Текст книги "«Крестный отец» Штирлица"

Автор книги: Иван Просветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Иван ПРОСВЕТОВ
«КРЕСТНЫЙ ОТЕЦ» ШТИРЛИЦА

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Непременно прочитай “Тетрадь, найденную в Сунчоне” Романа Кима. Это вещь!» – советовал Аркадий Стругацкий, будущий знаменитый фантаст, брату Борису в письме с Камчатки осенью 1952 года.

Фамилия создателя «этой вещи» на тот момент ничего не говорила любителям приключенческой прозы. Однако читатели оценили историю японского разведчика, поступившего на службу к американцам, за интригу и экзотичность. А лица, уполномоченные принимать решения в области литературы, – за разоблачительный пафос. За «Тетрадью» последовали шесть шпионских и приключенческих повестей, опубликованных под тем же именем; об авторе сообщалось лишь, что его истории «в значительной мере основаны на фактах». К началу 1970-х общий тираж сочинений Романа Кима, не считая публикаций в журналах и сборниках и заграничных изданий, дорос до знаковой отметки в миллион экземпляров. Но писатель ушел в мир иной, а на литературном небосводе появились новые звезды жанра. Первой величиной среди них стал Юлиан Семенов со своим циклом романов о Максиме Исаеве – Максе фон Штирлице. И мало кто знал, что образ Максима Максимовича подсказал ему автор «Тетради», «Кобры под подушкой» и «Школы призраков».

В архиве Семенова сохранился машинописный рассказ о том, как был придуман Штирлиц: «Летом 1921 года в редакциях нескольких владивостокских газет появился молодой человек. Было ему года двадцать три, он великолепно владел английским и немецким, был смешлив, элегантен, умел умно слушать… Репортером он оказался отменным, круг его знакомств был широкий: японские коммерсанты, американские газетчики и офицеры из миссии, китайские торговцы наркотиками и крайние монархисты. Покойный писатель Роман Ким, бывший в ту пору подпольщиком, знал этого газетчика под именем Максима Максимовича…» Заинтересовавшись этим воспоминанием, Семенов «вырастил» из него роман «Пароль не нужен» о разведчике Всеволоде Владимирове, оперативный псевдоним Максим Исаев. Позже, работая в Польше над сюжетом «Майора Вихря», Семенов узнал, что в окружении начштаба Верховного командования вермахта Кейтеля («когда тот прилетал в Краков из Берлина») находился офицер СД, связанный с глубоко законспирированным подпольем. Вероятно, советский разведчик. «Словесный портрет, данный польским товарищем, удивительным образом совпадал с описанием Максима Максимовича – Роман Ким совершенно великолепно и очень точно обрисовал мне “белогвардейского газетчика”. Именно это и заставило меня допустить возможность “перемещения” Максима Максимовича в Германию…»^{1}

Юлиан Семенов не упомянул, что по окончании Гражданской войны тайная жизнь Романа Кима не закончилась. Впрочем, всего он мог и не знать. Общительный и дружелюбный, Ким время от времени откровенничал о своем прошлом, оставляя при том простор для догадок. «Это был человек-айсберг, – вспоминал прозаик и драматург Лев Славин, знавший Кима с начала 1930-х. – На поверхности мы видели корректного моложавого джентльмена, одетого с изысканной элегантностью, даже модника. На узком смуглом лице Романа Кима играла любезная улыбка, в глазах, прорезанных по-восточному, немеркнущая наблюдательность. Там, в подводной, незнаемой части, возможно, кровавые схватки, тонкие поручения, поступки, приобретшие молниеносную быстроту рефлексов, а когда нужно – бесконечно терпеливая неподвижность Будды…» «Жизнь его была необычайна, – подтверждал писатель Вадим Сафонов. – Когда она будет рассказана, то покажется удивительнее любого романа»^{2}. Будучи активистом Союза писателей СССР, Ким удостоился краткой справки в «Литературной энциклопедии»: «Детство провел в Японии, учился в Токийском колледже (1907–1917). В 1917 вернулся в Россию. Окончил восточный факультет Владивостокского университета. В 1923–30 читал курсы китайской и японской литературы в московских вузах. Литературную деятельность начал в 1923. Работает главным образом в жанре политического детектива, основанного на фактическом материале»^{3}. Где же тут спряталась необычайность?

Немногие писатели избегают искушения придать собственные черты героям своих сочинений. Роман Ким немножко рассказал о себе (читатели о том даже не подозревали) в повести «Школа призраков»: «Когда я учился в университете, профессора предрекали мне карьеру ученого, и я сам собирался стать историографом. Но во мне, как в знаменитом рассказе Стивенсона, боролись ученый Джеккиль и детективный Хайд. Увы, победил последний и приволок меня к дверям сыщицких курсов». Впервые о связях Кима со спецслужбами напрямую было сказано в 2003 году в биографическом словаре «Люди и судьбы»: «на протяжении многих лет сотрудник НКВД (разведки)»^{4}. Спустя пять лет историк Алексей Буяков, работавший с архивами ФСБ, опубликовал послужной список Кима в справочнике «Ведомственные награды ОГПУ – НКВД». Оказалось, что востоковед и литератор Роман Николаевич Ким носил звание старшего лейтенанта госбезопасности и был награжден за отличия именным оружием (дважды) и орденом Красной Звезды^{5}. Японист Александр Куланов посвятил Киму одну из глав книги «В тени Восходящего солнца», вышедшей в 2014 году; основными источниками послужили анкеты и автобиография из оперативного дела Кима, скопированные Буяковым, и воспоминания, собранные Кулановым. Осколки настоящей биографии мэтра шпионской прозы начали складываться в удивительный портрет.

Судьбой Кима я заинтересовался случайно, купив у букиниста «Агента особого назначения» с дарственной надписью автора военному разведчику Юрию Тарскому. Поскольку не на все вопросы имелись ответы, я продолжил собирать биографический пазл. Как и многие видные сотрудники разведки и контрразведки, Ким был арестован в 1937 году, обвинен в шпионаже и осужден. Руководство Центрального архива ФСБ России предоставило мне возможность изучить двухтомное следственное дело Романа Кима, а также следственное дело его жены Марианны Цын (за исключением ряда до сих пор секретных или строго конфиденциальных материалов). Интересные и важные документы нашлись в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ), Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ) и Российском государственном историческом архиве Дальнего Востока (РГИА ДВ).

Вникая в прошлое писателя-контрразведчика, я не раз призадумывался. О схожих сомнениях я прочитал в предисловии Даниила Гранина к роману «Бегство в Россию»: «Так уж сложилось, что случай не раз и не два сводил меня с некоторыми известными или безызвестными “нашими” шпионами, и меня время от времени подбивали написать о них. Романтику шпионажа поощряли в нашей литературе. Но я в ту пору такого желания не испытывал, хотя, как и многие, с удовольствием смотрел “Семнадцать мгновений весны”, читал Ле Каре, Лоуренса, Грэхема Грина. Может быть, отталкивало то, что эта профессия требует постоянной, умелой, хорошо отработанной лжи…» Разведывательная работа невозможна без умения входить в доверие, притворяться, обманывать, пользоваться человеческими слабостями и личными интересами. Оправданием выступает высокая цель, служебный долг, необходимость противодействия врагу твоей страны – явному, тайному или вероятному. Роман Ким, конечно же, притворялся, обманывал, пользовался…

Но какая все-таки удивительная судьба! Сын бывшего казначея корейского короля, проживший десять лет в Токио. Самый молодой советский профессор-японовед. Специалист по японской литературе, вхожий в круг передовых московских писателей, – и одновременно один из лучших оперативников ОГПУ – ГУГБ, в середине 1930-х отвечавший за всю контрразведывательную работу по японской линии в Москве. При Ежове, затем при Берии обвинялся в тягчайшем преступлении – измене Родине, но благодаря своим исключительным знаниям избежал расстрела, был приговорен к 20 годам заключения, а в 1945 году досрочно освобожден и к тому же награжден медалью «За победу над Японией»!

В результате розысков и размышлений получилась вот эта книга. Автор благодарит руководство и сотрудников всех названных архивов за доброжелательное отношение и содействие в изучении архивных материалов. Отдельное спасибо японисту Александру Куланову за ценные советы и всестороннюю помощь.

Глава 1.
ВОСТОЧНАЯ ШКОЛА

«Подобно Константинополю, Владивосток производит очень выгодное впечатление издали, – записал путешественник, побывавший на окраине Российской империи на исходе XIX века. – При ближайшем рассмотрении он очень много теряет… Преобладающий тип построек – одноэтажные и двухэтажные деревянные домики… Даже главная улица, Светланская, замощена не вся, а только на протяжении 370 саженей. На всех же остальных улицах благополучно лежит девственный грунт… Нет достопримечательностей в настоящем смысле этого слова… Общественные развлечения исчерпываются несколькими клубами…» Но, справедливо связав увиденные недостатки с относительной молодостью города, визитер отметил: «Владивосток растет не по дням, а по часам»^{6}.

Если в 1890 году во Владивостоке насчитывалось 13 000 жителей, то на рубеже столетий – почти 30 000. Возводились капитальные здания, мостились площади и тротуары, засыпались овраги. Улицы еще освещались керосиновыми фонарями, но в лучшие магазины и гостиницы уже проводилось электричество. Имелись две гимназии, две морские и пять обычных школ, а в 1899 году первых студентов принял Восточный институт. Как говорилось на открытии – «высшее училище знаний, полезных для всякого человека, а для живущих в сем краю в особенности».

Пограничное положение едва ли не во всем определяло жизнь города. Четыре десятых его населения составляли выходцы из Маньчжурии, Кореи, Японии. Корейцы, трудившиеся носильщиками и чернорабочими («во Владивостоке они пользуются репутацией скромных, а главное, дешевых работников») обустраивались на отведенной для них земле на северной городской окраине. Корейская слободка выглядела совсем неказисто: узкие улочки, маленькие жилища-фанзы, дворики, окруженные глинобитными стенами. Но селились здесь и зажиточные корейцы – торговцы и подрядчики, строившие для себя добротные дома русского типа. В одной из таких состоятельных семей 1 августа 1899 года появился на свет Роман Ким.

* * *

Николай Николаевич Ким и Надежда Тимофеевна Мин, будучи православными, крестили сына в Успенском соборе – главном храме Владивостокской епархии. Крестником новорожденного согласился стать знакомый отца – присяжный поверенный Иосиф Баженов. Для русских Николай Николаевич был успешным купцом из эмигрантов, и лишь самые осведомленные корейцы знали о знатном происхождении Кима и его супруги. Николай Ким – Ким Пен Хак некогда был близок ко двору короля Ли (Коджона), ведал финансовыми делами корейского монарха и женился на сестре королевы Мин. Как рассказывал сам Роман Ким, «отец принадлежал к придворной русофильской партии», но после ее падения «был сослан на север Кореи в город Пукчен, где прожил около десяти лет простым рыбаком»^{7}.

Историю семьи Ким не понять без знакомства с историей Кореи, потому сделаем необходимое отступление.

Страна утренней свежести – Чосон, как называлась Корея при династии Ли, в последней трети XIX века оказалась яблоком политического раздора. Свыше двух столетий Чосон платила дань Китаю. Во внешних сношениях Сеул ориентировался на Пекин и не стремился открывать свои границы. Лишь в 1876 году Япония, пригрозив войной, вынудила Корею заключить межгосударственный договор. Пекин не вмешался. Японские корабли получили доступ в корейские порты, японские подданные – право вести коммерцию внутри страны и покупать земельные владения. Спустя шесть лет Корея подписала торговое соглашение с США, переговоры с Сеулом затеяли Великобритания и Германия.

Среди доверенных лиц короля Коджона был Ким Ок Кюн – лидер неформальной партии реформ, объединившей молодых корейских аристократов. Реформаторы стремились совершенствовать управление страной, укреплять ее самостоятельность, не чураясь заимствований извне. Они добились реорганизации армии и почтовой службы, создания новых ведомств – земельного, финансов, печати. В начале 1884 года Ким Ок Кюн занял пост заместителя министра финансов. Возможно, Ким Пен Хак был его родственником и служил в том же ведомстве либо в государственном казначействе.

Ким Ок Кюн поддерживал связи с японскими политиками либерального толка, но рассчитывал на сближение Кореи с Российской империей. Будучи с дипломатическими миссиями в Токио, он неоднократно встречался с русскими посланниками. Высказывал надежду, что Россия вступит «в дружественные сношения с соседним корейским государством». Объяснял, что «для ограждения себя от притязаний [Китая на владычество над Кореей] и для обеспечения самостоятельности и независимости Кореи правительство видит теперь одно лишь средство – скорейшее заключение договоров с остальными державами и, в особенности, с соседнею Россией». Напоминал, что «его правительство, все более и более расширяющее круг своих сношений с европейскими державами, очень дорожит заключением трактата с державою, владения коей граничат с Кореею»^{8}. В июле 1884 года такой трактат – о дружбе и торговле – был подписан. А несколько месяцев спустя реформаторы решились на переворот с целью отстранить от власти дворян-консерваторов, ориентировавшихся на Китай и пользовавшихся поддержкой королевы Мин.

Король Коджон знал о намерениях заговорщиков. Более того, содействовал им, не подозревая, что смена правительства обернется убийствами видных аристократов. Реформаторы продержались у власти всего три дня. 7 декабря 1884 года дворец, где они обосновались, был взят штурмом отрядом китайских солдат, находившихся в Сеуле. Ким Ок Кюн с ближайшими сторонниками бежал в Японию. Видимо, после этих событий Ким Пен Хака отлучили от двора и отправили в ссылку.

Соперничество Китая и Японии за Корею приутихло. Обе стороны признали права друг друга посылать войска в Страну утренней свежести: Токио – для защиты своих подданных, Пекин – в случае беспорядков, угрожающих корейскому королю. Шаткое равновесие нарушилось в 1894 году, когда в Корее вспыхнул народный мятеж. Последовавшую войну с Японией империя Цин проиграла и от покровительства над Кореей отказалась. Однако самой Чосон конфликт обошелся дорого – война шла на ее территории и разорила страну. Как только иноземные армии ушли (в Сеуле остался лишь японский гарнизон на территории посольства), королева Мин, более не надеявшаяся на Китай, уговорила Коджона удалить из правительства министров, лояльных Японии.

Негласным лозунгом нового политического курса стало «ближе к России, дальше от Японии». В июле 1895 года Коджон отправляет письмо «Почтенному и Дорогому Брату Императору Всероссийскому»: он благодарит Николая II за «добрые отношения между нашими государствами» и «доказательства расположения, которыми Ваше Величество неоднократно почтило меня»^{9}. Токио жестко ответил на перемены в Сеуле. В ночь на 8 октября 1895 года японский посланник подстроил нападение отряда солдат, обученных японскими инструкторами, на королевский дворец. Королева Мин была убита. Король Коджон, стерпев унижение, в феврале 1896-го укрылся в русской дипломатической миссии и около года пытался оттуда править страной. В свой дворец, приняв титул императора, он вернулся убежденным русофилом, пригласил военных и финансовых советников из России.

Примерно в 1894–1895 годах Ким Пен Хак перебрался из Пукчена во Владивосток. «Отдельные деятели русофильской партии с согласия короля начали переводить свои капиталы в Россию с целью создания финансовой базы», – рассказывал Роман Ким, уточняя, что отец занялся коммерцией «на деньги партии Мин». Приняв российское подданство и, при крещении, имя Николай, бывший корейский дворянин приобрел купеческое свидетельство 2-го разряда (для предприятий с годовым оборотом до 300 000 рублей). Разбогател он на подрядах по строительству крепостных сооружений и казарм, полученных по линии Военно-инженерного управления^{10}. В городском справочнике за 1902 год его фамилия значится в списке адресов крупнейших строительных подрядчиков: «Ким. – Корейская слободка, дом собственный». В том же году Николай Николаевич арендовал у городской управы три десятины земли (3,27 га) на окраине под кирпичный завод. Николай Ким был единственным корейцем среди почти сотни владивостокских купцов 1-го и 2-го разряда, равно как среди избирателей, имевших право голоса на выборах в гласные городской думы^{11}. Помимо строительных дел, он фрахтовал японские пароходы для импорта мяса из Австралии и вообще «вел обширные коммерческие операции с японскими, английскими и другими иностранными фирмами». «Дом моего отца представлял собой своеобразный салон, который привлекал к себе (обычно по субботам) всю местную знать, иностранцев, военные власти (военных инженеров, офицерство)», – вспоминал Ким-младший^{12}. Дружба России и Кореи формально закончилась с началом Русско-японской войны. Что мог противопоставить Сеул агрессивному восточному соседу? В феврале 1904 года японцы навязали Коджону «Протокол о взаимной поддержке», по которому Токио взял на себя «обеспечение независимости и целостности Кореи» и закрепил за собой право держать войска на ее территории. Чем тут же воспользовался, обеспечив себе плацдарм в конфликте с Россией. Коджону пришлось аннулировать все договоры, заключенные с Российской империей. Тайно же он известил русское правительство о подготовке восстания против японцев. Отряды Армии справедливости появились по всему Чосону и на севере страны вместе с русской пехотой и казаками сражались с японцами. В Санкт-Петербурге знали, что на севере Кореи «на прочных началах организована русофильская партия»^{13}.

Повстанцы продолжали нападать на японские гарнизоны и по завершении войны России с Японией. И еще настойчивее после того, как в ноябре 1905-го Токио вынудил Сеул заключить «Договор о покровительстве», лишавший Корею самостоятельности во внешней политике (Коджон договор не утвердил, но японцев это не смутило). Корейские общины Приморья помогали Армии справедливости деньгами, оружием, собирали в помощь небольшие отряды.

В это время Николай Николаевич Ким решил отправить подросшего сына учиться в Японию.

* * *

Настоящее сумо – борьба силачей-гигантов. Но ее приемы вполне доступны любому выносливому мужчине, даже юноше. Сумо – это упорство и ловкость. Сцепившись с соперником, важно не поддаться его напору, почувствовать возможную слабину и нужным приемом вытолкнуть за круг-тавара или заставить коснуться пола любой частью тела. «В сумо он был для нас как могучий Татияма, и ни я сам, ни Табо не могли оказать ему ни малейшего сопротивления и буквально улетали от его толчка-тэппо, – отметил в своих мемуарах Сига Наодзо, учившийся в колледже университета Кэйо. – Я слышал, что отец Кин Кирю был корейским патриотом и в силу каких-то обстоятельств эмигрировал в Россию»^{14}.

Кин Кирю – японская транскрипция корейского имени Ким Кирь Он. Второго, семейного имени Романа Кима^{15}. На следствии Роман Николаевич объяснял, зачем отец послал его в Японию – «чтобы я имел японское образование и стал дипломатом»^{16}. Как мог рассуждать Николай Ким? Япония несравнимо могущественней Кореи и не остановится в своем стремлении подчинить маленькую страну на материке. В борьбе государств дипломатия значит не меньше ружей и пушек. Но будь то открытая или тайная война, в любом противостоянии трудно победить или хотя бы выстоять, когда не знаешь и не понимаешь противника, особенно если уступаешь ему в силе. И нет лучше способа узнать иной народ, иное государство, чем пожить там и поучиться.

Кэйо Гиндзюку считался самым престижным частным учебным заведением Японии, некоторые его выпускники занимали видные посты в правительстве. «Школа Кэйо стремится воспитать своих учащихся так, чтобы они стали источником достоинства и образцом интеллекта и добродетели в Японии», – декларировал ее основатель Фукудзава Юкити. Выходец из самурайского сословия, он мечтал о процветании нации, полагая, что различия между сильным и слабым обществом, так же как между умным и глупцом, происходят от образования. Под конец жизни либерал Фукудзава «поправел» и даже приветствовал Японо-китайскую войну. Но это не помешало его преемникам следовать идеям прогрессивного воспитания. При университете действовали начальная и так называемая повышенная школа, или колледж. Повышенных школ на всю Японию насчитывалось восемь, и их выпускники были кандидатами первой очереди на поступление в Токийский или Киотский императорский университет. Для поступившего в начальную школу ученика открывался, таким образом, путь наверх.

Ким-младший, надо думать, уже умел говорить и читать по-японски. Выучить язык во Владивостоке, где японская колония числом не сильно уступала корейской, не было проблемой. Николай Ким воспользовался своими знакомствами и связался с Сугиурой Рюкичи, главой токийской торговой компании «Хаяси Йоко»[1]1
  По всей вероятности, опекун Романа Кима до Русско-японской войны владел во Владивостоке «Торговым домом Т. Сугиура» (Тацукицу Сугиура). Имя Рюкичи (Рюкити) иероглифами пишется так:
  Они могут читаться и как Тацукицу (пояснение А. Куланова). «Торговый дом Т. Сугиура» вел оптовую и розничную торговлю, открыл банкирскую контору, был агентом нескольких японских пароходств и страхового общества «Ниппон Кайдзио», а также представителем московской мануфактуры Коншина; в 1904 году компания свернула дела во Владивостоке.


[Закрыть]. Поскольку иностранцев в Кэйо «принимали мало», «нужно было иметь опекуна-японца», он попросил Сугиуру взять опекунство над сыном на время учебы в Кэйо. Оформить документы, необходимые для въезда и проживания мальчика в Японии, помог другой знакомый Кима-старшего – Ватанабе Риэ, секретарь японского генерального консульства во Владивостоке^{17}. Содействие Ватанабе сыграет впоследствии печальную роль в судьбе Романа Кима. Но кто может предвидеть будущее?

На исходе лета 1906 года Николай Николаевич дал последние напутствия сыну и в сопровождении доверенного лица посадил на пароход, отправлявшийся в Токио. В сентябре Кин Кирю был зачислен в начальную школу Ётися при университете Кэйо. Несколько раз в Токио его навещала матушка. Виделись ли они или переписывались, когда Роман учился в колледже, – неизвестно. Неясно также, что стало причиной размолвки Надежды Мин и Николая Кима. Есть лишь факт: в 1908 году Надежда Николаевна развелась с мужем и уехала в Сеул.

* * *

А Страна восходящего солнца все настойчивее отбирала независимость у соседней Страны утренней свежести.

В июне 1907 года император Коджон послал делегацию на международную мирную конференцию в Гааге в надежде найти политическую поддержку у сильнейших государств. Япония отреагировала моментально. Генерал-резидент Японии в Сеуле Ито Хиробуми пригрозил Коджону войной, если тот не отречется от престола в пользу своего сына. И отречение случилось. Несколько дней спустя японцы заключили с новым императором «Договор семи статей», превративший генерала-резидента Ито Хиробуми едва ли не в полновластного правителя Кореи. Корейская национальная армия была распущена. Два года японские солдаты усмиряли корейские провинции. Отряды Армии справедливости редели.

26 октября 1909 года Ан Чун Гын, бывший партизанский командир, подкараулил Ито на вокзале в Харбине, куда тот приехал на переговоры с российским министром финансов как председатель Тайного совета Японии. На следствии он говорил, что стрелял в Ито, желая отомстить «за деятельность в качестве наместника Кореи».

«Безрассудность совершенного деяния показывает, как велики муки нашей порабощенной родины и как мучительно страстно стремится она освободиться от жестокого гнета», – сообщала владивостокская газета «Тедонконбо». Газету издавал Петр Семенович Цой – крупный приморский коммерсант, негласно помогавший Армии справедливости. Он вооружал отряд, с которым Ан Чун Гын отправился в свой последний поход из Приморья в Корею летом 1909 года. В доме Цоя в селе Новокиевское партизанский вожак готовился к покушению на Ито Хиробуми. По словам Романа Кима, его отец был знаком с Ан Чун Гыном, а после известия об успехе покушения устроил в своем доме настоящий пир^{18}.

Убийцу казнили, а Япония довела подчинение Кореи до победного конца. 22 августа 1910 года император Сунджон «полностью и бессрочно» передал императору Японии «все суверенные права на управление Кореей».

В своих советских автобиографиях Роман Ким объяснял, что после аннексии Кореи его отец разорился, лишившись капиталов, которыми распоряжалась русофильская партия, и стал обычным десятником – старшиной над рабочими-строителями^{19}. Он слукавил, скорректировал нужным образом свое социальное происхождение: сын бывшего дворянина и бывшего купца. На самом деле Николай Ким не обанкротился. В конце 1908 года его кирпичный завод был снесен по распоряжению военных властей, готовившихся к строительству главной линии обороны Владивостока. Купеческое свидетельство на 1909 год Николай Николаевич не приобрел и стал жить как рантье, благо владел тремя домами: № 41 и № 43 на улице Фонтанной и № 16 на Китайской улице. Спустя какое-то время он продал один из домов на Фонтанной и купил другой – на Комаровской улице (к слову, вдвое менее доходной по арендным ставкам). Николаю Киму также принадлежала шаланда грузоподъемностью 2400 пудов, одна из крупнейших во Владивостокском торговом порту^{20}. Он оставался обеспеченным человеком и мог тратить на обучение сына в Японии большие деньги – 30 иен в месяц, или чуть более 30 рублей по курсу того времени (для сравнения, годовая плата за занятия во Владивостокской мужской гимназии составляла 40 рублей). Ким-младший благополучно окончил школу Ётися и перешел в колледж Кэйо.

Часть своих доходов Николай Ким передавал на нужды корейской общины. Известно, что он пожертвовал крупную сумму на новую школу в слободке. Возможно, внес свой вклад в снаряжение отрядов для Армии справедливости. В 1911 году Петр Цой привлек Кима к организации общества «Развитие труда» («Квонопхве»). «Если каждый [из нас] своим трудом создаст материальные силы, то достаточно подготовится к тому, чтобы в одно прекрасное утро подняться для восстановления независимости Кореи», – говорил Петр Семенович на учредительном съезде «Квонопхве». Русские власти благосклонно отнеслись к появлению общества, обязавшегося содействовать сельским и промысловым предприятиям и просвещению приморских корейцев. Но скрытно наблюдали за ним. В марте 1912 года полицмейстер Владивостока получил рапорт, из которого следовало, что «Квонопхве» «преследует цели» запрещенного антияпонского общества «Кунминхве». Среди «истинного состава» руководства упоминался «директор по дипломатической части Николай Николаевич Ким»^{21}. В 1914 году, когда отделения общества работали по всей Приморской области, Николай Ким состоял членом правления «Квонопхве»^{22}.

Петр Цой действительно готовился продолжать борьбу за Корею. Вместе с другими лидерами «Квонопхве» он создал Военное правительство возрождения родины, планировал собрать армию не менее чем в 10 000 бойцов. Японцы, обеспокоенные активностью Цоя, предъявили губернатору Приморья компрометирующие материалы о «Квонопхве» и потребовали его закрытия. В августе 1914 года общество было распущено.

О каких делах и событиях Николай Ким писал сыну в Токио? Как следил за его учебой и жизнью в чужой, а для истинного корейца – враждебной стране? Что сообщал Ким-младший родителю? Знал ли, какие надежды возлагает на него отец? И каким Николай Николаевич хотел видеть своего единственного наследника? Увы, взросление Романа Кима можно представить лишь в самых общих чертах.

* * *

«Кин Кирю был развит не по годам, – вспоминал Сига Наодзо. – Он вел себя как настоящий токиец, со всеми характерными для токийцев привычками и вкусами, рассказывал об улочках с забегаловками, где стоя едят суси, и очаровывал нас своими подражаниями знаменитому рассказчику кайданов (историй о привидениях) Дану… Когда мы учились во втором или третьем классе общего отделения, он принес показать нам журнал по искусству очень большого формата на русском языке, сказав, что его прислал ему отец. В журнале были помещены многочисленные работы примитивистов: Гогена, Сезанна, Шагала и других. Я даже сейчас помню, как он недоумевал тогда, почему это “не напечатали Ван Гога?”. Хорошо помню я еще и то, как таращил от удивления глаза, рассматривая работы Шагала, полные загадочного и удивительного очарования. Кин Кирю иногда резал на дереве для разовой печати гравюры довольно фривольного содержания. Это было возможно, наверное, потому, что господин Сугиура Дзюго как смотритель “учебного кабинета” принца Хигасиномия был слишком занят, чтобы заглядывать в комнатку своего ученика, находившуюся сбоку от входа в дом»^{23}.

Однокашник Кима не пояснил, почему юного корейца приметил сам Сугиура Дзюго – член попечительского совета Кэйо, воспитатель наследного принца Хирохито, смотритель дворцовой библиотеки. Как бы то ни было, такое покровительство многое значило и многого стоило. Летом 1916 года, завершив обучение в колледже, Роман Ким готовился держать экзамены на историко-филологический факультет Токийского императорского университета. И вдруг… бросил все. Взял проездное свидетельство в русском генеральном консульстве и вернулся во Владивосток.

Версия отъезда, которую он излагал в конце 1930-х на допросах в НКВД, звучала так. В Токио прибыли из Владивостока на практику три студента Восточного института. Ким познакомился с ними случайно, проходя мимо гостиницы, где они остановились. Узнав, что «в России очень мало японоведов» и у способного выпускника института есть перспектива «быть видным японоведом», Роман загорелся мыслью сделать карьеру в той стране, где родился. Вернувшись во Владивосток, он изложил отцу «желание стать профессором-японоведом» и получил его согласие^{24}.

Об иной причине он предпочел умолчать. Кин Кирю влюбился в дочь самого Сугиуры Дзюго. «Это была первая его девушка, и она, похоже, ни о чем не догадывалась. Когда же он делился с нами о своих горестях неразделенной любви, мы все, его приятели, слушали со смешанными чувствами, испытывая, по меньшей мере, зависть и ревность», – запомнилось Сиге Наодзо. Однажды родичи Сугиуры, не имевшие детей, завели речь об усыновлении Кин Кирю. О намерении известили отца. Когда Николай Ким, приехав в Токио, переговорил с сыном, тот сказал, что полюбил Японию и будет рад стать японцем, коль такая возможность представилась. Николай Николаевич вспыхнул от гнева и приказал ему возвращаться домой[2]2
  Об этом Роман Ким поведал японскому историку Кимура Хироси, с которым общался в конце 1950-х – начале 1960 годов (см.: Куланов А.Е. В тени Восходящего солнца. С. 232).


[Закрыть].

Десять лет жизни в Японии, конечно же, не могли не повлиять на мироощущение, взгляды и привычки юного корейца. Роман Ким действительно увлекся культурой и традициями Страны восходящего солнца. Это видно хотя бы по тем заметкам, что он сочинил в середине 1920-х. Вот, например: «История европейского алфавита скудна фактами, как биография трамвайного контролера. История иероглифического письма – это пышная многотомная история одной из великолепных отраслей изобразительного искусства… В то время, когда по Европе рыскали десантные батальоны викингов, в Японии были в моде так называемые асидэ – картины, смонтированные из одних иероглифических начертаний, полных или сокращенных. Вы на асидэ видели течение воды, камни, деревья, скалы, бамбуковые рощи, крыши буддийских храмов, пики гор, облака, птиц и в то же время читали в них иероглифы. Девять веков тому назад на Японских островах умели тонко наслаждаться!»^{25}