отдали бы все богатства мира, лишь бы убежать от этого изъяна, который они считают своим величайшим пороком и несчастьем.

Но вот Соня этим недостатком не страдала, но и она была несчастна, потому что в свои сорок лет недуг приковал ее к коляске.

– Представьте себе, – звенел ее голос, – приехала сюда в полном порядке, любила бродить по магазинам, обегала весь город, и вдруг стала приседать. На одну ногу присяду, на другую… Знаете, это даже смешно, я будто бы примеряла какие–то па, пыталась танцевать. Ни с того ни с сего, да?.. Возьму и присяду. Потом ноги уже делали и не па, а стали подламываться. С чего бы это?.. Никто не знает! Вызывала домой врачей, много платила, но они дают мази и уходят. Мази ужасно пахнут, мой Николай перешел жить на другую половину. Меня еще постигло и одиночество.

– Но Соня!.. – взмолился Шахт. И развел руками.

– Что Соня, что Соня! Тебе хорошо, ты на ногах и едешь, куда хочешь. Завез меня в эту дыру, посадил в золотую клетку и еще говоришь!..

Голос женщины дрожал, она поднесла платочек ко рту, и тело ее содрогалось от беззвучных рыданий.

– Соня, Соня!.. Мой Коля тоже говорит: Соня! И делает такое лицо, будто у него болят зубы. И уходит туда, на другую половину. Сделал там хитрые замки и никого не впускает. Только по вечерам к нему приходят женщины… Я этого хотела, когда ты по поручению братца потащил нас сюда – как говорят русские, к Макару, где пасут телят?.. А я ночью вижу сон, будто я в Ленинграде и быстро–быстро бегу по городу, как я бегала, когда была студенткой. Я была молодая, красивая… Зачем ты нас сюда приволок – не знаю. Может быть, вы мне скажете? – повернулась она к Саше и Нине Ивановне. – А я не знаю. И никогда не буду знать, зачем уехала из города, где родилась и жила на Невском проспекте совсем недалеко от Дома Книги, где теперь красивый сквер и памятник Гоголю. А я даже его не видела…

И женщина снова горько и беззвучно заплакала.

Потом оправилась, крикнула служанке:

– Кофе принесите! И жидкий шоколад, и конфеты, и пирожные от нашего кондитера.

Подняла свои черные прекрасные глаза на Нину Ивановну:

– Что тут хорошо, так это пирожное. Кондитер знает, что я люблю, и делает их для меня. Вот я вас сейчас угощу.

Потом они пили кофе – особый, бразильский, самого высшего качества. Женщина успокоилась, полуоткрытые плечи ее не содрогались от рыданий, но она продолжала говорить. Говорила она одна и, видимо, не предполагала, что другие тоже хотят что–то сказать. Шахт несколько раз пытался ее остановить:

– Соня!..

– Что Соня? Что Соня?.. В кои–то веки пришли люди, да еще из родного Ленинграда, а он – «Соня»…

Неожиданно раскрылась дверь, и в зале, или салоне жены, появился ее муж: Николай Амвросьевич Бутенко. Он был еще совсем молод, атлетически сбит, на лице его гуляла улыбка.

– Коля, садись сюда. Ну, пожалуйста, сюда, – показала ему на стул супруга, но он на нее даже не взглянул и сел возле Нины Ивановны. Представился, сказал, что имена всех гостей знает…

– Мне о вас рассказал Гиви…

И еще сказал, что очень рад видеть «живых людей с большой земли».

– Эту продувную дыру я иначе не называю, как аэродинамической трубой. Только вот за каким чертом я сюда потащился – до сих пор понять не могу!

Он тоже говорил охотно, и было похоже, что никому другому уступать трибуну не собирался. Лицо его слегка покраснело – то ли от приятного возбуждения, то ли от спиртного возлияния, – он радовался так, будто со всеми был давно знаком и с нетерпением ожидал их. Это состояние легкой обрадованности знакомо каждому человеку, живущему вдалеке от родных мест, особенно тем, кто уехал на чужбину навсегда и уж не чает оттуда вернуться. Эмигрант – человек ушибленный судьбой, и как бы ни складывалась его жизнь, пусть даже она устраивается счастливо, все равно, он чувствует свою уязвленность, и каждого посланца с Родины воспринимает как подарок.

Сразу же как–то так образовалось, что гости из России расселись парами по интересам и по взаимной симпатии. Саша прилепилась на углу стола, но рядом с Качалиным; ей было приятно, и она даже млела от удовольствия, принимая мелкие знаки ухаживания и внимания от Сергея. Рядом с Ниной Ивановной сидел Николай Васильевич – молчаливый и будто бы чем–то недовольный, может быть, тем обстоятельством, что с другой стороны рядом с Ниной Ивановной сидел хозяин и проявлял к ней такую дозу симпатии, которую все заметили и которая погасила радостное возбуждение его супруги и ввергла ее в состояние печали, почти отчаяния. Впрочем, даже и это состояние лишь немного умерило ее разговорчивость, и она продолжала все комментировать, обо всем рассказывать, что, как и прежде, раздражало Шахта, и он, наклоняясь к ней, замечал:

– Соня!.. Так это уже ясно, ты лучше дай нашим землякам рассказать, что там у нас в Ленинграде.

Петербургом они свой город не называли, он для них вечно останется Ленинградом.

Нина Ивановна тоже была в ударе; Саша видела, как она часто улыбается, – почти беспрерывно! – и как блестят глаза молодой женщины. Плен, в который ее взяли два Николая, ей, несомненно, нравился, особенно же близость этого нового Николая. Он был молод, казался даже моложе своих лет, и весел, и хотя говорил ей одной, но все слышали его густой певучий баритон, и замолкали при его словах, потому что он говорил интересно, судил обо всем резко и с такой откровенностью, которая, казалось бы, могла не понравится Шахту и жене, но их присутствием совершенно не стеснялся.

– Коммуно–патриоты говорят глупости, стараясь убедить, что Россию развалили евреи, что они во всем виноваты – это взгляд людей примитивных, ничего не смыслящих во всем, что там у вас происходит.

– Но ты откуда знаешь, что у нас происходит? – возражал ему Шахт с некоторой обидой за то, что он прямо говорил о евреях. Их кофепитие происходило в тот примечательный момент состояния российского общества, когда в России словно прорвало плотину, удерживающую все разговоры о евреях, – о них вдруг громко на собраниях студенческой молодежи заговорил краснодарский губернатор Николай Кондратенко. У всех была на слуху его фраза: «Сегодня мы предупреждаем эту грязную космополитическую братию: ваше место в Израиле…» На книжные прилавки, словно сокрушив какую–то запруду, хлынул поток литературы, разоблачающей евреев. И многие авторы брали себе в союзники Пушкина, печатали на заглавных листах своих книг и брошюр его стихи о евреях. А их у него оказалось немало. Например, такие:

Проклятый жид, почтенный Соломон…

Да знаешь ли, жидовская душа,

Собака, змей! Что я тебя сейчас же

На воротах повешу.

Большими тиражами печатались книги Генри Форда о евреях, статья Маркса о них же, книги и брошюры с интригующими названиями: «Правда о русских евреях», «Сто законов из Талмуда», «Еврейский вопрос» Достоевского, «Евреи в России» Селянинова, «Еврейская оккупация России» Русича, монументальный труд Ю. М. Иванова «Евреи в русской истории». Особенно сильно поражали сознание самые последние книги современных авторов: председателя теневого правительства академика Виктора Ивановича Корчагина: «Суд над академиком», огневая, убойная книга Бориса Миронова «Что делать русским в России».

Отмена цензуры, вожделенная для каждого еврея свобода печати и слова… Что хочешь, то и говори, полный запрет контроля над деятельностью газет, типографий, издательств – все то, чего с такой яростью добивались евреи и чего они, наконец, добились, – этот злобный и могучий джин, которого выпустили евреи на свободу, схватил их же первых за горло и больно сдавил все связки. Бумеранг, запущенный в Россию мировым еврейством, тотчас же вернулся к ним и больно ударил в самое темя. Евреи зашатались, захрипели, – они б уж и вернулись к цензуре, но поздно! Ураган бесконтрольной свободы ворвался едва ли не в каждую русскую семью, показал русским еврея. И страсти народного гнева, подспудно кипевшие в каждой душе, вдруг нашли свое направление. И хотя евреи еще плотным клубком копошились в Кремле, сидели во всех начальственных креслах гигантского государственного организма, но покоя уж не было. И не было той окрыляющей веры во вседозволенность, в близкую и окончательную власть над миром; на смену пришла растерянность.