Текст книги "Белые тени"

Автор книги: Иван Дорба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Спускаясь по широким ступеням крыльца, Алексей облегченно вздохнул. «Неужели эта красивая самодовольная девушка, на которую так плотоядно поглядывал вождь русских фашистов Вонсяцкий, нравится Аркаше Попову?» Минуту спустя Попов догнал его на улице:

– Алексей Алексеевич! Можно вас проводить?

– Разумеется, Аркаша! Почему ты бросил свою прелестную даму?

– Заметили? Хороша! Но, как поется в песне: «Там, где глупость божественна, – ум ничто!» Она дочь терского атамана. Увязалась со мной на съезд. Усадил сейчас ее в такси и отправил домой. Упиралась! Не хочу, дескать, еще рано!

– Что же Вонсяцкий?..

– И это углядели? Пока я выходил, он успел с ней познакомиться. В ресторан потом нас приглашал. Ха-ха-ха! Я бываю у нее в доме примерно раз в месяц. Атаман и его супруга ко мне благоволят, а люди они интересные, во многом осведомленные, и общество у них собирается хоть и пестрое, но любопытное. Я узнал весьма важную новость. Речь идет о вероятном вторжении в будущем месяце немецких войск в Чехословакию и Мемельскую область. Будто бы Риббентроп уже договорился с правящими кругами Англии, Франции, которые стремятся сколотить единый антисоветский фронт.

– Интересно. Зайдем куда-нибудь и, кстати, поужинаем, – предложил Хованский.

Аркаша тотчас поднял руку проезжавшему такси.

– Алло!

Подхватив своей могучей рукой Алексея, направился к машине.

– Вы рыбу любите? Стерлядку? – весело спрашивал уже в машине Попов.

– Я не знал, что ты гурман! – улыбался и Алексей.

– Не пью, не курю, умеренно ем, много работаю, читаю, учусь и без конца, уже по привычке, тренирую свое тело, не знаю и сам для чего. Наверно, из тщеславия, – шутя похвалялся Аркадий.

Такси быстро спустилось по кривым улицам и подкатило к речному вокзалу. Они вышли и направились вдоль причала в сторону чернеющего вдали железнодорожного моста. Светила полная луна, слева темнела Сава, впереди серебром отливал могучий спокойный Дунай, справа чернела гора, казалось, нависая над вытянувшимися в длинный ряд железными амбарами, освещенными тусклыми фонарями. На полу стояли лебедки, высились кучи брикета, каких-то тюков, валялись железины, доски, пустые ящики. Кругом было тихо и пустынно.

– Ты куда меня, Аркаша, завел? Мы ноги поломаем, – ухмыльнулся в темноте Хованский.

– Еще сотню шагов. Знаете, Алексей Алексеевич, а у меня для вас сюрприз. Настоящий!

– Что еще выдумал? – останавливаясь, спросил Алексей. – Ну, выкладывай сначала все!

– Нет, мне важно, чтобы вы все оценили без моего «предисловия». А насчет себя не беспокойтесь, здесь свои люди и моя девушка, Драгутина дочка. – Аркаша снова подхватил его под руку.

Вскоре на пригорке среди купы деревьев замелькали огоньки небольшого ресторанчика «Якорь». Они вошли в уютный садик, где стояло несколько мраморных столиков. Над ними свисали подвешенные к деревьям разноцветные фонарики. Посреди сада была танцевальная площадка.

Аркаша на ходу говорил, что сюда полакомиться далматинской кухней под глоток доброго далматинского вина приезжают белградские гурманы.

Аркадий был здесь частым и желанным гостем. Столкнула его судьба со старым знакомым кафанщиком Драгутиным и с его дочерью Зорой в Далмации года два тому назад при весьма драматических обстоятельствах.

Засидевшись однажды допоздна у друзей, он, тогда еще недавно произведенный подпоручик, возвращался по пустынным улицам города. И вдруг до его уха донесся слабый, сдавленный женский крик о помощи. Не раздумывая ни минуты, он кинулся в темную подворотню, вбежал во двор и при свете тусклого фонаря увидел, как двое здоровенных парней держат за руки девушку, почти девчонку, а третий, насильно открыв ей рот, пытается влить ей в горло водку. Первые двое, как сразу понял Аркадий, были бродяги, факины, как их называли в Далмации, третий, молодой, с иголочки одетый человек, наверняка принадлежал к высшему сословию или золотой молодежи. Аркадий кинулся вперед. Все кончилось очень быстро, так быстро, что Аркадий даже посмотрел по сторонам, не надо ли хватить еще кого-нибудь, потом поглядел на свои окровавленные белые перчатки, и в этот момент девушка кинулась к нему, и он увидел ее широко открытые от ужаса глаза и совсем юное, почти детское лицо.

– Не бойтесь, куда вас провести? Где вы живете?

– За углом кафана «У островитянина», газда там мой отец, – пролепетала она. – Ой, что это со мной, голова... – Она схватила его за рукав и стала медленно клониться долу. Аркадий бережно взял ее на руки и понес к «Островитянину». По дороге она пришла в себя, Аркадий это почувствовал, но глаза не открыла, а только обняла его одной рукой за шею, доверчиво, как ребенок отца. На пороге кафаны их встретил перепуганный Драгутин и обалдело посмотрел сначала на Аркадия, а потом на дочь.

– Драгутин? – удивленно спросил Попов, пожимая руку кафанщику, – в целости и сохранности принес твою дочь.

– Какая встреча! – произнес Драгутин. – А я вот сюда переехал из Билечи. Что случилось? – Он кинулся вызывать полицию.

Полицейский писарь, завсегдатай «Островитянина», с двумя жандармами и собакой побежали сразу же по горячим следам за преступниками. Взяты они были там же, во дворе, и отведены в довольно плачевном состоянии в участок, а оттуда в тюремную больницу.

Дня через два Аркадия вызвал к себе адмирал.

– Ты что там натворил? Прокурор на тебя жалуется. Изувечил троих каким-то тяжелым предметом.

– Вот этим! – И Аркадий показал кулак и сбитые пальцы. И рассказал все как было.

– Я так прокурору и сказал: «Зачем ему тяжелый предмет? У него удар сто килограммов». И все-таки перестарался, советую со своими кулаками обращаться осторожней. Неровен час кого убьешь! Говорят, ты одному своротил скулу, порвал какие-то связки, выбил зубы, другому сломал три ребра, но на этих наплевать, это отпетые бандиты, беда с третьим, сыном богатого торговца, ему ты проломил нос, искалечил, можно сказать, на всю жизнь, и отец грозит подать в суд. Через три дня, как тебе известно, «Галеб» выходит в кругосветное плавание. Я зачислил тебя младшим помощником капитана. Уезжай отсюда поскорее.

– Большое спасибо! – сказал Аркадий.

– А девушка твоя тоже в больнице, у нее нервный шок. – Да ты чего переполошился? Понравилась? Выбрось ее из головы, тебе она не пара, – сказал адмирал. У него была дочь на выданье, и Аркадий знал, что он ей нравится.

Перед отплытием Аркадий с букетом белых роз забежал «на минуточку» посетить больную и просидел добрых три часа.

Так Аркадий влюбился. Да и как было не влюбиться, когда она встретила его, вся зардевшись, с сияющими от счастья глазами-звездами и долго не отпускала его руку, и ее пальчики чуть дрожали в его огромной ладони, а он все боялся, как бы не сдавить их по привычке вместо литого мяча, не сделать ей больно.

На другой день он ушел в кругосветное плавание, потом начались маневры, а после маневров, когда Аркадий зашел к «Островитянину», оказалось, что Зорица учится в закрытом пансионате в другом городе, где живут ее тетки. И образ красивой далматки стал блекнуть в его памяти. Вскоре его часть была передислоцирована в Земун, и все-таки он посылал на праздники поздравления и получал старательно написанные нетвердой девичьей рукой ответы.

Так миновало почти два года. И вдруг пришло длинное письмо. Отец Зорицы, Драгутин, пространно писал о том, что выпущенные из тюрьмы хулиганы подожгли его дом, и, не будь страховки, он остался бы нищим. Что проклятые насильники клянутся «позабавиться еще с девчонкой и разделаться с офицером». Что он с дочерью намеревается уехать в Сербию, может быть, даже в Белград. Потом шла приписка от Зорицы, в которой последняя фраза была тщательно вымарана.

Аркадия это письмо взволновало необычайно. Он хотел даже отпроситься у начальства и поехать узнать подробности и, может быть, помочь, но ответа на телеграмму не получил. Оставалось одно – ждать.

Прошло три месяца. И вот однажды в газете его внимание привлекла реклама. В ней господа офицеры приглашались посетить новооткрывшийся ресторан «Якорь», расположенный неподалеку от их соединения, и отведать отличную далматинскую кухню и доброе вино с Корчулы.

У Аркадия екнуло сердце, и он тотчас после занятий отправился разыскивать «Якорь». И вскоре с сильно бьющимся сердцем ступил через порог еще пахнущего свежей краской ресторана. В зале никого не было, у стойки дремал кельнер. При виде офицера он осклабился, взмахнул салфеткой.

– Мне нужна ваша молодая хозяйка... – начал прерывающимся от волнения голосом Аркадий.

– Госпожа Зора! Вас тут господин офицер спрашивает, – крикнул кельнер, приоткрыв дверь, ведущую, видимо, в мансарду. И в тот же миг дробно застучали по лестнице каблучки.

«Она». Прежде всего он увидел ее глаза, широко открытые, таящие в себе страх и надежду, и вдруг из них брызнула всепобеждающая радость. Лицо чуть побледнело, осветилось улыбкой, потом дрогнули уголки губ, в глазах сверкнули слезы, она остановилась и схватилась рукой за стойку, чтобы не упасть.

Такова была их встреча летом 1938-го. И с тех пор они часто были вместе. Жениться согласно уставу он еще не мог, да и в будущем вряд ли ему разрешили бы жениться на дочери кафанщика. И хотя Драгутин ворчал на дочь и без конца твердил ей: «Пойми, детка, не дозволят ему жениться на тебе, ты ему не пара!» – Зорица в ответ только весело смеялась. Ей важно было другое: любит или нет, а он любил!

...Когда Алексей и Аркадий подошли к ресторану, дверь была уже на запоре. В зале шла уборка.

– Кого бог несет? – обернувшись на стук, спросил кафанщик.

– Это я, – сказал Аркадий.

Дверь отворилась, и они вошли.

– Доченька! Твой сокол пришел! – крикнул Драгутин, отворяя дверь. – Да ну тебя, чуть с ног не сбила, и как только услышала, – и ласково шлепнул девушку, которая ласточкой кинулась на шею Аркадию. – Извините, вроде взрослая девка, – обратился кафанщик к стоящему чуть в стороне Алексею, – а такая сумасшедшая уродилась, вся в покойную мать. Тоже, царство ей небесное, бедовая была... Здравствуйте, давненько не захаживали. Рад. А у нас новость...

В это время Аркадий подвел девушку к Алексею и с гордой, счастливой улыбкой сказал:

– Алексей Алексеевич пришел посмотреть на тебя. Стоит ли брать тебя замуж или нет?

Зорица постояла какую-то секунду потупившись, потом вдруг порывисто обняла Алексея, поцеловала в щеку и, пытливо глядя ему прямо в глаза, сказала:

– Вы добрый наш друг... запомнила вас еще с детства, когда вы приходили к отцу в караван-сарай из Билечи, и здесь тоже...

– Здесь? – удивился Алексей.

– Отец запрещает мне спускаться в зал. Потому... Но я вас узнала. – И, покраснев, повернулась к Аркадию, а тот улыбался во весь рот, показывая свои крепкие и белые как кипень зубы.

– А сейчас сюрприз! – он подмигнул Драгутину. – А где же ваш гость?

– Ого-го! Чика Васо! – крикнул кафанщпк, повернувшись к лестнице, которая вела на второй этаж. – Спускайся! Погляди, кого Аркадий привел!

Стуча железным наконечником трости по деревянным ступеням, медленно сходил высокий, чуть-чуть ссутулившийся старик в черногорской одежде, широко улыбаясь и приветствуя рукой.

– Светог ми Василия! Алекса! Дорогой друг! – Чика Васо крепко обнял Алексея.

За эти годы они виделись лишь раз. Черногорец, казалось, не менялся. Тот же пронзительный взгляд черных молодых глаз, та же улыбка с хитринкой, только волосы совсем поседели да голос стал чуть глуше.

За столом, когда после беспорядочных вопросов завязалась беседа о прошлых днях, вспомнили Билечу, Кучерова.

– Ни за что не угадаете, товарищ Алекса, – сказал Хранич, – кого я встретил в Требинье. Скачкова! Нахал, подошел ко мне и говорит: «Здравствуйте, приехал поглядеть на место своего позора и рассчитаться кое с кем...» А я ему: «Иди ты к чертовой матери, сволочь поганая, какого человека убил!» Тогда он поднял руки и как-то жалобно заскулил: «Эти руки убили, но не эта голова!» – и хвать себя по лбу кулаком. И глаза вытаращил, страшные, сумасшедшие, и пена даже на губах выступила... Весь облезлый какой-то...

– Что говорить, тюрьма человека не красит. Ни тела, ни души. Попадись сейчас ему Берендс или бывшая жена, несдобровать им. Недаром в Германию уехали, – заметил Драгутин, подливая в стакан чика Васо вина.

– Приехали они! – не выдержал Аркадий, поглядев вопросительно на Алексея.

– О них речь еще впереди. Разговор будет долгим, – заметил Алексей.

Просидели они допоздна и о чем только не говорили.

7

Когда спустя четверть часа Карл Краус покидал Русский дом, к нему во дворе подскочил тот самый молодой человек, который приказал ему встать во время «исполнения гимна» и влепил пощечину. Рослый Краус хотел было ответить на удар ударом, но ловкий молодой человек обрушил на него град оплеух, и «истинный ариец» пустился в бегство.

Следивший за Краусом согласно записке Хованского Зимовнов в тот же вечер рассказал, что побитый Краус сразу же отправился на улицу Добрачину, 32, в собственный дом начальника полиции Драгомира Йовановича.

А на другой день в Русском доме часов в двенадцать дня Чегодова разыскал испуганный швейцар и сказал, что его требует немедленно к телефону начальник полиции.

– Слушайте, Чегодов, я не допущу такого безобразия! Это черт знает что такое! Как смеют ваши люди избивать уважаемых граждан, к тому же они ваши гости! – орал во все горло Йованович.

– Извините, господин министр, – Чегодов знал, что Йованович любит, когда его величают «господин министр», – этого человека мы не знаем, в гости его не приглашали, он оскорбил члена нашего союза, и тот ответил на оскорбление...

– Я требую немедленно закрыть ваше сборище, так Георгиевскому и передайте! – задыхаясь от бешенства, хрипел Йованович.

– Но союз тут ни при чем!

– Через два часа я пошлю отряд полиции! И тогда пеняйте на себя! А ваш хулиган Буйницкий Николай Иеронимович пусть немедленно явится ко мне.

– Его нет, он день и ночь работает, господин министр! Ваше распоряжение я передам Георгиевскому, – сказал Чегодов и подумал про себя: «Вот, черт, уже знает про Буйннцкого! Интересно, кто сообщил?»

Георгиевский принял сообщение довольно спокойно и хотя понимал, что Йованович вряд ли пошлет отряд полиции на территорию русского посольства, но не желал портить отношении, поскольку его постоянные поездки за границу частично зависели и от начальника полиции. И потому велел сворачивать заседание съезда. Комиссии проработали до вечера. На другой день они собрались в клубе и на частных квартирах, А на третий делегаты разъехались.

О разгоне съезда «нацмальчиков» мало кто знал. И все-таки шли разговоры, будто в Русском доме избили племянника начальника полиции. Буйницкий отсидел десять суток, и на том, казалось, дело кончилось.

А спустя неделю адмирал Канарис с довольным видом прятал в сейф фотографию закрывающегося ударов испуганного человека, в котором нетрудно было узнать Карла Крауса.

Глава девятая
В России

1

Георгий Сергеевич Околов, ныне по паспорту Георгий Сергеевич Иванов, рабочий электромашиностроительного завода «Динамо», неторопливо брел по центру Минска, поглядывая по сторонам и отворачиваясь от людей в военной и военизированной одежде. Постоял у киоска, где выстроилась очередь, перешел на другую сторону и, подхваченный людским потоком, вошел в универмаг. Спустя час он шагал уже в сторону вокзала с надвинутой на нос кепкой, одной рукой прижимая к груди игрушечную лошадку, которая из прорванной бумаги весело скалила зубы, в другой нес новый, оклеенный рыжим дерматином чемодан, из которого по небрежности чуть выглядывала какая-то принадлежность дамского туалета и авоську с продуктами и бутылкой «белой головки».

Встречные прохожие улыбались веселой лошадиной морде, смотрели на чемодан, на чудную кепку, надвинутую на нос.

На вокзале он занял очередь за молодой, довольно некрасивой женщиной и закидал ее тотчас вопросами. Женщина оказалась словоохотливой, и не прошло двух-трех минут, как они уже непринужденно болтали и со стороны казались либо добрыми знакомыми, либо супругами. Потому и не удивительно было, что подошедший сержант госбезопасности не обратил внимания на спокойно разговаривающего с женой отца семейства. К тому же сержант устал, его внимание притупилось, он дежурил на вокзале четвертые сутки, провожая все поезда, включая товарные, обходил очереди у касс, вглядывался в лица, которые все больше и больше начинали походить то на Околова, то на Колкова.

Часа через два в общей сутолоке, обычно царящей во время посадки, Околов забрался в вагон и, как только поезд тронулся, полез на верхнюю полку, повернулся к стене и проспал до самого Брянска. На вокзале было шумно и людно. Все спешили, толкались, никто не обращал ни на кого внимания, и только какой-то подвыпивший гражданин, проходя мимо, заметил: «Знатный конь!»

Сдав вещи в камеру хранения, Околов отправился в город. Моросил мелкий дождь, все казалось ему сереньким, неприглядным: серое небо, серые, обшарпанные, давно не ремонтированные дома, серая безликая толпа и даже транспаранты и плакаты, такие ярко-алые в Минске, с призывами закончить досрочно пятилетку, тут, под дождем, казалось, побурели, поблекли.

Но чувствовался напряженный ритм промышленного города, недостаток товаров: у продуктового магазина стояла очередь. Околов зашел в столовую и, забывшись, по привычке, повернулся к проходящей официантке и похлопал в ладоши. Официантка резко остановилась, удивленно и сердито окинула его взглядом:

– Чего хлопаете? Не в театре!

– Дайте мне поесть!

– Сидите и ждите.

Все было ново и необычно.

Пообедав, он отправился в находившийся по соседству кинотеатр «Октябрь» на фильм «Иван Грозный» и вышел оттуда потрясенный и недоумевающий: как мог быть создан в этой стране такой великолепный фильм?!

По мостовой проходила, отбивая шаг, воинская часть. Бойцы пели: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет....»

Околов вглядывался в веселые и задорные лица бойцов, смотрел, как они (не кичливо, по-прусски) свободно и широко размахивали руками, и почувствовал – от них исходила убежденная, присущая только русской армии, непобедимая сила. С завистью осматривал с ног до головы подтянутых, молодцеватых командиров, досадно было сравнивать их с распухшими от вина и пива «престарелыми» корнетами Николаевского училища, которые все еще изредка попадались на улицах Белграда, Парижа или Софии.

Пропустив часть, он направился к универмагу, где была назначена встреча с Колковым. Тщетно прождав часа полтора, понял, что Колков либо не достал билета, либо... с ним что-то случилось. Ведь об их переходе границы в Минске, наверно, известно... На душе стало тоскливо. Оставалось ждать еще скорый поезд. Он уже не надеялся на встречу с Колковым, но все-таки пошел на вокзал.

Постояв в очереди у кассы, он купил два билета на поезд до Орла, где была обусловлена их встреча, если по каким-то обстоятельствам в Брянске она не состоится.

Скорый из Минска прибыл в Брянск вовремя. Околов появился на перроне, когда люди стали выходить из вагонов, и вскоре увидел Колкова. Тот шел медленно, с трудом волоча ноги, его лицо покрывала мертвенная бледность, в глазах стоял испуг. Заметив Околова, он на мгновение приостановился, покосился назад, потом выразительно, с мольбой потащился дальше.

«Что случилось? Неужели хвост?» – подумал Околов, идя вместе с толпой по коридору вокзала шагах в двадцати от Колкова. На привокзальной площади Колков оглянулся еще раз, свернул в ближайшую улицу, перешел на другую сторону, дошел до угла и снова свернул в глухой переулок. Вечерние сумерки сгущались, и Околов все-таки успел заметить, как Колков шмыгнул в ближайшую подворотню. Простояв минут десять на противоположном тротуаре и убедившись, что нет никакой слежки, он направился к подворотне, сунув правую руку во внутренний карман плаща и бормоча себе под нос: «Чертов трус! И зачем я с тобой связался!»

Колков сидел на земле у мусорного ящика.

– К чему вся эта комедия? Кто за тобой гонится? Почему опоздал?

Колков, постанывая, поднялся и опасливо выглянул в переулок. Где-то вдалеке зажегся фонарь. Надвигалась ночь.

– Ох как, проклятые, болят! Здравствуй!

Они пожали друг другу руки. Потом Колков шепотом рассказал историю с разносчиком пива, о своем возвращении в Минск, о том, как прятался на вокзале по уборным, как умолил женщину с ребенком купить ему билет и как в последнюю минуту, уже на ходу, вскочил в поезд.

– Представь себе мой ужас, когда в Гомеле вдруг вижу, выходит из пятого вагона (а я ехал в восьмом) этот самый «продавец», здоровается с каким-то высоким мужчиной в сапогах, по виду гепеушником, перекидывается с ним несколькими словами и возвращается обратно. Видел он меня или нет, не знаю. А теперь говори: правильно ли я поступил? И комедия ли это?

– Как он выглядит?

– Выше среднего роста, плотный, светлый шатен. Чуть выпячивает живот. Глаза большие, серые, проницательные, лоб высокий, чистый, нос вроде бы слегка вздернутый. Когда улыбается, чуть косит влево рот. Ну что еще? Волосы вьются. Голос звонкий, наверно, тенор. В общем, парень хоть куда и по виду решительный. Жаль все-таки, что мы зарыли свои наганы.

– Не жалей, у меня есть маузер 6,35. Не удивляйся и не возмущайся. Ты невыдержанный. Можешь наделать глупостей. Страхи же твои, полагаю, напрасны, сам видишь, за тобой никто не гнался, сомневаюсь и насчет продавца, но береженого бог бережет. О нашем переходе границы властям, пожалуй, известно, и они приняли меры. Но фамилий наших не знают, у них нет наших фотографий.

– А если кто-нибудь из поляков работает на Москву?

– Кто-то, конечно, работает, но не те, с кем мы имеем дело.

– А Зося?

– Все может быть! Она подозрительна, но Незбржицкий уверял, что проверена.

– Какой Незбржицкий? Пан Александр? – воскликнул нервно Колков. «Стоит ли рассказать ему о моей связи с Зосей? Нет, только не сейчас!» – Она-то могла раздобыть и наши фотографии! – выдавил он, словно подумал вслух.

– Нас бы уже взяли. Но на всякий случай, когда осядем, сменим на документах фотографии, отпустим усы и будем брить головы.

– Может, ждут, когда пойдем по явкам?

– Они у тебя есть?

– У меня-то нет, но у тебя уж наверно! Неужто мы и в самом деле идем первыми?

– Дуля у меня есть! – зло отрезал Околов и показал кукиш.

– Ладно, нет так нет! – и сердито подумал: «Как пить дать брешет!»

– А теперь пойдем. Наш поезд отбывает через сорок семь минут. – Он посмотрел на часы. – Я взял два билета до Орла. За десять минут до отправления ты сядешь в вагон, вот тебе билет. Я проскочу пораньше, отнесу на место свои чемодан, выйду из вагона и со стороны буду наблюдать, есть ли хвост.

Неподалеку от вокзала Околов усадил Колкова в скверике на скамейку, а сам пошел в продуктовый магазин, купил колбасы, хлеба и бутылку водки, потом взял в камере хранения вещи.

– Что это у тебя? – спросил Колков.

– Принес тебе лошадку! Отныне ты отец семейства. Надень, кстати, и мою кепку, и мой плащ. Через полчаса, нет, через двадцать пять минут иди не торопясь на поезд. Наш вагой седьмой, но ты дойдешь до девятого и предъявишь билет. Если кондуктор заметит ошибку, возвращайся в седьмой, нет – войди внутрь и, когда тронется поезд, пройди через вагоны. А пока закуси, выпей, чтоб дети дома не журились! – И, кивнув Колкову головой, зашагал с чемоданом к вокзалу.

При посадке и в пути ничего не произошло. В Орел прибыли глубокой ночью. Дул северный ветер и поднимал тучи пыли. После долгих блужданий по городу, уже к утру, отыскали Дом колхозника. Сонный дежурный на их просьбу сердито заявил, что свободных кроватей нет и в ближайшие дни не ожидается.

Они вернулись на вокзал и уже через час спали мертвым сном в мягком вагоне скорого поезда, следовавшего на юг. Так они и ездили, пересаживаясь с поезда на поезд, в течение целой недели, пока от постоянной тряски боли в ногах у Колкова стали невыносимыми и поднялась температура. Случилось это в Астрахани. Тогда они сели на пароход и несколько дней плыли по Волге. Колкову стало лучше. Преодоленные страх, подтачивавший волю и отнимавший силы, возвращался все реже, обретая многоликие формы сомнений, раскаяния и какой-то щемящей тоски.

В Сталинграде людно и шумно. Старый Царицын превращался в могучий индустриальный центр. Какой то старичок им рассказал, что за первую пятилетку (1929-1932) в городе было построено более пятидесяти новых заводов и фабрик, в том числе гигант тракторостроения завод имени Ф. Э. Дзержинского, металлургический завод «Красный Октябрь», судоверфь...

Околов и Колков ходили по улицам, замечая только груды битого кирпича, кучи застывшего цемента, залитые водой котлованы, разбитые дороги, худые кирзовые сапоги и рваные ватники рабочих.

Потом они стали завязывать знакомства, жадно прислушиваясь к разговорам, в кафе вступили в провокационный спор, в ресторане напоили компанию летчиков водкой, старались уловить психику, влезть в их душу, энергично ища среди них единомышленников, но все было тщетно. Летчики, захмелев, хвалили колхозный строй, а один даже рассказывал, как колхоз, из которого он приехал, перевыполняет план по хлебосдаче, а отец летчика подписался на заем и теперь просит у сына денег.

В рабочей столовой Околов стал расспрашивать какую-то женщину о вредительстве, диверсиях врага, шпионах, предателях, троцкистах, бухаринцах... Она прищурилась и строго сказала:

– Ты чо, с луны свалился? Речь Сталина не читал!.. – И, встав из-за стола, подозрительно посмотрела на Околова и Колкова, так что им пришлось поскорее покинуть столовую.

2

В Сталинграде они опять сели на пароход и поплыли в Казань. Неторопливое путешествие по Волге успокоило их, уже не казалось, что за ними следят, на них подозрительно смотрят, подслушивают их разговоры, и, когда боль в ногах у Колкова приутихла, из Казани они отправились на поезде в Москву.

Прибыли утром. Многолюдный Казанский вокзал, шумная суетливая толпа у билетных касс, у киосков, ларьков, оценивающие взгляды милиционеров взвинчивали нервы и сбивали с толку.

Простояв часа полтора в толпе, они взяли билеты до Рязани на вечерний поезд и отправились осматривать Москву. Объехали на «букашке» Садовое кольцо, на «Аннушке» – Бульварное, и пошли пешком к заводу «Динамо», где согласно документам работал Георгий Сергеевич Иванов (Околов), изучили окружающие улочки и переулки, номера трамваев и автобусов. Побывали в двух столовых, в пивном баре, в какой-то «забегаловке» распили по кружке пива с несколькими рабочими и собрали, по мнению Колкова, ценный, а по мнению Околова, мизерный материал – имена, отчества и фамилии двух начальников цехов, вахтеров в проходной и нескольких прогульщиков-пьяниц.

Вечером уехали в Рязань. Им удалось устроиться в Доме колхозника на сутки, чтобы не прописываться в милиции. Потом снова в Москву – «обследовать» электрозавод имени Куйбышева, где согласно документам работает Александр Георгиевич Филипенко (Колков).

И снова изучение близлежащих улиц, знакомства в пивных, выспрашивание, вынюхивание, подслушивание в течение дня, чтобы вечером уехать в один из близлежащих от Москвы городов. Через неделю им показалось, что они уже в достаточной мере ознакомились с местом работы, тем более что оба ухитрились побывать на самих заводах. Но у Колкова заболели ноги, и они поехали в Кисловодск.

В Кисловодске деньги помогли устроиться на квартире у простой женщины, вдовы погибшего на гражданке красного бойца.

Серные ванны принесли Колкову облегчение. И все-таки он был удручен и подавлен, понимая безумие их предприятия. И даже на курорте, найдя ярого, казалось бы, противника советских порядков, какого-то брюзгу-бухгалтера, они не могли заинтересовать его делами белоэмигрантов. Бухгалтер назвал эмигрантов «беляками, предателями и шкурниками», Эта беседа с бухгалтером показала и Околову и Колкову, что им скоро грозит неминуемый провал.

Колкова стало раздражать снисходительно-покровительственное отношение к нему Околова, его ядовитые замечания и не терпящий возражения тон. Прожив в Кисловодске с десяток дней, побеседовав с вдовой о том о сем, Колков вдруг стал с сочувствием относиться к людям... «Не дюже весело живут, да не горюют. Детвора вон радостная!» – думал он.

– Война на носу, авось не сожрет нас гад Гитлерюка, подавится, – уверенно говорила вдова. – Власть наша, рабоче-крестьянская, а не панска!

Колков слушал ее и улыбался. Такая, уверенность скромной женщины в стойкости Советской власти ему даже понравилась.

Каждое утро Колков ходил в водолечебницу, где опытный практикант-врач назначил ему серные ванны и вдруг обнаружил у него на ноге экзему и потребовал немедленно лечь в больницу либо возвратиться по месту жительства в Москву.

Колков растерялся. Ему захотелось пойти в сарай и повеситься. Но тут из Ейска приехал Околов.

– Хочешь покончить с собой? – сказал он довольно прозаично и, как всегда, грубо. – Умри героем! Убей ответственного работника, скажем, начальника ростовского НКВД. Отомсти за Ирошникова и Флорского. Зачем попусту лишать себя жизни?

Колков, сидя в полутемной комнате, согласился, но, выйдя в залитый солнцем двор, засомневался в своем решении. Перед глазами встал истерзанный толпою труп убийцы короля Югославии Александра в Марселе. Фильм о покушении запечатлелся в его памяти на всю жизнь. Он представил свой труп с неестественно подмятой рукой, весь окровавленный, и тотчас к горлу подступила тошнота.

– Подумаю! Торопиться некуда. А сейчас махнем на море! – сказал он Околову.

Околов же решил подготовить «друга» к террористическому акту. Они уехали в Феодосию и там, на курорте, где было, как им казалось, не так опасно, почти ежедневно вели разговор, сводившийся к одной теме: как Колкову пожертвовать собой.

– Теракт поднимет наш авторитет за границей и здесь, в Союзе! – уверял Околов.

– Убийство, пусть даже ответственного работника НКВД, это же для Советского Союза комариный укус, – возражал Колков.

Околов все больше приходил к убеждению, что нужна интервенция. Война, только война! В его воображении возникали «планы», как диверсанты, террористы, подготовленные им, парализуют главные артерии страны, как взлетят в воздух гидростанции, нефтехранилища, пороховые склады, мосты... Ему, Околову, хотелось знать дислокацию войск, мощность транспорта, средства связи, коммуникации... «Нужны люди, надежные, опытные, сильные. Но где их взять? «Офицеры революции» из НТСНП для этого не годятся. Нужны смелые, честолюбивые!» Поразмыслив, он все-таки пришел к мнению: даже один человек может принести много вреда. А если террористов будет пятьсот, как обещал Георгиевский? Это сто семьдесят боевых троек в разных, жизненно важных для страны точках! Околов опять стал уговаривать Колкова совершить террористический акт, но тот был деморализован и раскис.