Текст книги "Суд идет"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Фёдор на ходу объяснял, что в корпус самолёта встроен механизм, который может впечатать в стену дома или в какой-нибудь другой твёрдый предмет заданные слова, или знаки, или рисунок. И это изображение нельзя будет ничем вытравить. Если ваш автограф на кирпичах или на плите мрамора кто-то и захочет стереть или смыть, то сделать это можно будет только удалив сами кирпичи или мрамор. Да и то на время. А пройдёт день-другой – и рисунок или плакат снова проявится.

– Ну, здорово! – восклицал Павел Неустроев. – Если это так, то я готов облепить своими автографами всю Москву. Я уж знаю, что нужно написать на стенах Думы, правительства и в других местах. И тут с нашей стороны не будет никакого криминала; они против нас выпускают миллионными тиражами газеты, отравляют жизнь голубым ящиком, а мы их… этим.

Ребят из сербского партизанского отряда с собой не взяли, от них пока свои конкретные дела держали в тайне.

В полёте Драгана неотлучно находилась возле Фёдора, следила и запоминала каждое его движение. Подступалась с просьбой:

– Ну, дайте, я буду управлять; я знаю, где и что надо печатать.

Фёдор качал головой:

– Нельзя. Дело ювелирное.

И, подводя машину к зданию скупщины, объяснял:

– Столбы и провода нам не страшны: машина их обходит автоматически, ближе, чем на два метра, не подойдёт, и угол здания, и крышу не заденет. Она тут в городе и высоту, и скорость держит минимальную; и может, если я нажму вот эту кнопочку…

Показал Драгане нужную кнопку на пульте.

– Вот… Мы заняли удобную позицию.

Подал Драгане пульт:

– Нажмите.

Драгана, как маленький ребёнок, которому дали новую игрушку, нажала кнопку. И устремила радостный, сияющий взор на Фёдора. А Фёдор взял пульт управления и направил на недавно построенный высотный дом для правящей элиты строку из трёх слов: «Чемодан. Вокзал. Израиль». И так разместил эти слова, что они смотрелись как художественно исполненная надпись из золота высокой пробы. Пассажиры почувствовали, как «Пчёлка» легонько вздрогнула. Фёдор сказал:

– А это… выстрелила фотонная пушка. Глубоко в камень врезала она это напутствие жильцам дома. Ни срезать, ни соскоблить.

– Но закрасить-то, наверное, они могут?

Закрасить могут, но краска чуть подсохнет, и надпись оживёт снова. Так действует фотонная пушка; её «художества» проникают глубоко и имеют свойство всё время возрождаться.

Драгана радостно воскликнула:

– Ах, славно! Это же чудо, как хорошо!

– Да, мы нарисуем такие автографы, что господа демократы посинеют от злости.

Потом добавила:

– В другой дом переедут. И пусть переезжают, пока не выкатятся в свой Израиль.

На этой радостной ноте они полетели к другому объекту. Зависли у фасада дома правительства. Тут над дубовыми массивными дверями до самой крыши высилась цельная плита из серого мрамора. Драгана показала Фёдору листок со словами «Сербы идут!..» Фёдор одобрительно кивнул и стал нацеливаться. И вот пушка его ударила. И на сером мраморе появилась запечатлённая в двух коротких словах мечта о пробуждении сербов и всего югославского народа: «Сербы идут!..» И этот боевой призыв в свете электрических фонарей весело засиял червонным золотом. Пассажиры «Пчёлки» представили, как завтра придут на работу министры, среди которых нет ни одного серба, но зато есть два албанца, один невесть как сюда затесавшийся армянин, остальные все евреи. И председатель толстый, с заплывшими маленькими глазками еврей с чужой фамилией Флакончик.

От дома правительства полетели к генеральному штабу армии. Тут тоже на фасаде было удобное место для творчества наших друзей. На этот раз Фёдор обучил искусству рисования Драгану, и та с наслаждением впечатала продажным генералам свое нежное и короткое, как выстрел, послание: «Спите, трусы, вас спасут герои!».

Летали они всю ночь. Фёдор научил каждого писать автографы. На здании милиции Драгана начертала: «Кому служите?..» На фронтоне супермаркета: «Сербы, не пейте! Нас убивают пивом и водкой!».

Над окнами банка: «Ядовитые пауки».

На фронтоне концертного зала: «Смехачи и бесы».

Сбоку от входа в аэровокзал сочинили целое послание: «Домой, ребята! В Америку, в Израиль – торопитесь, а то будет поздно».

В конце операции вернулись к зданию скупщины. Спикер и на газетной-то полосе выглядел страшновато, а тут, увеличенный многократно, ярко расцвеченный красками компьютера, он угрожающе парил над кварталами города. В глазах его пламенела ненависть, а хищно оскаленный рот вызывал отвращение.

С рассветом друзья вернулись домой.

Решили не ложиться спать, а позавтракать и сразу же на автомобиле ехать к дому правительства и скупщине.

Но, позавтракав и разомлев от обильной еды, Фёдор и Борис от поездки отказались, разошлись по своим комнатам, а Драгана с Павлом Неустроевым на автомобиле поехали к скупщине. Однако же вскоре убедились, что на машине в центр города проехать нельзя; на улицах было много людей, всюду сновали полицейские, показывали пути объезда, «расшивали» пробки. Драгана свернула в знакомый двор, поставила машину, и они с Павлом вышли на тротуар, влились в поток чем-то возбуждённых и куда-то торопившихся обывателей.

Павел обратился к двум девушкам:

– Что случилось? Куда идёт народ?

– В скупщину. Говорят, там депутаты с крыши упали.

В разговор вмешался Павел:

– Как это упали? Сразу все, что ли? Ну, может, один упал, а то – упали. Все скопом, что ли? Взявшись за руки, и прыгнули. Странно вы как-то говорите.

Девушки прибавили шаг и затерялись в толпе. Голос подал рядом идущий мужчина:

– Упал спикер. Другие испугались, и тоже… попадали.

Мужчина был высокий, крутой и могучий в плечах – походил на борца или боксёра.

Драгана ему ответила:

– Мы слышали, никто там не падал, а портрет нарисовали.

Похожий на борца гудел:

– Может, и портрет, но лучше бы они упали.

И засмеялся густым приятным баритоном.

Драгана заступилась за власть:

– Вы, верно, не любите своих депутатов. А между прочим, они наши избранники. Мы за них голосовали.

Могучий в плечах наклонил к ней тяжелую голову, разглядывал. Зло проговорил:

– А разве я похож на идиота?

– При чём тут идиот?

– А при том, что одни идиоты за них голосовали.

На этот раз Драгана с Павлом прибавили шаг, чтобы оторваться от человека, который становился опасным.

Драгана не унималась, продолжала задавать вопросы, – на этот раз заговорила с пожилой и со вкусом одетой женщиной:

– Вы нам не скажете, что там в скупщине произошло?

– А произошло то, что и должно было произойти: провалилась в тар-та-ра-ры ваша скупщина. Сгинула!

– А почему она моя, эта скупщина?

– А чья же? Кто-то её выбирал нам, эту власть. Я за неё не голосовала, а вот вы, наверное…

Драгана и от этой собеседницы поспешила удалиться. Но женщина не отставала. Продолжала:

– Не нашенская, что ли? Вид какой-то важный, и акцент русский. Вы бы там, в Москве, со своей думой разобрались. От вас теперь вся мерзость ползёт. Америка и вы. Власть-то у вас под Бушем ходит. И если эта… обезьянка африканская к вам припожалует, вы и перед ней хвостом виляете. Тьфу ты, прости Господи! Русь святая, Богом любимая, а какой позор на свою землю пустила. Прежде то, при Советской власти, жили мы у вас, как у Христа за пазухой, а теперь при вашем предательстве и Югославию бедную в клочья растерзали, и бомбы на нас бросали, и президента нашего Милошевича в тюрьму посадили. Ах, русские! Власть-то у вас, пожалуй, гаже нашей будет! Теперь вот, говорят, вы и тайгу свою знаменитую китайцам продали.

Нехорошо и совестно стало Драгане за Россию, она чуть не расплакалась от обиды, но возражать разгневанной женщине не посмела. Правду говорила эта женщина, – она, Драгана, хоть и не знала уж так хорошо власть российскую, но все русские, приезжавшие к ней на остров, то же самое говорили.

Не заметила, как их нагнал тот самый мужчина – в очках и как боксёр могучий. Поравнявшись с Павлом, ворчал:

– Идиоты безмозглые!.. Руки бы у вас отсохли!

– Это вы о ком? – спросил Павел.

– О ком! О сербах, конечно! Они такую думу выбрали. Одни яшки да абрашки. Вот их Господь и покарал. Надо же: на крышу зачем-то полезли, да оттуда и попадали.

И снова гоготнул. И головой замотал, будто комаров отгонял. Драгана и на этот раз встряла в разговор:

– Странный вы! Никто там не падал, а портрет спикера перед входом повесили. Да непростой портрет, а безобразный. Мне женщина рассказала.

– А если вы знаете, так чего же тогда меня спрашивали? Портрет повесили! Зачем же тогда народ туда бежит? На болвана посмотреть мокрогубого. И вы вот… как я погляжу.

Но тут народ остановился, затор случился. Очкастый и могучий Драгану и её друга Павла разглядывал с интересом и каким-то снисходительным высокомерием. Густым баритоном или басом проговорил:

– Прошу извинения. Я, видите ли, подшутить над вами захотел. Разыграл малость.

Он назвал своё имя:

– Может, слышали? Я артист из погорелого театра. Меня тут всякая собака знает. Но ничего, это так, кстати, а вообще-то я рад, что там, в скупщине, депутаты передрались и спикера с балкона выбросили.

– Да никто там никого не выбрасывал! – возмутился Павел. Схватил Драгану за руку и потащил прочь от артиста подальше. Драгана заметила:

– А мне нравится, что такое говорят. Это и есть та самая температура кипения, которая необходима для взрыва. Мы как бы включили народную молву, развязали язык людям, и они понесли по кочкам ненавистную власть. Тут и заключена тайна информационной войны: опозорить надо, осмеять. Они нас фашистами называют, а мы их фотоном глушить будем. Но поспешим к думе. Ты посмотри, как много идёт туда людей. Наверное, по телевизору сообщили. Или как-нибудь иначе прошла информация. А, может, так действует сарафанное радио?

Подошли к зданию, стоявшему напротив скупщины. Поверх голов сквозь реденький утренний туман, то скрываясь от взора, то проясняясь, рисовался на мраморном фронтоне огромный портрет спикера. Раньше только два Иосифа – Сталин да Тито – так ярко и в таких размерах изображались на рекламных щитах югославской столицы. Художник, как нарочно, выделил на портрете спикера самые характерные его черты: чрезмерную полноту, округлость и мясистость его физиономии и чем-то удивлённые или испуганные глаза; они таращились на людей, пугая белыми окружьями, а зубастый приоткрытый в левом углу рот грозился схватить кого-либо и порвать на части. Было что-то зловещее и страшное в этом обозлённом на весь свет человеке.

Народ прибывал и прибывал к площади и улицам, окружавшим скупщину. Павел выбрал удобное место на приступках подъезда, подал руку Драгане и подтянул её к себе поближе. Отсюда они хорошо видели и портрет спикера, и людское месиво, сгущавшееся перед входом в думу. Все взоры были устремлены к портрету, кто-то показывал на него рукой, кто-то выкрикивал непонятные слова, и гул голосов вдруг возникал, но тут же и стихал. Магнетизм большой массы людей, напряжение страстей и ожидание чего-то, что обязательно должно произойти, невольно передавалось Драгане, она слышала, как часто бьётся её сердце, пересыхало во рту; с завистью смотрела на Павла, который, как ей казалось, был спокоен и ничего не ждал. Но это впечатление было обманчиво; Павел жадно вглядывался в портрет и пытался уловить те самые черты, о которых умолчал Фёдор. Интуитивно Павел чувствовал в портрете и какой-то подвох, неожиданность.

И Павел не ошибся. Скоро они стали свидетелями спрятанного от них сюрприза.

В небе над думой вдруг застрекотал вертолёт. И когда он завис над центральной частью скупщины, из чрева машины на веревочной лестнице стал спускаться человек. В руках у него ведро и кисть на длинной деревянной ручке. Человек опустился у самого портрета и протянул к нему кисть, – очевидно, хотел смыть изображение, а если это холст, то и вовсе содрать его. Но, едва он коснулся портрета, изо рта спикера полыхнул огонь и на месте рабочего образовалось облако. Потом из него посыпались искры, облако прояснилось, и все увидели, как висевший на лестнице человек, уронив ведро и кисть на головы зевак, стал махать руками, призывая пилота поднимать его. А молния превратилась в живую огненную змейку и стала метаться над головами толпы. Она то возвращалась к портрету, то летела к вертолёту, потом сверкнула над крышей скупщины, но не исчезла, а точно живая огненная змея пронеслась над вертолётом. И так летала то туда, то сюда. Одни зеваки попадали, другие шарахнулись в переулки, за дома. Площадь перед скупщиной в несколько минут опустела, вертолёт взмыл в небо, увлекая за собой пучки искр и онемевшего от страха работника.

Павел и Драгана прижались к стене подъезда, наблюдали за полётом молнии. А она появлялась всё реже, а потом и вовсе пропала за домами.

Затем стал накрапывать дождь. Портрет в каплях дождя засветился сильнее, приоткрытые зубы спикера сверкнули неестественной белизной, и лицо осклабилось сильнее прежнего. Глаза торжествующе заблестели, словно спикер провожал зевак радостным победным взглядом.

Драгана, приглашая Павла к машине, сказала:

– А Фёдор-то наш – волшебник. Ишь, какого страху нагнал на глупых обывателей.

И, садясь в автомобиль:

– Хотела бы я знать, как скоро им удастся соскоблить портрет.

– Мне так кажется и совсем не удастся. Природа световых частиц физикой мало изучена. Свет космических тел сияет нам и спустя миллионы световых лет после гибели этих тел. Думаю, и академик Светов лишь чуть-чуть приоткрыл завесу над тайной фотона. Наверное, молекулы света так глубоко въелись в гранит и во все тело здания, – а там, может быть, и во всё пространство, что выскоблить их никто и ничто уже не сможет.

Дома они разошлись по своим комнатам и легли отдыхать.

Но, странное дело! Спасительный и чудодейственный сон Драгану не обнимал – наоборот, бежал от неё, как только она закрывала глаза. Они, глаза, точно под действием какой-то волшебной пружины открывались, и она смотрела в потолок, и дума одна и та же, давно к ней прицепившаяся, закипала в голове всё с новой и новой силой. Она приподнималась на подушке, непроизвольно нащупывала на тумбочке маленькую записную книжицу, ручку и заносила на чистые листочки мысли, являвшиеся сами собой в её голове, и бежавшие, бежавшие, словно нескончаемый родничок, – это мысли всё о том же, о той же проблеме: как привести в действие бесчисленные возможности, что таились в разделе мозга под названием гипоталамус. Теперь она искала ответ на вопрос: есть ли в нём такой участок, – хотя бы крохотный, невооружённому глазу незаметный, но тот самый участок, который позволил бы ей одним импульсом электронных лучей изменять сознание большого количества людей – институтской аудитории, собрания Государственной думы, заседания правительства или какого-нибудь ещё скопления народа в нужную для оператора сторону. Например, агрессивных сделать покорными, злых – добрыми, жадных – щедрыми, подлых – благородными, недоброжелателей – дружественными. Иными словами, изменять национальные гены.

Зашёл Борис. Присел в кресло, стоявшее возле кровати.

– Вижу, не спишь – вот и зашёл. Мы с Фёдором с утра телевизор смотрим. Вас с Павлом видели. Вы там на крыльце трехэтажного дома стояли. Ну, и как?

– Здорово! А ты что думаешь: эту образину спикера удастся им соскоблить?

– Фёдор сказал: удастся, если снести дом и срыть фундамент, на котором он стоял. Но и тогда эта образина появится на стене соседнего здания.

– Наделали хлопот! Вот бы и в Москву полететь, и там портретов навешать. Там-то этих негодяев побольше будет.

В приоткрытую дверь спальни заглянули Павел и Фёдор. Драгана поманила рукой:

– Заходите.

Павел и Фёдор зашли в комнату Драганы, сели полукругом. По их возбуждённым лицам Драгана могла заключить о дискуссии, которая только что кипела в среде её мужиков. Она сказала:

– Вижу, вам не спится. Я тоже не могу заснуть.

И обратилась к Фёдору:

– С тех пор, как мы узнали вас, мы меньше стали спать. А теперь, побывав на спектакле, поставленном по вашему сценарию и при вашей режиссуре, я вот стала думать: а правильно ли мы живём и так ли уж верно то, что мы делаем в своих лабораториях? Ну, наш физик Павел…

Она тронула руку Павла:

– …он на верном пути; в своей лаборатории придумал лазерную иглу. От Русского острова до любой точки Америки достанет. Кольнёт в бочок ракету, та и валится мешком на свою же территорию. Говорят, и в России какую-то маленькую ракетку придумали, она тоже любую дуру и под водой и в небесах настигает и заставляет волчком крутиться, – покрутится, покрутится, да и полетит в то место, откуда вылетела. А?.. Забавная штуковина! Но это всего лишь разговоры: такой-то игрушки, может, и нет на свете; её новорусский Мюнхгаузен придумал, а нашу иголочку мы уж испытали. Так что к Павлу претензий нет, а вот мы с Борисом… А точнее, Борис наш. Он тоже великий полководец! Вон какой Импульсатор соорудил, да только теперь-то не одного мерзавца по носу щелкнуть нужно, а сотню, другую! Всю скупщину.

– И что? – спросил Фёдор. – Что вы собираетесь делать со всеми депутатами? Может, лечить их будете, как недавно полечили моего отца. А если не лечить, так что?.. Убивать их будете? Так юристы вам скажут: это превышение мер самообороны. Депутаты народ голодом морят, а вы их сразу жизни лишаете. Мы у себя на корабле тоже об этом думали, но окончательного решения так и не нашли. Превращать в уродов всё собрание?.. А там, среди депутатов, не одни только вражины сидят. Таких, кто голосует за антинародные законы в русской думе, семьдесят процентов наберёшь, а тридцать голосуют против. Так что же – и генерала Макашова заставишь песенку распевать, и благородного батьку Кондратенко, и русскую Жанну д’Арк Светлану Савицкую?.. Да кто же вам простит грех такой?..

Драгана достала с ночного столика газету, сказала:

– Тут в Белграде напечатана статья русского генерала Макашова. В ней приводится отрывок из документа, опубликованного в Тель-Авиве. Хотите, я вам его зачитаю?

Не дожидаясь ответа, стала читать:

«…но уйти мы должны, если надо будет, не бедными и больными, а здоровыми и богатыми. Деньги – это наши ноги.

Мы смещаем свой центр тяжести туда, куда предварительно переведены наши деньги, наш капитал.

Окрепнув материально в странах рассеяния, собрав с них свою дань, время от времени мы собираемся на земле своих предков для того, чтобы укрепить наш дух, наши силы, наши символы, нашу веру в единство. Мы собираемся для того, чтобы снова разойтись. И так во все века.

Издано в Тель-Авиве в 1958 году».

И далее генерал пишет:

«Будь я не генерал-полковником Макашовым, а прапорщиком, сказал бы: «Где вы видели хорошего еврея?». Но я-то знаю: есть такие. И до сих пор удивляюсь, почему честные, трудолюбивые, добросовестные евреи не выступят против нелучших представителей своей нации, как мы выступали против Горбачёва, Яковлева, Ельцина? Совестливость единиц, как и настоящий патриотизм у русских, сегодня на картину в целом никак не влияет. Пока только писатель Эдуард Тополь, кинопродюсер Марк Рудинштейн предупредили своих дорвавшихся до власти соплеменников…»

А я добавлю от себя: ещё объявился и третий порядочный человек из евреев: Эдуард Ходос, председатель Харьковской еврейской общины – крупнейшей на Украине, а может, и во всём Советском Союзе. Он написал целую серию книг о так называемом еврейском фашизме, захватившем власть на Украине и в России. В аннотации к его книге «Еврейский удар» издательство «Пересвет» пишет: «Автор открыто заявляет, что сегодня самая враждебная сила всему человечеству – еврейский фашизм – хабад, адово порождение из Бруклина».

Интересно будет сравнить две аннотации: эту вот к книге Эдуарда Ходоса «Еврейский удар», и другую аннотацию, предпосланную петербургским издательством «ЛИО Редактор» к моей воспоминательной книге «Последний Иван». Я и мои издатели, воспитанные на ложных идеях интернационализма, не были столь категоричны и откровенны; искали обтекаемые слова и мягкие аттестации, но уже и в той коротенькой прокламации просвёркивали молнии нынешних политических страстей.

Вот она, эта аннотация:

Дорогой читатель! Если ты русский – прочти эту книгу. Она писалась для тебя. Иван Дроздов – русский писатель, его книги замалчивались, их объявляли вредными и опасными. О себе он сказал: «Вся моя жизнь прошла в журналистском и писательском мире, а там много евреев. На обложке этой книги я мог написать: «Пятьдесят лет в еврейском строю». Но я своей книге дал имя «Последний Иван». Это потому, что они теснили меня со всех позиций, и я уходил, но уходил последним, когда уже не было никаких сил бороться. Ни одной позиции я не сдал ни под Сталинградом, ни под Курском, ни в битве за Будапешт, но здесь… отступал. Вместе со всем русским народом. А вот почему мы отступали, читатель узнает из этой книги.

Итак – два мнения: еврея и русского. Но в нашей книге, поскольку речь в ней идёт уже «о последних днях Помпеи», когда решается вопрос: быть или не быть России, нам, наконец, пора понять, а что же это за зверь такой, наш нынешний противник, сумевший впервые за историю России нанести ей смертельный удар, и когда уже самые несгибаемые оптимисты дрогнули и упали духом – в это страшное для России время мы пытаемся разглядеть своего врага и, всё-таки, подняться с колен, достать дрожащими руками комель той спасительной булавы, за которую всегда в критические минуты своей истории хватался русский человек и, как былинный богатырь Илья Муромец, шёл на своего обидчика и обрушивал на его голову свой гнев Господний – и, слава Богу, всегда одерживал победы. Но сдюжим ли мы сегодня? Найдём ли силы? Ведь враг-то и поныне для большинства русских людей остаётся невидимкой. Враг идёт на нас со сладенькой улыбкой и хватает за горло незаметно, пережимает сонную артерию. Враг ведёт на нас нашу же русскую родную нам молодежь – наших сынов и внуков, и они, зачумлённые его посулами, не хотят и слушать отцов и дедов, они составляют главную ударную силу врага.

Наконец, армия и милиция на службе противника, Генеральный штаб нашей Армии продаёт Отечество за жирный кусок ветчины.

Господи, твоя воля! За что же ты нас уж так-то? За какие такие прегрешения? Если за отступничество в 1917-м? За ужас цареубийства и деток его малых?.. За то, что в Кремль запустили бесов и на трон Антихриста посадили?.. Велик наш грех, о, Господи! И все-таки – пощади!.. Дай силы! И мы постоим за веру в Тебя, за русский Престол и Отечество. Животы положим – победим. Вразуми и дай силы!

История культуры за все века донесла до нас небольшое количество откровений самих евреев относительно их собственного характера и психологии, но всё-таки такие откровения есть. И немудрено, что именно эти откровения с наибольшей полнотой и точностью характеризуют их природу. И, конечно же, русский народ много потерял от запрета большевиков касаться природы еврея. Известно, что Ленин предлагал расстреливать каждого, кто хоть слово критики скажет в адрес еврея. И даже уже в конце восемнадцатого века, задолго до русских революций, имя еврея было спрятано под защиту государства. Известно высказывание писателя Куприна в письме товарищу о том, что вы можете обругать царя и даже Бога, но не смейте бранить еврея. А, между тем, и сегодня в разгул демократии и вседозволенности, когда все языки развязались, лишь немногие политики, журналисты и писатели отваживаются касаться подлинной сути еврея. Но, слава Богу, теперь напечатаны книги, где о себе и своих соплеменниках свидетельствуют сами евреи. И тут уж, когда мы приводим эти свидетельства, нас никто не обвинит в антисемитизме. К тому же и об антисемитизме сами же евреи не однажды высказались с подкупающей откровенностью. Писатель и журналист Самуил Рот в книге «Ныне и навеки», изданной в 1925 году, написал: «Антисемитизм естественен, как моргание глаза. Между тем мы, евреи, добились в России свободы и грандиозно отомстили врагам. О да, стоило выносить погромы! Правительство, некогда преследовавшее нас, беспомощно корчится в пыли забвения. Где некогда мы были угнетаемы и преследуемы, там мы ныне – гордые и беспощадные гонители».

А вот другой еврей Соломон Лурье, доктор и профессор, свидетельствует:

«Презрение к евреям настолько вошло в обиход, что наименование еврея получило наконец нарицательное значение в смысле всего грязного, некрасивого. Так, Клеомед, ругая Эпикура за его скверный стиль, говорит: «Его язык взят из самой гущи синагоги и толпящихся вокруг неё нищих: в нём есть что-то плоское, жидовское и ползущее по земле, как пресмыкающееся…» Для автора этой работы уже тогда было несомненно, что причина антисемитизма лежит в самих евреях, иными словами, что антисемитизм – явление не случайное, что он коренится в разнице между духовным обликом еврея и не еврея. Путём самонаблюдения (автор имеет счастье или несчастье быть, по общему мнению всех его знающих, одним из типичнейших представителей еврейского племени во всех решительно его отношениях) и изучения окружающих мне удалось прийти к определенным взглядам по вопросу о причинах антисемитизма. Я определённо примыкаю к той группе учёных, которые, исходя хотя бы из одного того, что везде, где только ни появляются евреи, вспыхивает и антисемитизм, делают выводы, что антисемитизм возник не вследствие каких-либо временных или случайных причин, а вследствие тех или иных свойств, постоянно присущих еврейскому народу».

– Ну, если они такие, – сказала Драгана, – и если не только у нас на Балканах они теперь пришли к власти, но и в России захватили банки и Кремль, то что же нас ожидает в будущем?..

И сидели молодые люди до рассвета. Думали, гадали, спорили, но к выводу определённому не пришли. Борис Простаков, поднимаясь с кресла, проговорил:

– А что, братцы, если на этот раз евреи одолеют мир Славянский и придётся нам оставить Россию и, как евреям, рассеяться по белу свету? И через триста-пятьсот лет мы сумеем собраться с силой и вернуть исконные земли своих предков?

Павел Неустроев глухо и упавшим голосом заявил:

– Нет, не сумеем. У нас кровь не та. Яда в ней мало.

Но тут сбросила с себя одеяло Драгана, прошлась в своём роскошном халате по комнате, подошла к балкону, растворила настежь дверь. И хлынул в спальню вместе со свежим воздухом немолчный, нескончаемый шум жизни. И молодая женщина проговорила:

– Ты прав: яда в нашей крови мало. Зато много гнева и боевого духа. Много раз побеждал дух Славянский на поле боя, победит и на этот раз. А теперь идите, отдыхайте. Нынче в полдень я поведу вас в новую атаку. Мы дадим бой, от которого воспрянет не один только Белград, но и весь мир Славянский.

29 января 2007 года