Текст книги "Суровые дни"
Автор книги: Иван Шмелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
− Ну, бабушка… пойдёмъ-ка ко двору, калачика тебѣ дадимъ. − Калачика больно любитъ! − подмигиваетъ онъ. − Ну вотъ и пойдёмъ, калачики будемъ ѣсть…
Онъ берётъ старуху подъ-мышки и подымаетъ съ грязи. Вся она мокрая, трясущаяся. Вся она будто знакъ этихъ мокрыхъ, тёмныхъ, пустыхъ полей, тоскующихъ подъ вѣтромъ. Она пошатывается рядомъ съ Максимомъ, насилу вытягиваетъ чмокающiе башмаки изъ грязи, рѣзко и непрiятно бѣлѣютъ ея синеватыя ноги, и видишь − не видишь несносимую груду, навалившуюся на эту непокрытую голову. Кто покроетъ её? И миллiоны другихъ простоволосыхъ головъ, которыхъ треплетъ суровымъ вѣтромъ въ пустыхъ поляхъ? Даютъ копейки въ округѣ на мёртвое тѣло, и будутъ давать свои копейки. Ходитъ горе за всѣми, къ каждому постучаться можетъ, и будетъ долго стучаться непонятно-настойчивое горе: привяжется и не отходитъ.
II
Вечеромъ Максимъ заходитъ потолковать. Который уже разъ разсказываетъ про брата. Самое больное мѣсто. Придётся принять на себя все семейство, если братъ не воротится. Не взять его онъ не можетъ: человѣкъ онъ совѣстливый, хоть и очень скупой, къ тому же при всѣхъ на кухнѣ въ минуту прощанья торжественно объявилъ и даже перекрестился на образа, что въ случаѣ тамъ чего приметъ на себя всѣ заботы − чтобы не безпокоился. Можетъ-быть, это-то и томитъ Максима, и онъ не можетъ не думать о будущемъ и всё подгоняетъ подъ эту думу, всё подготавливаетъ себя и томитъ неизбѣжностью.
Онъ суевѣренъ страшно. Сегодня пришёлъ совсѣмъ сумрачный и заявилъ прямо, что дѣло плохо: совалъ письмо въ ящикъ, а оно застряло подъ крышечкой и сломалось, − не хотѣло пролѣзть.
− Такъ, должно, и не получить ему моего письма. Ну, да ужъ одинъ конецъ! Знаю я, что къ чему. Вонъ Нырятель сказывалъ про лещей… развѣ не правда? Богъ и скотинку умудряетъ. Лещъ-то эна когда ещё, по веснѣ выходилъ, подавалъ знакъ, а война подъ конецъ лѣта…
Съ войной Максимъ связываетъ и весеннiй, − дѣйствительно, небывалый, − выходъ лещей къ перекатамъ, и конопатчика, повѣсившагося прошлымъ годомъ на сѣновалѣ, и страшные лѣсные пожары, и сибирскую язву, и обильный урожай яблокъ − другой годъ под-рядъ. И на вопросъ, − при чемъ же тутъ конопатчикъ и яблоки, говоритъ глухо:
− Будто и ни къ чему, а думается такъ, что…
Всё смутно теперь и вокругъ, и въ немъ, и говоритъ онъ смутно. Онъ малограмотенъ, прочёлъ только недавно «про веткозавѣтъ» и очень сталъ много думать, − говорила его жена. Спрашивалъ, почему два ковчега было, и куда подѣвался первый; жива ли теперь гора Араратъ; нашей ли вѣры былъ пророкъ Илiя. У сявщенника всё просилъ библiю, чтобы «всё проникнуть». Жена ходила къ матушкѣ и просила не давать ему «икнижки» − и такъ толку отъ него не добьешься.
− Сколько тамъ годовъ пройдетъ, а кончится всё въ нашу пользу. А вотъ.
Онъ прислоняется къ печкѣ, морщитъ съ потугой волосатый лобъ и устремляетъ всегда, какъ-будто, что-то особенное видящiй взглядъ на тёмное окно. А за окномъ шумятъ и шумятъ деревья въ саду − не утихаетъ вѣтеръ.
− Показано было за много годовъ ещё, только что не каждый могъ достигнуть… − говоритъ онъ загадочно. − И не только что эта война, а и съ японцами которая. У батюшки вчера читали про исторiю. За много годовъ тому и въ какихъ мѣстахъ − неизвѣстно, но надо полагать, что въ нашей сторонѣ… поѣхалъ одинъ очень замѣчательный генералъ въ древнюю пустыню, какъ всё равно что скитъ, гдѣ спасаются отчельники… но тутъ женскiй полъ былъ… И тамъ вотъ и объявилось, только не знали, что къ чему! А теперь стало вполнѣ понятное знаменье. Ну, генералъ тутъ поговѣлъ, всё честь-честью, и сейчасъ, стало-быть, присовѣтовали ему разные мудрые люди потребовать старицу одну праведной жизни, а она слыла тамъ въ родѣ какъ не совсѣмъ у ней всё здѣсь въ порядкѣ, − стало-быть, находило на неё. И тогда только понимай. И вотъ, какъ объявилась она передъ нимъ, генералъ и спрашиваетъ сурьозно: «Скажи мнѣ, старица святая, какая ожидаетъ судьба ту жизнь, которая дадена мнѣ отъ Господа Бога? Человѣкъ я военный, мнѣ необходимо знать доподлинно, какъ есть. Какая судьба для моего славнаго вѣрь-отечества?» Въ книжкѣ, которую у попа вчера читали, очень такъ… внятно, нельзя слова проронить. Вспроси-илъ… А старушка ему ни слова, ни полслова! Что тутъ дѣлать! Онъ её другой разъ вспрашиваетъ: − «почему вы не сказываете, я затаю это на глубинѣ души! Скажите, если вамъ Господь исподобитъ. Я не изъ какого любопытства тамъ праздную, а необходимо очень». Тутъ старушка сколько-то подумала-повздыхала и сейчасъ съ её изошло. Сейчасъ живо отправляется въ уголушекъ, къ своему шкапчику, гдѣ у нее всякiй вобиходъ скудный, − хлопъ! − и вдругъ и выноситъ ему два предмета. Одинъ предметъ прямо подаётъ, а другой, за спиной прячетъ. Сперва подаётъ генералу − со-леный огурецъ! И лицо у неё тутъ стало грустное-разгрустное и печальное, и даже всѣ испугались. И потомъ вдругъ стала, какъ все въ ней тутъ въ порядкѣ, и даже какъ сiянiе отъ её лица − прямо, ласковая. И подаётъ генералу другой сокрытый предметъ − огромный кусокъ сахару, отъ сахарной головы. И опять ни слова, ни полслова! И вотъ тутъ-то и вышло знаменье. А вѣдь какъ всё сокрыто!.. А оказывается очень явственною Всѣ они образованные, всё понимаютъ, а тутъ, какъ стѣна имъ стала. И не могли прознать.
− А въ чемъ дѣло?
− А вотъ. Огурецъ… значитъ, война! Потому что огурецъ, всё равно какъ войско, очень много, конечно, въ немъ сѣмечковъ. И война нещастливая, потому − со-леный огурецъ − къ слезамъ! Японская-то война и была. А сахаръ-то, огромаднѣйшiй кусокъ, это − нонѣшняя война, огромадная. Значитъ, какъ разгрызешь его, − сладко будетъ. Такъ и надо толковать. И если всё понимать, что къ чему, то и на небѣ, и на землѣ не безъ причины. Надо только прикидывать!
− Значитъ, крестъ-то съ колокольни снесло…
− Съ батюшкой говорили и про крестъ. Колокольня здѣшняя − стало-быть, потерпятъ здѣшнiе. Значитъ, становьте себѣ крестъ! Такъ батюшка и говоритъ, − все понесемъ, примемъ на себя крестъ!
Говоритъ онъ глухимъ, предостерегающимъ голосомъ, точно хочетъ и себя напугать, и слушателя. Ждетъ уясненiя и откровенiя и боится. Жаждетъ знаменiя и указующаго Перста. И не одинъ онъ. Ступайте по дорогамъ, войдите въ пустыя деревни. Подъ тысячами прогнивающихъ крышъ, за укутанными мутными окнами, не видя ничего и не постигая великой и страшной сути, ждутъ, страстно ждутъ знаменiя и указующаго Перста. Истинныя вѣсти идутъ и сочатся, но развѣ скоро идутъ онѣ и скоро ли проникаютъ? Не прошла еще старая Русь, которая находитъ вѣсти своими путями.
Вотъ повалилъ къ сентябрю дружный, артельный рыжикъ − къ войнѣ. И долго держался: пойдутъ наборы. Но тутъ и безъ рыжика явственно. А вотъ бѣлянки… тѣ показали − эна, ещё когда! Ещё въ половинѣ iюля − съ чего бы такъ рано? − повалили бѣлянки, − цѣлыми полками такъ и сидятъ подъ мохомъ. А сила мака у стрѣлочника! Два года не родился какъ слѣдуетъ − и не въ вѣтренную погоду сѣялъ! − всё выходилъ кусточками, а нонѣ не налюбуешься. Теперь-то и оказалось. Это ужъ всякому должно быть извѣстно − къ войнѣ. Въ каждой-то маковичкѣ − какъ цѣлый полкъ, хоть нарочно считай. Это стрѣлочникъ еще хлопцемъ слыхалъ, а тутъ невдомекъ.
А такъ прямо и вышло, какъ вылилось.
III
Какъ-то зашёлъ Нырятель, мужичокъ-рыболовъ изъ-подъ Щетинина омута, напомнилъ:
− Помните, лещъ-то? Бабы-то наши учуяли, а?! Да и то сказать, − Богъ и скотинку умудряетъ.
И вспомниается теплая iюньская ночь на Щетининомъ омутѣ и разсказъ о рыбахъ.
− …Какъ оттёрся, выпростался, вся тешуя съ его соплыветъ и соплыветъ − до крови. Слабость на его нападетъ и нападаетъ, бѣда. Сейчасъ первое ему удовольствiе − лѣчиться. Воды ему, стало быть, свѣжей и песочку… Онъ тебѣ не пойдетъ куда въ глыбь тамъ, это ужъ онъ знаетъ… знаетъ, гдѣ ему польза окажетъ. Первый ходъ ему, чтобы безпремѣнно на Кривой Бродъ. Сейчасъ, первымъ дѣломъ, Господи баслови, − на Кривой Бродъ поползетъ, стѣна-стѣной! Такъ и валитъ, такъ и валитъ рядами, головёшками въ одну сторону, чисто тебѣ войско его идетъ. Тыщи миллiоновъ его тутъ, а нонче бы-ло!!… Мать твоя сковородки! Засыпалъ и засыпалъ весь бродъ! И вѣдь чего − не боится! Мужики ѣдутъ прямо на его, онъ тутъ возля стоитъ − дави, на! Истинный Господь, не вру. Пожмётся такъ, малость самую, чтобы только по ёмъ не ѣздили, и стоитъ. Ахъ, ты, лѣшiй!. Да-а… Ну, теперь подходи къ нему съ намёткой, съ берегу − вотъ онъ, накрывай! Ладно. То-олько завелъ… врёшь. Сейчасъ снизится, пододвинется и почнётъ клониться къ тому краю… ни-какъ! Продвинется, сколько ему полагается, чтобы недостать, опять подымется и стоитъ. Заходи оттеда − опять сызнова разговоръ. Притрафлялись сѣтью, − только станешь подбираться издаля, во-онъ откуда портки спустишь, − въ омутъ сплылъ и сплылъ, какъ по командѣ. Чисто у его тамъ распоряжается кто. Не вѣришь? Чтобъ мнѣ его никогда не поймать, истинный Богъ − не вру. Спрашивай у тресвятскихъ, у болотинскихъ − ѣздятъ они черезъ Кривой Бродъ, видали. Изъ годовъ годъ. Вотъ бабы разъ… ужъ и смѣху было! − идутъ гуртомъ, а я тутъ, подъ тѣми вонъ устиками, у подмоинки, на судачка жерлицы разставлялъ… ка-акъ заверещатъ, да ка-акъ шарахнутъ! Его, стало-быть, и увидали, въ смый-то полдёнъ. Вода-то чё-орная отъ его, − весь песокъ укрылъ, перья поверху шумятъ, играютъ, на спинкахъ-то… горбушками-то чёрными такъ и выпираетъ весь вонъ. Креститься начали. Къ войнѣ, што-ль, онъ это? − говорятъ. Истинный Богъ!
Теперь Нырятелю всё кажется вполнѣ яснымъ. Рыба! Ужъ если про рыбу разговаривать, такъ умнѣй ея нѣтъ. Надо её понимать, а Нырятель её понимаетъ лучше кого угодно. По пять минутъ въ водѣ пробыть можетъ! Не усмотришь вразъ − потомъ схватишься, да поздно. Вотъ окуня нынче совсѣмъ на чистой глубинѣ не видать стало, − весь въ крѣпи, подъ топлюги забился, укрѣпился и ни-куда, а въ прошломъ году бреднемъ пойдёшь − и трехфунтовыхъ зацѣпишь. Это ужъ онъ чуетъ чего. Теперь этотъ ещё… ельчикъ: запропалъ и запропалъ. А елецъ-то какой всё былъ − четверть! Куда его вымело? Пискарь, шутъ его разберётъ, на глыби хватать сталъ, въ тишинкѣ. Развѣ ему тутъ мѣсто?
− Прямо, − говоритъ шёпотомъ Нырятель, − рыба нонче ополоумѣла. Налимъ въ iюлѣ ловился, въ самыя жары! Головля я знаю, какъ свои капиталы, гдѣ ему когда быть полагается, − фунтовичкамъ ли, тройчкамъ ли… всѣ квартеры ихнiя знаю. Ну, и что жъ онъ у меня выкинулъ, какую манеру! Ныряю за имъ подъ вётлами, гдѣ быритъ кругами… тутъ вѣдь ему, сердешному, сласть самая… хорошо. Какъ въ погребъ мнѣ за нимъ слазить. Нырнулъ разокъ, движу по дну, гляжу − пискаря насыпано, какъ каши! Шуганулъ. Шурецъ встрѣлся, та-акъ съ полфунтика, вниманiя на него нѣтъ. Ладно. Да игдѣ жъ, думаю, головли-то мои? Подъ кручу дошелъ − едниаго-разъединаго головлишку встрѣлъ, такъ съ фун-тикъ, − не пойму и не пойму. На ямы перешелъ, къ глыбамъ, гдѣ только налимамъ станъ настоящiй, а головля тутъ и не пахло никогда… Пожжалуйте! Весь тутъ, чисто хоронится. Прямо, ниспровергъ и ниспровергъ. Почему такое? Присягу на ихъ приму, извѣстны они мнѣ сорокъ седьмой годъ, какъ нырять сталъ. Первый разъ обманулся. Какое-нибудь имъ понятiе надлежитъ, для чего нужно… черезъ землю имъ подается − шутъ ихъ разберетъ. Рыба, а хитрѣй этихъ рыбовъ нѣтъ. Молчитъ − думаешь, безчувственное какое существованiе-предметъ, а она своё ведётъ, свой оборотъ. Налимъ… съ морды его глядѣть − дуракъ и дуракъ, а онъ такое можетъ, что… [1]1
Но о Нырятелѣ и его рыбьемъ царствѣ, которое онъ знаетъ, какъ ни одинъ ихтiологъ-профессоръ, я попоробую разсказть въ другое время, когда настанетъ пора спокойныхъ и весёлыхъ разсказовъ.
[Закрыть]
IV
У дяди Семёна, бывшаго десятскаго, давно обобраны яблоки, ободранъ осенними непогодами садъ, и шалашикъ, засыпанный почернѣвшимъ листомъ, глядится грязнымъ ворохомъ гнили. Давно улетѣли ласточки, закуталась въ солому изба, смотритъ больной и слѣпой и даже покосилась, какъ-будто. Долгими вечерами подъ жёлтымъ огонькомъ висячей лампы ткетъ безконечныя фитильныя ленты молодка-сноха, толкаетъ и толкаетъ стукотливый станокъ. Дядя Семёнъ ищетъ по старымъ газетамъ «списки», водитъ по непослушнымъ строкамъ непривычнымъ пальцемъ, всё ищетъ. Нѣтъ, не находится: всё офицеры и офицеры. Развѣ всё упишешь въ газетахъ! Сказываютъ вонъ…
Въ первомъ спискѣ, который онъ ходилъ читать въ городъ, не дождавшись извѣстiй изъ волости, не нашёлъ онъ своего Михайлу Орѣшкина. А больше трёхъ недѣль нѣтъ письма. А ужъ и старуха Зеленова получила совсѣмъ недавно, − сынъ ея лежитъ въ лазаретѣ, въ Минскѣ, и скоро опять подвигнется на приступъ. И Никифоровы получили извѣстiе, форменную открытку изъ Германiи, − ишь ты, куда попалъ! − что въ плѣну сидитъ Васька Никифоровъ, въ лазаретѣ. И уже три двора знаютъ, что убиты ихъ сыновья и хозяева − гармонистъ Сашка Вяхрёвъ, Степанъ Недосѣкинъ, столяръ-модельщикъ, − восемьдесятъ рублей и добывалъ въ мѣсяцъ, − и Ганя Крапивинъ, съ поджабинскаго завода, формовщикъ.
Выпалъ глубокiй снѣгъ, надѣли пушистые чепцы принизившiеся избушки. Засвѣтлѣли поля, и новыя дороги проложили свои рыхлые ленты. На сердцѣ повеселѣй, какъ-будто. Крѣпче трещатъ на задахъ сороки, несутъ и несутъ вѣсти и утромъ, и къ вечеру.
− Какъ, дядя Семёнъ, дѣла?
Стоимъ у въѣзда въ село, у церкви.
− Живъ!! − кричитъ онъ, хотя стоимъ лицо на лицо. − Сразу три письма вчера получили! Въ семи бояхъ былъ, подо всякими кононадами!.. Уберегъ Господь… Такъ рады, такъ рады!..
Онъ не такой, какъ всегда. Онъ не нанизываетъ слова, и пропала его степенность: говоритъ-говоритъ, и, кажется, всё въ немъ вбито и перетряхнуто. Скоро-скоро крестится на бѣлую церковь, на которой уже налаженъ крестъ.
− Носки шерстяные ему послалъ да хуфайку съ варежками, всего навязали. Лепёшекъ старуха ему напекла-а!.. Живъ!
И, точно испугавшись великой радости, говоритъ тихо:
− Ну, только война эта, не дай Богъ, какъ сурьёзна. Что-то Господь дастъ…
Помнитъ ли, что загнѣздились у него ласточки?
− Главное дѣло, старуха чуетъ, что возворотится: сердце у неё лёгкое стало, вотъ что. Она по сердцу узнаетъ. Пишетъ, − маленько ногами жалиться сталъ, на водѣ довелось много разовъ отличаться. Ну, да вѣдь не на гулянкахъ, всего бываетъ. Мы тутъ въ теплѣ, въ одежѣ, въ сытости, а имъ и не попито и не поспано, да… Да только бы возворотился, а то у насъ тутъ старуха Зеленова умѣетъ, какъ взяться, − пареной брюквой со шкипидаромъ, живо распространитъ. Въ земской тоже хорошiе доктора, − съ полгоря. Стѣны помогутъ. Сейчасъ съ почты бёгъ, отправку ему дѣлалъ. Старуха ему лепёшекъ тамъ, а я упомнилъ, копчёную селёдку онъ уважаетъ, − прямо, братъ, ему цѣльный пятокъ выслалъ! А?! Дойдетъ?
− Дойдетъ.
− Тамъ кажный кусочекъ − не наглядишься! У насъ тутъ и творожку, и барашка намедни посолили, а чайку, а тамъ… не распространишься, а? Вѣдь вѣрно?! Тамъ имъ…
Что это? Дядя Семёнъ моргаетъ и старается скинуть накатившiяся, совсѣмъ, было, забытыя слезы. Самъ удивленъ, смазываетъ ихъ жёсткой обвѣтренной рукой и смѣется тихо − не можетъ уже сдержать себя. А онѣ все бѣгутъ, скатываются по носу, прячутся въ бородѣ. И у него, такого крѣпкаго, такого суроваго, хозяйственнаго, который кричитъ на свою старуху, если она начинаетъ ныть, даже у него ослабѣло снутри.
− Да что, другой разъ такъ. Намедни, какъ писемъ не было, не сплю и не сплю. Пошла старуха корову поглядѣть, − телиться ей вот-вотъ, − а со мной какая манера вышла! Сплю − не сплю… вижу − Мишутка, какъ махонькiй ещё былъ, сидитъ на лавкѣ, гдѣ у насъ въ рамочкѣ похвальный листъ, отличiе его изъ училищи, и смѣётся. Такъ меня… въродѣ какъ удивило. А тутъ смотрю − ни-чего, старуха прибирается, ведромъ стучитъ. Шести часовъ! Стали гадать, къ чему такое. Говоритъ − къ хорошему, ежели онъ весёлый… сонъ-то такой явственный. Тутъ я раздумался и, прямо сказать, поплакалъ чуточку, впервòй… старухѣ не сказался. Глядь − три письма! Скажи на милость! Чисто самъ принесъ.
Знаменiя… Пусть приходятъ знаменiя, которыми живётъ сердце. Пусть прилетаютъ ласточки и вьютъ гнѣзда, смѣются по тёмнымъ избамъ являющiяся изъ страшныхъ далей дѣтскiя лица. Пусть и сороки несутъ хорошiя вѣсти. Въ свѣтлыхъ одеждахъ свѣтлоликiя жёны пусть подымаются до самаго неба и наводятъ страхъ Божiй на полчища супостатовъ. Если и ихъ не будетъ, этихъ сердцемъ рожденныхъ знаменiй, что уяснитъ, успокоитъ и вызоветъ радостныя слёзы? И рыбы пусть вѣщаютъ невѣдомыми знаками, и птицы, и голоса. Пусть только радостные.
Въ пустынныхъ поляхъ только вѣтры блуждаютъ, метели идутъ на пустыя поля. Что Весёлаго скажутъ они плачущимъ своимъ воемъ?
V
Въ прокуренномъ, жаркомъ вагонѣ, съ Калуги на Москву, сбилось народу около старика-псаломщика, который ѣдетъ проводить внука-ополченца, призываемаго въ дружину. Старикъ дряхлый совсѣмъ, благообразный, патрiархальный старикъ, съ ласковой сѣдой бородой до глазъ, въ бархатномъ картузѣ, въ казакинчикѣ, въ валенкахъ, мягкiй и благодушный. На него прiятно смотрѣть и слушать его прiятно: у него дѣтски-довѣрчивый взглядъ и мягкiй, ласкающiй говорокъ. Такъ добрые старики разговариваютъ съ внучатами. Онъ всѣмъ разсказалъ, что внукъ у него замѣчательный регентъ и до подробностей объяснилъ, что это значитъ − регентъ. Потомъ очень подробно разсказалъ, какъ внукъ женился на замѣчательной барышнѣ, по любви! − и какую замѣчательную снялъ квартиру − все электрическое! и какого пѣтуха замѣчательнаго прислалъ ему внукъ − безподобнаго голоса, и храбрѣй его нѣтъ на селѣ! А отъ внука поѣдетъ къ Троицѣ, поговѣть. И потомъх принялся разсказывать маленькому старичку, у котораго бурый полушубокъ весь былъ въ новыхъ, кирпичнаго цвѣта, заплатахъ − стрѣлкахъ, кружочкахъ, шашечкахъ:
− …Всё идутъ и идутъ, притомились, а до деревни всё далеко. И хлѣбушко у нихъ весь вышелъ, а вѣтеръ встрѣчный, и ужъ и снѣжкомъ стало намётывать… И ужъ на дворѣ и темень…
− Темень?! − удивленно говоритъ старичокъ. − Значитъ, та-акъ… − и качаетъ маленькой головой въ большой шапкѣ.
− И стали тутъ странницы Господа просить, чтобы донёсъ ихъ до какого жилья… И хоть бы человѣкъ встрѣтился! Ни-кого, ни живой души. И стали онѣ молиться угодникамъ. А были онѣ, видишь, въ Кiевѣ, въ Печерской лаврѣ…
− Въ Кiевѣ?! Значитъ, та-акъ…
− И вдругъ… идутъ къ нимъ по дорогѣ три старца! а что замѣчательно, − одинъ въ одинъ, на одно лицо всѣ, строгiе… хорошiе, конечно, замѣчательной жизни… Надо думать, − кiевскiе по облику. Можетъ, такъ будемъ говорить, Лука, экономъ Печерскiй… − замѣчательный по своей жизни, оч-чень замѣчательный! Ну, и ещё скажемъ, Марко Гробокопатель, тоже необыкновенно замѣчательный, всѣмъ имъ могилы копалъ и себѣ, конечно… и ещё третiй… ну, къ примѣру, Iоаннъ Милостивый… Всѣ сiи замѣчательной жизни…
− Замѣчательной?! Значитъ, та-акъ…
− Идутъ, ни слова не говорятъ. И замолились старушки: укажите намъ путь ко двору-жилью… метель насъ заноситъ-укрываетъ. Да-а… И ужъ совсѣмъ стали коченѣть. А старцы ближе къ нимъ идутъ, а ногъ не слыхать, постуку-то отъ нихъ нѣту, какъ движутъ по воздуху. Остановились тутъ старцы и говорятъ: «не погибните вы, убогiя, не бойтеся!».
− Не бойтесь?!!
− Да, не бойтеся. «Мы вамъ встрѣтились − мы вамъ и путь укажемъ. Идите прямо, тутъ вамъ и стань-пристань!»
Возрадовались странницы-богомолки, въ слезахъ радостныхъ спрашиваютъ тѣхъ старцевъ: «а какъ намъ за васъ Господа Бога молить, какое ваше имя святое въ молитвахъ поминать?» А старцы-монахи и отвѣчаютъ: «не надо за насъ Господа Бога молить, въ молитвахъ насъ поминать»…
− Не надоть?!!
− Да… «Мы пѣты-молёны, отъ господа бога превознесѣны. Мы, говоритъ, ходимъ по дорогамъ, утишаемъ слёзы горькiя, веселимъ сердце человѣческое! Лежали мы тыщи лѣтъ подъ землей, правили намъ службы-молебны, да… теперь время наше пристало, повелено намъ ходить по всей землѣ православной…»
− Да-да-да…
− А потомъ и говоритъ одинъ изъ нихъ, самый среднiй, повыше другихъ…
− Повыше; стало быть… та-акъ.
− Всѣ они одинакiе, а одинъ маленько повыше… «Идите, говоритъ, васъ теперь каждый восприметъ… каждому говорите, какъ вышла вамъ радость-избавленiе, такъ и всему народу православному избавленiе-побѣда, чтобы не сомущались». И сокрылись.
− Сокрылись?! Значитъ, та-акъ… нисчезли.
− А тутъ сейчасъ и выходитъ самое это. Затихло ненастье, вѣтеръ кончился и метели нѣтъ. Пошли странницы… шаговъ, можетъ, всего-то сто и прошли − вотъ оно и село. Донесло ихъ духомъ. Стали у мужика одного разоблачаться, а у каждой по просвиркѣ въ котомочкахъ… совсѣмъ мяконькiя…
− Да-да-да… про-свирки?!
− Сейчасъ пошли въ церковь доложили батюшкѣ − такъ и такъ. Это мнѣ одинъ человѣкъ разсказывалъ, хорошiй человѣкъ, замѣчательный человѣкъ по жизни… близъ его волости, быдто, было… а въ трактирѣ въ городѣ моему крестнику самъ трактирщикъ говорилъ, что подъ Тулой это вышло…
− Слыхалъ и я… − раздался съ верхней лавочки голосъ, и показалось круглое и красное, какъ титовское яблоко, лицо. − Только у насъ, въ Тихоновой Пустыни, сказывали, что монахи безо всякаго разговору прошли, но однакось старухи тѣ прямо сейчасъ и пришли въ село. А исчезли они − это такъ. Сразу, будто, и скрылись. Разное болтаютъ. Будто и другiе монаховъ видали, только въ бѣлыхъ каблукахъ, будто…
− Ну, тамъ я не знаю, что болтаютъ… что слыхалъ, то и сообщаю… Былъ про войну разговоръ, − вотъ, говоритъ, видѣнiе какое было. Урядникъ тоже тутъ былъ нашъ, инетерсовался.
− Воспретилъ?
− Нѣтъ. Воспретить не воспретилъ, а… всё-таки, говоритъ, не надо много разговоровъ. Но, между прочимъ, всѣ понимаютъ, что къ чему…
− Этого невозможно воспретить… чего жъ тутъ! − сказалъ мужичокъ, снялъ свою шапку, посмотрѣлъ въ неё и опять надѣлъ. − тутъ божественное…
Такъ приходятъ знаменiя, рождаются сказанiя. Пусть… Пусть только приходятъ радостныя.
