Текст книги "«Крестный отец» Штирлица"

Автор книги: Иван Просветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Чен из романа «Пароль не нужен» – студент университета. Он свой человек среди биржевых спекулянтов и наркоторговцев (канал нелегальной почты) и приторговывает ради поддержания нужной репутации политическими слухами и скандальными сведениями – как на бирже, так и в редакциях иностранных газет. Он умеет быть двуличным: «Чен снимает свой модный костюм, вешает его на плечики, укрывает марлей и ложится на циновки. Спит он ровно час, как будто будильник ставил. Из своей каморки он выходит беззаботным франтом с гаденькой угодливой улыбочкой и отправляется на биржу – к своим “друзьям-спекулянтам”». Чен не забывает, что от него ждут: «Максим, в порт пришли три японских парохода со снарядами и патронами. Там же танки и тридцать новеньких орудий…» Он знает, с кем и как нужно договариваться. «Из-за пакгауза выскочил Чен – как обычно франтоват, в руке тросточка с золотым набалдашником, пальто – короткое, как сейчас вошло в моду в Америке, шапка оторочена блестящим мехом нерпы… Подскочил к унтер-офицеру, что-то сказал ему по-японски, быстрым жестом сунул в руку зелененькую банкноту. Унтер отвернулся, и Чен провел Исаева с Сашенькой сквозь строй японских солдат. – Что вы ему сказали? – спросила Сашенька. – О, я прочел ему строки из Бо Цзю-и, – ответил Чен…»

От реального Кима в этом портрете – умение носить и менять маски, приспосабливаться к среде, приятельствовать с самыми разными людьми и… умение быть элегантным. Головоломные операции – наверное, преувеличение. Но для разведывательной работы у Кима имелись все возможности: редактор японского информагентства, учился в Токио, прекрасно знает характер и привычки японцев. А японские военные чины во Владивостоке любили общаться именно с японской прессой. К тому же у шефа Кима – превосходные отношения с Идзуми Рёноскэ, издателем газеты «Урадзио-ниппо», учрежденной влиятельными японскими коммерсантами, и ее русскоязычной версии «Владиво-ниппо», созданной для «справедливой оценки» политики японского военного командования в Приморье^{56}.

Чена ловят после диверсии в порту, и он погибает на допросе в контрразведке. Киму пришлось прятаться от мобилизации, объявленной в августе 1922 года генералом Дитерихсом. Взяв Хабаровск на исходе 1921 года, белая армия удерживала город немногим более месяца и под напором Народно-революционной армии ДВР, сильно поредевшая, отступила к Владивостоку. «Отакэ мне посоветовал скрываться в японской гостинице на Фонтанной улице, – рассказывал Ким. – Скрывался примерно три недели под фамилией Мидзобе»^{57}.

Гражданская война завершилась спешной эвакуацией остатков белых войск из Владивостока. Японцы договорились с главкомом НРА Уборевичем о мирном уходе. «Наш город вновь стал русским городом и может возродиться к мирному труду! – торжествовала газета “Голос Родины” 26 октября 1922 года. – [Вчера] на Светланской улице около городского сада образовалась в ожидании прихода войск ДВР большая толпа народа… В 3 часа в город входит конная разведка. Офицер и некоторые из солдат народно-революционной армии имеют в руках букеты цветов. Спустя несколько минут за разведкой показывается лошадь с военным, который держит в руках несколько букетов цветов. Далее идет кавалерия. У каждого из бойцов красный бант на груди…»

* * *

«Когда я переехала к ним, то у них ничего не было, жили бедно», – вспоминала Зоя Заика, венчавшаяся с Романом Кимом в 1922 году, еще в белом Владивостоке. Как и почему разорился Николай Николаевич – неизвестно и непонятно. В 1920-м, если верить городскому адрес-календарю данного года издания, он оставался владельцем трех домов. Роман Ким, заполняя в 1930-х служебную анкету, написал: «отец в годы интервенции занимался продажей остатков своего имущества, жил на проценты капитала, вложенного в Русско-Азиатский банк»^{58}. Как бы то ни было, Зоя вышла замуж за образованного и обходительного юношу из семьи, о прежнем достатке которой она только слышала. И по примеру мужа поступила на восточный факультет Государственного Дальневосточного университета.

15 февраля 1923 года постановлением испытательной комиссии ГДУ студент Роман Ким был признан выдержавшим выпускные экзамены с отличным успехом. Дипломную работу он подготовил на тему «Мэйдзийская революция 1868 года». При ее прочтении складывается впечатление: автор – въедливый, старательный историк. Лишь отдельные яркие эпитеты показывают, что не совсем педант и «сухарь». Ким использовал только японские монографии и исследования, причем самые последние по времени издания. Он последовательно объяснял: государственный переворот в Японии, положивший начало кардинальным политическим, экономическим и социальным реформам, – это типичная буржуазная революция[6]6
  На основе дипломной работы Ким подготовил статью «Японская революция 1868 года» (машинописный текст датирован 10–26 февраля 1923 г.). Статья сохранилась в архиве Исполкома Коминтерна среди аналитических материалов по Японии (РГАСПИ, ф. 495, оп. 127, Д. 71).


[Закрыть].

«Профессора предрекали мне карьеру ученого, и я сам собирался стать историографом…» Талантливого выпускника оставили на должности научного сотрудника по кафедре истории стран Восточной Азии. Но уже в мае Ким с женой уехал в Москву.

В архиве Государственной академии художественных наук СССР я обнаружил краткую автобиографию Кима: «В 1923 г. был избран преподавателем по истории Японии и японскому языку Института востоковедения при ЦИК СССР; в 1926 г. назначен профессором по кафедре истории Японии. С 1924 по 1926 г. состоял преподавателем Военной академии (по японскому языку и истории). В настоящее время работаю в Институте народов Востока (с 1927 г. научный сотрудник 1 разряда) и читаю лекции по истории дальневосточной литературы на Высших литературных курсах. Член совета Музея восточных культур». На справке стоит резолюция: «Зачислен временным научным сотрудником по литературной секции 10/V–29 г.»^{59}. К этому стоит добавить, что в «Сибирской советской энциклопедии» 1929 года Роман Ким назван в числе лучших преподавательских кадров советской японистики.

Блестящая научная карьера, не так ли?

Глава 3.
РЕЖИМ СЕКРЕТНОСТИ

«Я видел, как вели на допрос Сиднея Рейли». Мэтр приключенческой прозы чуть улыбнулся, заметив удивление в глазах собеседника. Ленинградский писатель Михаил Хейфец познакомился с Романом Кимом зимой 1967 года на встрече в местном отделении Союза писателей СССР. Слово за слово, обсудили и только что вышедший на телеэкраны фильм «Операция “Трест”» – историю ареста чекистами в 1925 году британского суперагента Сиднея Рейли. Ким посетовал, что сценарий доверили писать не ему: «Я же всех персонажей лично знал…»^{60}.

Персонажи «Треста» – это прежде всего начальник советской контрразведки Артур Артузов, разработавший операцию по заманиванию Рейли в СССР, и его заместитель Владимир Стырне. Но что могло связывать молодого преподавателя японской истории и языка с одной из самых секретных советских служб и ее руководителями? Только секретная служба. Как выпускник Дальневосточного университета оказался в центральном аппарате ОПТУ – Объединенного государственного политического управления, преемника ВЧК?

Вернемся обратно во Владивосток.

* * *

«Город, переживший многое за период интервенции, сохранил весь свой капиталистический уклад, с частной торговлей и частными предприятиями, кабаками и развлекательными заведениями, – вспоминал оперуполномоченный Приморского губотдела ГПУ Иван Булатов, прибывший из Читы (15 ноября 1922 года Дальневосточная республика присоединилась к РСФСР, и Госполитохрана ДВР влилась в структуру ГПУ). – А если к этому прибавить еще наличие множества иностранных торговых и иных представительств, сотрудники которых усиленно занимались разведывательной работой, то можно понять, какая работа ожидала нас здесь»^{61}.

Отделение «Тохо» закрылось, Отакэ отбыл в Токио. Роман Ким усиленно готовился к экзаменам. Он рассчитывал остаться преподавать в университете. Научная карьера, помимо самореализации, была для него единственным способом содержать семью – жену-студентку и престарелого отца. Ректор ГДУ Владимир Иванович Огородников благоволил Киму и в январе 1923 года продвинул его на пост секретаря Дальневосточного отделения Всероссийской ассоциации востоковедения^{62}. Ким на тот момент числился секретным сотрудником ГПУ.

«Сам я никогда бы на эту работу не пошел», – уверял Роман Николаевич, будучи под следствием. На исходе ноября 1922 года к нему домой заглянул Борис Богданов, учившийся на китайском отделении восточного факультета и уже служивший в губотделе ГПУ. «Он сказал, что [мне] доверяют как хорошему и преданному работнику…» На доследовании в 1945 году Ким добавил, что ему «польстило предложение работать в органах ГПУ… Вначале мне заявили, что я буду составлять обзоры, делать экспертизы, выполнять ответственные переводы и т.д., что меня как япониста вполне устраивало. В дальнейшем, когда мне поручили выполнять специальные задания – знакомиться с влиятельными японцами во Владивостоке и выявлять их взгляды и настроения, это меня заинтересовало и с точки зрения детективной»^{63}.

– Разве у вас было к этому стремление? – удивился следователь.

– Да, – коротко ответил Ким.

Не понять, придумал ли он такое объяснение или по прошествии лет подвел итог, дав простое определение давнему интересу. Своим будущим коллегам по Союзу писателей СССР Ким в 1947 году рассказывал о романтике раскрытия тайны, удовольствии от победы логики над тайной и о том, что разведчики «тоже работают путем логики»…^{64}

В чем нет сомнений – контрразведчиком Ким стал не из идейных соображений. Пламенным революционером он не был. В анкете протокола допроса Кима в 1937 году в графе «Сведения об общественно-политической деятельности» значится: «Не вел никакой». Занимая в аппарате ОГПУ – НКВД должность, связанную с заданиями государственной важности, он даже не пытался вступить в партию. В статьях о пролетарской литературе (японской) и «задачах оборонных писателей» (советских) не цитировал ни Ленина, ни Сталина, и не написал ни строчки о достижениях и всемирно-исторической миссии страны победившего социализма.

«Корейцу, так же как и ирландцу, трудно быть непогрешимо объективным, когда речь идет о соседних островитянах», – заметил Ким в предисловии к одному из своих сочинений. Он едко отзывался о банзай-патриотизме и в то же время восхищался литературой и искусством Страны восходящего солнца. Кажется, Роман Николаевич не лукавил – на сотрудничество с ГПУ он согласился, чтобы изучать Японию, но с теневой стороны. Та рискованная игра, вкус которой он почувствовал в годы Гражданской войны, менялась на менее опасное, но более сложное интеллектуальное противоборство, каким является контрразведка. Предполагал Ким или нет, что правила на этом поприще отличаются от обыденных представлений о нравственности, но он принял их.

Выпускник токийского колледжа, прекрасно знающий язык, традиции и привычки японцев, студент-востоковед из уважаемого университета, бывший сотрудник японского информационного агентства, знакомец консула Ватанабе и к тому же «свой человек» в корейской общине – лучшего агента чекистам было не найти. Приморские чекисты подозревали, что после ухода японских войск из Приморья разведывательная работа перешла в ведение японского генконсульства. «Особую заботу вызывала оставленная интервентами агентура. Занимался ею Иоган Ломбак, – рассказывал Иван Булатов. – Помню, нам удалось добыть весьма ценные материалы, которые уличали японских дипломатов в их шпионской деятельности». По словам Романа Кима, связь с ним поддерживал начальник отделения ПримГПУ Ломбак^{65}.

«Ватанабе был офицером Генерального штаба, – утверждал в своих мемуарах полковник КГБ Дмитрий Федичкин, служивший в 1923–1924 годах уполномоченным, а затем заместителем начальника отделения ПримГПУ. – В нашем распоряжении было немало документов, изобличавших его и сотрудников консульства в шпионаже – военном, экономическом, политическом»^{66}.[7]7
  Несмотря на «изобличающие документы», Ватанабе служил генеральным консулом Японии во Владивостоке в 1925–1929 и 1933–1936 гг.


[Закрыть] В конце 1922 года во Владивосток прибыл секретарь МВД Японии Катами Такэо для сбора информации об антияпонских планах и настроениях приморских корейцев. Действовал он через корейских агентов, а поскольку некоторые из них работали на ГПУ, то чекисты взяли Кагами под наблюдение и в апреле 1923 года пресекли его деятельность^{67}.

Тем, что японцы вербовали осведомителей, прислугу, переводчиков среди корейцев, пользовалась еще царская контрразведка, большевистская разведка в годы интервенции и чекисты после победы советской власти. У ПримГПУ имелись агенты-корейцы среди обслуживающего персонала японского генерального консульства. «Особенно нам помог молодой парень Ким, – вспоминал Дмитрий Федичкин. – Он много видел и многое знал о работе консульства и о делах его сотрудников. А его не замечали, как не замечают вещь в доме, предназначенную лишь для того, чтобы служить господину». В 1923 году благодаря сигналу от Кима (разумеется, лишь тезки Романа Кима) чекистам удалось задержать во владивостокском порту японского разведчика – бывшего белого офицера, шпионившего в Приморье под видом коммивояжера или странствующего монаха. Разведчика пытались вывезти за границу в дипломатическом багаже^{68}.

Степень участия Кима во всех этих разоблачениях неизвестна. По всей вероятности, он не только пользовался своими знакомствами среди японцев, но и был вовлечен в работу с корейской агентурой.

ПримГПУ удалось установить, что секретарь японского общества во Владивостоке, правление которого объединяло представителей крупнейших торговых фирм, является резидентом разведки. Агентурная сеть была нацелена на сбор сведений о воинских частях в Приморье и во Владивостоке, вплоть до выяснения, сколько корейцев служит командирами в Красной армии. Чекисты разом ликвидировали ее в марте 1924 года, арестовав еще и коммерсанта, руководившего работой агентов. Он оказался бывшим начальником штаба японской военной разведки во Владивостоке^{69}.

Если Ким, обосновавшись в Москве, и узнал об успешном завершении операции, то вряд ли сожалел о своем неучастии.

* * *

В феврале 1923 года Ким получил письмо от Отакэ. Бывший шеф сообщал: «Тохо цусинся» открывает корпункт в Москве, назначает его своим представителем, и он предлагает Роману должность секретаря. Ким доложил о письме начальству. Спустя три недели, после консультаций с Центром, Каруцкий ответил: надо согласиться и «выехать в Москву с целью агентурной разработки Отакэ». Пока руководство размышляло, Ким повторно получил приглашение – на этот раз через Хироока, корреспондента «Тохо» во Владивостоке. Уезжать он не хотел, не желая ломать только-только начатую карьеру япониста, но последовал приказ – ехать^{70}.

Ким успел прочитать в университете одну-единственную лекцию. Сохранился отзыв декана восточного факультета Гребенщикова от 10 мая 1923 года: «Серьезное знакомство с первоисточниками по японскому и китайскому языкам, уменье распоряжаться материалами, правильный научный подход к таковым, наличие критического отношения к источникам – вот те основные элементы подготовленности Р.Н. Кима, выявленные им в своей пробной лекции. Считаю, что лекция проведена весьма удовлетворительно и что в лице Р.Н. Кима восточный факультет приобретает вдумчивого и серьезного работника»^{71}.[8]8
  Аттестация Гребенщикова была подшита к личному делу Кима в ОГПУ. В архивных фондах «Восточный институт» и «Дальневосточный государственный университет», хранящихся в РГИА Дальнего Востока, «сведений о Киме Романе Николаевиче не обнаружено» (ответ на запрос И. Просветова).


[Закрыть] В том же мае «вдумчивый работник» распрощался с альма-матер и, получив от Хироока весьма весомое жалованье и подъемные (около 500 рублей золотом в пересчете на довоенный рубль), отбыл в Читу. Там он встретился с Отакэ, прибывшим из Харбина. И Отакэ, и Ким были с женами. «Ким мне говорил, что работает в ГПУ и засекречен, а что делает, не говорил, – вспоминала Зоя Заика. – Полагаю, что он ехал в Москву по заданию ГПУ».

В столице все вместе сначала поселились в гостинице «Княжий двор», позже Ким снял для себя и супруги квартиру на Трифоновской улице. Через неделю по прибытии его вызвали на Лубянку – к самому Артузову, создателю контрразведывательного отдела Главного политического управления РСФСР (Объединенное ГПУ появится в ноябре 1923 года после образования СССР)^{72}.

«В маленькой комнате на диване лежал одетым усталый сонный мужчина средних лет, а рядом на стуле, задом наперед, сидел и курил мужчина помоложе, брюнет, раскосый… Лежал Артур Христианович Артузов, а сидел Миша Горб, тогдашние руководители нашей разведки. Мне шел двадцать пятый год, я был недурен собой и одет в мой лучший костюм, что особенно бросалось в глаза на фоне толстовок и тапочек московских студентов. На лице Горба отразилось явное недоброжелательство. Артузов, напротив, с видимым интересом принялся рассматривать меня и мой костюм, не скрывая доброжелательную улыбку.

– Ну, давайте знакомиться. Рассказывайте все о себе. Не тяните, но и не комкайте. Я хочу знать, из какой среды вы вышли.

Я рассказал все честно и прямо о своем происхождении. Горб нахмурился и окончательно помрачнел…

Выслушав мой рассказ, Артузов обратился к Горбу:

– Ладно, ладно, Миша, все проверим, все в наших руках. Но товарища мы к делу пристроим. Испытаем в работе, а там будет видно…»^{73} Разговор этот в действительности случился не с Кимом, а с будущим разведчиком-нелегалом Дмитрием Быстролетовым в 1925 году, и не на Лубянке, а в одном из московских особняков. Но с приезжим из Владивостока все могло быть ровно так же, и при встрече мог присутствовать Иоган Тубала, ведавший у Артузова контрразведкой на японском и китайском направлениях. Ким ничуть не походил на потенциального контрразведчика – задумчивый юноша с мягкими чертами лица, такие нравятся романтическим барышням. Происхождение, мотивы вызывают вопросы. Но имеются рекомендации, и начальник КРО умел разбираться в людях (в дальнейшем Ким познакомится и с Михаилом Горбом, у них даже будут совместные дела).

Как объяснил Артузов, Отакэ Хирокити «прибыл в качестве неофициального дипломатического представителя с целью подготовить почву для открытия японского посольства». Задача Кима – знакомиться со всей корреспонденцией Отакэ и следить за связями, которые он устанавливает в Москве. При возможности осторожно обрабатывать японца «в просоветском духе». После этой установочной беседы Ким иногда встречался с Артузовым, но в основном «был на связи у Шпигельглаза»^{74}.[9]9
  С.М. Шпигельглаз – уполномоченный КРО ГПУ, затем ИНО ОГПУ. В 1922–1923 годах работал в Монголии – участвовал в пресечении деятельности белогвардейских формирований в этой стране, добывал через агентуру сведения о стратегических планах Японии и Китая на Дальнем Востоке. С июня 1935 года помощник начальника ИНО ОГПУ. Неоднократно выполнял спецзадания за рубежом. В 1937 году руководил похищением председателя РОВС генерала Миллера из Франции.


[Закрыть] С 15 июня 1923 года он числился переводчиком 5-го (восточного) отделения КРО ОГПУ. Должность была условной, хотя подразумевала знание иностранных языков – так оформляли многих негласных сотрудников ОГПУ и разведчиков-нелегалов.

В Москву Ким привез рукопись «О фашизме в Японии». Работая с японской прессой в белой контрразведке, «ПримТА» и «Тохо», он собрал богатый материал об ультраправых организациях Страны восходящего солнца. Если не обращать внимания на стилистику, типичную для тех лет, все равно заметно, насколько претит автору активность японских «профессионал-патриотов» (пропаганда национального превосходства и беспредельной верности императору, агрессивность ко всем поддавшимся «заморским опасным веяниям», особенно рабочим, отстаивающим свои права) и покровительственное отношение к ним со стороны властей^{75}. Статью публикует «Новый Восток» – журнал Всероссийской ассоциации востоковедения.

Для выпускника ГДУ находится должность преподавателя в Московском институте востоковедения им. Нариманова. Издательство «Новая Москва» при Моссовете принимает у него переводы двух рассказов Акутагавы для альманаха «Восточные сборники». На русском языке молодой классик японской литературы печатался впервые. Акутагава Рюноскэ, считавший, что «человеческая жизнь похожа на коробку спичек: обращаться с ней серьезно – смешно, несерьезно – опасно», любивший исследовать парадоксы людских желаний и поступков, был любимым писателем Кима. «Акутакава славится своими short stories, некоторые из них по совершенству композиции и техники выполнения могут сравниться с рассказами Чехова, Мопассана, Генри, Замятина и др. мастеров новеллы. Во многом Акутакава подражает Анатолю Франсу, от которого перенял иронический тон, любовь к сентенциям, пропитанным изящным скептицизмом, и умение стилизации. Язык его рассказов в высшей степени прост и ясен, и тому, кто хочет ознакомиться с лучшими достижениями новейшей японской прозы, необходимо обратиться к произведениям этого писателя»^{76}.

В 1924 году у Романа Кима рождается сын. Довольный отец нарекает младенца едва ли не самым необычным именем из тех, что мог выбрать – Аттик (имя древнегреческого корня, носили которое и знаменитые римляне, и христианские мученики).

Ким и Отакэ окончательно сдружились, вместе они даже снимали под Москвой дачу на лето. Японская газета «Osaka Asahi» (по всей вероятности, при посредничестве Отакэ) опубликовала очерк Кима «Новейшая японская беллетристика». И в то же время… «Имея задание ОГПУ быть в курсе всех его русских и японских связей, я систематически сообщал о всех, кто вызывал подозрения. У Отакэ я пользовался доверием, и он мне открыто, иногда намеками, сообщал о характере его знакомств…» Так, Ким доложил руководству, что профессор Института востоковедения Михаил Попов, приставленный к Отакэ от НКИД заверять переводы телеграмм из Токио на русский язык, «дает за деньги чистые бланки со своими подписями», а Кодама, секретарь основателя Компартии Японии Сэна Катаямы, жившего тогда в Москве, собирается бежать из СССР. Московский сотрудник «Тохо» Павел Шенберг признался Отакэ, что получил от ОПТУ задание «освещать» его деятельность. Ким сообщил об откровениях Шенберга, журналиста арестовали и осудили на пять лет лишения свободы^{77}.

Как Роман Ким мог жить настолько двойной жизнью? Понять непросто. Акутагава бы призадумался.

* * *

«Высокие договаривающиеся стороны торжественно подтверждают свое желание и намерение жить в мире и дружбе друг с другом, добросовестно уважать несомненное право каждого государства устраивать свою собственную жизнь в пределах своей же юрисдикции по своему собственному желанию, воздерживаться и удерживать всех лиц на их правительственной службе и все организации, получающие от них какую-либо финансовую помощь, от всякого открытого или скрытого действия, могущего каким бы то ни было образом угрожать порядку или безопасности какой-либо части территории Союза Советских Социалистических Республик или Японии, – гласила Конвенция об основных принципах взаимоотношений между СССР и Японией, подписанная в Пекине 20 января 1925 года. – Ни одна из высоких договаривающихся сторон не будет разрешать присутствия на территории, находящейся под ее юрисдикцией: а) организаций или групп, претендующих быть правительством какой-либо части территории другой стороны, или б) чужеземных подданных или граждан, относительно которых было бы обнаружено, что они фактически ведут политическую работу для этих организаций или групп»^{78}.

15 июля 1925 года посол Японии в СССР Танака Токити вручил верительные грамоты наркому иностранных дел Георгию Чичерину. По завершении церемонии сотрудники японского посольства сфотографировались на балконе здания НКИД на Софийской набережной, на фоне Большого Кремлевского дворца. Двенадцать человек во главе с Танакой. Был ли среди них тот, кто вскоре вольно или невольно стал источником информации КРО ОГПУ, мы вряд ли узнаем. Роман Ким признавался, не раскрывая подробностей, что по заданию ОПТУ неоднократно встречался с Сасаки Сейго – вторым секретарем посольства в середине 1920-х. В архивных материалах упоминается, что Ким с 1926 года был причастен к добыванию секретных японских документов^{79}. Так или иначе, в руках у Артузова оказалась копия инструкции Генштаба Японии военному атташе в Москве, датированной 11 декабря 1925 года:

«1. Собирать материалы, касающиеся организации войск в мирное время для определения организации Красной армии в военное время.

2. Собирать материалы для установки особенностей тактики Красной армии.

3. Изучать военное снаряжение Красной армии…

4. Собирать советские материалы для установки квалификации и характеристики офицерского и рядового состава Красной армии.

5. Собирать материалы об организации связи в Красной армии и о постановке разведывательной работы.

6. Собирать материалы… характеризующие общее положение Сибирской ж. д. и железных дорог Европейской России, для определения провозоспособности людского состава и военных материалов в военное время из Европейской России по Сибирской ж. д.

7. Изучать мероприятия Советского правительства в отношении советских национальных республик и отношение последних к центральному правительству для определения вопроса о возможности использования национальных меньшинств Советской России во время войны.

8. Ввиду того, что идеологическая пропаганда Советской России в отношении иностранных государств, а в особенности в отношении Японии имеет тесную связь со стратегическими заданиями, на втором месте после собирания военных секретных сведений ставить собирание материалов по этому вопросу о пропаганде (внутри и вне СССР) наряду с агентурными сведениями военного характера. Обращать особое внимание на материалы по Китаю, ввиду того, что позиция СССР… имеет в связи с нынешним положением в Китае колоссальное значение для дела государственной обороны Японии»^{80}.

Несмотря на все заверения о мире и дружбе, Япония считала Советский Союз одним из главнейших внешних врагов. В 1923 году в Токио на совещаниях военно-политического руководства империи были определены направления японской экспансии на будущее: южное предполагало борьбу с США за господство на Тихом океане, северное – подчинение территорий на востоке Азии, прежде всего Маньчжурии и советских Приморья и Приамурья^{81}. СССР воевать с Японией не собирался, но не отказывался от подготовки мировой революции посредством всемерной поддержки коммунистических организаций в капиталистических странах. В том числе в Азии. Летом 1924 года в Москве прошел V Конгресс Коммунистического Интернационала, принявший резолюцию по вопросам тактики: «Необходимо обратить гораздо больше, чем до сих пор, внимания на Восток… В Индии, Японии, Китае, Турции за истекший период создались первые ячейки коммунистического движения. Коминтерн должен уделить самое усиленное внимание этому движению [как составной части] того великого освободительного движения, которое только и может привести к победе революции… в мировом масштабе»^{82}.

* * *

В 1926 году Отакэ Хирокити, завершив дела, отбыл в Токио. Ким, оставшись без секретарской зарплаты, переехал с женой и маленьким сыном в комнату, предоставленную от Института востоковедения в коммунальной квартире на улице Энгельса, 57.

Он сочиняет статьи по японской истории и литературе для энциклопедий и журналов. Переводов новелл Акутагавы у Кима набирается на целый сборник (издавать книгу в 1929 году собиралась «Федерация», но по неясным причинам выпуск не состоялся). Борис Пильняк, писатель известный и оригинальный, предложил Киму подготовить комментарии-глоссы к своей книге очерков «Корни японского солнца». И Роман Николаевич постарался – прошел по грани между серьезностью и легковесностью, подготовив умные и занимательные заметки о самураях, иероглифах, японском театре, живописи, эротике, сказочных существах, современной Японии. Одну из глосс стоит процитировать большими фрагментами – ее стиль и содержание многое говорит о взглядах и настроениях автора.

«Два принципа кардинальных, всеопределяющих, лежат в основе бусидо-этики японских самураев… Беззаветнейшая преданность господину своему, т.е. чувство великого долга перед сюзереном, и вытекающее отсюда неумолимое последовательное до конца презрение к смерти, торжественный отказ от всякого страха перед небытием; эти два принципа – наивысшего долга и величавого пренебрежения к смерти, эти опорные колонны самурайской идеологии с неустанным рвением и тщанием укреплялись и полировались в течение семи феодальных столетий, и что удивительного, если эти колонные принципы были доведены до небывалой прочности и слепящего блеска и вызвали шумное изумление европеян, в XIX веке вторично открывших Японию; что удивительного, если в течение семи веков изо дня в день, из часа в час представители правящего класса словом и делом демонстрировали свое неистощимое презрение к смерти, измывались над ней, как над последней девкой из Кандаских лупанарных бань, и напряженной волевой гимнастикой вытравили дочиста из своих душ всякий страх перед призраком безносой; к этим двум принципам-доминантам неразрывно примыкает третий, заключающийся в доведенном до пределов стоицизме, непроницаемой охране своей души от чужого взора, замуровывании всех своих чувств под неподвижной маской лица, ибо преданный самурай, готовый в любой момент швырнуть свою жизнь без сожаления, как лопнувшую сандалию, к ногам владыки, должен переносить молча все лишения и никогда не выказывать наружу презренных судорог души… Когда мы говорим о бусидо в его феодалистическом и сегодняшнем банзайпатриотическом аспектах, взор невольно останавливается на выпуклых одиозных очертаниях и не хочет итти дальше вглубь, сквозь наружную, густо наляпанную, лакировку; но не следует с торопливым нетерпением делать сокрушительный вывод… Но неужели же в нем, питавшем в течение стольких столетий один из культурнейших народов мира, нет ничего, ничего, что могло бы быть нами, неяпонцами, – корейцами, китайцами, русскими, европейцами, – принято хотя бы с кое-какими осторожными оговорками или, может быть, даже сочувственно оправдано? На это отвечаем: есть. Для этого надо взять те два основоположных принципа самурайской морали, выхватить их из контекста феодальной эпохи, освободить их от кожуры классовых атрибутов самурайства и отчетливо отделить от казенно-казарменного культа сына неба; и вот тогда эти два принципа, взятые вне времени, предельно абстрагированные, будут означать: всепоглощающее чувство долга и радостную готовность пожертвовать собой ради дела всей жизни. И сорок семь самураев начала XVIII века, которые знали это чувство долга и выполнили этот долг целиком, без остатка, разве они не достойны искреннего и проникновенного сочувствия? Сорок семь человек, нерасторжимо связавших друг друга братской клятвой; безукоризненно проведших с начала до конца изумительную конспирацию в сплошь шпионском Эдо, сокрушивших все заставы бдительности сиятельного врага; не дрогнувших ни разу с первой минуты заговора до последней секунды жизни; давших незабываемый пример монолитно спаянного коллектива; доведших дело всей своей жизни до испепеляющего конца!»^{83}

Благодаря Пильняку молодой профессор-японист появляется в кругу столичных литераторов. Виктор Шкловский, основатель Общества изучения поэтического языка, в письме Юрию Тынянову в 1929 году сообщал: «Просится в ОПОЯЗ один кореец, “опоязовец” Ким. Ты его мог знать по примечаниям, им сделанным к Пильняку, под названием “Ноги к змее”…»^{84},[10]10
  ОПОЯЗ – Общество изучения поэтического языка, объединение писателей, теоретиков и историков литературы и лингвистов, основанное в 1919 году и существовавшее до начала 1930-х.


[Закрыть]