Текст книги "Суровые дни"
Автор книги: Иван Шмелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)
− Письмо?!
− Да съ патретомъ! въ Двинскѣ сымался.
− Ой, врёшь?! − вскрикиваетъ она, схватывается и, переваливаясь, бѣжитъ въ избу.
− А до него-то всё будто недовольная ходила. Молодка… глядишь − и отъ дому отобьётся. Ну, да теперь закрѣпилъ, крѣпче гвоздя пишилъ. Люблю эту самую манеру, какъ баба занята. На скотину горе смотрѣть, какъ не покрыта, а про живую душу чего говорить!
Жизнь творящая, мудрая говоритъ въ нёмъ, хозяинѣ. Всё у него слажено, всё у мѣста и всё имѣетъ свой смыслъ − всё для жизни. И внутреннiй мiръ налаженъ плотно и просто, какъ и хозяйство. Держится за него и боится, что вотъ поползетъ. Задумываться сталъ, да и какъ не задумываться! Сѣна у него собрано два сарая, и хлѣба есть, и овса: работалъ, не покладая рукъ. А всё задумываться приходится. А у кого вотъ не запасено..
− Горе, что говорить. Нонче баба себя оказываетъ, мужика сколь поубавилось. Много народу зашатается, дай время. Теперь видать. Семеро дворовъ не обсѣялись, а на весну… подумать надо, чего идётъ. Такъ надо подумать… а ничего не подѣлаешь, коли воевать надо. Сыщи-ка, поди, работника. Нанялся ко мнѣ одинъ разува… до войны его кажный по шеѣ благодарилъ за работу-то его: кýрева да хóжева − тольки отъ него и дѣловъ. А тутъ и за его перо ухватился − не совладаю съ сѣномъ. За рупь съ четвертакомъ − и лапша мнѣ чтобы кажный день и каша бѣлая, три раза чай чтобы! Натерпѣлся. Дороговизъ! Лапти плести будемъ, вотъ что. Восемнадцать рублей сапоги, а?! Карасинъ − семь копеекъ, гречка − четырнадцать монетъ фунтъ… да затхлая! Ситнай… во какъ лавошники-то насъ уважаютъ! Гребь такая идетъ − во всѣ карманы. Я газеты читаю, понимаю. Вѣдь, краулъ кричать скоро буду! Да я-то крѣп-кай! А вотъ… Ахъ, зашатается народъ, заслабѣетъ. То-былъ поднялись, то-былъ взовились… укрываться стали… да водку запрети − да милинеры были-бъ! Энтотъ, змѣй, устерегъ. Эхъ! Политику надо! Такую надо бы поли-тику… тутъ политика прогадала! Я газеты читаю… я бъ тебѣ сказалъ!..
Стукнулъ чёрнымъ кулакомъ по колѣнкѣ, сжалъ губы: боль въ каждомъ словѣ, въ каждой морщинкѣ, избороздившей его лицо. Не для разговора говоритъ всё это: каждая лишняя монетка − мозоль, кровь, заплата. Шестьдесятъ лѣтъ воловьей работы, поломанныхъ ногтей, натруженныхъ плечъ, грыжи поясницы, разбитыхъ ногъ въ нёмъ. Тысячи снесъ онъ въ казну, сотни десятинъ взрылъ и выгладилъ, тысячи пудовъ хлѣба вымолотилъ и пустилъ въ оборотъ жизни. Знаетъ, какъ надо ѣсть хлѣбъ − медленно пережёвывая, до сладости. Вырастилъ двухъ сыновей, двухъ дочерей выдалъ, за сестру-вѣковушку внёсъ въ монастырь. Въ солдатахъ служилъ, на заводахъ работалъ, тысячи ломтей подалъ въ оконца… Знаетъ вздутыми жилами, чего стоитъ подняться и жить, не глядя въ люди. И понятно, откуда боль, когда говоритъ жаркимъ шёпотомъ:
− И что за чортъ?! Почему-жъ его допрежде-то не учуяли?! Почему не смотрѣли, такое допустили?! Всё писали − вотъ году не протянетъ, вотъ хлѣбъ у его доходитъ, кастрюльки сбирать началъ… а онъ на-вонъ! И-талiя! − стучитъ онъ ногтемъ въ жёлтыя пятна на ладони, словно въ дощечку, такой сухой стукъ, − могущая тоже держава съ нами съединилась, а ему ни чорта! Вѣдь, обидно! Миша разсказывалъ… «Папаша, говоритъ, ужъ какъ мы старались!» Мишка говоритъ, а я знаю его, чего онъ стóитъ и какъ можетъ стараться. Огонь! Вѣдь, супротивъ мово Мишки ни одинъ нѣмецъ-ерманецъ не выстоитъ! Вѣдь, онъ ихъ, какъ щенятъ швырялъ. Онъ да ещё Маякъ, парень съ Лобни. Маякъ энтотъ на штыкъ не бралъ, а махомъ, подъ косу. А коль на штыкъ − черезъ себя перекидывалъ! Даже въ книгу тамъ про него записали нѣмцы, въ плѣнъ попалась. Ну, и говоритъ: «папаша! Такъ старались, такъ старались… мостъ подъ огнёмъ навели, себя не жалѣли, − даже нѣмцы, плѣнные, дивились. Только бы намъ чутошная поддержка антирелiи была! А наша антилерiя ихней никакъ не удастъ. Перебѣжали-бъ по мосту и съ боку бы его взяли − разнесли бы до пера! Вдрызгъ смелъ все къ чорту и самъ съ боку навалился. Антилеристы плакали, землю грызли, − такъ за сердце взяло! Сна-рядовъ, другъ, не дохватило!» А!?
Дядя Семёнъ, огромный, въ сѣрыхъ кудряхъ, волъ-мужикъ, приближаетъ перекошенное лицо и глядитъ недоумѣвающими глазами, въ которыхъ боль. Онъ − не онъ. Это вся, тяжёлой жизнью выученная, мудрая, болѣющая Россiя, скорбящая и всё же непоколебимая. Шепчетъ онъ, словно боится, что услышитъ его изба, тихiя, уже осыпающiя листву деревья, это осеннее, покойное, холодное небо. Въ голосѣ-то шопотъ чуть не слезы, когда онъ спрашиваетъ пустоту вокругъ − а?! И нѣтъ на его вопросъ отвѣта.
А вотъ и бабка. Да какъ же захилилась она! Лицо − печёное яблочко, а глаза… Теперь они всегда плачутъ, сочатся. Съ весны вовсе перестала видѣть однимъ − только красные круги покачиваются, большiе и маленькiе.
− Взяла да проплакала! − пробуетъ шутить дядя Семёнъ, а выходитъ горько. − Говорилъ − не реви дуромъ. А вотъ теперь и внучка, гляди, не разглядитъ. Совсѣмъ сяклая стала старуха.
− Ай дьячокъ? − приглядывается бабка къ завалинкѣ.
− Попъ! Сонъ-то разскажи-ка свой, садись-ка… Горазда она на сны.
Сонъ хорошiй − по лицу дяди Семёна видно. Онъ теперь и самъ любитъ разбирать сны, бабью глупость. Бабка присаживается на кулаки.
Исхудала, въ чёмъ душа держится, съ носа виситъ мутная капелька. Есть ей, о чемъ поплакать: другой сынъ, что въ Москвѣ живётъ, въ каретникахъ, написалъ, что и его скоро позовутъ воевать. А онъ вовсе квёлый.
− Не возьмутъ! − рѣшительно говоритъ дядя Семёнъ. − Такого добра не тронутъ, хромой онъ. А она всё не вѣритъ, плачется. А онъ у меня, шельма, съ портнихой живётъ, блудитъ…
− Чай, съ бѣлошвейкой… − плачется бабка, отжимая кулачкомъ носъ. − Въ шляпкахъ водитъ, какъ барыню…
− Ну, и пущай… съ бѣлошвейкой. Съ портнихой-модисткой живётъ въ сожительствѣ, съ гражданской женщиной… на её всё жалованье изводитъ, сто рублей теперь выгоняетъ. Сто рублей! Такой каретникъ − чортъ его знаетъ, какой! А полсапожки нонче для портнихи хорошей… красенькая! И вотъ къ Успенью прислалъ ей, матери-то… три фунта баранковъ сухихъ да пастилы яблошной… да денегъ три рубли!
− Два рубли… Не добытчикъ… нѣтъ, не добытчикъ…
− А сто-то рублей! Вотъ съ обиды-то и ревётъ, пятую недѣлю глаза теряетъ.
− Бѣлошвейкѣ своей кофту купилъ… писалъ − двадцать семь рублей далъ…
− А тебѣ пастилы! Мало? Реветъ, дура… Да его, чорта, въ самые окопы надо, послѣ этого! Чортъ-шишига… Образованный сталъ, книжки читаетъ, въ полицiи сколько разъ сидѣлъ, забастовки дѣлалъ! У-у!!.
Дядя Семёнъ даже зубами скрипнулъ, кулакомъ затрясъ, задохнулся. Глаза сверкаютъ, брови выгнулись − подвернись каретникъ − расшибётъ.
− Проклясть мало такого с… Да будь онъ, анафема…!
Бабка дёрнулась, соскочила съ кулаковъ и затрясла скрюченнымъ пальцемъ.
− Щу, ты… чумовой!
− Ладно… поѣду-удосужусь… оттаскаю. Всякiя слова говоритъ, какъ образованный… а родные ему − чего! Издыхать будемъ… змѣй холодный не почешется! Образованiе ихнее… − стучитъ онъ кулакомъ по завалинкѣ и отстраняетъ бабку, не видя. − Ты меня изъ-за него, паскуды… душу мнѣ вынимаешь! Все равно прокляну, про себя! Чего это?! − тычетъ онъ къ церкви. − Церковь Божья?! такъ? Чего на ней стоитъ? Хрестъ?! Для чего хрестъ ставятъ? сказывай, для чего? − не то меня спрашиваетъ, не то старуху. − А для того, что… спасенiе! Пострадалъ и… и молись-смотри, помни! Кровь свою отдалъ драгоцѣнную, за всякую… за всѣхъ змѣевъ и за стервецовъ! Вотъ! За всѣхъ, хорошiе ли, негодящiе ли… За дрызгъ всякiй, за воровъ-разбойниковъ, за убивцевъ, за кровопивцевъ! Значитъ, памятуй. А у насъ что?! По образованiю какъ надо?.. Энти, образованные, а?! энти стервецы… съ кѣмъ воюемъ-то?! Они ужъ самые-то образованные, нѣтъ выше… я газеты читаю, знаю. Ну? Машины всякiя, техники всякiя, всё превзошли, насъ дураками считаютъ… Да мы-то ан-гелы божiе! Нѣтъ, погоди… я тебѣ распостраню мысли, погоди. На людяхъ пашутъ! Людей всякимъ помойнымъ дерьмомъ кормятъ, плѣненныхъ! А подъ хрестомъ чего говорятъ, въ церкви, а? О негодующихъ плѣненныхъ! А они какъ?! Женчинъ догола раздѣваютъ, на окопы становятъ! на кострѣ жгутъ, живыхъ ещё пристреливаютъ! глаза пальцами протыкаютъ! языки рѣжутъ! ухи ножницами рѣжутъ! газеты читалъ! Войну, змѣи начали, сколько годовъ ножи точили! А?! И нигдѣ такого замѣчательнаго образованiя нѣтъ, всё могутъ! А мы-то Господи! Грязные, рваные, пьяные… по-родительскому ругаемся… грамотѣ не умѣемъ, чисто въ лѣсу живёмъ… а какъ мы?! У насъ, вонъ, въ Колобовѣ, девять человѣкъ ермановъ работаютъ у барина. Ну? Вотъ самъ видалъ, хрестъ приму − не вру… Тащутъ двое ихъ брёвнышко, а мальчишки въ ночное погнали. Мальчишки наши какъ? Богъ, говорятъ, помощь! Ей-Богу! Кто ихъ училъ?! А энти смѣются гадюки! Да чего ещё… Одинъ чтой-то по своему крякнулъ на нихъ, и засмѣялись, да нехорошо такъ. Понятно, наши мальчишки, кто въ чёмъ, рваные. На кофту смѣялись, что въ бабьей кофтѣ, хлопья изъ рукавовъ видать. Ну, я имъ и показалъ тутъ..!
− А что?
− Я ихъ такъ…! Взялъ одного за воротъ… а здоровые, черти… ну, да, вѣдь, и я не маленькiй. Взялъ его да головешку-то ему нагнулъ-толконулъ! Кланяйся, такой-растакой, ежели тебѣ Богъ-помощь говорятъ! Такъ и присѣли, ни живы. Мордастые, черти. А кормятъ-то ихъ какъ у насъ! Баринъ по-нѣмецкому съ ими говоритъ, барыня за ручку. Э! А они всё ха-ютъ. Чтобы образованiе показать! Всё у насъ никуда, не по ихъ всё. Вѣдь, вотъ не знали-то, что они въ гости будутъ… берёзы бы для ихъ перекрасили, въ рѣчку бы молока напустили, перинъ бы имъ натащили… дѣ-вокъ бы имъ… пожалуйте, удосужьтесь обратить такое ермансоке вниманiе, извините ужъ только, необразованные дѣвки, по-вашему не умѣютъ…
− Чевой-то ты это нехорошо говоришь… грѣхъ! − остерегаетъ бабка.
− Кучеръ мнѣ сказывалъ. То, какъ пришли, съ голодухи-то на хлѣбъ накинулись… горячимъ хлѣбомъ ихъ баловали… а тутъ и хлѣбъ − не хлѣбъ! Да хлѣбъ-то святой нашъ, съ этой вотъ землишки, съ мово поту… хлѣбъ-то сладкiй для его хайла нѣмецкгао… И хлѣбъ не хорошъ! Я бъ его глиной напхалъ! Въ молокѣ мошки! Мо-ло-комъ по-имъ! Да на русскай-то хлѣбушка какъ? На колѣнкахъ стой передъ имъ, хрестись на его, принимай! Кровью русскай-то хлѣбушка поднять, хрестами хрещёнъ, слезами замоленъ! Каша не такая, крутая, не бѣлая! А?! У, змѣи! Я бъ имъ такую кашу показалъ… я бъ имъ доказалъ! Ну, послушай, что дѣлается. Повезъ одинъ ихнiй колобовскую барыню на машину, тючки ей снесъ, а барыня… Я бъ эту барыню…! Вотъ ей-Богу… на полустанкѣ самъ слышалъ… а барыня и говоритъ другой барынѣ: «а ну ка обидится, если ему двугривенный дать?» И отвалила ему со-рокъ копеекъ! Да энтотъ нѣмецъ на корточкахъ передъ ней завалился! А своему мужику, да хоть бы мнѣ вотъ… гривенникъ бы въ рыло − и утирайся! да еще бы пятакъ сдачи бы ей! У-у, образованные! Всё у нихъ навыворотъ… Парнишка тамъ въ имѣньи, студентъ, тонки ножки, книжку читаетъ, чтобы съ нѣмцами говорить, по-ихнему. Съ нашими-то тамъ никто небось не говоритъ, а лупятъ чемъ попало. Прямо, диву дались, какъ намъ кучеръ тутъ поразсказалъ! Поѣхалъ баринъ нѣмцевъ добывать въ городъ, хлѣбъ надо убирать. Ладно. По начальству тамъ, то-сё… А его тамъ начальство и спрашиваетъ: а какое имъ отъ васъ содержанiе воздуху будетъ, гдѣ ихъ спать положите?! А?! Ей-Бо-гу! На вольномъ-то воздухѣ! Я на лаковомъ заводѣ у нѣмцевъ жилъ, такъ про насъ не требовали воздуху, а спало насъ сорокъ человѣкъ въ одномъ покойчикѣ, дружка надъ дружкой. Нашихъ плѣнныхъ тамъ съ голоду, съ холоду морютъ, а мы… Значитъ, подставляй шею! И побѣдимъ − всё равно шею подставляй, потому мы не люди не образованные… измывайся, лупи, какъ тебѣ угодно. А нѣмецъ въ шляпѣ, хочь, можетъ, и безъ рубахи, въ спинжакѣ… видъ у него чистый, головёшку эна куда подымаетъ − не причешешь! Нѣтъ ужъ… звѣри − такъ съ ими, какъ со звѣрями! Въ корыто ихъ головой! Бей сукиныхъ такихъ, въ плѣнъ не бери! И Мишкѣ наказалъ − не бери! Бей, коверкай его, стерву, съ землёй смѣшай его такое его образованiе! Не щади, выводи крапиву, падаль несчастную!..
Что сталось съ дядей Семёномъ! Бабку оттолкнулъ, себя въ грудь стучитъ − нагорѣло-накипѣло. Хочетъ найти, уяснить, охватить, понять что-то. И, должно быть, всё понимаетъ, только не можетъ высказать, поставить чёткое, крѣпкое клеймо. Да, пожалуй, ещё не знаетъ, на что его приложить, чтобы попало въ точку. Смутная правда мелькаетъ въ его сбитыхъ словахъ, боль неутѣшная, обида давняя, неизбытая; правда, выясняющаяся растерянному взору.
− Можетъ, черезъ эту войну насъ увидимъ… подвёдемъ баланцы, распостранимъ! Я теперь газеты читаю, многому наученъ. Сынъ у меня страждетъ, воюетъ по всей душѣ… ну, значитъ… могу я отвѣтъ требовать − почему такое… гдѣ вся наша правда истинная! Могу!
− Душу-то рвешь, шумный… − ворчитъ бабка. − Зѣваешь-зѣваешь, а ночью по избѣ все бѣгаетъ, жалится… подъ сердце подкатываетъ…
− Бо-ольшiе разговоры… произойдутъ… Ладно, поглядимъ… правду, хочь ты её вилами проколи, она всё голову подымаетъ! Не навозъ запахалъ и ладно… Ффу-у… Яблоки-то… Не уродились…
Пусто въ осеннемъ его саду, захолодали заржавѣвшiя яблоньки − вотъ-вотъ оголятся. Не ставилъ и шалашика на сторожбу.
Дядя Семёнъ… Гдѣ же покойная его сила? Утекла съ годомъ, а на смѣну ей пришло дёрганье глазомъ, сжатые кулаки и злость. А, вѣдь, какой крѣпкiй былъ! И всё у него было крѣпко въ хозяйствѣ. Будетъ ли тутъ крѣпко?
Вотъ гонятъ коровъ. Подняла бабка прутикъ, заковыляла, загоняетъ чёрную, крутобокую, тяжёлую, а пѣгая, переваливаясь, какъ Марья, стельная, мычитъ съ подхрипомъ въ окошко − проситъ хлѣба. И такъ хорошо смотрѣть, какъ бѣлолицая, пригожая, сытая Маруха протягиваетъ ей изъ окошка ломоть съ горкой соли. Пахнетъ молокомъ. Хорошо бѣгутъ, сѣменя ножками-палочками, чёрныя овцы, шарахаются − вотъ-вотъ убьются. Долго, протяжно мэкаютъ. Мычанье, ревъ, бэканье − несутъ тихую деревенскую ночь, покой благодатный. Три овечки постукиваютъ копытцами, тычутся безпокойными мордочками въ ворота. За стадомъ, въ пыли, тянетъ ночной покой − уже потемнѣли дали.
Но падаетъ ночь − и не будетъ покоя. Опять дядя Семёнъ будетъ бродить по избѣ, прикладывать мокрое полотенце къ сердцу, отворитъ окошко и будетъ заглатывать холодную ночь, тёмную, осеннюю. Будетъ видѣть въ ночи, какъ съ грохотомъ бѣгутъ огоньки по невидному мосту, туда, туда… Будетъ сидѣть на лавкѣ и въ темной тоскѣ смотрѣть на тёмную икону, на синюю лампадку.
− Не надо горячиться, вредъ, знаю… Да что жъ ты будешь… дѣлать… Вчерашнiй день съ Мирошкой схватился… укорять сталъ, что вонъ, молъ, воротился, работать можетъ… Грѣхъ… А онъ молчалъ-молчалъ, да и говоритъ: «эхъ, дядя Семёнъ… я свою судьбу чую!» Человѣка обидѣлъ только. Ну, когда-жъ предѣлъ-то будетъ, а?! Такъ никто и не знаетъ?..
− Никто не знаетъ.
Онъ смотритъ въ небо. Тамъ ужъ и звѣзды намѣтились. Долго смотритъ, молчитъ…
− Одинъ только Господь знаетъ.
