Текст книги "Суровые дни"
Автор книги: Иван Шмелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
МАКСИМОВА СИЛА
Не упомнить такой глубокой зимы. Навалило снѣговъ, думали − не протаетъ. На большакѣ накрутило подъ самые сучья, овраги позанесло вровень, и былъ слухъ, что гдѣ-то подъ Боровскомъ провалился въ оврагъ дьячокъ и замерзъ. Съ большихъ ли снѣговъ, или потому, что извѣстный въ округѣ волчиный охотникъ, баринъ Каштановъ, былъ теперь на войнѣ, или ещё по какой причинѣ, − объявилось много волковъ. На Святкахъ свадьба ихъ забѣжала на Большiе Кресты и разорвала дьяконова кобелька Франца, котораго до войны звали Шарикомъ.
− А можетъ и оттудаподались, съ перепугу… − говорилъ работникъ Максимъ изъ усадьбы и значительно подымалъ совиныя брови. − Такъ партiями и ходилъ. На Крещенье въ садъ къ намъ тройка его забѣгала, подъ яблони. Всю ночь спать, окаянные, не давали… выли. А потомъ какая исторiя! Выхожу утречкомъ, гляжу… навертѣли они мнѣ на снѣгу! Да вѣдь какъ! Каждый, шутъ, ямку себѣ пролежалъ и… навертѣлъ, чтобы не стыдно сказать… А?! Что за суть этому? Почему безпремѣнно въ садъ занадобилось, прямо супротивъ самыхъ оконъ… Способнѣй бы на скотный податься, всё живымъ пахнетъ… анъ нѣтъ. Чего такое?..
Максимъ за зиму подался сильно. Ещё больше померкли сумрачные его глаза, пугливо высматривающiе и ждущiе притаившейся отъ него жути. Напугала его война, задавила всякими думами. Щёки опали и потемнѣли, бородка пошла сѣренькими кусточками. Ещё больше, чѣмъ осенью, сталъ онъ тревожно-сосредоточенъ, силится проникать въ суть всего, и пугливой душѣ его будто передаётся незримое. Уже оправдались иныя изъ осеннихъ его примѣтъ. Сорванный августовской бурей крестъ съ колокольни сказался; хоть и не пришла невѣдомая бѣда, но и не прошло безслѣдно: батюшка зимой померъ.
− На него и показывало, а невдомёкъ. Ближе-то его ко кресту кому быть!
Оправдался и случай съ письмомъ. Когда совалъ письмо въ ящикъ на почтѣ, оно перегнулось и застряло; подумалъ тогда − не получить брату вѣсточки, не воротиться съ войны. Какъ разъ такъ и вышло, хоть и не совсѣмъ такъ: попалъ братъ въ плѣнъ къ нѣмцамъ.
− Чую − не воротиться, уморять. Вонъ хлѣбомъ-то какимъ, сказываютъ, кормятъ… изъ опилковъ пекутъ! Писалъ братъ − пришли хоть чёрныхъ сухариковъ! Посылалъ, а слуху отъ него нѣтъ и нѣтъ.
Максимъ сталъ говорить полушёпотомъ, словно и своихъ словъ боится. Да и какъ не бояться ему всего! Въ отведённомъ ему въ людской уголкѣ «набито до потолка». У него своихъ семеро, все дѣвчонки-погодки, старшей десятый годъ, да послѣ братца-вдовца четверо привалило.
Привезла ему ихъ двоюродная тётка − корми. Онъ на нихъ получаетъ двѣнадцать рублей, на хлѣбъ, пожалуй, и хватитъ, а дальше какъ?
− Поглядишь − сердце сохнетъ.
Совсюду смотритъ на него страхъ. А отъ мѣста откажутъ? А ну, заболѣешь? А какъ увидитъ урядника, − похолодѣютъ ноги: думаетъ, что за нимъ.
И вотъ эта «шутка» волковъ засѣла въ его маленькой головѣ.
− Чую, что оправдается. Одна-то ямка ужъ объявилась. А вотъ. Волки-то на Крещенье были, а девятаго числа, въ ночь, прискакалъ нарочный. Телеграмма! Чего такое? Барыни нашей брата ранили. А?! Прошло время, отпилили ему ногу, не выжилъ. Докладывалъ я ей тогда про волковъ, а она меня дуракомъ назвала… а какъ увидала, въ чёмъ суть, что не безъ причины, такъ осерча-ла!.. «Черезъ тебя, все ты накликалъ!» Я накликалъ! Да я думать-то объ этомъ − ничего не возьму! Ну, поглядимъ, чего дальше окажетъ. А ужъ о-кажетъ.
И кажется, онъ вобралъ въ свою тёмную душу всѣ разсѣянные по округѣ страхи. А много ихъ. Они и въ глазахъ бабъ, выстаивающихъ часы на почтѣ, и въ затихающемъ грохотѣ пробѣгающихъ поѣздовъ, украшенныхъ берёзками, и въ раскатахъ ночного грома. Они попрыгиваютъ въ сумкѣ скачущаго урядника и въ визгливыхъ треляхъ гармоньи, вдругъ обрывающихся съ разгульной пѣсней. И въ чёрныхъ галочьихъ стаяхъ. Ихъ провожаетъ Максимъ пугающими глазами, долго стоитъ и думаетъ о своёмъ.
− Галки-то?.. Я галокъ очень хорошо знаю, какъ имъ летѣть… Лѣтошнiй годъ летали, какъ летали… А теперь навали-ло!.. Стало быть, подаются.
Часто онъ уходитъ на большакъ, къ чайной лавкѣ. Странники ходятъ по большакамъ, несутъ вѣсти. А какъ не повѣришь: бродитъ человѣкъ по всему свѣту, всего повидаетъ. То проходилъ странникъ, сказывалъ − не пройдётъ трехъ денъ − не сберёшь трёхъ вещей. То попадались старухи, шли изъ города Лось на Кiевъ, карманы полны однихъ грошей. То попался чёрный мужикъ безъ шапки − шёлъ большакомъ, мотался, а говорить не можетъ. Много чудеснаго проходило по большаку. Такого никогда не было.
Узнали въ селѣ Максимовы примѣты, и стали ходить къ нему бабы, сказывать сны. Просили растолковать, что будетъ. Онъ толковалъ охотно, разспрашивалъ, вдумывался, иногда затруднялся и наказывалъ приходить ещё. Подолгу останавливался на одномъ мѣстѣ и смотрѣлъ въ землю.
Жена стала называть его тошнымъ и суморошнымъ и просила барыню − постращать.
− Мука моя съ нимъ… ночь не спитъ, глаза пучитъ. Всѣмъ дѣвчонкамъ волосики пообрѣзалъ, все ладитъ − волосы сбирать надо, продавать… три рубли за фунтъ платятъ! Что выдумалъ-то! Всѣхъ почекрыжилъ, теперь ко мнѣ пристаетъ: рѣжь и рѣжь ему косу, продавай, а то скоро ѣсть нечего будетъ! А то уставится на печку и бормочетъ, шутъ страшный: «чурикъ-чурикъ, зачурай!» Чисто колдунъ какой. И дѣвчонокъ обучилъ, такъ всѣ и голосятъ − чурикъ да чурикъ. Жуть съ имъ.
Барыня вызывала Максима и выговаривала, чтобы не смущалъ тёмныхъ людей, что и такъ на душѣ неспокойно, а онъ ходитъ и выдумываетъ глупости. А Максимъ говорилъ своё, говорилъ затаённо и пугалъ глазами:
− Самъ-то я ничего, а чую, сила въ меня находитъ… людямъ-то говорить надо чего на утѣшенiе. Сила во мнѣ говоритъ, а я самъ какъ могу?.. А съ чего жъ мнѣ видѣнiя-то, барыня, бываютъ?
− Барыня даже побѣлѣла, − разсказывалъ женѣ Максимъ про свой разговоръ, − и приказала всё открыть по секрету, какiя бываютъ видѣнiя. И даже стулъ принесла.
− А вотъ. Одно такъ… къ Покрову было… − загадочно зашепталъ Максимъ и пугалъ глазами. − Пришёлъ къ нашей печкѣ, въ людскую… огромадный ёжъ, сталъ шумѣть. Я на его тоже зашумѣлъ… а онъ всю свою иглу какъ подыметъ!.. и на меня! Чисто какъ лѣсъ тёмный, такъ щетинами и шумитъ-гремитъ… чисто ко-пья!.. Потомъ закорючился и истаялъ. Проснулся, а всё слышу − шумитъ подо мной, подъ печкой… Стало быть, уходилъ онъ-то. Какъ проникнуть въ суть, а? Тёмное − и шумитъ! Ну, а ещё было… колоколъ, будто, виситъ у васъ… въ первомъ покоѣ, а баринъ нашъ въ одномъ, конечно, бѣльѣ лежитъ на кровати… И вовсе у нихъ бѣлья не стало. Кости потомъ видалъ…
Барыня, какъ услыхала про кости, совсѣмъ разстроилась. Стала махать руками и сердиться. «Смотри, Максимъ… этимъ шутить нельзя! Въ нашей, говоритъ, жизни бываютъ всякiя такiя силы… и ежели человѣкъ начнётъ себя изводить, всё будетъ думать, такъ и будетъ. Брось, говоритъ, глупости эти и меня не пужай. А вотъ я пожалюсь батюшкѣ, онъ тебя вразумитъ»…
− А я ей объяснилъ, какъ-что… что я не про нечистую силу, а сердце сосётъ, вотъ и утѣшаю. А она мнѣ опять свое: «а накликать нечего!» А сама боится.
Батюшка призвалъ его и сталъ вразумлять. Это былъ новый батюшка, совсѣмъ молоденькiй, и волосы у него ещё не выросли − Куцый. Прозвали его мальчишки. Онъ сказалъ, что всё это одни глупыя суевѣрiя, и сны объяснять нельзя. Даже грѣхъ.
Но Максимъ посмѣялся только и попросилъ:
− А какъ же въ самыхъ священныхъ книгахъ про сны? А вонъ Фаровонъ-то какiе замѣчательные сны видалъ, а царь Iосифъ ему толковалъ? Значитъ, такая сила отъ Господа…
Тогда и батюшка разсердился. Сказалъ:
− А ты Iосифъ?! Такъ на то была воля Божiя!
Но Максимъ поспорилъ и тутъ:
− А можетъ, и на меня воля Божiя? Хочу людей утѣшать.
Такъ ничего батюшка и не добился. А бабы приходили и приходили.
Онѣ приходили даже отъ округи, вёрстъ за десять, больше по воскресеньямъ. Тогда Максимъ удалялся въ скотный дворъ, чтобы ему не мѣшали, садился на сани и слушалъ вдумчиво. Горничная разъ залѣзла въ сарай − приказала ей барыня − и всё узнала, какъ толкуетъ Максимъ.
Спрашивала его баба:
− Пятый мѣсяцъ отъ мужа письма нѣтъ съ войны… Чего ждать?
− Сказывай какъ на духу мнѣ, чего во снѣ видала? − спрашивалъ Максимъ строго.
− Чего видала-та… А вотъ въ огородѣ у насъ куры, будто… разсаду почитай всю повыдергали… а тутъ собака за ими припустила… А то не упомню, чего бы ещё-то…
− Разсаду… повыдергали… Такъ! − строго говорилъ Максимъ и всё глядѣлъ себѣ подъ ноги. − А потомъ собаки…
− Собаки-та повыгнали куръ-та! Не собаки разсаду-та… а собаки-та куръ!
− Ты, слушай! − сердился Максимъ на бабу. − Стало быть, выходитъ тебѣ… чего? Вотъ бы у тебѣ куры всю разсаду повытаскали!.. Всю повыдергали или какъ?..
− Нѣтъ-нѣтъ! съ краюшку только, а собаки-та и пустились…
− Съ краюшку… Краюшкомъ и пройдётъ. Пройдетъ! Живъ-невредимъ!
И такъ и вышло. И пошли по округѣ вѣсти, что утѣшаетъ шибко мужикъ Максимъ отъ Большихъ Крестовъ, плохое не говоритъ, а жалѣетъ.
И стали приносить ему яйца, лепёшки и полотенца. Сначала онъ удивлялся, а потомъ попривыкъ.
− Принимаю на сиротъ… − говорилъ онъ и крестился на небо. − Самъ Господь силу такую посылаетъ, на сиротъ.
− Купи сонникъ, − посмѣялся ему какъ-то урядникъ, − тогда всё проникнешь. Ученые люди составляли.
Максимъ сходилъ въ городъ и купилъ сонникъ. Онъ долго его читалъ и твердилъ. Онъ узналъ, что означаетъ видѣть во снѣ аббата, абрикосы, ангела, акулу и даже Акулину. Съ удивленiемъ онъ открылъ, что видѣть вязъ значитъ − быть во многолюдномъ собранiи, гдѣ всѣ будутъ хвалить себя; а ѣсть зелёные огурцы − потерять по векселю. Жена подивилась, что ему носятъ бабы, и перестала сердиться.
− На сиротъ тружусь, всё думаю… − говорилъ ей Максимъ. − А понимать не могу.
− А чего тебѣ понимать?
− Чего… − вздыхалъ тяжело Максимъ и морщился, словно отъ боли.
− Да не лупись ты, какъ очумѣлый! − кричала на него жена. − Ну, чего ты лупишься-то на меня?!
Стала она бояться, какъ онъ неподвижно смотрѣлъ, будто видѣлось ему что-то страшное.
− Марфуша… съ чего во мнѣ страхъ? − спрашивалъ онъ иногда плачущимъ голосомъ. − ай ужъ черезъ меня мука-горе?.. И сиротъ жалко, и тебя жалко… Помрутъ… Сижу, а они мнѣ въ глаза глядятъ, просятъ… Въ чёмъ суть? Ночью лягу, а они всё глядятъ?
− А чего глядятъ-то? чего гвоорятъ? − пугливо пытала его жена.
− Такъ, глядятъ… молчатъ.
Этослучилось съ Максимомъ весной, въ солнечный тихiй полдень.
Тесалъ онъ во дворѣ телѣжную ось, тесалъ и тесалъ, только летѣли берёзовыя щепки. Стоялъ въ кругу бѣлой щепы, не видя, что остался отъ оси колышекъ. И тутъ въ первый разъ услыхалъ непонятный голосъ:
«Скинься, поди, въ колодецъ! скинься! скинься!!»
Голосъ говорилъ въ правое ухо, къ саду, и былъ настойчивый, шипящiй и страшный. И даже не удивился Максимъ − всё потомъ разсказалъ женѣ, − что говоритъ ему невидимый голосъ: будто такъ и нужно; будто и не одинъ онъ въ углу двора, а есть и ещё, только невидно ихъ. Поглядѣлъ на господскiй домъ − никого не было въ окнахъ. Поглядѣлъ къ саду: сквозили изъ-за рѣшётки зацвѣтающiя яблони. А голосъ шипѣлъ − настаивалъ:
«Скинься! скинься въ колодецъ!»
Тогда онъ посмотрѣлъ на небо − увидала его такимъ горничная съ балкона. Стоялъ, опустивъ топоръ, закинувъ голову, и смотрѣлъ въ небо. Оно было синее-синее, безъ единаго облачка. Крутились и кувыркались надъ садомъ псаломщиковы голуби. Выронилъ топоръ и тихо пошёлъ въ людскую. Горничная испугалась и пошла поглядѣть. Максимъ сидѣлъ у стола, положивъ голову на руки, и не отозвался на окрикъ. И никого не было въ людской: жена съ ребятами убирала въ саду дорожки. Прибѣжала жена, растолкала его за плечи. Спросила:
− Чего ты, суморошный?
А онъ посмотрѣлъ на нее «чужими» глазами и сказалъ тихо:
− Накатываетъ, Марфуша… боюсь.
И сталъ съ той поры худѣть и худѣть и не спалъ ночами, острыми уголками стали его крутыя плечи, и почернѣло лицо. Петровками поговѣлъ, причастился, и въ этотъ день, въ праздникъ Петра и Павла, открылся женѣ, что велитъ ему сдѣлать голосъ. Сказалъ и заплакалъ. Заплакала и Марфушка. Потому плакали, что чуяли оба, что такъ и будетъ. И всё потомъ спрашивала его Марфушка:
− А ещё чего велитъ голосъ?
− Зудитъ и зудитъ: «не работай, рѣшись! всё узнаешь!» А то обернётся и начнетъ плакать: «судьба твоя разнесчастная, скинься!»
− А ты говори молитву…
− Говорилъ ужъ… зудитъ…
− А сходи въ больницу…
− Нѣтъ… не могутъ тутъ дохтора… Сила въ меня находитъ.
Барыня стала искать другого работника, и они оба стали покорно ждать, что будетъ.
Подъ Ильинъ день барыня приказала заколоть индюка. Былъ тихiй солнечно-золотистый вечеръ. Въ Большихъ Крестахъ звонили ко всенощной. А когда перестали звонить, было хорошо слушать, какъ звенѣли у колокольни стрижи. Пахло сладко лѣсовымъ сѣномъ, сушившимся на усадьбѣ. Возились на нёмъ подъ косымъ солнцемъ Максимовы ребятишки, пѣли про «чурика». Максимъ сидѣлъ на корточкахъ передъ большимъ сѣрымъ камнемъ, на которомъ много лѣтъ точили ножи. Сидѣлъ и натачивалъ. Пришла Марфуша, согнала ребятишекъ и пособрала сѣно. Потомъ доила коровъ. Пришла, а Максимъ всё натачивалъ. Плюнула и сказала съ сердцемъ:
− Чего жъ ты, тошный? Индюка колоть надо, а онъ всё точитъ!
Максимъ плюнулъ на ножъ, ощерился и забормоталъ, натачивая:
− Нагрѣю-наточу… побрею-заплачу!
Барыня варила въ саду варенье. Ей надоѣло слушать, какъ лязгаетъ ножъ о камень, и она послала горничную сказать, чтобы перестали точить.
Максимъ поглядѣлъ на горничную, поплевалъ и продолжалъ свое дѣло.
− Нагрѣю-наточу… побрею-заплачу…
Горничная крикнула на него, онъ испугался и ушелъ въ людскую. Отдалъ Марфушѣ ножъ и сказалъ:
− Боюсь…
Весь вечеръ смирно сидѣлъ на лавкѣ и отдиралъ заусеницы. Наташка, старшенькая, которую онъ любилъ больше всѣхъ, подошла къ нему и привалилась головой на колѣни. Онъ сталъ гладить ея стриженую лѣсенками бѣлобрысую головёнку и всё пошевеливалъ совиными бровями, будто вотъ-вотъ заплачетъ. Наташка спросила:
− А голосъ что говоритъ? А гдѣ голосъ? а какой голосъ? зелёный? А чего пальчики грызёшь?
Максимъ сидѣлъ понуро, глядѣлъ на ребятишекъ. Сидѣли они на лавкѣ, голова къ головѣ, много-много, и глядѣли на красную деревянную чашку, куда крошила мать хлѣба. А когда стали ужинать, онъ полѣзъ прятаться подъ лавку. Марфуша вытащила его, стала, было, совать ему ложку въ руки, но онъ замоталъ головой и полѣзъ на печку. Всю ночь, причитая тихо, призывала она Максима сойти и лечь спать. А онъ сидѣлъ и сидѣлъ, спустивъ ноги и прикрывшись руками. Всю ночь мигала зарница, и вспыхивало въ людской. Только подъ утро забылась Марфуша, а когда встала доить корову, увидала Максима у лавки, гдѣ спали дѣвочки. Онъ лежалъ ничкомъ, уже похолодѣвшiй, съ ножомъ подъ горломъ.
И пошёлъ по округѣ слухъ, что пришла ночью къ Максиму тёмная его сила, которая ему всё открывала, и открыла ему напослѣдокъ такое, что перерѣзалъ горло.
МИРОНЪ И ДАША
Уже три раза гуляли рекруты безъ обычнаго гомона и разгульнаго гула бубенъ. Бродили они по Большимъ Крестамъ, убивая ненужное теперь время, кричали пѣсни, и невнятно подыгрывала имъ гармонiя. Пѣли о томъ, какъ мать въ послѣднюю ночь сидитъ у изголовья, роняетъ надъ сыномъ слёзы и называетъ его ласковыми словами. И про Карпаты пѣли, про невѣдомыя Карпаты, каменныя горы, за которыми неизвѣстно что. И про Варшаву, тоже невѣдомую, что кровью связала теперь себя съ Большими Крестами.
Такъ гуляли разъ отъ разу всё болѣе юные рекруты. И ушли. И уже иныхъ нѣтъ на свѣтѣ. А на смѣну приходятъ отвоевавшiеся, незамѣтно вплетаются въ распадающiяся звенья жизни. Тихи они, и въ нихъ тихо.
Къ покосу воротился плотникъ Миронъ: отпустили его на поправку, на годъ. Побывалъ въ бояхъ, два раза ходилъ на штыки, закололъ одного германца, − даже въ лицо упомнилъ, − а было ли отъ него что ещё − не знаетъ: стрѣлялъ, какъ и всѣ. Не тронуло его ни штыкомъ, ни пулей, а всѣмъ примѣтно, что гложетъ его снутри: и голосъ перемѣнился, ослабъ, и ходитъ не такъ, какъ раньше. А лицо, какъ-будто, здоровое, съ загарцемъ, и не застудился, хоть и полежалъ въ окопахъ.
− Такъ было мокро… соломы наваливали, чтобы не подмокало. Ротный оберегалъ: главное дѣло − не подмокайся, а то всѣ почки застудишь. Другiе застужались, и сейчасъ ноги пухнутъ… и никуда. Въ землянкѣ разъ спалъ… соломы подо мной было густо. Утромъ гляжу − будто я на перинѣ, вездѣ мнѣ мягко, а стѣны движутъ… А это натекло къ намъ съ горы, дождь былъ, − такъ съ соломой и подняло! Смѣрили потомъ − аришинъ! Смѣху бы-ло…
Ничѣмъ не попортило, только «толкнуло» его снарядомъ: совсѣмъ рядомъ ударило. А что было дальше − не помнилъ. Разсказывали потомъ товарищи, что взмыло его и шмякнуло оземь. Съ часъ лежалъ безъ понятiя, всё лицо и руки посѣкло пескомъ до крови, насилу отмыли; съ недѣлю не говорилъ отъ страха; и всё тошнило; два мѣсяца въ госпиталѣ лежалъ, а тамъ − отпустили на поправку.
− Крылушки и посѣкло. Топорикомъ ещё хорошо могу ну только задвохаюсь скоро. И подымать чего если… трудно. Ещё вотъ въ шеѣ иной ломить начинаетъ шибко, а то въ ноги, въ самые кончики сверлитъ-стрѣляетъ. А такъ, подѣлать чего… могу.
На бумажкѣ записалъ ему фельдшеръ въ госпиталѣ его болѣзнь. По-русски написалъ − «травматическiй ниврозъ въ достаточной степени», а подъ чертой поставилъ нотабенэ и написалъ по-латыни: «Tabes dorsalis», потомъ −? и въ скобкахъ: «мнѣнiе трёхъ врачей в противоположность двухъ, къ которымъ и присоединяюсь! Старшiй фельдшеръ. . . своднаго госпиталя Кораблёвъ».
Про свою болѣзнь Миронъ говоритъ мало, но бумажку носитъ при себѣ − на случай кому показать. Показывалъ учительницѣ − ничего не могла объяснить. Молодой батюшка сказалъ, что первое слово − травма − по-гречески значитъ «рана», а второе − вообще, нервная болѣзнь: ничего серьезнаго нѣтъ.
− Какая же у меня рана?! Нѣтъ ничего.
Какъ-будто, совѣстно: никакой раны нѣтъ, а выписали на поправку. Да и въ чайной стали поговаривать: докторовъ задарилъ, вотъ и пустили, а нашихъ, вонъ, и съ прострѣлами не пускаютъ. Собрался Миронъ сходить въ земскую больницу, да работа.
Говоритъ ещё не совсѣмъ твердо, чуть заикается, и это, видимо, его удивляетъ − что такое? И про нѣмца говоритъ часто, котораго пришлось заколоть.
− Такъ заверещалъ нехорошо… чисто на кошку наступилъ. Сейчасъ его голосъ слышу. У него штычокъ-то саблей да и подлинѣй, а я слёту, да въ самое это мѣсто, въ мягкое-то… Присягу принималъ… а подумать теперь − до сердца достаётъ. А то онъ бы меня, всё равно.
Нѣмца онъ видитъ, какъ живого. Некрасивый былъ нѣмецъ, крупнозубый, глаза навыкатѣ, губы растрепаны, вихрастый, безъ фуражки. Росту былъ необыкновеннаго, а можетъ, такъ показалось: снизу его кололъ.
− Только былъ хрипнулъ − «русъ-русъ!» − готовъ.
Разсказываетъ Миронъ безъ хвастовства и злобы, и какъ-то не вяжется, что этотъ мягкiй, застѣнчивый, голубоглазый мужикъ кого-то могъ заколоть. Это самый тихiй мужикъ въ селѣ. Должно быть, потому и называютъ его – Мироша. Онъ очень красивъ, моложавъ для тридцати лѣтъ, и тихая ласка смотритъ изъ его задумчивыхъ глазъ. Они у него голубинаго цвѣта, какъ часто бываетъ у свѣтло-русыхъ молодыхъ мужиковъ. Онъ средняго роста, складный, съ мягкой, какъ пушокъ, русой бородкой, съ пухлыми, добрыми губами. Да и весь онъ мягкiй и ласковый.
Такiе, какъ онъ, застѣнчивы, не любятъ ругаться, не задираются, когда выпьютъ, а ласково таращатъ телячьи глаза и мямлятъ, а когда приходятъ домой, скрытно пробираются въ уголокъ − проспаться. У него изба, какъ игрушка, новенькая, въ чудесной, затѣйливой рѣзьбѣ: года четыре, какъ выстроилъ, когда пришелъ изъ солдатъ. По бокамъ скворешники, тоже точёные, а на широкой рѣзьбѣ воротъ, на тычкѣ, жестяной пѣтушокъ-вертушка. Самая нарядная стройка въ селѣ, съ занавѣсочками изъ тюля, съ фуксiями и геранями, съ рѣзными коньками на облицовкѣ. Обдѣлывалъ онъ её любовно. И жизнь его началась любовно.
У него жена Даша, первая красавица въ округѣ, подъ стать ему, − свѣтло-русая, съ тонкими чертами лица, синеглазая, ласковая славянка. Когда она стоитъ въ церкви, въ бѣломъ платочкѣ, ясная, тихая и какая-то особенно чистая, и смотритъ къ иконостасу, − съ нея можно писать русскую Дѣву Марiю. Всѣмъ извѣстно, что въ неё былъ безнадежно влюблёнъ трактирщикъ съ полустанка, тотъ самый, который лихо кричалъ − по-бьёмъ! − когда катилъ въ городъ ставиться на войну. Съ нея хотѣлъ рисовать «картинку» студентъ изъ усадьбы, давалъ деньги, но она отказалась: мужъ на войнѣ, грѣшно. Прiѣхалъ съ войны Миронъ, а она опять отказалась: некогда, мужъ прiѣхалъ.
Прiятно смотрѣть, какъ они оба, Миронъ и Даша, идутъ къ обѣднѣ. На ней голубенькое платье и бѣлый платочекъ. Она несётъ годовалую Танюшу, которую называетъ − «ясная ты моя», а Миронъ, прибранный и тоже весь ясный, ведётъ за руку трехлѣтняго Ваню, въ башмачкахъ на пуговкахъ, съ голыми ножками, какъ водитъ своихъ внучатъ барыня изъ усадьбы, − въ плисовой курточкѣ съ кружевцами и въ красной жокейской кепкѣ.
Это совсѣмъ новая для Крестовъ семейка: такъ они чисты, ласковы, и такъ у нихъ чисто въ домѣ. На свѣтлыхъ стѣнахъ, которыя Даша каждую субботу выскрябываетъ съ мыломъ, развѣшены въ рамочкахъ «сухаревскiя» картинки, − Миронъ любитъ моря и горы, − красуется на полочкѣ будильникъ, который можетъ играть «По улицѣ мостовой», а въ ажурной рамочкѣ, Мироновой работы, за стёклышкомъ, − кабинетная фотографiя супруговъ, перваго года свадьбы. Въ шкапчикѣ, за стекломъ, голубыя чашки съ цвѣточками, много весёлаго цвѣтного стекла и никелированный самоваръ дынькой, изъ котораго они пьютъ по праздникамъ. Они любовно устраиваютъ хозяйство.
Исторiя ихъ любви трогательна.
− Добывалъ её себѣ, какъ Жаръ-Птицу! − говоритъ ихъ сосѣдъ, Семёнъ Орѣшкинъ.
Правда, Даша досталась Мирону недёшево. Придя изъ солдатъ, годовъ пять тому, работалъ Миронъ въ Остаповкѣ, вёрстъ за пятьдесятъ отъ Крестовъ. Тамъ-то и высмотрѣлъ свою Дашу, въ семьѣ старовѣра.
Высмотрѣлъ − и потерялъ сонъ. Валялся у старовѣра въ ногахъ, далъ зарокъ креститься двумя перстами, купилъ на ворота новый мѣдный восьмиконечный крестъ, даромъ перебралъ будущему тестю избу и дворъ − старикъ не сдавался. Тогда купилъ Миронъ и привёлъ старику во дворъ облюбованную старикомъ лошадь, отдалъ три четвертныхъ, − старикъ обѣщалъ подумать. Подарилъ старику валенки, шапку и теплыя рукавицы, а старовѣрскому начетчику новый кафтанъ на зайцѣ, и такими трудами заработалъ себѣ пригожую Дашу. Но и старикъ въ долгу не остался: пригналъ къ зятю стельную корову и тройку овецъ, а на свадьбѣ подарилъ дочери выигрышный билетъ въ хрустальной шкатулочкѣ.
− За купца отьдать думалъ… стоитъ она купца.
− Будемъ и мы людями! − сказалъ Миронъ.
Съ поста по Михайловъ день работалъ Миронъ въ Москвѣ, даже не прiѣзжалъ на покосъ, всё спѣшилъ сколотить тысячу и заторговать лѣсомъ на полустанкѣ. Даша ткала на станкѣ фитильныя ленты на фабрику, помогала сколачивать. Сколотили семьсотъ рублей, и уже послѣднее лѣто ходилъ Миронъ на заработки, когда началась война.
За годъ войны Миронъ переслалъ своей Дашѣ цѣлую пачку нѣжнѣйшихъ писемъ, которыя она бережно складывала въ хрустальную шкатулочку, къ выигрышному билету, а съ собой принёсъ варшавскую шёлковую косынку и германскую каску. Теперь она лежитъ у него на шкапчикѣ − знакъ побѣды. Теперь они опять вмѣстѣ, вмѣстѣ ходятъ къ обѣднѣ и снова живутъ надеждами. Дядя Степанъ называетъ ихъ «голубями» и завидуетъ, что у нихъ такъ хорошо вышло, а его Михайла, сапёръ, ещё воюетъ, наводитъ мосты подъ нѣмцевъ.
Ихъ жизнь будто налаживается. Въ Москву Мирону идти нельзя: и съ женой разставаться больно, и нѣтъ пержней силы, и въ отпускномъ билетѣ прописано, что отпущенъ на родину, на поправку. Но у него и въ округѣ много работы. Постукиваетъ теперь топорикомъ на волѣ. Поставилъ батюшкѣ новый палисадникъ, починилъ барынѣ лодки, подѣлалъ койки для земскаго лазарета. Шлютъ за нимъ отовсюду − только обирай деньги.
И онъ радъ шагать по округѣ. Доколачивать послѣднiя сотни; подымается съ солнцемъ и приходитъ домой въ темнотѣ. Они радостно ужинаютъ при свѣтѣ настольной лампочки-ночника, въ голубом Шарикѣ − послѣднiй подарокъ Дашѣ. Миронъ держитъ въ колѣняхъ Ваню и кормитъ съ ложки, заглядывая ему въ глаза и поглаживая свѣтлые кудерьки. Послѣ ужина онъ ещё ковыряетъ долотомъ липовое полѣно, мастеритъ Ванѣ «крейсеръ». Потомъ оба ещё сидятъ на рѣзномъ крылечкѣ, ласковые другъ къ другу, и шепчутся о хорошемъ, что будетъ, когда заторгуютъ лѣсомъ. Гадаютъ, кончится ли война къ году. И кажется имъ, что кончится. Онъ уже разсказалъ дядѣ Семёну, что Ванюшку, какъ подрастетъ, будетъ учить по торговой части, а то и на офицера, а Танюшку обучать разнымъ занятiямъ и «какъ, напримѣръ, дѣлать сыръ».
− Сыръ, говоритъ, обучится дѣлать… выгодное занятiе! − разсказывалъ про Мирона Семёнъ Орѣшкинъ. − выдумаетъ, чудило! А это ужъ онъ тамъ какъ-нибудь углядѣлъ, у нѣмцевъ. Ужъ кто-нибудь его распостранилъ по этому дѣлу.
На Успеньевъ день въ Крестахъ было освященiе земскаго лазарета.
Прiѣхали съ округи и изъ управы. Былъ на торжествѣ и Миронъ съ Дашей, надѣлъ боевую фуражку и повѣсилъ георгiевскую медальку. Послѣ молебна комиссiя осмотрѣла койки и одобрила чистоту работы − дѣлалъ Миронъ на совѣсть. Улучивъ минутку, Даша подошла къ доктору, который будетъ навѣщать лазаретъ, и попросила совѣта, не надо ли Мирону полѣчиться, а то очень стали уставать ноги и ломить шею. Она была пригожа въ голубомъ платочкѣ, который она научилась отъ горничной изъ усадьбы повязывать на манеръ чепчика, а когда говорила съ господами − краснѣла. Докторъ залюбовался ею − потомъ разсказывалъ про неё и называлъ «красавкой» − взялъ ласково ея руку, похлопалъ по ладони и сказалъ, что послѣ закуски самъ зайдетъ къ нимъ и посмотритъ.
Они пили чай изъ своего самовара-дыньки подъ молодой берёзкой, на травкѣ у крылечка. Сидѣли празднично четверо, свѣтловолосые, голубоглазые, ясные, − славянская семейка. Радостно глядѣла на нихъ праздничная изба-игрушка, смѣялись солнцу окошки красными серёжками фуксiй. И опять докторъ залюбовался. Онъ подсѣлъ къ столику, попробовалъ сотоваго мёду, пощекоталъ Танюшу за ушками, подивился ея кудряшкамъ − откуда, такая славная дѣтишка! − и сталъ спрашивать Мирона, что съ нимъ такое.
− Виноватъ, ваше благородiе… слабъ только, а такъ ничего. Она всё…
Стоялъ по-солдатски, руки къ ногамъ, и застѣнчиво улыбался. А потомъ обошёлся, разсказалъ, какъ всё было и какъ лечился, и какъ помиловала его судьба. И показалъ доктору бумажку.
− Хорошо, − сказалъ докторъ, проглядывая бумажку, и улыбнулся.
Улыбнулась и Даша, и Миронъ, обрадованные, что улыбнулся докторъ.
А Даша уже приготовила для доктора полтинникъ и отобранныя яйца въ лукошкѣ. Упрашивала покушать медку и всё краснѣла.
− Чайку бы откушали… ужъ извините, что безпокоимъ…
А Миронъ молодцевато стоялъ, руки по швамъ, и отчеканивалъ по-солдатски:
− Только бы чутокъ укрѣпиться… а то совсѣмъ хорошо, ваше благородiе!
Слушалъ ихъ разговоръ дядя Семёнъ со своего крылечка, и было ему досадно, что не послали вотъ на поправку его Михайлу, а Мирона послали.
Докторъ отдалъ бумажку, потеребилъ за подбородокъ Ванюшку, тут же, на волѣ, простукалъ Мирона черезъ рубаху, долго глядѣлъ въ глаза и велѣлъ Мирону сѣсть на табуретку, взять руки за спину и положить нога на ногу. Потомъ ребромъ ладони много разъ подсѣкалъ подъ колѣнку. И опять сказалъ: «хорошо». Потомъ все нажималъ по хребту большимъ пальцемъ, а Миронъ крякалъ. Опять сказалъ − «хорошо», похлопалъ Мирона по плечу и послалъ его принести воды: помыть руки. И когда Миронъ, радуясь, что все хорошо, бодро пошелъ въ избу, докторъ далъ въ ротъ Танюшѣ медку и сказалъ Дашѣ:
− Да, дѣло его неважно.
Увидалъ, какъ подобрались вдругъ побѣлѣвшiя Дашины губы, и потемнѣли глаза, поправился:
− На войну не пойдетъ.
Помылъ руки изъ ковшика, наказалъ Мирону ходить въ лазаретъ на прiемъ, и пошелъ, не взявъ ни яицъ, ни денегъ. Даша проводила его до церкви, къ тарантасу. Шла за нимъ и упрашивала принять хоть яички. А когда онъ сѣлъ въ тарантасъ, спросила, что же такое у Мирона.
− Болѣзнь серьёзная, − сказалъ докторъ. Невольно любуясь Дашей. − На года… Называется − сухотка мозга. А мужу не говори.
− А пройдетъ?.. − пугливо спросила Даша.
− Тамъ посмотримъ… − прямо не сказлъ докторъ и приказалъ ѣхать.
− А работать сможетъ?..
Но уже катилъ тарантасъ, и не слыхалъ докторъ. Даша постояла у церкви, будто искала что-то на травкѣ. И пошла, забывъ у ограды поставленное въ крапиву лукошко. Когда подошла къ избѣ, Миронъ стоялъ съ дядей Семёномъ, разговаривалъ про войну.
− Ну, чего говорилъ-то? − спросилъ онъ Дашу.
Даша затаила свою тревогу и сказала пригоже:
− А сказалъ, что работать будешь… пройдетъ.
− Вотъ то-то и есть! − обрадовался Миронъ. − Садись, дядя Семёнъ, чай пить будемъ.
Даша стала перетирать посуду. Взглянула на ясный самоварчикъ, на свои цвѣточки въ окошкахъ, нагнулась къ Танюшѣ, которая сидѣла въ стульчикѣ Мироновой работы, и не могла удержаться − захлипала.
− Чего же ты рѣветь-то вздумала? − тревожно сказалъ Миронъ: − Вотъ, дурёха, на войну что ль возьмутъ боишься?
− Нѣтъ… такъ… напугалась… − не показывая лица сказала въ Танюшку Даша.
− Войну бы тебѣ показать… тамъ бы вотъ напугалась!
Вечеромъ, какъ всегда, Миронъ снялъ съ полочки будильникъ, посадилъ на колѣни Ваню и завелъ машинку. Будильникъ заигралъ «По улицѣ мостовой», а они оба слушали и улыбались. Слушала и Даша, убаюкивая Танюшу. Слушалъ и дядя Семёнъ съ улицы, облокатившись на подоконникъ, глядѣлъ въ комнату на голубой ночничокъ и завидовалъ, какъ у Мирона чисто и приглядно, какъ ему повезло на войнѣ − отпущенъ на цѣлый годъ и можетъ работать, а его Михайла все ещё подъ Двинскомъ гдѣ-то.
