Текст книги "Суровые дни"
Автор книги: Иван Шмелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
Шепчутъ онѣ. Не то молятся, не то плачутъ… Позваниваетъ въ нихъ вѣтромъ.
НА БОЛЬШОЙ ДОРОГѢ
I
Дождливымъ iюльскимъ утромъ зашёлъ въ чайную на большой дорогѣ высокiй, худой мужикъ съ узелкомъ. Въ длинной, низенькой чайной было сумрачно отъ погоды, копоти и рябинъ за окошками и неуютно отъ пустоты; веселили глазъ только бѣлые чайники да груда баранокъ на прилавкѣ.
− Ночь косилъ… дожжъ, а въ городъ надо, − заговорилъ мужикъ, обстучавъ ноги и показывая мокрый узелокъ. − Не ждано, не гадано − сыскался!
Чайникъ дремалъ, уткнувшись головой въ баранки, − другую ночь маяли его зубы. Приподнялъ тяжёлую голову съ подвязанной краснымъ платкомъ щекой, поглядѣлъ тускло и сердито спросилъ, насасывая во рту:
− Кто ещё у тебя сыскался?
− Да сынъ… Пять мѣсяцевъ ни звуку, гляжу… письмо! Шлите посылку, въ плѣну!
− Вонъ что… Ну, вотъ баранковъ ему пошли… − позѣвалъ чайникъ и пошумѣлъ баранками.
− Ай и баранковъ взять? − оглядѣлъ баранки мужикъ, отломилъ половинку и пожевалъ. − Вѣшай пять фунтовъ, повеселю! Мать лепёшекъ напекла, сухариковъ насушила… просилъ. Думаю ещё… ши-коладу ему, а?! Учительница всё наказывала − обязательно, будто, ши-ко-ладу?!
− Нонче и шиколадъ ѣдятъ, моду взяли… − сказалъ чайникъ, опустилъ за прилавокъ голову и плюнулъ. − По-богатому живёмъ.
− Пошлю!
И хляснулъ мокрымъ картузомъ о прилавокъ. Спавшая на подносикѣ кошка вскочила и вытянулась горбомъ, и затрепыхалась клѣтка у потолка.
А тутъ выглянуло изъ тучи солнце, ещё косое, пробилось въ рябинахъ, засiяли бѣлые чайники на полкѣ, − и сразу повеселѣло.
− Надо ему ѣду, − говорилъ мужикъ, жадно потягивая кипятокъ съ блюдечка. − Имъ и самимъ-то, сказываютъ, жрать нечего. Теперь, главное дѣло, въ родѣ какъ заштрахованъ… Лѣсовое бы докосить, а всё дожи… На лошади-то бы я живо оборотилъ, да возка… Съ полдёнъ-то и потеряешь.
Съ чаю онъ разомлѣлъ, и клонило ко сну послѣ ночной работы. Онъ сладко зѣвалъ, показывая шишечки скулъ на тёмномъ, исхудавшемъ лицѣ, ерошилъ выгорѣвшую жидкую бороду, ещё мокрую отъ дождя, и всё встряхивался − гналъ сонъ. Чайникъ лѣниво подметалъ полъ, шугая метлой кошку, и пыль тянулась свѣтлыми столбиками въ окошки, подъ рябины, густо обвѣшанныя кистями.
− Ужъ и третьяго моего звать стали, какое дѣло! − говорилъ и говорилъ мужикъ, посасывая сахаръ. − Другой у меня въ аньтилерiи… всё будто въ сохранности. У тебѣ-то одинъ?
− Одинъ… − сказалъ чайникъ. − Тоже вонъ зовутъ.
Онъ остановился съ метлой, сморщился и подавилъ щёку.
− Видятъ, доняли тебя зубы… щёку-то разнесло! Овса паренаго прикладай. Ты овса-то укупилъ… полны анбары набилъ! Вотъ и припаривай. Баба у менѣ скучала… не дай Богъ! Жалостная! Прямо, поминать-былъ стали! Во!
Все говорилъ, хоть и невесёлый былъ видомъ. Звонко прикусывалъ и прихлебывалъ, и всё скрипѣла подъ нимъ скамейка. Допилъ чайникъ, увязалъ въ узелокъ баранки, прикинулъ на рукѣ, − заберутъ ли всего на почтѣ-то? − перекрестился на хрустальную лампадку и побѣжалъ къ городу, за семь вёрстъ.
Погода опять насупилась, и пошёлъ дождь. Вышелъ изъ-за переборки вихрастый, круглощекiй парень, босой и распояской, потёръ глаза и полѣзъ подъ прилавокъ за гармоньей. Сѣлъ и заигралъ польку. За окошками пошёлъ вѣтеръ, завернулъ на рябинахъ листья, навалилась туча, и потемнѣло. Чайникъ опять приткнулся за прилавкомъ.
Принёсъ на ногахъ грязи проѣзжiй кирпичникъ, подъ рогожкой, и спросилъ махорки. Поерошилъ баранки и отломилъ.
− Слыхать чего у васъ про войну, ай нѣтъ?
− Ничего не слыхать! − сердито сказалъ чайникъ, − а баранки не трожь.
− Ну? Ишь ты какой красивый… А болтали въ Марьинѣ, въ трактирѣ… Аршаву просить? Ай, плетутъ…
Парень прекратил Польку, отвалился подъ картинку короля Альберта, въ голубой лентѣ, и запѣлъ, куражась:
Пишетъ-пишетъ царь германскай
Письмо русскому Царю:
Разорю твою Варшаву,
Самъ въ Рассею жить пойду!
Кирпичникъ запустилъ руку въ кисетъ, прiостановился на порогѣ и послушалъ.
− Хорошо… − сказалъ онъ раздумчиво и пошёлъ къ лошади.
Зашёлъ измокшiй старичокъ, въ зимней шапкѣ, босой, съ подвязанными къ мѣшку сапогами, и попросилъ посушиться.
− Внучка спровѣдать иду, сироту… въ лазаретѣ, въ Москвѣ, лежитъ…
− Сушись, ничего.
− А что… здóрово зацѣпили? − спросилъ парень.
− Здóрово, голубокъ… такъ-то здóрово..! Это вотъ мѣсто, самая-то жись гдѣ… − вздохнулъ старичокъ и принялся отжимать штанину. − Выправляется, писалъ… Много ль до Москвы-то отъ васъ считаютъ? Сто-о во-о-симъ!!..
Отжался, обтёръ шапкой ноги и сидѣлъ тихо − слушалъ, какъ играетъ парень. Потомъ порылся въ мѣшкѣ и досталъ газетку.
− Почитай-кась, писано-то чего… Въ Ручкинѣ баба подала…
Парень поглядѣлъ въ газетку, повертѣлъ такъ и такъ, пошевелилъ губами и отдалъ.
− Тутъ про пожары… болѣ ничего.
− Про по-жары?! Упаси Богъ.
Въ обѣдъ зашли здѣшнiе мужики: дождь, не даётъ работать. Долго пили чай, спорили, какой будутъ итальянцы вѣры. И про войну спорили, почему Америка не воюетъ. Старичокъ всё слушалъ. Потомъ и самъ принялся разсказывать.
− …рука, стало быть, у его закрючена, у груди… въ кулачокъ зажата.
Такъ и ходитъ, и ходитъ. Пятеро брались оттягивать ему… ни-какъ!
− А чего было-то? − выставилъ изъ-за прилавка голову чайникъ.
− Чего было-то… А вотъ чего было. Стало быть, въ одноей деревнѣ, въ нашихъ мѣстахъ… баба померла, изба осталась. Ну, заколотили её, потому унаслѣдниковъ нѣту. Годовъ десять заколочена и заколочена. Вотъ и видютъ, ночное дѣло… огонёчекъ въ избѣ-то… теплитъ. Видать издаля, скрозь доски. Стали дознавать… А подшёлъ − нѣтъ ничего. Вотъ тотъ самый человѣкъ и говоритъ… дерзкай былъ: «все дознаю, сбирайте мнѣ три рубли». Собрали ему три рубли… дверь отпёръ, вшёлъ. Ночевать остался. На печь залѣзъ, стерегётъ… Вотъ, въ самый полночь, и слышитъ… три человѣка вошедчи, а не понялъ… дымъ-пламень! Сѣли за столъ. Одинъ такъ говоритъ: «жалко мнѣ народъ православный, хрестьянскай… Мечь мой за него, точу − не готовъ». Другой говоритъ − пущай Егорiю молются. А третiй говоритъ − пущай Ивану-Воину молются… А энтотъ опять говоритъ − а болѣ всего пущай Хистратигу Михаилу молются. А энти опять говорятъ: «Хистратигъ Михаилъ, когда войнѣ конецъ, укажи строкъ-время… Жарко намъ отъ свѣчей−ланпадъ». А Христратигъ говоритъ: «сперва дайте мнѣ энтого мужика, на печи лежитъ − стерегетъ, волю Божiю дознаетъ! Не дадено никому знать, супротивъ времю итить! Да-а… Придетъ пора − посѣку, кого знаю».
− Да-да-да… Значитъ, намекнулъ! − сказалъ мужикъ с порѣзаннымъ пальцемъ и погрозилъ куколкой. − Не дознавай…
− Такъ мужикъ и затрёсся. А его манютъ: иди, мужикъ, не бось… хитрость твою знаемъ! Всталъ онъ передъ ними ни живъ, ни мёртвъ… три рубли въ кулакѣ зажата… Вотъ и говорятъ: «злата-серебра у тебя три рубли въ кулакѣ зажата… люди кровь свою проливаютъ-зачищаютъ, а ты што? Показывай три рубли!» Мужикъ рознялъ кулакъ, видютъ… три рубли. «Дайте, говоритъ, ему ещё, пущай носитъ». Тутъ энти ему ещё два рубли приклали, рука-то и зачижалѣла… «Ступай, говорятъ, съ Богомъ… въ кулакѣ у тебя вся судьба… придётъ время − откроется. Крѣпше только держи!» Вотъ мужикъ и зажался, къ грудямъ придавилъ… и нѣтъ ихъ, сокрылись. Поутру вытащили… какъ безъ чуры пьяный. Такъ и ходитъ… Пытали разымать-то, анъ нѣ-этъ! и пять рублей съ имъ, а побирается…
− На каменный домъ и соберетъ… − сказалъ чайникъ. − Къ уряднику бы, онъ бы ему разжалъ!
− Выходитъ, Хистратигъ-то за насъ… − сказалъ одинъ изъ мужиковъ. − Энти-то его не уважаютъ, а…
− Какъ такъ, не уважаютъ! − отозвался чайникъ. − Онъ и у татаровъ знаменитъ!
− Онъ-батюшка на всю землю извѣстенъ… − сказалъ старичокъ. − А болѣ къ нашей вѣрѣ прислоняется.
− А скажи − Иванъ-Воинъ! − погрозился мужикъ пальцемъ-куколкой. − Они его никакъ не считаютъ! Нѣмецъ у насъ на заводѣ праздники держалъ хорошо. Какъ праздникъ… сейчасъ ѣдетъ пиво закупать. Ужъ ему на праздникъ двѣ бочки навсягды привозили.
Наконецъ, разошлись. Посушился и ушёлъ старичокъ. Чайникъ опять привалился за прилавокъ. Парень поигралъ-поигралъ и ушёлъ спать за переборку. Въ чайной затихло. Часики только постукивали да постёгивало дождемъ въ окошки.
II
Въ шестомъ часу, въ ливень, опять зашёлъ по дорогѣ изъ города мужикъ. Узелка уже не было, только моталась на рукавѣ вязка смокшихъ баранокъ. Сѣлъ къ окошку, поглядѣлъ на короля Альберта, на баранки и сталъ жевать. Изъ жилой половины вышла хозяйка, худощёкая, невесёлая, будто заплаканная, одѣтая по-простому − въ чёрномъ платкѣ, какъ пожилая черничка. Поставила чайники и ушла къ себѣ.
Въ образномъ углу, подъ окошкомъ, сидѣлъ надъ газетой проѣзжiй торговецъ-галантерейщикъ − его лошадь мокла у коновязи − и громко вычитывалъ, водя пальцемъ и передыхая. Его сиплый голосъ гулко отдавался въ безлюдной чайной: «… и заявилъ… парламѐнту… что разъ дѣло идетъ о спасенiи… цивилизацiи… Европы»!.. Да-а…
Мужикъ глядѣлъ подъ рябины: съ красныхъ кистей сочилось; въ лужѣ полоскались утки, пощелкивали носами. Въ небѣ несло полныя дождя тучи. А за спиной точилъ и точилъ будто жалѣющiй голосъ, прерываемый вздохами: «… могутъ измѣнить положенiе… державъ!..» Да-а…
Противъ торговца сидѣлъ старикъ въ полушубкѣ и слушалъ, преклонивъ голову.
− Въ городѣ чего слышно? − спросилъ проснувшiйся чайникъ.
Мужикъ не отозвался. Онъ сидѣлъ, подпёршись кулакомъ, и глядѣлъ въ рябины. Шевелилась его борода: жевалъ.
Пришёлъ получить за луговую аренду приказчикъ изъ усадьбы, − высокiй, грузный, прозвищемъ Чугунъ. Сизо-багрое было у него лицо, безбородое, съ низкимъ лбомъ, книзу шире; и руки были сизыя, налитыя. Стекало ручейками съ его кожаной куртки. Онъ вытеръ клеёнчатымъ картузомъ ручейки, обстучалъ грязь, − даже зазвенѣло на полкахъ, − и заговорилъ, какъ въ ведро:
− Кака погодка-то! Чисто ты заяцъ, съ красными ухами… − посмѣялся онъ чайнику, − и морду перекосило! По душу твою пришёлъ.
Стали пить чай.
− Выворачивай потрохи-то изъ шкатунки. Наѣлся на сѣнѣ нонѣшнiй годъ… Сѣнцо-то твоё, сказывааютъ, и за Варшавой ѣдятъ, чихаютъ!
− Много сказываютъ! − плаксиво сказалъ чайникъ, помуслилъ палецъ и сталъ пересчитывать бумажки. − По нонѣшнему времени жалѣть человѣка надо. Руки-то чего стоютъ!
Приказчикъ согласился: да, тѣсно съ народомъ стало.
− Харчи даю, прямо… знаменитые! Чай три раза… − два съ пол-тиной! − плакался чайникъ, пересчитывая ещё разъ. − Ахъ, какъ жалѣть человѣка надо по нонѣшнему времени!
Третiй разъ пересчиталъ бумажки, − сто сорокъ рублей, − подержалъ и отдалъ.
− Надо жалѣть… − согласился Чугунъ, заворачивая деньги въ платокъ. − Всѣмъ другъ дружку жалѣть, болѣ ничего.
− Такъ жалѣть… жальчѣй чего нельзя! Энти деньги… тыщи такъ не жалко, какъ… по нонѣшнему-то времени! − разстроился чайникъ. − Никакъ не сообразишься. Поди вонъ къ нему… − показалъ онъ на мужика, − онъ те пожалѣетъ… шкуру сдерётъ, а не то чтобы совмѣстно!
− Съ меня не сдерёшь… − передохнулъ Чугунъ, дуя на блюдечко и выворачивая красноватые бѣлки.
− Онъ вонъ три часа лучше чай пропьётъ, три часа куритъ-зѣваетъ… въ эдакое-то время!
Поглядѣли на мужика. Онъ всё такъ же сидѣлъ, подпёршись кулакомъ, съ красной шерстинкой у кисти, отъ ломоты, и жевалъ баранку. Грязью были залиты его сапоги и полы выгорѣвшаго кафтана.
− До гулянокъ-то всѣ охотники, − сказалъ Чугунъ, оглядѣлъ и свои сапоги, грузно нагнулся и крѣпко подтянулъ за ушки. − Черезъ это самое и плѣнныхъ выписываемъ на уборку. Своими руками завоёваны!
− Твоими! − крикнулъ мужикъ и дёрнулся. − Хрестись-пляши!
− Встань, покрещусь! − сказалъ приказчикъ. − Чей такой, сурьозный?
− Матвѣевскiй. Чуть не съ утра сидитъ, всё гложетъ. А позови-ка его косить − два съ пол-тиной! Онъ не берётъ во вниманiе, что у тебя тутъ… можетъ, ночи не спишь, думаешь… по отечеству…
Поговорили объ урожаѣ: довелось бы только убрать.
− Всё сберёшь! − злобно крикнулъ мужикъ приказчику. − Накладёшь − вилой не достать!
И отвернулся къ окошку.
− Подай и тебѣ Богъ тоже… въ рожкѣ! − сказалъ тяжело Чугунъ и тяжело поглядѣлъ.
− Ты мнѣ Бога-то не суй, самъ ношу! − крикнулъ мужикъ не въ себѣ, даже побѣлѣли у него губы и перекосилось осунувшееся, посѣрѣвшее вдругъ лицо. − Ты минѣ какъ знаешь?! скрозь минѣ видишь? − ткнулъ онъ себя въ грудь пальцемъ. − Отечеству! Я сибѣ знаю, чего знаю! Онъ вонъ соли укупилъ сто кулёвъ… съ минѣ драть будетъ! Полны сараи овсу набилъ! Совмѣстна! Жалѣй его! Да-а… А ты жалѣешь?! Оте-честву! Жалѣтели какiе. Морды натроили себѣ… лопнулъ хочутъ! Можетъ, я болѣ тебѣ отечеству жалѣю, не базарюсь?! Совмѣ-стна!
− Ишь, непромытый! − сказалъ тяжело приказчикъ и тяжело поглядѣлъ. − Тебѣ бы, сивому, работать… а ты который вонъ фунтъ баранокъ-то упихалъ, съ утра-то сидѣмши? А-а… не ндравится ему, что я плѣнныхъ, которые враги!.. − стукнулъ Чугунъ по столу кулакомъ и побагровѣлъ дотемна. − Ихъ, можетъ… мой сынъ!.. за отечество сражается… своими руками забралъ! а я ихъ вотъ за шесть цѣлковыхъ?!
А тебѣ три красныхъ подай?! Да-а!.. Чего захотѣлъ! Мой сынъ… кровь свою проливаетъ!! Не ндравится! Погоди… я вотъ тебя скоро на креслы посажу…
− Шиколадомъ кормить желаетъ! − кричалъ и чайникъ, у котораго круглое лицо уже не разнилось отъ платка. − Шиколаду ему подай!?
У мужика тряслись губы, ходили руки, онъ кричалъ своё, но приказчикъ и чайникъ тоже кричали. У чайника выбилась изъ платка вата и лѣзла въ его ротъ; онъ её запихивалъ, отдувалъ и еще больше разстраивался.
− Я своего врага могу! − кричалъ Чугунъ. − У меня сынъ!
− Энъ, чего защищаетъ! − помогалъ чайникъ. − Въ плѣнъ у него попалъ, дакъ теперь и глотку дерёшь?
Мужикъ ничего не понималъ: совсѣмъ его закричали. А тутъ ещё подошёлъ изъ уголка торговецъ, собирался ѣхать.
− Стой-погоди! − закричалъ и онъ. − Не разстраивайся, дай разберу. Надо не серчать, а… у каждаго свое разстройство! Которые враги? Погоди! Которые самые враги… они…
− Мои враги! − крикнулъ мужикъ, улучивъ время. − Вотъ! − ударилъ онъ въ грудь. − У минѣ тутъ… какъ ты знаешь?! − съ болью, перекосивъ лицо, кричалъ онъ. − Мнѣ ко двору время… баба дожидаетъ… сѣно не свезено… Ты минѣ знаешь?!
− Ну тебя, отвяжись! − плюнулъ приказчикъ. − Задурѣлъ.
Тутъ вышелъ изъ жилой половины парень. Теперь онъ былъ въ курткѣ и картузѣ цвѣта пыли, вихры примаслены и расчёсаны, и начищены сапоги: собрался гулять.
− Вотъ вояка-то мой… − уныло сказалъ чайникъ. − То Захарка былъ, а теперь − гожiй.
− А чего я не гожiй! − ухмыльнулся Захарка и полезъ за гармоньей. − Я съ ероплана бонбы буду кидать!
Заигралъ, было, польку и оборвалъ. Подумалъ, закинувъ голову и запѣлъ подъ гармонью:
Карпаты… каменныя горы!
Увижу… вашу синяву…
Назадъ… ужъ болѣ не вернуся…
И увидалъ мать: смотрѣла она на него изъ-за переборки. Тряхнулъ головой и перевёлъ выше и жалостнѣй:
Прощай, про-щай, соколикъ я-снай,
Прощай, сыночекъ дор… рогой!
Мужикъ поставилъ локти и прикрылся кулаками. Хорошо пѣлъ Захарка, душевно, потряхивая головой и устремивъ глаза къ матери, которая − только онъ одинъ видѣлъ − стояла въ темнотѣ, въ дверяхъ переборки. Пѣлъ, наигрывая подъ щебетъ растревожаннаго щегла. Дождь кончился, и прочищалось небо. На той сторонѣ, черезъ рябины, горѣли краснымъ огнёмъ окошки: садилось солнце. Рябины были тихи теперь, стояли грузныя и тоже, какъ-будто, слушали. И чайники на полкахъ слушали, и задремавшая на прилавкѣ кошка.
Заговорили про наборъ, про захаркины сапоги, въ которыхъ пойдетъ, про артиллерiю. Хорошо служить въ артиллерiи: самъ палишь − тебя не видать.
− Всё едино… − сказалъ мужикъ.
− Чего − всё едино? − спросилъ чайникъ.
Мужикъ не отвѣтилъ.
− А что убиваютъ! − съ сердцемъ сказалъ приказчикъ, показавъ стиснутые зубы, и уставился на мужика тяжёлымъ, злымъ взглядомъ. − Всё ему не ндравится! Сынъ у меня въ альтилерiи, мортирнаго дивизiона… Пишетъ такъ, что… папаша, не безпокойтесь! А ему не ндравится! Всё е-ди-но! Чортъ непромытый…
− А ты чего оборачиваешь на себя, ну?! − выкрикнулъ мужикъ и стукнулъ кулакомъ объ столъ. И тоже уставился.
− Ты глотку-то дери, да не очень! Объѣлся… По водкѣ скучаемъ.
− Ну… тоже и у него разстройство, − примирительно сказалъ чайникъ. − Сынъ у него въ плѣнъ попался.
Стало смеркаться. Часики простучали восемь. Мужикъ сталъ собираться. Собралъ въ карманъ баранки, полѣзъ за сапогъ, поискалъ. Опять сталъ вынимать баранки. Пошарилъ по карманамъ, вытащилъ тряпицу и сунулъ за сапогъ. Поглядѣлъ въ окошко − совсѣмъ загустились сумерки. Чайникъ засвѣтилъ лампу.
Съ рѣзкимъ свистомъ и гиканьемъ, подъ гармонью, − ихъ уже давно было слышно, − ввалилось четверо парней въ заломленныхъ картузахъ цвѣта пыли, съ пiонами на груди: поповы дочери надавали имъ на прощанье. Захарка рванулъ гармонью, вскинулся и пустилъ лихой дробью:
Анки-дранки-девирь-другъ-
Тиберъ-фаберъ-тиберъ-фукъ!
Грохнуло − и потонуло всё въ свистѣ и уханьѣ. Заходили чайники, задребезжали стёкла, запрыгалъ огонёкъ въ лампѣ, и самая лампа закачалась. Прыгали красныя лица, били ногами въ полъ.
− Жаръ-жаръ-жаръ-жаръ!.. − загремѣлъ, какъ въ трубу, Чугунъ. − Валяй, наши!
Вѣтромъ несло отъ нихъ, безумнымъ разгуломъ. Схватилъ Захарка вязку баранокъ, кинулъ на шею, закрутился и разорвалъ. Полетѣли баранки подъ каблуки. И долго били ногами въ полъ, словно хотѣли проломить доски. И прыгали на груди отрёпанные, почернѣвшiе пiоны.
Вывалились на улицу.
Приказчикъ потрогалъ у груди, гдѣ лежали деньги, и ушелъ. Мужикъ ещё посидѣлъ, погрызъ ногти, поглядѣлъ въ окошко − темно. И пошёлъ.
− А что жъ платить-то? − окликнулъ чайникъ.
Мужикъ остановился.
− Чего?
− Чего чего? А за чай…
Мужикъ поглядѣлъ къ мсѣту, гдѣ сидѣлъ. Тамъ стояли бѣлые чайники, маленькiй и большой, и не опрокинутая чашка.
− А я и не пилъ… − сказалъ онъ, будто удивился, что и въ самомъ дѣлѣ не пилъ.
− Не пилъ! За заварку.
− За заварку… − раздумчиво повторилъ мужикъ и полѣзъ въ карманъ. Вынулъ помятый кошелёкъ и сталъ торопливо открывать, съ усилiемъ разжимая ногтями и прижавъ къ животу, даже перекосилъ ротъ и ощёрился. Насилу открылъ. Сталъ отдавать, встрѣтился глазами съ чайникомъ, который какъ-то по-особенному приглядывался къ нему, и тутъ покривились и расползлись у него губы и задрожали. Всѣ морщинки на его лицѣ задрожали и обтянулись. Онъ потянулся черезъ прилавокъ, поглядѣлъ въ упоръ остановившимися пугающими глазами и пошепталъ выдыхами:
− Сына у минѣ… убили…
И все смотрѣлъ пугающими глазами на чайника.
− Вонъ что… − сказалъ тоже тихо чайникъ и тоже, будто, испугался.
− Убили… − повторилъ мужикъ, силясь собрать расползающiяся въ гримасу неслушающiяся губы. − Въ аньтилерiи былъ…
Не могъ больше говорить, только подкинулъ головой, словно хотѣлъ сказать: то-то и есть!
− Что жъ подѣлаешь! − вздохнулъ, подождавъ, чайникъ и сталъ постукивать о прилавокъ рёбрышкомъ пятака.
− Домой надоть… − морщась, какъ отъ боли, шепотомъ говорилъ мужикъ, − бабѣ говорить надоть, а какъ говорить-то… Цѣльный день маюсь вотъ, не надумаю… жуть беретъ…
И опять сдѣлалъ головой − то-то и есть!
− А ты не сказывай.
− А какъ? − не понялъ мужикъ и растерянно посмотрѣлъ, кривя ротъ.
− Ну… сразу-то, а тамъ… глядя какъ.
− Значитъ, не сказывать… да-да… − соображалъ мужикъ, уходя въ себя.
− А тамъ, помаленьку и…
− Товарищъ его далъ знать… на почтѣ выдали, прочитали… − полѣзъ мужикъ за сапогъ и вынулъ тряпку. Хотѣлъ развернуть, подержалъ и опять сунулъ. − какое дѣло…
И опять сдѣлалъ головой.
Постоялъ, пошевеливая баранки на прилавкѣ. Потомъ досталъ кошелёкъ и опять, натуживаясь и запуская ногти въ щёлки запора, сталъ открывать. Вынулъ семь копеекъ и положилъ на прилавокъ.
− Это чего? − спросилъ чайникъ.
− А за заварку…
− Вѣдь отдалъ!
Мужикъ забралъ деньги и пошёлъ, какъ сонный. Вышелъ на улицу, постоялъ, посмотрѣлъ на освѣщенныя окошки чайной и пошёлъ. У конца деревни попались парни. Они шли по дорогѣ, не разбирая лужъ, шлёпали и кричали пѣсню. Далеко отошёлъ мужикъ отъ деревни, а всё доносило крикъ. Въ темномъ полѣ мужикъ остановился. Были звѣзды, но въ полѣ было темно; чуть, приглядѣться если, свѣтлѣли доспѣвающiе хлѣба; темнѣли крестцы зажинокъ.
− Что жъ теперь? − спросилъ онъ тёмное поле.
По большой лужѣ, въ которой отражались звѣзды, мужикъ призналъ, что стоитъ у сворота на просёлокъ въ Матвѣево. Поглядѣлъ туда и пошёлъ, не разбирая дороги, изъ колеи въ лужу и опять въ колею, толчками.
ПРАВДА ДЯДИ СЕМЕНА
Рядомъ съ Мироновой избой-игрушкой, изба дяди Семёна смотритъ хмуро, значительно, какъ и самъ хозяинъ. Много повидала всего, двѣ крыши смѣнила, осѣла, спеклась, и сталъ ея ликъ говорить: пожили, повидали, знаемъ. Рожали и умирали въ ней; выбирали въ пожаръ; плакали по сведенной за недоимку коровѣ; проклинали судьбу и очень ужъ мало радовались. Только послѣднiе годы стали немного радоваться, когда воротился дядя Семёнъ изъ Москвы, съ лаковаго завода, завёлъ яблочный садикъ, пересталъ пить, «распространился» хозяйствомъ, пережилъ трудные годы, когда служилъ Михайла въ солдатахъ, поженилъ сына, − а тутъ и война. Самое-то хорошее и было, когда прошлымъ лѣтомъ заново крыли крышу − на свадьбу, подъ молодыхъ. И теперь смотритъ эта былая короткая радость свѣжей соломой. А въ радужныхъ, пропечёныхъ стеклахъ скупыхъ окошекъ − прежнее, нерадостное глядится: воротилось. А вѣдь и стёкла новыя собирался поставить дядя Семёнъ къ прошлому Покрову − пусть глядитъ веселѣй. И не довелось поставить. А теперь и совсѣмъ ни къ чему: на старое-то глядѣть можно и въ старыя стёкла. Да и глядѣть неохота.
− Вонъ Мироша-то… въ новыя глядитъ − глаза рѣжетъ. Воротиться-то воротился, а, гляди, завтра и не поворотился!
Дядя Семёнъ теперь хорошо знаетъ, что за болѣзнь у Мирона отъ нѣмецкой бомбы. И не завидуетъ.
Но, вѣдь, ласточки опять прилетѣли на старыя гнѣзда! Вѣдь это къ счастью? Прилетѣли и отлетѣли. Осень опять идётъ, нерадостная пора. Ну, а было ли радостнаго за годъ?
− Нѣтъ… ничего не было.
Не тотъ онъ, какимъ былъ годъ назадъ, не крѣпкiй. Сѣрыя его кудри побѣлѣли, въ глазахъ томленье… Молчитъ-молчитъ − и передохнётъ съ хрипотцой. И у сердца потрётъ, подъ-мышкой, и головой покачаетъ, и неспокойно ему на завалинкѣ, гдѣ сидимъ: нѣтъ-нѣтъ и задвигается.
− Радостное… − угрюмо говоритъ онъ и смотритъ за рѣку, на луга, словно перебираетъ въ памяти, − а можетъ, и было что радостное? − У кого оно… радостное-то?! Шутки… вотъ въ городу, у лавошниковъ, да… энти рады! Есть такiе, что Бога благодарятъ. Ну, когда ей конецъ, а?!
Неизвѣстно… Никому неизвѣстно. Думаю-думаю, ничего въ понятiе не возьму… вѣдь, раззоръ! Всѣмъ раззоръ будетъ! И нѣмцамъ, все равно − раззоръ! Значитъ, такое дурѣнiе народовъ. Нѣмцы, и тѣ вонъ совсѣмъ задурѣли. Да такъ. Сказать тебѣ правду, − странникамъ всякимъ, бормоталамъ, вѣры не даю… языческимъ инструментомъ этимъ хлѣбъ зарабатываютъ, распостраняться не допускаю. А вотъ ночевалъ у меня одинъ, вологодскiй, степенный… къ сыну шёлъ, въ лазаретъ… Старикъ − худого не говори, по разговору видать. И сынъ ему написалъ подъ присягой… самъ я и письмо отъ его читалъ съ клеймомъ. Такъ и пишетъ, что − подъ присягой тебѣ сообчаю. Подъ городомъ, пишетъ, Лосью… − знаешь, городъ Лось? − Ну, вотъ подъ этимъ городомъ набили наши нѣмца большую гору… подъ колокольню, слышь! Подъ присягой, говоритъ, пишу! Самъ билъ и видалъ и разговоръ ихнiй слышалъ, до чего отчаянность! Били его били, а онъ всё прётъ. Ужъ и пушки всѣ раскалились, силъ нѣтъ… и ужъ мы на его побѣгли со всѣхъ трёхъ концовъ, невмоготу ужъ ему и ружья держать отъ жару… покидалъ ружья, руки поднялъ, а самъ всё кричитъ, ногами стучитъ-топочетъ: «дайте намъ Варшаву!» А?! Вѣдь, это что… какое, надо помраченiе въ головѣ! Достигну, говоритъ! И достигъ!? Достигъ, лѣшiй его дери! Ну, правда… опаиваютъ его… вродѣ какъ вохманскiя капли у него въ пузырькѣ… дознали. Глаза выпучитъ, свѣту не видитъ… ну, и жись ему недорога. Чу-мѣ-ютъ! Ну, какъ тутъ противно такого манера?! Газы пущаетъ − даже черви, будто, на аршинъ въ землѣ подыхаютъ! Это называется − образованные!.. Дураки − не выдумаемъ, а вотъ образованные, которые всѣ науки учили, и какъ людей лучше потравить, даръ Божiй… Газъ летучiй употребляютъ, чисто на крысъ! Законъ божiй учили… и въ Бога признаютъ.
Говоритъ дядя Семёнъ, Орѣшкинъ, бывшiй десятскiй, бывшiй лаковаръ, котораго Закону Божьему не учили. Онъ родился рабомъ по третьему году получилъ волю и уйму долга и не получилъ больше. Потомъ онъ долгiя годы получалъ пинки и затрещины и самые пустяки за трудъ. И Закона Божьяго не училъ. Отъ земли, отъ этого неба тихаго получилъ онъ какiе-то свои законы, въ темную душу свою уложилъ и несётъ. И знаетъ, что беззаконiе. Смотритъ на него съ синихъ куполовъ крестъ небогатой церкви въ тихомъ озаренiи вечера. Мало и про этотъ Крестъ знаетъ дядя Семёнъ.
Врядъ ли знаетъ, что и тамъ тотъ же Крестъ. Пусть ужъ лучше не знаетъ.
Не слышно пóстука ткацкаго станка въ избѣ: прикрылась фитильная фабрика и не работаетъ ленты и фитили Марья, невѣстка. Да и времени нехватаетъ − совсѣмъ заслабѣла бабка, корову подоить не можетъ: подковырнула её война тревогами.
− Никуда старуха, отсякла… сердцемъ мается, ноги запухли… Скоро, должно, пачпортъ ей выправлять безсрочный… пожили мы съ ней, поѣдали, всего повидали… а вотъ на закуску намъ съ ней теперь…
Дядя Семёнъ не договариваетъ, что послала имъ жизнь на закуску. Не можетъ договорить, − сводитъ въ горлѣ. Онъ потираетъ подъ бородой, и тёмное, большое лицо его сморщено въ частую сѣтку, и въ каждой морщинкѣ − былое, невесёлое. О, если бы вывести ихъ, стариковъ, всѣхъ этихъ, доживающихъ нерадостную жизнь въ тяжкомъ невѣденiи, что будетъ, − вывести въ чистое поле и показать взгляду, привычно скользящему, не останавливающемуся на ямахъ и рытвинахъ расплескавшейся жизни! Остановился бы и померкъ привычно скользящiй взглядъ, не смогъ бы прямо смотрѣть, какъ не можно смотрѣть на солнце.
− Моръ на стариковъ на нашихъ… моръ… − говоритъ дядя Семёнъ. − Бывало, одинъ-два за годъ-то улетучатся яблоки на тотъ свѣтъ жевать, а нонѣшнiй годъ мёрлы задали… шесть человѣкъ! Потрясенiе-скорбь, съ нутра. Какъ сухостой съ вѣтру. Другой бы и пожилъ годокъ-другой, а тутъ одно за одно, не дай Богъ. Вотъ… съ того краю, стало быть, начинай, считай. Акимъ Волковъ − разъ. Поѣхалъ по дрова, у чайной сталъ спицъ взять, закачнулся-закачнулся, захлюпало въ глоткѣ − на порогѣ и померъ, голову расшибъ… Въ Миколу ещё старуха Васёва… у той сынъ въ плѣну померъ, заѣздили нѣмцы…
Пересчитываетъ, а въ голубоватыхъ глазахъ вопросъ и тоска. И вспоминается мнѣ попова вечеринка въ уѣздномъ городкѣ, сидитъ на диванчикѣ молодой псаломщикъ съ гитарой и смѣшливо и быстро-быстро, словно часы читаетъ, разсказываетъ о доходахъ, подыгрывая на одной струнѣ:
− Свадьбы сократи-лись, крестьянъ совсѣмъ ма-ло! (на мотивъ − «только онъ прiѣ-халъ − опять уѣзжаетъ»).
И потомъ часто-часто, скороговорочкой:
− Производство живого товару сокращается, выручаетъ: первое − погребенiе, старухи шибко помирать принялись, въ нашемъ посадѣ за одинъ рождественскiй постъ семерыхъ старухъ похоронили… второе − панихиды, сорокоусты, молебны, до двухъ десятковъ молебновъ каждый праздникъ, и о болящихъ, и о скорбящихъ, и благодарственные, и по обѣщанiю… есть нѣкоторыя семейства − по три разныхъ молебновъ служатъ, и просфоръ больше неизмѣримо, на Рождество было тысяча триста сорокъ просфоръ! Батюшка подымался съ трехъ часовъ утра раннюю обѣдню служить… иконы и крестъ несравнимо щедрѣе принимаютъ, на поминъ души вклады… Канительщика нашего компаньонъ отъ холеры померъ, въ обозной канцелярiи былъ, пороху и не нюхалъ − въ честь его тыщу рублей вкладъ внесли. Печа-альная комбина-цiя жи…и…зни… (на мотивъ − «вотъ мчится тройка почтова-а-я…»).
Тряхнулъ рыжимъ хохломъ, ударилъ всей пятернёй по струнамъ и ухнулъ, словно провалился куда:
Ухъ-ухъ… глазъ распухъ,
Ры-ло перекрыло!
− Должно быть, повсюду такъ − помирай, старухи!
− Знамо… одни люди-то!
И вдругъ проясняется сумрачное лицо дяди Семёна, когда я спрашиваю про невѣстку.
− Съ икро-ой! Такой подарокъ намъ Михайла удѣлалъ… мастакъ! Былъ у насъ къ масленой въ побывку, на десять дёнъ его отпустилъ ротный… по череду пускалъ исправныхъ, за честное слово. Какъ снѣгъ на голову! Ну, ладно…
Ну, вотъ и радость. Дядя Семёнъ расцвѣлъ, брови заиграли, лицо съ хитрецой, въ глязахъ опять потухшiе-было огоньки, рукой теребитъ меня за рукавъ − весь ожилъ.
− Браги наварили! Старуха припомнила, какъ её варить-то. Солоду да дрожжей, да сахарку, да хмельку − шапкой вздуло! Гудитъ-шипитъ! Такая брага − въ тожъ день поѣхали мы съ Мишкой на корячкахъ… Пѣсни гудимъ, съ Марухой ужъ онъ разошёлся, распострани-илъ! Вотъ какъ распострани-илъ! Я его раззадорилъ, правду тебѣ скзать. Говорю: какъ же ты её такъ, пустую намъ оставилъ, такой-сякой, унтеръ-офицеръ, а ещё са-пёръ?! А она такъ и летаетъ − швыряется, какъ буря. Изъ одного стакана всё съ нимъ брагу тянула. Да чего тамъ… старуха моя напилась! Всѣ гудимъ, какъ гудъ какой… все перезабыли! А Михайла её охаживаетъ, Марью-то… «Я этого дѣла такъ не оставлю… я спецеяльно!». И старуха заинтересовалась этимъ дѣломъ, − мигаетъ-мигаетъ снохѣ-то, а сама браги подливаетъ… Гуся зажарили, былъ у меня одинъ гусь завѣтный, на племя-былъ его, а тутъ пустилъ, съ кашей поѣли. Потомъ, значитъ, свинина у меня ещё солилась… ужъ и ѣлъ! Спать уходили въ холодную, подъ морозъ, − старухина примѣта такая… Дѣло житейское, скажу тебѣ… жись! Михайла-то тожъ въ холодной зародился. И ей-то передъ нами обидно… будто чужая живетъ… пустая-то! Пять дёнъ отъ её не отходилъ! Сидятъ и глядятъ на глаза другъ дружкѣ… Поглядѣлъ я на нихъ − вотъ она, жись-то! Живи и живи, работай, распостраняйся… Вѣдь, онъ у меня вола подыметъ! Вѣдь, Михайлу моего пять мужиковъ бить-былъ собирались лѣтошнiй годъ, изъ-за покосу вышло… раскидалъ! Дорогой человѣкъ для жизни, а, гляди, и не свидимся больше… Да, вотъ и подумаешь… Ну… − отмахнулся головой дядя Семёнъ отъ своей думы, − ну, и насосалъ онъ ей губы да щёки, − чисто калина ходила! Вонъ идётъ, на поминѣ! Глянь, какая теперь! Бока-то распёрло − старуха не надивится, корову доить не даётъ, боится − не зашибла бы. Корень-то и завёлся въ дому.
Марья, невѣстка, возвращается съ полустанка: ходила на почту.
− Нѣту, чай?
− Нѣту.
− Стало быть, не надобна ты ему… вотъ что.
Онъ смотритъ на нее добрымъ, хозяйскимъ, взгялдомъ, заботливымъ и ласковымъ, хлопаетъ подле себя по завалинкѣ и говоритъ:
− Присядь-ка, Маруха… устала, чай?
Она грузно садится, раскидывая синюю юбку. Чернобровенькая, пригожая, только посумрочнѣй стала, и подъ глазами синее − устала. Она запыхалась, − грузна очень, − и сильно оттопыривается на животѣ ея драповая кофта.
− Такъ-такъ − ласково говоритъ дядя Семенъ, оглядывая её. − Ну, порадую я тебя. У образовъ тамъ… поповъ работникъ привёзъ, только-только ушла…
