Текст книги "Белые тени"
Автор книги: Иван Дорба
Жанр:
Шпионские детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
– Надо им кое-что подсказать. А с вашей помощью многое можно сделать, – начал Алексей.
Просидели они добрый час.
5
На второй день пасхи кадеты ставили в своем театре «Цыган». Роль Земфиры играла Скачкова. Гости из города, корпусной персонал, кадеты заполнили огромный барак до отказа. В первом ряду – духовенство, директор, почетные гости, за ними генералитет, дамы, преподаватели, потом третья сотня со своими воспитателями, вторая и, наконец, на «галерке» первая – Атаманская.
Алексей уселся между двумя кадетами седьмого класса, кандидатом в вице-вахмистры Иваном Зимовновым и кадетским вожаком – «атаманом» Аркадием Поповым, двумя друзьями, донцами-одностаничниками, приветливыми и на вид добродушными молодыми людьми. Особенно нравился Алексею уже «старый» знакомый Аркаша Попов. Подлинный богатырь с широкой грудью и здоровенными кулачищами, в которых он беспрестанно сжимал два литых резиновых мяча. Его зеленовато-карие глаза смотрели пытливо, а веселая с хитринкой улыбка, открывавшая белые крупные зубы, располагала к себе. Друзья после окончания учебы в корпусе хотели принять подданство Югославии, поступить в военно-морское училище и стать моряками или летчиками.
Алексею было известно, что Кучеров воевал вместе с отцом Аркадия на германском фронте; сам Аркадий тоже какое-то время сражался в полку Кучерова против Красной Армии, получил Георгиевский крест и уже незадолго до эвакуации отправлен в Донской кадетский корпус. Знал Алексей и о том, что ранее семьи Кучерова и Попова были соседями в станице, что Ванька Попов и Петька Кучеров учились в одной школе. Петька пошел в военное училище, а Ванька женился и стал хозяйствовать.
Вот уже около двух недель Хованский приглядывался к корпусному персоналу и кадетам, стараясь увидеть среди этого набора выразительных и разнообразных масок проявление подлинной жизни. Он прислушивался к их голосам – добрым и злым, смешливым и грустным, самодовольно-задорным и скромным, чтобы уловить их взаимоотношения.
Во втором отделении концерта пели жаровцы, и зал затаив дыхание слушал знакомые, родные мотивы казачьих, украинских и русских песен. Потом был объявлен перерыв и убраны скамьи. На сцене разместился духовой оркестр. Дамы отметили уже в своих художественно исполненных программах, над которыми немало потрудились лучшие рисовальщики, с кем танцуют. Начальство отправило спать вторую и третью сотни. Кадеты-распорядители с розетками и лентами на груди стали неподалеку от дам. И вот, наконец, подав знак оркестру, директор открыл бал церемонным полонезом. Вскоре в сторонке образовался второй круг, где за неимением дам танцевали «шерочка с машерочкой» и куда вскоре перешли приехавшие на каникулы институтки.
Алексей уселся в сторонке и с интересом наблюдал за взаимоотношениями новых знакомых. Было ясно, что между ними царит не мир и согласие, как это они стараются показать, любезно друг другу улыбаясь и вежливо раскланиваясь, а вражда и разномыслие – эта общая болезнь эмиграции, общая и весьма закономерная.
Вдруг перед ним остановилась вертящаяся в вихре вальса пара. Алексей увидел раскрасневшееся, счастливое лицо и сияющие глаза Скачковой.
– Почему вы один, букой сидите? – обратилась она к Хованскому. – Спасибо, полковник! – сказала все еще державшему ее за талию Павскому. – Я хочу потанцевать с Алексеем Алексеевичем.
– Но я плохо танцую. – Алексей немного растерялся.
– И очень хорошо. Мне надоели ловкие танцоры, – проворковала она и положила ему руку на плечо. – Вон видите, в том конце зала стоят Петр Михайлович и Людвиг Оскарович, там вы меня бросите. И только не начинайте разговор с того, что я хорошо сыграла Земфиру и у меня ангельский голос. Об этом мне только что сообщил Павский. А знаете, как его дразнят кадеты?
– Нет, Ирина Львовна, не имею понятия...
– Не сметь называть меня по отчеству! – прервала она, заглянув ему прямо в глаза. – Ас вами хорошо танцевать, хоть вы и медвежонок! Вы очень милы. А сейчас я буду танцевать с Петром Михайловичем. – И, бросив Хованского, она обратилась уже к Кучерову.
Генерал щелкнул шпорами и, подхватив ее, умчал дальше.
– Какая прелесть эта Ирен, особенно когда смеется. Глаза у нее вдруг становятся большими, лучистыми и притягивают к ней нашего брата, как бабочек на огонь. Как вам нравится вечер? А хор? Вы ведь впервые его слышите? Впрочем, наши матросы в Бизерте тоже неплохо пели. Не правда ли? – вежливо говорил Берендс.
– К сожалению, нам только и остается, что петь да плясать... А в Бизерте, кстати, я никогда не был.
Берендс внимательно посмотрел на Алексея, потом улыбнулся, закивал головой и, словно извиняясь, затараторил:
– Знаете, мы, старики, воспитаны на классической литературе и музыке, на старых песнях и танцах. – Берендс снова окинул Хованского внимательным взглядом и продолжал: – Мы обучаем балету всю Европу и Америку. Балету, пению, музыке. Не самые ли модные сейчас русские песни, русская музыка? Рахманинов, Стравинский, Кедровы... И вся эта цыганщина, Морфесси и Вертинский? И мы умеем не только петь и плясать. Во многих университетах наши русские ученые читают лекции. Наши инженеры, конструкторы, механики, кораблестроители, путейцы работают на крупнейших заводах, верфях, фабриках, в конструкторских бюро всего мира. А врачи? Что стоит один Воронов! А писатели! А художники: Репин! Коровин!..
В это время к ним подошли Кучеров и Аркадий Попов с большой группой кадет.
Поняв, о чем идет речь, Кучеров, улыбаясь, заметил:
– Что касается художников, капитан, то они потеряют национальный колорит, так сказать, русский дух, да писателям, подобно вырванным из родной почвы дубам, зеленеть не так уж долго.
– Мне кажется, – сказал Алексей, – что мы слишком носимся со своей значимостью и не хотим здраво оценить, что мы здесь лишь осколки разбитого вдребезги...
– Значит, по-вашему, все это пустые разговоры? Тем не менее я следую законам арифметики и ставлю нули справа, если вы ничего не имеете против, – осклабясь, заметил Берендс.
– А если слева нет цифры?
– Тогда нет и царя в голове...
– Что ж, и в голове свергают царей, если в человеке живой дух, – вмешался Кучеров. – Все течет, все меняется, прекрасное порой становится уродливым, доброе – злым, желанное – противным, и все такое прочее.
– «И я сжег все, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигал», – процитировал Берендс, насмешливо поглядывая на Кучерова и Хованского. Потом перевел взгляд на кадетов и фальшиво запел: – Можно много увлекаться, но всего лишь раз любить...
Все засмеялись.
– Любовь зла, полюбишь и козла! – бросил из толпы какой-то кадет, но на него тут же цыкнули.
– Мне кажется, – сказал вихрастый, ладно скроенный кадет, в котором Алексей сразу узнал Чегодова, – что формальная логика лишь арифметика, имеющая дело с простыми вещами и отношениями...
– Ну ладно, хватит, – остановил его Попов, – одна ведь болтовня! – И он, взглянув на Алексея, энергично разрубил ладонью воздух. – Кадетам следует знать, что исповедует наша белая эмиграция, а что партия, стоящая у кормила Советского государства. И критически подойти к этому, чтобы не впадать в заблуждения, подобно, извините, нашим отцам!
Алексей прямо глядел на Чегодова и ждал, узнает ли он его, но тот не то делал вид, что они незнакомы, не то действительно не узнал Хованского.
– Нам навязывают и заблуждения! – зло сверкнул глазами Чегодов. – А хочется думать своей головой.
– Аркашка прав, – вмешался в разговор прыщеватый рослый кадет по прозвищу Бага с неестественно высоким лбом, – чтобы не оставаться нам слепыми щенками, нужно создать кружок и потолковать на эти темы. Верно? Мы сами не знаем, чего хотим, а чего хотят большевики.
«Это, видимо, Бережной. Он в ячейке Чегодова, – подумал Алексей. – Но не прощупывают ли они меня? Буду пока молчать».
– Совершенно с вами согласен, – поднимая пшеничные брови, сказал Берендс. – Но я бы начал с теоретической астрономии. С мира миров, с природы. С человека, с мира в себе...
– И муха – мир в себе, если не заблуждаюсь, – перебил его Кучеров. – О чем вы? Вам хочется глядеть на нашу грешную землю в телескоп? Бог с ними, с астрономами, у них счет на световые годы...
Но Берендс промолчал и только улыбался.
– Прав Ницше, разграничивая мораль для рабов и господ, – вдруг вмешался в разговор низкорослый кадет, похожий на китайца.
– Значит, один пьет из родника, другой копыта моет! – ухмыльнулся Чегодов. – Ты ведь тоже, Гоша, «сильная личность»!
– Нельзя отрицать сильную личность и божественное предопределение, которое называют случаем, – сказал, выпячивая грудь, широкоплечий Колков. – Возьмем, к примеру, Савинкова...
– Эсеры, народники, пристегни к ним еще анархистов, батьку Махно, Григорьева. – Чегодов невольно посмотрел на Алексея и замолчал.
«Значит, он меня узнал!» – промелькнуло в голове Хованского.
В этот миг зазвучала, наполняя сердце щемящей грустью, томная мелодия танго. Все обернулись в сторону танцующих. Взоры невольно остановились на проплывавшей мимо Ирен, Почувствовав на себе общее внимание, она, казалось, излучала какие-то магнитные волны, завораживая всех этих молодых, полных жизни людей.
Окинув всех ласковым, манящим взглядом, она кивнула головой и улыбнулась Кучерову.
Кадеты дружно зааплодировали, но Кучеров, казалось, остался совершенно равнодушным.
В ответ на взгляд Чегодова Алексей незаметно кивнул ему головой и тотчас перевел взгляд на Аркадия Попова, который, рубя ладонью воздух, как шашкой, энергично говорил собравшимся вокруг кадетам:
– Попросим, братва, Петра Михайловича, Людвига Оскаровича и Алексея Алексеевича объяснить нам, почему так долго держатся в России большевики и в чем суть их учения!
– Я согласен, Аркадий, подбери группу, и начнем благословясь! – сказал Кучеров, поглядывая на Алексея.
Хованский неопределенно пожал плечами.
Замерли последние звуки танго. Офицеры и кадеты целовали руки дамам и расшаркивались перед барышнями. Объявили десятиминутный перерыв. Музыканты спустились со сцены. Взяв под руку своего лучшего корнетиста Ирошникова – Ирочку, как прозвали его товарищи за то, что краснел как девочка, – к ним направился есаул Скачков. Подошли полковник Павский и генерал Гатуа, опиравшийся на руку сына.
Берендс встретил их приветливо, словно только их и поджидал, и, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, спросил:
– Так как же мы решим, господа кадеты, насчет наших собраний?
– Каких собраний? – заинтересовался Павский.
– Да вот Петр Михайлович согласился прочесть курс марксизма-ленинизма! Объективно...
– Верней – его критику, – парировал, улыбаясь, Кучеров.
«Опасный тип этот Берендс! – подумал Алексей. – Хитер!»
Павский открыл было рот, чтобы что-то сказать, но его опередил хриплый голос старого Гатуа:
– Петр Михайлович отличный критик...
– Разрешите сказать, – выступил решительно вперед Аркадий Попов. – Нам интересно знать, чему, в конце концов, учат большевики? Как получилось, что они победили? И что можем мы им противопоставить?
– Нам нужны политические подковы! Ницше учит... – начал было кадет, похожий на китайца.
– ...подкованный мул крепче упирается! – ухмыльнулся Колков.
– Хорошо, я переговорю с директором, – сказал Кучеров.
Берендс, глядя куда-то в сторону, неопределенно улыбался. Скачков вспыхнул, и глаза его злобно сверкнули. Павский тоже промолчал.
6
Алексей шел ночевать на электростанцию и не торопясь, хладнокровно обдумывал все, что сделано за эти последние три дня. Выявлены агенты «Внутренней линии» – Павский и Грация, ясен осведомитель полиции Мальцев. Свалился с сердца камень – Чегодов: он не выдаст! Чика Васо Хранич и его товарищи согласились установить, что будет делать Грация в Требинье. К их чести, не задав ни одного вопроса, они довольствовались объяснением Алексея, что против Кучерова готовится серьезная провокация. Интересно, где прячет Кучеров списки? Неужели в сейфе? А может быть, уже уничтожил их? Его надо предупредить, что за ними идет охота, что приезжает Врангель и его тайна уже не тайна!
Алексей вспомнил, как, возвращаясь с Кучеровым и Аркадием Поповым глубокой ночью с разговенья от Гатуа, завел откровенную беседу о том, что компания, которую они только что покинули, кроме самого хозяина, производит странное впечатление.
«Я выпил немало вина, – сказал тогда Алексей Кучерову, – но не мог не заметить, что, когда Скачков на вас смотрел, в его глазах горела ненависть. То же самое я заметил и у Павского, и особенно у Мальцева! За что они так вас не любят?»
«За левые убеждения, мой дорогой философ, за то, что смею свое суждение иметь! Я убежден в роковой ошибке белого движения», – ответил Петр Михайлович.
«Да, мы все вынуждены занимать пассивную позицию, – осторожно согласился тогда Алексей. – Умеем отстаивать убеждения за обеденным столом! Вы меня простите, Петр Михайлович...»
«Интересно!» – расхохотался Кучеров, поняв намек Хованского.
«Несколько кадет занимаются марксизмом. Чегодов там заправляет и меня приглашал в «Общество мыслителей», – сказал Аркадий Попов, сверкнув белыми зубами. – О нем я уже говорил».
«Этот разговор, – отметил про себя Алексей, – как и разговор с Храничем и его товарищами, очень знаменателен. Кучеров сочувствует большевикам, но форсировать события с ним нельзя. Надо многое еще выяснить. Кто Берендс? Или он просто умник, или носит маску. На какую он разведку работает? Почему пристально приглядывается ко мне? Пожалуй, такой убьет и не поморщится! Биография у него богатая... Неужто и он тоже охотится за документами Кучерова? Берендс очень опасен... Скачковы сошки помельче. Кокетство Ирен с Кучеровым шито белыми нитками. Генерал не хуже меня это понимает».
Он свернул с шоссе на тропу, ведущую к электростанции. Из-за леса всходила поздняя луна, большая, багровая, точно солнце на закате, она казалась зловещей.
7
Утром неожиданно на станцию пришел Чегодов.
– Я давно порывался к вам зайти, Алексей Алексеевич, – сказал он, кланяясь, – да все откладывал, а после вчерашней встречи решился. Совесть велит!
– Ну что ж, заходите, садитесь, Олег, я тоже хотел встречи с вами. Прежде всего, как вы попали в Югославию?
– Вы нас прогнали, Алексей Алексеевич! Впрочем, тогда вы были Николаем Ивановичем. – Чегодов поморщился и прижал ладонью правый бок. – Мы удрали сначала в Одессу, «ненадолго», разумеется, пока кто-то разделается с большевиками. А чтобы не разграбили в Елисаветграде дом, поселили в нем еврейскую семью, каких-то родственников не то Зиновьева, не то Троцкого. Ведь недалеко от нас синагога, целые кварталы заселены евреями, и напротив живут, как вам известно, Заславские, рядом с ними Кордунские, помните, лавчонка на углу?
– Как же не помнить, папиросы там брал.
– Когда наш многострадальный город захватывала очередная банда и, как правило, устраивала погром, то эти несчастные евреи, жила-то вокруг нас беднота, прятались человек по шестьдесят-восемьдесят на нашем сеновале. И хотя в окнах мы икон не выставляли и только чертили мелом на воротах кресты, к нам врывались редко.
Алексей совершенно серьезно подумал: «Пришел ты, неудовлетворенный собой, жизнью, повергшей кумиры, которым хотел подражать! Что ж! Высказывайся!»
– Вы ведь скрывались в то время в городе? Обо всем сами знаете! – Чегодов улыбнулся и посмотрел ему прямо в глаза. И в его взгляде можно было прочесть и сдержанное любопытство, и симпатию, и даже гордость, что их объединяет какая-то тайна.
На какое-то мгновение Алексей замялся.
– Да, жил тогда в Елисаветграде.
– На улице Быковой.
– Правильно. Откуда вы знаете?
– Как-то вас видел. Хотел даже подойти, но с вами были еще двое людей. Вы ведь на нелегальном положении находились. Мог подвести вас ненароком, да и неудобно вроде подходить к классовому врагу. На пролетария вы, правда, непохожи. Вы интеллигент, вероятно, дворянин по происхождению. У меня есть родная тетка по отцу Лариса Федоровна Чегодова, профессиональная революционерка, социал-демократка, отсидевшая несколько лет в тюрьме. Неистовая была женщина! Раздала землю крестьянам и поселилась в Одессе, и каждый раз, когда царь бывал на Южном берегу, ее сажали – на всякий пожарный! Так вот, классовый ли она мне враг? А местная полиция по милости войскового старшины Мальцева объявила меня большевиком.
– Я кое-что слышал о вашей истории, – сказал Алексей.
– Стекол Мальцеву я не бил и попал как кур во щи. Меня хотели выгнать из корпуса из-за сволочи, полицейского доносчика! – Чегодов поморщился и схватился за бок.
– Что с вами?
– Аппендицит, собираются класть в лазарет. Потому к вам и пришел. В «самодрале» я! Хотел... спросить... – Чегодов весь напрягся, даже побледнел и, глядя Алексею прямо в глаза, тихо произнес. – Вы тут как Христос или как Иуда?
– Как человек, – так же тихо ответил Алексей, – и ради людей. Так нужно, Олег!
– Я так счастлив, что встретился с вами, – уже совсем другим, извиняющимся и в то же время радостным голосом заговорил Чегодов. – Знайте: я никогда и никому не проговорился о вас. Мне хочется посоветоваться с вами о смысле жизни...
– Наметить свой путь и уже идти по нему до конца, не мучая ни себя, ни других «извечными вопросами», не бросаться из стороны в сторону. Родина у нас Советская...
– Верно! Совершенно верно, Алексей Алексеевич! Только в вонючей отвратительной полицейской камере я понял до конца, на чьей стороне правда! И как хорошо это осознать!
Алексей, улыбаясь, смотрел в его сияющие глаза. Потом потрепал его по плечу и спросил:
– А почему не приходил раньше?
– Боялся: вдруг вы невозвращенец! А после вчерашнего диспута понял, что вы приехали сюда, рискуя жизнью, направить нас на правильный путь... – В глазах у Чегодова засверкали слезы.
– Ну ладно, Олег, ладно. Давай перво-наперво договоримся, что мы познакомились здесь, скажем, в прошлый страстной четверг... Сюда идут! Повод придумай сам...
В дверях появилась высокая фигура Хранича с большим графином вина в руке. За ним его родич кафанщик Драгутин с изжаренным только что на вертеле молодым барашком и сторож Йова со стаканами и тарелками.
Чегодов встал.
Поздоровавшись с Алексеем, чика Васо протянул руку Чегодову и ласково, как близкому знакомому, закивал головой.
– О, Олег, и ты здесь!
– Здесь! Недавно познакомились, – сказал Чегодов, здороваясь с Драгутиным и Йовой.
– Парень он хороший, товарищ Алекса, такому верить можно, – сказал кафанщик Драгутин, все еще держа в руке жареного ягненка.
– Олег настоящий человек! – согласился Алексей и улыбнулся.
Чегодов вспыхнул и благодарно посмотрел на Алексея.
– Сегодня третий день пасхи, – прохрипел кафанщик Драгутин, – встреча весны, прошу не побрезговать, по древнему обычаю отведать нашего доброго герцеговинского вина и закусить...
Пока накрывали на стол, Хранич отвел Алексея в сторону и шепнул:
– Полковник Павский заказал на завтра одному нашему турку, Алимхану, подводу ехать в Требинье. Так что за Грацией мы приглядим.
Вскоре они все сидели за столом и вели неторопливую беседу.
8
Война еще владела мыслями людей. И ее участники при любом удобном случае с волнением перебирали в памяти пережитые ими события.
– Здесь, – рассказывал Хранич, – между Билечей и Гацко, мы упорно сопротивлялись, но уже одиннадцатого января шестнадцатого года трусливое правительство во главе с Миюшковичем запросило пардону. Условия перемирия, предложенные Австро-Венгрией, были до того унизительны, что король Никола не мог их принять. Армию распустили по домам, а король с первым министром убежали. Страна же была оккупирована. Вот так-то! А сербам все же удалось спасти свою армию... частично...
– Черная рука! – провочал кафанщик, скручивая цигарку.
– Что за рука? – спросил Алексей, глядя, как чика Драгутин берет целый стручок маринованного перца, кладет его в рот и с удовольствием жует.
– Начальник разведки генерального штаба полковник Димитриевич, по кличке Апис. Ему удалось раздобыть план австро-венгерского наступления на Сербию. В ночь на 29 мая 1903 года он повел офицеров-заговорщиков во дворец, и ненавистная династия Обреновичей была свергнута. Поэтому его можно назвать спасителем ядра сербской армии. Аписа поддерживала весьма влиятельная и сильная офицерская группа «Черная рука».
– Короля и королеву сбросили с третьего этажа, – заметил Чегодов. – Дело, кажется, не обошлось без русской разведки.
– Наверно, Обреновичи были австрийскими ставленниками, – подтвердил кафанщик. – Апис, кстати, организовал и убийство эрцгерцога Фердинанда в Сараеве. С расчетом вызвать войну.
– И какова судьба этого Аписа? – спросил Алексей.
– В 1916 году, после разгрома, остатки сербской армии очутились в Салониках, – опершись подбородком на трость, сказал чика Васо, – и нынешний король, воспользовавшись сварой в верхах, при поддержке вождя радикалов Пашича и при помощи Петра Живковича, возглавлявшего группу офицеров «Белая рука», сменил руководство верховного командования и арестовал Аписа.
– Главная причина таилась в том, – откашлявшись, начал кафанщик, поднимая стакан и глядя на отливающее рубином вино, – что австрийский император Карл, вступивший на престол после смерти Франца-Иосифа, вел разговоры с Антантой о сепаратном мире и соглашался оставить на престоле династию Карагеоргиевичей при условии, что главный виновник террористического акта на его брата будет казнен. Аписа – Димитриевича расстреляли. Регент Александр отказался подписать помилование. – Он затянулся, выпустил струю дыма, потом поглядел на Чегодова и подытожил: – Курица ряба, да перешиблена нога. В то время я был в России. В Первой Сербской добровольческой дивизии. И состоял в Югославском комитете. После революции сербские, хорватские, словенские, черногорские и наши, далматинские, социал-демократы держали крепкую связь с русскими большевиками. И мы в Одессе выступили с декларацией за создание Югославии на принципах демократии и равноправия народов.
– А у нас, – попыхивая трубкой, сказал чика Васо, – как только стало известно о революции в России, по всей лоскутной империи прокатилась волна митингов, демонстраций, забастовок. И пошло! Забеспокоились и начали кампанию за объединение под Габсбургами сербский митрополит в Сараеве Летица, и католический епископ Люблян Еглич, и лидеры народной и национально-прогрессивной партии Словении, и ряд буржуазных партий Далмации, Боснии и Герцеговины. Вот так-то!
– Как же согласился на это Николай Черногорский? – спросил Алексей и подумал: «Молодцы! И у них тут в каждой кафане свой политический клуб. И как деликатно вводят меня в курс своих дел».
– Самое главное, – сказал чика Васо, поглаживая ус, – по решению избранных после освобождения Черногории народных представителей, собравшихся двадцать шестого ноября восемнадцатого года, Черногория объединялась с Сербией. Во-вторых, черногорцы думали, что король Александр, родившийся в самом сердце Черногории, в Цетинье, вместе с молоком матери-черногорки всосет любовь к родине и будет по-отечески заботиться о бедном и вечно голодном народе. И в-четвертых, мы, черногорцы, кровно связаны с Россией. Александр был русский воспитанник, кончил Пажеский корпус. Ну а насчет того, что он подставил ножку дяде, заставил старшего брата Георгия отказаться от престола и отойти от дел отца Петра I, на это мы закрывали глаза, за что и поплатились... Поверили скрепя сердце и напрасно.
– Не поверили! Просто у обнищавших и лишившихся от голода воли народов не было сил бороться за федерацию республик, демократию, свободу и равенство. Не пошли люди за левыми социал-демократами, не созрел плод... – прохрипел Драгутин и закашлялся.
– А теперь, друзья, наполните бокалы и давайте выпьем до дна за свободу...
– Можно к вам, Алексей Алексеевич? – вдруг послышался воркующий голос Ирен Скачковой, она переступила порог, за ней вошли Кучеров, Берендс и Скачков.
– Если здесь чика Васо, то речь идет, конечно, о политике, – сказал Кучеров, делая общий поклон.
– Когда собираются мужчины за стаканом вина, они обычно говорят либо о войне, либо о нас, женщинах, – улыбнулась Ирен, глядя Алексею прямо в глаза. – Не правда ли?
– Речь шла о свободе, – сказал Алексей. – Прошу, садитесь, пожалуйста.
– О свободе или «самодрале»? – вмешался Скачков, глядя на Чегодова.
– Всяк воспринимает свободу по-своему, – кланяясь и расшаркиваясь, заметил Берендс, пропуская вперед есаула Скачкова. – О свободе слова? Действий? Мысли? Все зависит от точки зрения и зрелости индивидуума. Кадет проявляет свободу своей личности, когда убегает в «самодрал» и тем самым мучает нашего дорогого детерминистра Петра Михайловича – как отнестись к этой «неосознанной необходимости»? Подчиниться чувству долга и потребовать у кадета показать свой отпускной билет или, следуя закону вежливости, такта и ханжества, замять этот вопрос?
Все засмеялись, понимая, что Берендс целит в есаула. Понял это и Скачков и сердито буркнул:
– Долг... закон... Полагаю, что задавать неуместные вопросы в чужом доме – невежливо, а ставить в неловкое положение его хозяина – бестактно.
– Совершенно правы, – закивал головой Берендс, – вы углубили мою мысль. Понятие о такте и вежливости, как и понятие о свободе, тоже бывает разное, в зависимости от зрелости человека, да и не только зрелости. Сюда входят многие компоненты. Вежливость – нечто благоприобретенное, лишь соблюдение бытовых приличий, благовоспитанность. А такт – это нечто от господа бога, чувство меры, подсказывающее, как держать себя человеку в том или ином случае. Потому и говорят: «У него врожденное чувство такта...»
– Людвиг Оскарович, миленький, – прервала его Ирен, – лучше расскажите что-нибудь веселенькое. Ну пожалуйста!
– Хорошо! Француз открывает дверь в ванную и при виде раздетой женщины восклицает: «Тысяча извинений, мадам!» Англичанин при той же ситуации лишь цедит: «Простите... сэр». Вежливость и такт.
Тем временем на столе появились тарелки, стаканы, блюдо со сладостями и крашеными яйцами, кусок окорока и еще какая-то снедь; кафанщик разлил по стаканам вино, поднял свой, чокнулся с графином, прохрипел: «Живили!» – и отпил глоток. Все посмотрели на Алексея. Он встал и сказал несколько приветственных слов.
– И Христос воскрес! – сказала Ирен, поднимаясь и подходя к Алексею. Она была бледнее обычного, ее большие зеленые глаза, казалось, были подернуты влагой.
– Воистину воскресе! – ответили все хором.
– С вами всеми я уже христосовалась, а вот с Алексеем Алексеевичем нет. – И потянулась к нему. Губы у нее были влажные. От нее пахло крепкими духами и виноградной водкой.
Скачков криво улыбнулся и уставился в окно, черногорцы тихо заговорили о чем-то своем, видимо собираясь уходить, Чегодов стоял в сторонке и явно чувствовал себя неловко. И только Берендс, оглядев всех, заулыбался и, наклонившись к Кучерову, скороговоркой выпалил:
– Если двадцатилетний молодой человек или девушка ведут себя так, как в период полового созревания, это значит, что они еще не созрели. Я бы, пожалуй, назвал первой ступенью созревания человека способность полюбить своего ближнего, а не самого себя. Нарцисс любит в своем партнере только себя, или то, что сидит в нем сейчас, или свое прошлое, или то, каким он видит себя в будущем. А с таким миропониманием не может быть ни настоящей семьи, ни гармоничного общества, – закрыв глаза, продолжал Берендс.
– Мне кажется, – задумчиво начал Алексей, напряженно вспоминая то, что говорил Ленин, – умственная зрелость человека, а точнее, его интеллигентность начинается со «святого недовольства собой, с душевной чуткости, умения уважать другого человека и обязательного участия в делах общества, то есть гражданской активности, и еще многое другое...
– Милые мои философы, – заворковала Ирен, – однажды две молодые девушки, проскучав в гостях добрый час в обществе пожилого господина и кое-как от него отделавшись, спросили кого-то: «Кто этот скучный старичок?» – «Сократ!» – ответили им. Людвиг Оскарович, конечно, сейчас скажет: «Не в коня корм...» или еще что-нибудь в этом роде, а за меня, я надеюсь, заступится Алексей Алексеевич. Правда?
«Что ей от меня нужно?» – подумал Алексей и, глядя, как Берендс допил стакан и наполнил его снова, сказал:
– Конечно, Ирина Львовна, заступлюсь, и если кто-то сейчас на коне, то это не значит, что он может не оказаться под мухой!
– Под мушкой, под мушкой... – начал Берендс и умолк.
– Разрешите войти! – рявкнул громкий голос с порога. Все обернулись. На крыльце стояли три кадета: Жорж Гатуа, сын старого генерала, по прозванию Кинто, правофланговый первой сотни двухметровый богатырь Яковлев, по прозванию Букашка, и обезьяноподобный Петр Бережной. Кинто пришел по поручению отца пригласить Ирину Львовну, господина генерала и господ офицеров на обед, «а также и вас, господа». – И он поклонился в сторону черногорцев.
А Букашка и Петр пришли по поручению врача отвести Чегодова в лазарет.
Кадеты попрощались и ушли. Алексей, глядя им вслед, думал о Чегодове: «Неглупый парень. Надо обязательно в ближайшие же дни зайти к нему в лазарет и до конца разработать версию нашего знакомства».
Трое черногорцев, попросив передать привет и благодарность за приглашение генералу Гатуа, удалились. И вскоре с лужайки, где они устроились, понеслась старинная юнацкая песня:
Песня неслась, неторопливо повествуя о событиях давно минувших лет, и навевала грусть.
– Да, у каждого народа и человека есть свое Косово[16]16
Историческое поражение сербских войск на Косовом поле в 1389 году, отраженное в народном эпосе.
[Закрыть], – задумчиво сказал Кучеров. – Ну что ж, господа, пойдемте!
* * *
У Гатуа к тому времени собралось большое общество во главе с директором. Речь шла о том, как встречать прибывающего через два дня генерала Врангеля. Директор корпуса уговаривал старого Гатуа командовать парадом.
Все были возбуждены, и горячо обсуждали неожиданный приезд, и с беспокойством думали, уж не последуют ли опять какие смещения и перемены.
Кадеты в тот же день узнали о предстоящем прибытии главковерха и комментировали его по-своему. Молодые, неискушенные, они наивно полагали, что Врангель едет неспроста, что грядут важные события. Они еще во что-то верили, на что-то надеялись.
Генерал Кучеров с тревогой думал о том, что с Черным бароном разговор предстоит весьма неприятный и, вероятно, чреватый последствиями.
Алексей смотрел на всю эту кутерьму и невольно вспоминал, какое удручающее впечатление произвел на него захолустный городок, заброшенный среди гор, обнесенный колючей проволокой лагерь-крепость, персонал кадетского корпуса с его устарелыми, словно покрытыми мохом, философскими концепциями, с чуждым умничающим цинизмом, пустой светской болтовней и непривычным жизненным укладом.
