Текст книги "Голгофа"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Нина Ивановна вступила в полосу жизни, схожую с той, которую она переживала в детстве, в юности – в пору, когда ее посещали первые волнения любви. Она вся пылала и трепетала от встреч с Николаем – теперь уже вторым Николаем, здешним, австралийским, вся заходилась от прикосновений, взглядов и даже от слов его приглушенных, назначавшихся только для нее, от горячего дыхания, обдававшего кончики ушей, когда он наклонялся к ней.

Вздыхала глубоко, думала: «Он женат, живет в другой стране, а с тобой флиртует, чтобы пополнить коллекцию дурочек, наверняка богатую… А ты затрепыхалась, словно рыбка на крючке. Эх, женщины! Видно, уж доля ваша такая – любить и расставаться, испытывать мгновения радости и годы мучительных воспоминаний…

Гости из России сидели в ложе городского театра, расположились вокруг Сони. Ее привезли на коляске, подняли на второй этаж, и Николай Амвросьевич сидел с ней рядом, оказывал ей знаки внимания, на этот раз больше обыкновенного. Он и вообще–то, как заметила Нина Ивановна, переменился к ним ко всем, стал менее раскован и больше обращался к жене, как бы давал понять, что муж он примерный и это только казалось, что он готов ей изменять с другими.

Нина Ивановна даже поняла причину такой метаморфозы: они вступали в наследство Сапфировых миллиардов, и Николаю Амвросьевичу нужен был мир с женой, чтобы не оставить себя в стороне от громадных капиталов. И Нина Ивановна, и Николай Васильевич догадывались и о другой стороне дела: Сапфир, повинуясь религиозным еврейским законам, не оставил ничего своей супруге и падчерице Саше, потому что они русские, а все миллиарды отписал Соне – родной по крови. Качалин уж и прознал об этом, очевидно, от Шахта, и все теперь были напряжены ожиданием официальных вестей из газет или от юриста Тети – Дяди, который прилетел из Москвы и будто бы встречался с Бутенко. И только Саша ничего этого не знала и не думала о наследстве – у нее даже и малейших мыслей на этот счет не появлялось.

Больше всех суетился и волновался Шахт. Он–то уж и совсем переменился со времени известия о смерти своего могущественного друга. И хотя ничего не говорил, общался только с Качалиным, но всем было видно, как он встревожен, как напряжен ожиданием каких–то важных перемен в своей жизни.

Разительной была перемена Шахта по отношению к Соне. Раньше он обращался с ней просто и даже грубовато, упрекал в многословии, раздражался, теперь же будто опомнился, испугался и держится от нее на расстоянии. Он хотя на нее и не смотрит, но боковым зрением видит ее и ждет какого–то удара. По его жестам, словам и даже тону теперь все видят, как он боится Сони и как насторожен по отношению к Бутенко, будто в руках у них появились гранаты, и они вот–вот взорвутся.

Великая сила может идти от миллиарда! Кого–то она мимоходом опалит, кого–то осчастливит, а кого–то и разнесет в щепки.

На сцене метались пучки света, кружились искры и где–то внизу или наверху под крышей ухали барабаны, раздирали слух трещотки и визжали, и скулили трубы, скрипки… Вот так, наверное, будет выглядеть мир, когда придет конец света, и в одно место слетятся черти, ведьмы, вся нечистая сила, и все вдруг закричат, завизжат, заорут – то ли от радости, то ли от страха…

Такое действо кипело на сцене. Приходилось напрягать зрение, чтобы разглядеть артистов, а вернее, артисток, потому что по сцене бегали, скакали и пластались на полу как лягушки в основном женщины, а точнее, девицы. Одежды на них не было, лишь блестящие трико обтягивали тела, волосы вздымались каким–то ветром, и оттого чудилось, что девицы не имели плоти, летали в воздушном или в безвоздушном пространстве. Собственно, в этом и заключалось представление. А сюжета или композиции, или героев – этих старых, идущих от петрушкинских времен элементов всякого театрального действа, хитроумный постановщик спектакля лишил его начисто. Сразу было видно, что тут поработал лихой новатор от искусства, наш российский Хейфиц, братья которого во множестве расплодились у нас в Отечестве и заняли режиссерские кресла во всех русских театрах. И если наши доморощенные Гердты, Хазановы, Райкины, Хейфицы еще окончательно не погубили отечественный театр, то это лишь потому, что русские актеры до сих пор стойко держат рубежи народного, реалистического духа, заложенного на нашей сцене еще ярославским актером Волковым, а позже Фонвизиным, Островским и Станиславским. Тут, в Австралии, таких рыцарей сцены, видно, не нашлось. Да тут, если присмотреться, и не было актеров в обычном понимании; на сцене прыгали юные существа, у которых одно достоинство – гибкое, красивое тело.

В конце спектакля в ложу к русским вошел директор теат– ра – пожилой господин с желто–коричневым лицом, помятыми ушами и переломленным, как у боксеров, носом. Он долго кланялся дамам, целовал руки, а потом пригласил русских к себе в кабинет на чашку чая.

Кабинет у директора просторный, тут много кресел, стульев. Посредине – большой продолговатый стол.

Толкаясь и кланяясь, вошла стайка артисток. Среди них был только один артист – молодой, атлетически сложенный негр.

Директор их рассадил по одну сторону, гостей – по другую, поставил на стол вино, фрукты. С ним рядом сидели две рослых девицы: одна – метиска, ее звали Элл, другая – с длинной шеей и тонкой талией, белая, – Мэри. Видимо, исполняли роли первых любовниц.

Бутенко и Соня охотно болтали с артистами, но гости из России молчали, хотя все знали английский язык, кроме Николая Васильевича.

Шахт шепнул Качалину:

– Будут просить деньги. Все новые русские им денег не дают, но Бутенко дает.

И действительно, беленькая Мэри обратилась к Бутенко:

– Наша труппа благодарит вас за взнос в кассу театра. Нам выдали деньги, мы очень благодарны…

– Денег не жалко, я и впредь готов жертвовать, но ради каких целей? Если то, что вы сегодня показали, можно назвать искусством…

– Да, да, искусство! Это Чехов, ваш писатель…

– Чехов?

– Да, Чехов! «Вишневый сад». И режиссер – тоже ваш. Он был актером в театре «Современник», он знал Высоцкого. Это ваш великий режиссер. Вот афиша.

Русские посмотрели на афишу. Огромными буквами изображена знакомая фамилия: Рабинович.

Бутенко нахмурил брови, лицо его сделалось суровым, как те тучи, которые неслись со стороны Антарктиды, хлестали в окна директорского кабинета дождем и ветром.

Повернулся к директору:

– Давно ваши люди не получали зарплату?

– Три месяца. Нечем платить, господин Никос – Лай. Цена билетов небольшая, сборы малые. Едва на аренду помещения хватает.

– Рабинович – плут. Зачем вы его пригласили?

– Рабинович – лауреат, его ваш президент орденом наградил.

– М–да–а… – мычал Бутенко. – И вам они голову задурили.

Обратился к артистам:

– А вы читали Чехова?

Артисты смутились, ответить им нечего – Чехова они не читали.

– В вашем спектакле Чеховым и не пахнет. Я бы дал вам деньги, но – под настоящего Чехова. Финансировать же этот сатанизм я не желаю. А? Что вы скажете? – обратился он к девочкам. Они были совсем юны, но, как показалось Бутенко, уже кое–что смыслили в искусстве, но только высказывать свое мнение при директоре боялись.

Бутенко продолжал:

– Вы поставьте Чехова сами. Почитайте его раз–другой и – поставьте без участия московского режиссера. Рабинович – никакой не артист, и не русский он вовсе. Он человек израильский, из Тель – Авива, а они там ничего не смыслят в русском искусстве. Они лишь уродуют драматургов, – вот так же, как Рабинович изуродовал Чехова.

Артисты долго молчали. Но потом ответил парень:

– Были бы у нас деньги, мы бы и сами поставили Чехова. Под Рабиновича же нам давала деньги мадам Соня.

Он почтительно поклонился Соне.

– Ну, хорошо. Мадам Соня дала деньги под Рабиновича, а что артистам от этих денег досталось?

Артисты опустили глаза. Смутился, завертел головой и директор.

Парень–актер ответил:

– Нам ничего не досталось. Мы уже три месяца не получаем зарплату.

Заговорил директор:

– Денег у нас нет. Рабинович оплатил аренду помещения, нанял светотехников, закупил материал для декорации, аппараты для шумовых и всяких других эффектов.

– Ну, хорошо. Я выдам вам по три тысячи на брата – только ставьте Чехова без Рабиновича. Сами ставьте. И не бойтесь. У вас получится настоящий Чехов.

– Я на эти деньги, – сказал директор, – пошью костюмы, оплачу художников.

– Э-э, нет! – возразил Бутенко. – Деньги даю артистам. А чтобы вы не пустили их в сторону, как это делают наши демократы, пришлю секретаря, и он каждому выдаст под расписку. А на костюмы и художников дам деньги особо.

Сюжет этой сцены получил завершение утром следующего дня. К Бутенко на завод приехал директор и сообщил, что с Рабиновичем они решили расстаться. И положил на стол ведомость с фамилиями всех работников театра. Бутенко дал секретарю деньги и приказал вручить каждому работнику театра по три тысячи долларов и сверх того выдал директору двадцать тысяч. Подписывая чеки, думал: «Не забывай, голубчик, что денежки трясешь не свои, а народные, русские – тех самых людей, которым в России повсеместно не выдают зарплату, старикам задерживают пенсии и они стоят на переходах в метро, просят милостыню, а иные, не в силах одолеть гордость, тихо угасают в своих квартирах». Думал так и давал себе слово: денежки беречь и, когда настанет время, разместить их в банках отечественных, чтобы служили они своим, родным людям.

Размышляя о колоссальных, почти фантастических суммах, которые помимо его воли вдруг подпали под его власть, он думал и о том, как же, в конце концов, ими распорядится. То, что он заставит эти деньги служить России, не сомневался, но вот чтобы совсем выпустить их из рук, прийти в российский Центральный банк и сказать: «Вот мои капиталы, прошу принять их на счет государства», – он для такого шага не созрел и не думал, что когда–нибудь созреет. Деньги это та же власть; раз попав в ваши руки, она въедается в клетки всего существа и становится вашей второй натурой. Добровольно вы никогда от нее не откажетесь, а если у вас ее отнимут, вы этот день назовете черным днем своей жизни и всегда будете с грустью и даже чувством горечи вспоминать время, когда в руках держали судьбы себе подобных.

Директор обещал пригласить чету Бутенко и всех русских на новую постановку Чехова.

Возвращались на двух машинах: Бутенко с Соней простились с русскими гостями и отправились домой на большом, под стать президентскому, лимузине с шофером и двумя охранниками, которые появились у них всего несколько дней назад. У Шахта была машина попроще, но тоже дорогая. Он сам отвез друзей в гостиницу, сказал:

– Поеду в свою келью.

Кельей он называл весь третий этаж особняка, построенного в конце прошлого века и принадлежавшего местному барону. Особняк находился в центре города недалеко от мэрии – это была семикомнатная квартира, которую Шахт купил в первый приезд в Перт, когда по заданию Сапфира устраивал здесь в банке большой денежный вклад своего шефа. Под домом оборудован большой подвал и гараж на три машины.

Примерно такую же квартиру с подвалом и гаражом он купил в Дамаске – там он тоже устраивал счета шефа, и пока оформлял, а затем ремонтировал квартиру, жил в отеле сашиной мамы, и Саша там часто встречалась с Шахтом и даже посвящена была в некоторые его планы.

Сейчас Саша, провожая взглядом машину Шахта, представляла ту, дамасскую квартиру, и думала, что, наверное, подобным же образом Шахт устроился и здесь.

Саша своим чутким сердцем слышала перемены в настроениях всех ее спутников, наступившие сразу же после известия о смерти ее отчима. И даже ее Сергей призадумался, стал менее разговорчивым и не столь беспечным. Видимо, кончина Сапфира вносила коррективы в их планы и действия, но что это за коррективы, Саша не знала. Не однажды хотела заговорить об этом с Качалиным, но каждый раз какой–то здравый смысл и трезвый расчет побеждал это ее желание, она отступалась. Думала так: если все это имело для них серьезное значение, она скоро узнает.

Срабатывал давно усвоенный ею принцип: оставаться равнодушной ко всему, что делал ее отчим, лишь бы его действия не огорчали маму.

Нина Ивановна тоже вдруг стала задумчивой, меньше смеялась и реже заговаривала с Сашей. Но тут причина была ясна: суше и равнодушней к ней стал Николай Амвросьевич, и это ее огорчало.

Сегодня перед сном Саша и душ принимать не стала, завалилась в постель и уже через несколько минут, не дождавшись Нины Ивановны, уснула сном младенца.

Окна и форточки были наглухо закрыты. Какие буйства разыгрывались в небе и просторах океана, женщины не слышали.

Зато в полной красе сиял под солнцем Индийский океан, когда Саша проснулась и увидела окна раскрытыми, и в спальню валил теплый влажный воздух, благостная тишина плыла над крышами домов – день уже был в разгаре, и в первую минуту она ощутила себя в Дамаске, где вот так же было тепло и солнце ослепительно ярко светило.

– Нина Ивановна! Вы где?

– Вставай, радость, нам пора завтракать, – донесся голос из гостиной.

Саша побежала в душ и скоро явилась свежая и счастливая, как луч солнца в этот погожий день.

Завтракать решили в чайной, которую тут недалеко они присмотрели. Взяли по булочке, творожок со сметаной и по чашечке какао. Чайная была небольшая, на несколько человек, и, когда они ели, в раскрытую дверь то входили три негра, то выходили – бросали настороженные взгляды на женщин, вслушивались в их речь. Но вот один подошел к ним и, обращаясь к Нине Ивановне, спросил по–английски:

– Вы на английском говорите?

Нина Ивановна покачала головой, – дескать, нет, не говорим. И дала понять Саше, чтобы она с ним не заговаривала. А негр сказал товарищу, стоявшему в дверях:

– Эти дурочки ничего не смыслят по–английски. Они – русские.

Нина Ивановна заволновалась, быстренько расплатилась, и они направились к выходу. Но как раз в тот момент, когда они были в дверях, с улицы подошла машина и два негра, подхватив за талии женщин, втолкнули их в крытый кузов. Дверцы захлопнулись. Машина рванулась вперед. Нина Ивановна хотела кричать, но подумала: «Что это даст?» Протянула к Саше руки, привлекла ее, сказала:

– Не волнуйся. И ничего не предпринимай сама. У меня есть пистолет и семь патронов.

В кузове было темно, машина летела на большой скорости. Но вот она затормозила, и те же парни открыли кузов, схватили их за руки и втащили в какой–то коридор. Громадный негр, блестя белыми зубами, склоняясь к женщинам, говорил:

– Момент, момент! Не надо волнуйсь, мы хороший шеловек.

Подтолкнул их в раскрытую дверь, и они очутились в чистенькой, квадратной комнате с узеньким окном, забранным решеткой. К ним вышел человек с физиономией узбека или казаха. Заговорил по–русски:

– Вы были неосторожны, мои ребята решили вам помочь. Мы все вам объясним. Я тоже из Советского Cоюза.

– В чем дело? Почему нас сюда привезли?

Нина Ивановна старалась говорить спокойно, но голос ее дрожал, она едва не сорвалась на крик. Саша похолодела от страха, сжимала кулачки, говорила себе: «Задушу любого, кто ко мне прикоснется». Какой–то внутренний голос ей говорил: они попали к насильникам.

Появилась женщина – полная, черная, как цыганка, с холодными и злыми глазами. Оглядела их цепким взглядом, спросила по–английски:

– Совсем не знаете английский?..

Нина покачала головой. Она сейчас думала об одном: сохранять спокойствие, не выходить из себя. Была уверена, что при любой ситуации холодный рассудок поможет избрать верный способ действий.

– Что вам от нас нужно? – ледяным тоном проговорила Нина и шагнула к Саше, обняла ее за талию.

Узбек перевел ее слова, и дама подняла руки:

– Ничего, ровным счетом ничего. Вы русские, у меня есть к вам вопрос – хочу иметь консультации.

Повернулась к узбеку:

– Ведите в столовую.

Знание английского языка и то, что наши женщины это утаили, уже сослужило им первую службу. Они знали, куда их ведут, но вот зачем?..

Усадив за стол, цыганка села напротив и, обращаясь к стоявшему возле нее узбеку, проговорила:

– Птицы не простые, я вижу по украшениям – нужна осторожность, деликатность. Приготовьте эти… баллончики.

И Нина, и Саша поняли, что могут применить баллончики с газом, струя от которых лишает на несколько часов сознания. Обе, не сговариваясь, знали, что делать. Надо во время затаить дыхание и увернуться от струи. Но это, конечно, было слабым утешением. Нина нащупывала в кармане юбки пистолет, готовилась к обороне.

Заговорил узбек:

– Девочки, вы давно приехали? Вы туристы или как?

– Мы приехали к знакомому человеку, мы его родственники, – отвечала Нина, стараясь быть спокойной. Говорила узбеку, а смотрела на Сашу, как бы подбадривая ее и убеждая взглядом в необходимости сохранять самообладание до конца, до самого того момента, когда приспеет пора действовать.

– А вы не хотите ли заработать?

Узбек говорил на чистом русском языке, и по складу речи, по деликатности обращения было видно, что он человек грамотный – может быть, работал в России чиновником или в науке.

– У нас тут клуб, всякие игры…

– Какие игры?

– Ну… разные. Бывают танцы, маленькая рулетка, карты…

– Мы ни в какие игры не играем.

– А кто ваш родственник?

– Гиви Шахт, Семен Сапфир, Николай Амвросьевич Бутенко.

Умышленно называла все имена, надеясь на то, что узбек знает кого–нибудь и не захочет с ними ссориться.

– Прошу отпустить нас. И немедленно.

– Вы говорите одна. А ваша подружка – она что, глухонемая?

– Это моя дочь. Она еще девочка, ей четырнадцать лет.

И эти сведения сообщала с умыслом. Нина Ивановна уже догадывалась, куда они попали и чего от них хотят.

– Мы обе больные. У нас СПИД.

Нина пошла в атаку: чем–нибудь, а запугать этого негодяя.

– Ну, ну, – не надо нас пугать. У нас есть врачи, проверка. Мы серьезное заведение.

– У вас больница? Но мы имеем своего врача.

Узбек кивнул Нине Ивановне, улыбнулся.

– Вы напрасно это… разводите фантастику. Мы народ серьезный, с нами надо по–хорошему. Вы не знаете нравы портового города. Вам еще повезло…

Нина и Саша заслушались и не заметили, как сзади им под нос поднесли баллончики и прыснули белесовато–дымчатыми струями: обе они задохнулись и потеряли сознание. Очнулись в разных комнатах: возле Саши стоял узбек, а в дверях маячил силуэт толстой цыганки. Негромко она говорила по–английски:

– Хорошо бы эта девочка была спокойной. Я к ней пошлю Атарсиса. За невинную и несовершеннолетнюю он дает сто тысяч. Представляешь, Ахмет: сто тысяч!

Знание английского языка еще раз послужило Александре. Она окончательно поняла, где она и чего от нее хотят. Тошнило, голова кружилась, оглядывала комнату и думала: где Нина Ивановна, что с ней? Помнила ее наказ: до конца сохранять самообладание. Ей нельзя распускаться и впадать в истерику. Тогда ее снова оглушат газом и сделают с ней, что хотят. Собрала все силы, глубоко вздохнула, сказала:

– Воздух! Мне трудно дышать.

Цыганка открыла окно, подвела ее к подоконнику. Саша увидела, что находятся они на третьем этаже, внизу черными пятнами стелются кусты – те самые, с длинными, как голые руки, будыльями. Мгновенно созрел план. Только бы ушла эта противная черная жаба.

Узбек открыл дверь и жестом пригласил войти низенького как мальчик, худенького мужчину. Подобострастно кланялся ему, показывая на Сашу. По–английски говорил:

– Ей пятнадцать лет. Девочка, совсем еще девочка.

Сашу вдруг осенило: справлюсь! С этим я справлюсь.

Повернулась к узбеку:

– Хорошо. Я знаю, что от меня хотят. Мне нужен гонорар. Хорошие деньги.

– Деньги?.. Сколько тебе нужно денег? Тысяча долларов хватит?

– Тысяча? – возмутилась Саша. – За мою молодость? Я еще не знала мужчин – это что–нибудь стоит?

– Да, да, – обрадовался узбек, – cтоит. Невинность мы дорого ценим. Только ты будь умницей, этот человек, – он кивнул на клиента, – страшно богатый! Он тебя одарит.

– Одарит или не одарит, я не знаю, а вы мне деньги давайте заранее. Три тысячи долларов!

– Три тысячи! Вай–вай! Ну да черт с тобой, на тебе три тысячи.

Отсчитывая деньги, ворчал:

– Такой суммы мы еще никому не платили. Ну, хорошо, хорошо. Ты потом и мамашу уговоришь. Она еще спит… Тут, в соседней комнате.

Саша сунула в карман юбки доллары, властно приказала:

– Уходите! Я стесняюсь.

Подошла к зеркалу, поправила прическу. Краем глаза наблюдала за «крючком» – она сразу же так окрестила своего кавалера, – думала, что же она с ними будет делать, как его одолеть? На ее счастье окно осталось открытым, и узбек, и цыганка поверили Саше, обрадовались предстоящему большому кушу, который за нее возьмут, и удалились. А «крючок», пошатываясь на тонких ногах, вяло раздевался. Спрашивал на английском:

– Ты у них впервые? Тебя никто не трогал? Смотри, не награди меня какой–нибудь чертовщиной. Я этого не люблю.

Язык у него заплетался, он снял куртку, расстегнул ворот рубахи и говорил, говорил…

Саша подошла к окну, отвечала ему по–английски, мирно и тихо, и будто бы ласково. Она вдруг ощутила в себе прилив сил и даже обрадовалась. Мужичонка слабенький, да еще пьяный. И окошко открыто. Вот как бы его привлечь сюда, к окну… Она протянула к нему руки.

– Идите же! – сказала на хорошем английском языке.

– Сейчас, сейчас. А ты раздевайся, милочка. Я буду любить тебя. Мне сказали, что ты ничего в этом не понимаешь. Вот я тебя научу. Ты, наверное, скажешь, я старый. Но русские говорят: старый конь идет по борозде и ничего не портит. А? Знаешь такую пословицу? Я был у вас в России, купил книгу «Пословицы и поговорки». Но ты знаешь английский язык – откуда?..

Снял с себя одежду, остался в трусах и майке. Саша отвернулась, боялась увидеть его обнаженным. Она видела мужчин на пляже, купалась вместе с парнями, но то юноши, обыкновенные ребята, и все у них было красиво. Этот же уродлив и купил ее для своих утех, он сейчас и с нее станет стаскивать одежду, хватать, тащить на койку.

«Крючок» сидел в кресле, что–то бормотал, но она уже не разбирала слов от сильного волнения.

Саша готова была разрыдаться, но снова и снова вспоминала наказ Нины Ивановны: держаться до конца, не расслабляться… «Какой же я боец, «черный ястреб»?..» Эта мысль, словно электрическая искра, пронзила сознание. Она встрепенулась, до боли сжала руками край подоконника. Повернулась в сторону «Крючка» – он покачивался в кресле и бормотал.

– Напился, много курил. Зачем? Черт меня дернул!.. Да. Но откуда же знать, что тут подвернется такая птаха. И так хороша! Но ничего, ничего. Я дам тебе денег, много денег, и увезу домой. Там много фей, но ты будешь главная, будешь любить меня…

Саша теперь разбирала каждое слово. Знала, что богатые люди имеют свои яхты и там у них молоденькие девочки. Старики тешатся с ними и платят большие деньги. Ей он тоже хочет уготовить такую роль.

«Крючок» замахал руками, сказал:

– Опусти шторы. Не надо на меня смотреть. Я не атлант. А сегодня и вовсе… слаб. Но ты меня будешь гладить, и мой космополит проснется. А?.. Ты знаешь, что такое космополит? Не знаешь. Я сейчас тебе покажу.

– Гладить… Космополит… – старалась понять его Саша.

Он поднялся и нетвердой походкой направился к ней. Саша посторонилась, взяла его за руки и помогла сесть на подоконник. Сердце ее билось, как мотор на быстрых оборотах, тело хилого старого мужичка казалось холодным, липким и будто бы неживым. В голове колотились слова «гладить», «космополит»… Вспомнила чьи–то рассказы о стариках, которые потеряли мужскую силу и могут только гладить женщину. Таких старичков называют «гладиаторами». Их будто бы любят проститутки. Общаясь с ними, они получают большие гонорары, дорогие подарки. Такие рассказы Саша слышала от Шахта и его друзей, которые при ней как нарочно заводили сексуальные разговоры. Но при чем тут «космополит»?..»

Подсадив на подоконник «Крючка», она ощутила его костлявое холодное прикосновение, он взял ее руку и тянул вниз, к своим ногам. И слюняво шептал:

– Ты раздевайся. Я тебя увижу и – буду молодец. О–о–о!.. Ты еще не знаешь, каким я бываю…

Договорить он не успел. Саша обеими руками толкнула свою «любовь» – да так сильно, что тот и охнуть не успел – полетел вниз кверху ногами. Кусты затрещали, и густая крона сомкнулась над незадачливым донжуаном. В кустах он не ворохнулся, зарылся в густую зеленую листву, и лишь острый глаз Александры мог разглядеть среди листьев и будылья что–то белесое, вроде камня или пенька эвкалипта.

Саша заслонила окно спиной, с ужасом смотрела на дверь. Не войдет ли кто? Но нет, дверь не открывалась. В этом заведении не принято заглядывать. Александра вспомнила, что в соседней комнате – ее «мама». Рванулась в коридор, открыла дверь и увидела на кровати Нину Ивановну.

– О–о–о!.. Оглушили какой–то гадостью.

Саша схватила ее за руки, потащила к себе. На счастье их никто не увидел.

В углу комнаты стоял шкаф; Саша открыла его и достала стопку простыней. Связала две в тугой узел. Потом еще две, и все четыре соединила вместе. Потом еще четыре, и у нее получилась длинная бечева, которую она прикрепила к батарее.

– У вас руки крепкие? Вы можете спуститься по этим простыням?

– Спуститься? Куда?

– Ну, в открытое окно. Спуститься вниз, на землю?

– О-о!.. Это прекрасная мысль. Я же спортсменка. Ты еще не знаешь, как я могу лазать. Как кошка!

Она схватилась за конец простыни и перевалилась через подоконник. Саша ее держала. Минута–другая и Нина Ивановна была на земле – возле того самого куста, где успокоил свои вожделения владелец портов, теплоходов, кораблей.

Саша быстренько и сама спустилась.

Возле дома не было никаких ограждений. Прошли несколько шагов и очутились на улице. Остановили первый же автомобиль, приехали в гостиницу. Приведя себя в порядок, вдруг подумали: «Будет погоня! И тотчас же полицейские очутятся у нас в номере!»

Взяли сумочки с деньгами, плащи, зонтики, документы, спустились вниз. Остановили автомобиль.

– Далеко здесь до пляжа?

– Вам какой пляж нужен, южный или северный? А может, вас доставить в Гранд Клондайк? Но он далеко – сто двадцать километров отсюда.

– В Клондайк везите.

Через час с небольшим они высадились в благословенном уголке окрестностей Перта, на берегу океана, где было много отелей, палаточных городков, стоянок автомобилей. Расплатившись с шофером, пошли на пляж и здесь по берегу устремились в сторону подальше от Перта. Они шли почти молча, не веря еще тому, что так счастливо вывернулись из страшных тисков, в которые так неожиданно и опрометчиво попали.

Облюбовали местечко возле большого камня, вдали от редких стаек загорающих. Разделись. И долго складывали одежду, – все делали, как в замедленной съемке, и друг на друга не смотрели, боялись разговоров о только что происшедшем. Их сердца как бы оттаивали от жестокой заморозки, организм не хотел и одним словом, малейшим воспоминанием возвращаться в ад, из которого они чудом выбрались.

Нина Ивановна сладко потянулась, огладила бедра, будто хотела убедиться, все ли у нее на месте. Тряхнула головой:

– Бр–р–р!.. Я все еще как в тумане.

Оглядела Сашу. И тоже машинально, помимо своей воли, искала на ее теле следы насилия и борьбы и, слава Богу, не находила. Саша была свежа и румяна, хороша всем телом, каждой черточкой еще не вполне распустившегося существа.

– Ты в порядке?.. С тобой ничего не сделали?..

– Попробовал бы! У меня зубы крепкие, я бы в клочья разорвала… любого. А этот–то… хмырь болотный.

Саша вспомнила, что не сказала Нине Ивановне главного, что кавалера своего с третьего этажа спустила. Но тут же подумала: нужно ли об этом говорить вообще кому–либо?

Нина продолжала:

– Там на кресле одежда мужская лежала. А он?.. Видно, в ванной был, душ принимал?..

Саша смотрела ей в глаза и видела в них закипавшую тревогу.

– А?.. Что с ним? Где он был?..

– Я его порешила, – выдохнула Саша.

– Как… порешила?

– Стояла у раскрытого окна, а он раздетый подошел ко мне. Пьяненький, едва на ногах держался.

– Ну?.. И ты?..

– Руку ему подала, помогла залезть на подоконник. Он просил гладить его, говорил про какого–то космополита, а я его… за окно. Он и полетел.

– Что же ты раньше не сказала?

– А что?

– Нас искать будут.

– Да будут ли?

– А как же. Человека убили!

– Убили. Так сам же он… полез ко мне.

Помолчали с минуту, смотрели одна другой в глаза. Нина сказала:

– Вряд ли они… искать будут? Представляешь, грязь ка– кая! – девчонка голого за окно выбросила! Тут звону будет! – все газеты мира распишут. Кому такая слава нужна. Да и тех… узбека и цыганку… – их ведь затаскают.

– А как же?..

– Постараются замять дело. Найдут его тело и по–тихому домой переправят или еще куда, но только без шума. Скажут, приступ случился. Я так думаю. Западный мир таков – тут все дела посредством денег решают.

– Он за меня сто тысяч долларов отвалил. Сама слышала. Вот эти денежки и пустят в ход.

Постояли у края воды, подумали. Нина все больше укреплялась в своих предположениях.

– Нет, нет – и думать нечего. Да они о нас никому не скажут. Кто и видел нас – и тому рот заткнут. На это миллионы бросят. Он–то, воздыхатель твой, миллиардер какой–то греческий. С ним тут в отеле или в особняке каком целый штат сотрудников живет: секретари, референты, юристы. Да они золотом всех обсыпят, лишь бы историю замять. Вот только нам с тобой что делать?.. Перво–наперво, Качалину позвоним. Пусть приезжает, и мы расскажем ему…

– Нет! – вскричала Саша. – Не хочу Качалину… ничего говорить. Не хочу, не хочу!.. – топала ногами по воде, хваталась за голову. Нина Ивановна обняла ее, привлекла к себе.

– Ну, ладно, ладно, дурочка. Не скажем мы Сергею, утаим от всех. Только ты не плачь и ничего не бойся. Там, в аду, ты вон каким была молодцом, а теперь расквасилась.

Нина Ивановна утирала платочком слезы Александры, прижимала к груди ее головку, целовала волосы.

– Я ведь жизнью своей тебе обязана. Мы теперь друзья до гроба. А я умею хранить верность в дружбе. Ты на меня во всем можешь положится. Сейчас мы с тобой искупаемся, а потом пойдем вот в тот ближний пансионат, позвоним Качалину.

Кинулись в океан, плавали, дурачились и смеялись как дети. Нервы вдруг получили разрядку, они и холодной воды не слышали; им было хорошо, весело – в одночасье отлетели все страхи.

Потом они одевались, причесывались и пошли звонить Качалину. При первом же сигнале он схватил трубку:

– Где вы находитесь? Что с вами? Вы нас перепугали до смерти!

– Мы заехали на пляж Клондайк. Это совсем недалеко. Приезжайте за нами.

– Клондайк?.. Ага. Вот Шахт говорит, что там есть дощатый причал; «тещин язык» называется. Подходите к его краю и ждите катера. Мы возьмем вас на яхту «Янтарь».

Так назвал Сапфир купленную здесь у какого–то богача яхту – в честь того поселка под Ригой, где он родился и где похоронены его родители. Теперь по завещанию и его похоронили там же, в фамильном склепе Сапфиров.