Текст книги "Суровые дни"
Автор книги: Иван Шмелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
ЛИХОЙ КРОВЕЛЬЩИКЪ
Воротился и лихой кровельщикъ.
Ближе къ полевому концу Крестовъ стоитъ невесёлая изба бабки Настасьи, съ годъ тому проводившей на войну своего сына-пьяницу. Перекосилась, захроамала. Давно бы завалилась, если бы не поддержала её предусмотрительно кѣмъ-то посаженная вётла. Эта вётла и этотъ бѣдный изъ дворовъ, пропивавшiся поколѣнiями, хорошо извѣстны Крестамъ. Такъ и говорятъ про него: «ветла да метла − всѣ и Грачевы». И ещё говорятъ: «Грачовы − кровельщики: и покроютъ и раскроютъ». Такой крыши ни у кого нѣтъ: мохъ зелёный − хоть по грибы ходи. И отецъ, и сынъ раскрывали, а уцѣлѣла-таки изба: цѣпко даржалась за неё бабка Настасья, которую мужъ развѣ только печкой не билъ.
Теперь всѣ дома, съ хозяиномъ. Теперь никуда не уйдетъ хозяинъ: одна нога. Былъ онъ въ нѣмецкой землѣ, повидалъ «городъ Кильзитъ» и Мазурскiе озера. Билъ германца подъ Инстербургомъ, переходилъ по горло три нѣмецкихъ рѣки, досыта поѣлъ нѣмецкой свинины − на года запасено! − оставилъ въ безымянномъ глухомъ лѣсу, занесенномъ снѣгами, лѣвую ногу, оторванную снарядомъ, и вернулся-таки подъ свою крышу. Безо всего вернулся, не забралъ даже медали. На память принесъ: мѣдный молочникъ, сильно помятый, поднятый на ходу въ грязи, въ нѣмецкомъ поселкѣ. − Туда шли по богатству, начальство не велѣло прикасаться. Оттудова шли съ измѣной..: не охота смотрѣть. Дѣла были!
Бабка Настасья, которая носитъ молоко по дачамъ, носитъ съ собой этотъ молочникъ и всѣмъ разсказываетъ про свою радость. И плачетъ.
− На Казанскую-Матушку воротился… Сидимъ у двора съ Марьей, ужинать время, а письмо отъ него было на Петровъ день, изъ Мининска написалъ. Ждите, говоритъ, меня къ холодамъ… въ скорости не ослобожусь… штопъ у меня на ногѣ лопнулъ, трубочкю ставютъ… А тутъ и вотъ онъ! Лавошникъ съ полустанку привезъ. «Вотъ, говоритъ, бабка… товару тебѣ заморскаго привёзъ объ одномъ сапогѣ, пенсiя ему вышла сто двадцать рублей». Такъ мы и обмёрли. А Васенька-то на костыляхъ прягъ съ телѣги! Ужъ такъ мы повеселѣли, а онъ сюрьозный…
Только объ одномъ и говоритъ бабка. А ещё совсѣмъ недавно, прошлой весной, другое говорила:
− Развязалъ бы онъ насъ, пьяница… чёрная его доля!
А теперь и къ невѣсткиной роднѣ сбѣгала, въ Лобачёво, за десять верстъ, чтобъ и лобачёвцы знали. И всё позвякиваетъ о мѣдный пятакъ диковинный вражiй молочникъ въ ея карманѣ. Рубль за молочникъ давалъ урядникъ − для станового мѣтилъ − не отдала. Батюшка давалъ два рубля, въ усадьбѣ покупали за трёшницу. Поколебалась бабка и не отдала.
− Въ гостинчикъ принёсъ.
И всѣ знаютъ, что это первый ея гостинчикъ отъ сына за всю ея жизнь.
И молчаливой женѣ своей Марье, столько лѣтъ битой, принёсъ Василiй гостинчикъ. Принёсъ ей пару мытыхъ бумажныхъ платковъ, въ которыхъ ему подарили на Пасху въ городскомъ лазаретѣ пачку махорки, три золотника чаю и пряниковъ.
Теперь ужъ онъ никуда не уйдетъ отъ нихъ, не будетъ лазить по крышамъ, ставить кресты на церквахъ и громоотводы на фабричныхъ трубахъ. Будетъ бродить у двора.
Въ погодiе дни сидитъ онъ на чурочкѣ, подъ окномъ избы, положивъ подъ руками новенькiе, жёлтые костыли, выданные ему изъ госпиталя, и глядитъ на тихую улицу. Сидитъ часами, покуриваетъ изъ фарфоровой трубочки, въ синихъ разводахъ, съ головой бородатаго старичка въ колпачкѣ. Эту трубочку подарилъ ему плѣнный нѣмецъ.
− Помѣнялись на разговорѣ. Далъ ему жестяную спишешницу, съ тройкой… дуга понравилась. Нѣмецъ ничего, деликатный…
При выпискѣ получилъ онъ вольное платье: новую хорошую тройку, хромовые сапоги съ калошами − одинъ сапогъ и одну калошу − и картузъ въ рубль сорокъ. Но боевую фуражку захватилъ на память: прорвана она пулей надъ правымъ ухомъ въ тульѣ.
Онъ сухощавъ, скуластъ; на воспалённомъ, сильно рябомъ лицѣ ни волоска: выѣла оспа; острые маленькiе глаза безпокойно выглядываютъ надъ скулами − что-то отыскиваютъ. Такiе глаза бываютъ у пойманной птицы. Да, теперь онъ прочно пришитъ къ землѣ костылёмъ. Ни лихости, ни былого задора. Не завьётся теперь подъ крестъ и не пойдётъ за бутылку водки по высоченному краю сквозного желѣзнодорожнаго моста. Не ударитъ картузомъ по рукѣ инженера-бельгiйца, все за ту же водку, что съ одной верёвкой, дощонкой да парой палокъ доберётся до маковки заводской трубы.
Сидитъ на чурочкѣ и смотритъ передъ собой на конецъ костыля: чего же теперь? Видъ у него, какъ у человѣка, котораго выхватили нежданно изъ горячей работы. То крутилъ его вихрь и грохотъ, а теперь страшная тишина, тихiя поля, умирающая избушка, которую онъ будто только теперь увидѣлъ. Да, теперь не накроешь.
Радъ ли онъ, что вернулся? По его лицу не узнать. Сидитъ, будто всё ещё не можетъ опомниться, и думаетъ, думаетъ. Ну, а что же самаго замѣчательнаго было съ нимъ на войнѣ?
− Самаго замѣчательнаго?.. Особо замѣчательнаго ничего не было.
− Ну, а какъ… жарко было, въ смыслѣ боя? − спрашивалъ его студентъ изъ усадьбы.
− Ничего. Погода была деликатная. А когда и дожди… Сады у нихъ замѣчательные, яблоки всякiя, больше кулака есть. Яблоки все ѣли. Свиней тоже много держутъ. Соленую ихнюю свинину ѣли… не переѣсть. А то разъ сливошнаго масла три бочки нашли, получили въ окопы болѣе четвёрки на душу. Которые непривышны къ нему − ноги мазали.
О бояхъ мало говоритъ. Разсказываетъ больше про мѣста, про разныя мелочи, которыя его поразили.
− Привезли разъ нѣмца, стали по-польски говорить. Нѣмецъ говоритъ: «вы хитрые, первые войну начали». А мы ему − «врёшь, вы начали!» − «Нѣтъ, вы! Вы, говоритъ, загодя всѣ дороги изгадили, никуда не годятся, ямы однѣ да грязь… всѣ дороги устранили!» − «Да у насъ, говоримъ, всегда такiя дороги, а то и хуже». Прищурилъ глазъ и посмѣивается: «Ахъ, какiе вы хитрые! Развѣ это дороги? И дома, говоритъ, всѣ поломали, оставили одни сараи». − «Какiе сараи?» − «А вотъ такiе, говоритъ, соломой покрыты». Ужъ смѣялись! Хитрые и хитрые! Втолкуй ему. Тутъ я ему и сказалъ: «Мы, говорю, подъ Богомъ ходимъ, небомъ укрываемся, чортомъ подпираемся!» Не понялъ! − «Съ дорогами-то, говорю, и слѣпой безъ горя, а ты вотъ безъ дорогъ сумѣй!» Такъ ничего и не понялъ. − «Нѣтъ, вы хитрые!»
Еще про «Саску-дерзысъ» разсказывалъ охотно.
− А это у насъ въ ротѣ былъ прапорщикъ. Соберутся къ ротному господа офицеры изъ другихъ ротъ, и батька придётъ. Какъ свободное время − въ карты хлещутся. Весело, всякiе анекдоты, смѣхъ… А прапорщикъ былъ за полуротнаго, Александръ Евгеньичъ, картавый. Бывало кричитъ: «на стыки!» Но былъ отчаянный. Придёшь къ ротному въ землянку, фельдфебель пошлётъ, а они подъ него задаются и говорятъ: «Саска, дерзысъ!» А онъ карту бьётъ и навариваетъ: «дерзусъ!» И вотъ такъ было. Прибѣгъ я разъ къ нимъ − «ваше высокородiе, казакъ отъ штаба!» Приказано второму батальону выбить нѣмцевъ съ бугра. Бросили карты, побѣжали. Правда, стоять надоѣло, цѣлую недѣлю въ окопахъ сидѣли. Какъ стемнѣло, вылѣзли изъ окоповъ, стали перебѣгать цѣпями… Ночь, тёмно, дождь прошелъ. А ужъ тѣ учуяли: сушатъ насъ пулями − засушили! Ротный, слышу, кричитъ съ праваго флангу, будто смѣется: «Саска дерзысь… натинается!» А прапорщикъ въ середкѣ шёлъ, возлѣ меня. Весело такъ ему гакнулъ: «Дерзусь!» И готовъ, въ лобъ прямо. Больше и слова не сказалъ.
Это было замѣчательно и ещё, какъ нѣмца воровали.
− Кузнецъ былъ у насъ въ полковомъ обозѣ. Вскрылъ посылки − поймали. Отдали подъ судъ, а покуда изъ обоза въ строй. А тутъ и приходитъ приказъ изъ штаба дивизiи − языка достать, что бы ни стало. Думали-думали − ничего не придумали. И батальонные думали, и ротные… Какъ его добудешь! А надо немедленно. А они колючiе, черти… живыми не даются. Вотъ тутъ самый тотъ кузнецъ-воръ и говоритъ ротному: «дозвольте, могу разстараться, только за меня отхлопочите на судѣ». − «Какъ можешь, объясни». − «А ужъ это, говоритъ, дозвольте мнѣ распредѣлить планъ». − «Ну, распредѣляй, говоритъ, а не достанешь − на глаза не попадайся». А кузнецъ говоритъ: «мнѣ судъ не сладокъ, а тогда мнѣ водки хотѣлось, искалъ попользоваться, Богъ не привелъ. Будьте покойны: либо голову сложу, либо нѣмца приволоку». Попросилъ выбрать двоихъ, которые отчаянные. Спросили, кто желаетъ. Довѣрился солдатикъ одинъ, Пиньчукъ, нашего взводу… ну, и я прикинулъ: можетъ, крестъ заработаю, а то всё равно скушно, рѣшайся моя судьба. Ротный насъ перекрестилъ, совѣтъ далъ: «ну, подлецы-друзья, заочно васъ цѣлую и благословляю. Заработайте себѣ кресты, а мнѣ славу!» Кузнецъ взялъ палку аршина три съ половиной, затесалъ, а на верхушку гвоздь вколотилъ. И ещё газету себѣ выпросилъ. Глядятъ − что будетъ? − «Вотъ, говоритъ, этимъ енструментомъ и выловлю». Подошла ночь, велитъ намъ за нимъ ползти. Поползли къ ихнему окопу шаговъ съ шестьсотъ до нихъ было. Приползли на серёдку, кузнецъ сейчасъ палку въ землю воткнулъ покрѣпче, а на гвоздь газету повѣсилъ. Велѣлъ назадъ ползти. Утромъ глядимъ − газета виситъ. На другое утро, глядь − нѣтъ газеты! Стой, былъ! Ночью опять полземъ, лопатки велѣлъ захватить. Опять газету повѣсилъ, глядь − сыгарка на ниточкѣ виситъ! Въ обмѣнъ на газету. Тутъ кузнецъ и говоритъ: «жалко тебя, товарищъ, а изловлю, вмѣстѣ лучше покуримъ». Велѣлъ отползти чуть впередъ и въ сторонку, шаговъ на десять, канавку рыть, а землю подальше раскидывать. А на пашнѣ было. Выкопали канавку, аршинъ десять, чуть чтобы лечь вровень, какъ по шнурку. Легли. − «Ну, говоритъ, спи-высыпайся, а я стеречь стану». Ночь проспали. Глядимъ − виситъ газета. Лежимъ, день бѣлый. Какъ зачали они палить! И наши, и тѣ! Зыкаютъ пули − вотъ-вотъ врѣжетъ. Иная совсѣмъ сбоку запашетъ, земля летитъ. А наши, говорили потомъ, безпокоились − куда мы подѣвались? Въ бинокль не могли усмотрѣть − поле и поле, знаку нашего нѣтъ. Ротный такъ и порѣшилъ: сдались, сукины сыны, либо нѣмцы забрали. А кузнецъ ругается − «только бы они мнѣ, такiе, шеста не сбили». Сухарика погрызли, пить смерть хочется, а не уползёшь. Пролежали до ночи. − «Можетъ, ещё заявится», − сталъ насъ кузнецъ уговаривать, − «крестовъ намъ приволокётъ, а мнѣ суда не будетъ». Нашла ночь, а нѣмца и знаку нѣтъ. Ужъ и сушилъ ихъ кузнецъ! − «Ладно − говоритъ, на газету не изловлю, − на огонь выйдешь; на голосъ выманю. У меня ещё планы будутъ». Мозговой былъ! Ужъ свѣтать стало, опять день лежатъ. А пить − прямо погибаемъ. А кузнецъ ихъ содитъ! Кофю у нихъ варить стали, по вѣтерку слышно. Вдругъ, слышимъ, − шагаетъ… А тума-анъ… близко не видать. Видимъ − идётъ такъ слободно человѣкъ, безъ ружья, здо-ровый. Два шага – и станетъ. И къ шесту… Кузнецъ знакъ намъ − ползи, не шуми. Винтовки оставили − какъ бы сгоряча не запороть… надвигаемся, какъ змѣи. А онъ къ шесту подошёлъ, газету снялъ, чего-то вѣшаетъ… Какъ кузнецъ его − цопъ за ноги! плати деньги! шинелью-то и накрылъ, навалился. Да мы ещё. Онъ вывернулъ голову да меня за палецъ зубами, вотъ рубчикъ остался. Кузнецъ ножъ ему показываетъ − позѣвай! Матушки − унтеръ-офицеръ! на петлицахъ пуговицы съ чёрнымъ орломъ! Орёлъ, рваныя крылья. Не даётся. Вывернулся да кузнеца въ ухо. Кузнецъ − брыкъ, а мы ужъ успокоили, сдавили подъ загривокъ, не скрипи. Ну, потомъ успокоился. Выбрали винтовки и поволокли его по-хорошему къ себѣ. Ротный всѣхъ насъ перецѣловалъ, нѣмцу папироску въ зубы, куриную ногу, шиколаду. Сперва посурьезничалъ, а то и улыбаться сталъ. − «Пишите, говоритъ, моему ротному записку, что принялъ всѣ мѣры, а то мнѣ казнь будетъ». Ну, ротный вызвалъ умѣющаго, написали записку: «поймалъ, говоритъ, вашего судака нашъ кузнецъ обозный, сдался геройски». Съ ракетой къ нимъ перекинули въ кошелькѣ. Сейчасъ его въ штабъ дивизiи − «На всѣхъ, говоритъ, рапортъ напишу, приставлю». Только ничего не вышло. Какъ зачали они по насъ шпарить съ обѣда, осерчали, а къ ночи въ атаку. Семнадцатаго ноября, ночью… Ротнаго убили, кузнецъ безъ вѣсти пропалъ. Всѣ офицеры наши выбыли. Рапортъ-то и не успѣли написать. А то бы съ крестами были.
Бабка Настасья слушаетъ и моргаетъ, и понятно ей одно только − это ея Василiй и теперь не уйдетъ.
− Ну… по деревамъ лазилъ для наблюдательнаго пункта…
− А какъ нѣмцы?
− Ничего, хорошо умѣютъ… − говоритъ онъ, кривя губы, и глядитъ на остатокъ ноги съ завёрнутой кверху, подколотой штаниной.
Онъ ещё не совсѣмъ отошёлъ, ещё не весь здѣсь. Смотритъ-осматривается, какъ человѣкъ, только что переплывшiй рѣку. И какимъ же маленькимъ и скучнымъ, должно быть, кажется ему теперь здѣшнее послѣ просторовъ, гдѣ топчутъ и жгутъ, гдѣ жизнь потеряла цѣну, а смерть… Къ ней привыкаютъ скоро и не обращаютъ вниманiя.
− День думаешь, другой… а тамъ и думать не думаешь.
Въ огнѣ и грохотѣ показалась ему новая жизнь. Повидалъ нѣмецкую землю. Да, живутъ. Удивила она его ровными, какъ оструганная доска, дорогами, чанами съ мясомъ, окороками на чердакахъ, машинами, чистенькими хуторами, садами, яблоками, погребами, полными масла и пива, закромами пшеницы и ячменя, воздѣланными полями. Жизнь какая! Собственными глазами видѣлъ и прикоснулся. И какой же жалкой должна показаться ему теперь эта приткнувшаяся къ ветлѣ изба.
− Правда, скушно. Послужилъ отечеству… Мы за своё, а имъ-то за своё куда злѣй нужно. Нажито у нихъ − въ сто годовъ не проѣшь…
Заглядываетъ подъ нависшiй надъ нимъ хохолокъ избушки.
− Въ гошпиталь изъ вагона два барина меня волокли, для отечества тоже старались. Папиросками угощали…
Все кривитъ ротъ и глядитъ на свою култышку.
− Обѣщали механическую ногу выдать… мѣрку сымали, къ Рождеству наказали прiѣзжать. Обѣщали на казенное мѣсто взять… Чего не обѣщали!..
Его Марья, всегда его боявшаяся, и теперь, какъ-будто, ещё боится.
Глядитъ на него тугимъ, сторожкимъ лицомъ, коситъ пугливо. Чуть покличетъ − бѣжитъ. И видно по его лицу, что доволенъ онъ, что тутъ его Марья, что подаетъ ему костыли и помогаетъ подняться, хотя онъ это и одинъ умѣетъ. Бабка печётъ ему яйца, даётъ молока, всячески старается скрасить скучное житье дома: а ну − уйдётъ? Да куда же ему уйти! И на Ильинъ день, и на перваго Спаса она приходила къ батюшкѣ, выпрашивала у него стаканчикъ церковнаго вина, «для больного», и плакалась, разсказывая, какъ ласковъ съ ней Васенька: ни крикнетъ, ни обругаетъ.
− Свѣту дождались.
У ПЛАКУЧИХЪ БЕРЕЗЪ
Памяти павшаго въ бою капитана Е. Е. Пiуновскаго.
I
Мы идемъ въ дальнюю дорогу, − съ котомками, съ палками, въ помятыхъ гимназическихъ фуражкахъ, съ побитыми спогами.
Пестрыя чуни изъ суконной кромки!..
Слѣпой старичокъ сидитъ въ придорожной канавѣ, въ лопухахъ, съ пестрой вязкой суконныхъ туфель и, надѣвъ ихъ на сморщенныя коричневыя руки, похлопываетъ по тропкѣ.
− Эхъ, сами лапотки бѣгутъ, Къ Угоднику доведутъ!
А намъ надо къ Угоднику. Да и старичокъ такой ласковый, онъ поётъ что-то про хлѣбушекъ, про лучокъ, который ему нуженъ, про усталыя ноги, которыя будутъ смѣяться въ его лапоткахъ. Всё ново для насъ. Наши юныя сердца ласковы, какъ эти мягкiя тропки, убѣгающiя въ новую даль.
Бредутъ одна за другой пестрыя богомолки. И онѣ тоже ласковы: онѣ говорятъ намъ − касатики, подолгу крестятся на каменные столбики съ иконками, у деревень, и такъ хорошо жуютъ чёрныя сухари гдѣ-нибудь подъ придорожной берёзой, зачерпнувъ воды изъ лѣсной ямки. И небо ласковое, утреннее, iюньское; и дымки незнакомыхъ избушекъ, и бѣлый платокъ зазывающей отдохнуть молодой бабы, у которой ласковые глаза.
Мы идёмъ, идёмъ… Впереди радостная дорога. Впереди тоже, конечно, радостная жизнь наша. И въ самомъ концѣ − святое, Угодникъ.
Гдѣ-нибудь, у лѣска, гдѣ землянка сильно цвѣтётъ, откуда потягиваетъ ландышемъ, съ кукушкой въ перелѣскѣ, съ избушкой лѣсного сторожа, которая напоминаетъ намъ хижину милаго американскаго охотника и которая тоже радостна намъ, мы, ласковые другъ къ другу и ко всему на свѣтѣ, достанемъ чёрные сухари и закусываемъ у болотца. Тутъ много стрекозъ. Тутъ старенькiй старичокъ насыпалъ на тропкѣ ворошокъ изъ мѣшка, лопаточку муравьиной кучи, положилъ рядомъ грудку еловыхъ вѣтокъ и добываетъ муравьиныя яйца. Мы лежимъ на локтяхъ и слѣдимъ.
Хорошо работаетъ его фабрика.
− Для соловьевъ, родимые… для соловьевъ, кормильцы!
Хорошо бы всё лѣто жить здѣсь, сидѣть ночью у костерка, спать въ шалашѣ, а на зиму уходить куда-то, за двадцать верстъ, гдѣ у старичка живутъ пѣтухъ и кошка. Мы обѣщаемся зайти какъ-нибудь къ нему, занести старые сапоги и посмотрѣть пѣтуха, который совсѣмъ сѣдой.
Милая сказка.
За старичкомъ цѣлая жизнь, можетъ-быть страшная, которая привела его на дорогу за муравьиными яйцами. Но мы такъ юны, такъ радостны въ это утро…
А вотъ и богатое помѣстье чьё-то. Смотритъ за прудомъ садъ.
Смотритъ за нимъ голубая дача въ парусинѣ, серебряный шаръ въ цвѣтникѣ. Тамъ богачи живутъ. Насъ томитъ жажда, а тамъ пьютъ чай. Но намъ ничего не надо. Столько простора здѣсь! И люди все такiе хорошiе, ласковые.
Мы давно бѣжимъ нога-въ-ногу съ высокимъ бородатымъ мужикомъ въ лаптяхъ, который очень спѣшитъ и который разсказалъ намъ, что у него расшибся на стройкѣ сынъ, и теперь у него такое горе. Идетъ къ Угоднику помолиться, чтобы вышло ему какое способiе. Мы не знаемъ, можетъ ли ему выйти, а мужикъ спрашиваетъ:
− А вѣдь должно выйти?..
− Обязательно! − говоримъ мы и проходимъ вёрсты.
− Вотъ спасибо! − говоритъ мужикъ и угощаетъ насъ чёрной лепёшкой.
Мы узнаёмъ многое за дорогу. Мы уже знаемъ, что всѣхъ, съ кѣмъ мы ни шли, − только не у насъ, − есть горе. Мы знаемъ, что вонъ у той высокой молодой бабы, въ красивые глаза которой такъ хорошо смотрѣть, и у которой на загорѣлой шеѣ жёлтое прозрачное ожерелье, словно изъ спѣлыхъ крыжовинъ, − мужъ уже другой годъ пропалъ и пропалъ. Вотъ везутъ въ телѣжкѣ, на толстыхъ, визгливыхъ колесикахъ, мужика, у котораго руки, какъ у ребенка, а борода большая. Идутъ слѣпые, поютъ намъ и всѣмъ. Передъ вечеромъ узнаёмъ, что вотъ эта худая, черноглазая, похожая на дѣвочку, баба задавила во снѣ ребёнка и плачетъ уже другой мѣсяцъ. Она и теперь плачетъ. У этой не выживаютъ дѣти… У всѣхъ горе, − только у насъ его нѣтъ.
Возлѣ незнакомой деревушки, среди лѣсовъ, переобувавшiйся отставной солдатъ, съ серьгой въ ухѣ, разсказывалъ намъ про ротнаго командира, какъ онъ въ опасномъ мѣстѣ, подъ пулями, бросилъ свою фуражку впередъ и крикнулъ: «выручай, братцы!» И солдаты выручили его фуражку.
− Вотъ, ей-Богу!
А впереди − святое. И кругомъ − святое: тихiя берёзовыя рощицы на взгорьяхъ, юныя, свѣтлыя, какъ наши души; и уже позолота на нихъ вечерняя − отъ заката; и святы тоненькiя пики лѣсныхъ войскъ − ровнаго малодого ельника; и затихающiя тропки, милыя тропки…
Въ оврагѣ, въ тѣняхъ, куда упала дорога съ бѣгущими по сторонамъ тропками, − часовня въ берёзахъ. Въ горѣ − узкiе, тёмные проходы.
− Святыя пещерки, − крестясь, говоритъ солдатъ.
Тутъ и колодецъ подъ деревяннымъ шатромъ, съ крестикомъ. Мы пьёмъ студёную воду, − вѣдь и она святая. Горбатый рыжiй монахъ, въ рыжеватой на горбу ряскѣ, водитъ насъ въ узкихъ и низкихъ ходахъ въ горѣ, во тьмѣ и сырости, свѣтя восковой свѣчкой. А хорошо бы пожить такъ: рыть въ горѣ ходы, а ночью молиться!
Скорбно лицо горбатаго монаха. Онъ сидитъ на лавочкѣ подъ берёзой, у которой длинныя вѣтви не топорщатся въ стороны, а повисли. Онъ говоритъ о смерти: померъ вчера его товарищъ. Вотъ на этой лавочкѣ тихо сидѣлъ онъ вчера вечеромъ подъ этой берёзой и тихо померъ. Тихо взялъ Господь его душу.
− Жалостливый былъ… По нашей дорогѣ народу идётъ много. У каждаго горе, каждый несётъ его къ Угоднику. А братъ Симеонъ каждому слово скажетъ, каждаго утѣшитъ, на своё сердце положитъ… Вотъ и померъ.
Молчатъ всѣ: и солдатъ, и старухи, и мы, старательно вырѣзывая на лавочкѣ свои буквы, и старая берёза, и розовый огонёкъ лампады надъ входомъ въ пещеры. Ночь и грусть коснулись нашей души. По этой дорогѣ, по свѣтлымъ тропкамъ, подъ свѣтлымъ небомъ въ тихихъ радостныхъ рощицахъ, несутъ люди горе своё…
− Вотъ и берёза плакучая, − говоритъ монахъ. − У святого мѣста каждая берёза плачетъ.
И правда: плачетъ берёза. Обвисли вѣтви, печальны онѣ, словно хотятъ упасть.
− Это вѣрно, − говоритъ солдатъ, − по большакамъ все такiя берёзы… Каждая дорога въ святое мѣсто горе людское примаетъ…
А у насъ нѣтъ никакого горя. И ничего не примутъ отъ насъ ни эта святая дорога, ни эта плачущая берёза. Свѣтлая передъ нами жизнь, и непонятны намъ впервые слышимыя слова о людскомъ горѣ. А вѣдь оно кругомъ: оно и на горбу этого монаха, и на лицѣ солдата, которое кажется теперь усталымъ и старымъ, и въ скрюченныхъ пальцахъ старушки, которая о чёмъ-то плачетъ. Плачетъ гдѣ-то и поздняя, печальная кукушка.
Монахъ ведетъ насъ въ часовню, зажигаетъ свѣчку, берётъ въ окне книгу и спрашиваетъ: не хочетъ ли кто записать на поминованье. Солдатъ вынимаетъ два пятака, кладётъ на книгу и говоритъ:
− Пиши новопреставленнаго Петра. Больше и писать не за кого…
Одинъ я теперь на свѣтѣ.
Кто этотъ Петръ? И почему писать не за кого, и почему солдатъ теперь одинъ на свѣтѣ?… Но солдатъ не говоритъ ни слова, только сурово его лицо.
Записываетъ монахъ въ свою книгу, − говоритъ ему плачущая старуха и кладётъ деньги. И ещё молодая баба говоритъ радостно:
− А ты младенчика моего запиши во здравiе… Василiя моего, младенчика.
И такъ радостно говоритъ, и такъ хорошо смотритъ.
И ещё молодая баба говоритъ своего младенчика, и ещё другая, съ ребенкомъ, который выглядываетъ запечённымъ личикомъ изъ-за холстинки, у ея груди.
− Этого вотъ самого, Ванюшечкю моего запиши…
И принимается покачивать его и тихо похлопывать.
Смотритъ на неё и на ребенка монахъ, и солдатъ, смотримъ и мы. И теперь совсѣмъ хорошо, и уже нѣтъ въ нашей памяти ни умершаго монаха, ни горя чуемаго: такая радостная и счастливая баба.
А мы что запишемъ? У насъ всѣ здоровы. Но записать надо, какъ будто безъ этого и весь богомольный путь нашъ − не путь. Монахъ смотритъ на насъ, пошевеливая перомъ надъ книгой, да и заплатить надо за пещерки.
Товарищъ, подмигивая, глядитъ на меня, и такъ много задорнаго въ его плутовскомъ взглядѣ.
− Мы сами, − говоритъ онъ монаху и царапаетъ что-то на правой страницѣ − за упокой. − Готово дѣло!
И громко читаетъ: «утопшаго отрока Сидора и утонувшаго Тита».
Солдатъ говоритъ:
− Вона что-о!
Старушка и бабы жалѣютъ и спрашиваютъ, − чьи такiе, сердешные?
Мы говоримъ такое несообразное, что солдатъ недовѣрчиво крякаетъ, а монахъ покачиваетъ головой. Но бабы вѣрятъ, а старушка говоритъ даже:
− Помолюсь и я, грѣшница, за нихъ, касатики… Ишь, горе-то у васъ какое!..
И намъ такъ весело, − вѣдь у насъ нѣтъ никакого горя. Не по насъ плачутъ старыя берёзы: для насъ молодыя, кудрявыя, радостныя. Съ нами онѣ шептались всю дорогу по вѣтерку.
Только на горѣ, за оврагомъ, въ ещё свѣтломъ полѣ, передъ темнѣющей впереди деревней ночлега, мы разсказываемъ солдату, что пошутили, и монахъ теперь каждый день до будущаго года будетъ поминать Сидора и Тита. И теперь всѣ смѣются. Остались позади печальныя берёзы, а впереди − весёлый ночлегъ, старенькiй добрый Угодникъ, которому мы поклонимся и котораго попросимъ о самомъ хорошемъ и радостномъ; впереди молодость безъ конца, ясность безъ края, свѣтлая неизвѣстность.
А впереди для насъ, какъ и для всѣхъ, идущихъ дорогами, насадила жизнь плакучiя берёзы. По дорогамъ стоятъ онѣ, по большакамъ, въ низинахъ и на взгорьяхъ, незамѣчаемыя, опустивъ уставшiя шумѣть вѣтви.
Наши берёзы… Въ тихую пору онѣ неслышно плачутъ. Въ вѣтрѣ онѣ безсильно волнуются, безсильно хлещутся и уныло звенятъ. По тебѣ онѣ уже отзвонили, товарищъ дѣтства. Берёзы твои уже усохли. Уже сыплются въ вѣтрѣ ихъ сухiя, какъ проволочки, безлистыя, по-старушечьи шамкающiя и шуршащiя вѣтки-плети. Мои же ещё позваниваютъ…
Откатились года назадъ, − и нѣтъ уже будущаго безъ края и неизвѣстности свѣтлой. Всё теперь ясно, и опытные глаза, какъ по четкой книгѣ, прочтутъ всё по тѣмъ же тропкамъ и дорогамъ, проселкамъ и большакамъ, что знаютъ плакучiя берёзы.
II
Это лѣто живу я на той самой большой дорогѣ, по которой четверть вѣка назадъ, попрыгивая, бѣжали мы къ радостному − вперёдъ.
Я узнаю деревни. Онѣ таки-удачно прожили это время: состарились и подновились, и какъ-будто чего-то ждутъ, поглядывая на дорогу. Новые домики ждутъ, а старые немного попятились − надоѣло смотрѣть, или чуть наклонились вперёдъ, чтобы лучше видѣть, что творится на бѣломъ свѣтѣ.
Узнаю и давнiя берёзовыя рощи. Окраины ихъ стали строже и уже кое-гдѣ выпустили начинающiя уставать вѣтви-плети: тронуло ихъ годами и дорожнымъ ходомъ; наслушались и насмотрѣлись людской жизни. А маленькое лѣсное войско пикъ-елей куда выше подняло своё строевое оружiе и потемнѣло. Но тропки всё тѣ же, и люди тѣ же, и такъ же бредутъ къ Угоднику. Теперь хорошо знаю, зачѣмъ бредутъ: и по опущеннымъ головамъ, и по сбивающимся шагамъ, и по согнутымъ спинамъ могу прочесть, чѣмъ и какъ исписала открывшаяся мнѣ жизнь.
А много ихъ идётъ въ это лѣто… Много ихъ присаживается на излюбленныхъ примятыхъ мѣстечкахъ, въ холодочкѣ. Они всё тѣ же, какъ четверть вѣка назадъ: и молодухи съ ребятами, и старушки въ клѣтчатыхъ синихъ панёвахъ, въ лапоткахъ, съ дорожными палочками-водилочками, и многознающiе странники. И хочется мнѣ зажмурить глаза и вызвать изъ прошлаго тихiй iюньскiй вечеръ, тихiй, въ жёлтыхъ крапинкахъ по краямъ, прудъ съ купальней у того берега, въ свѣжую краску пущенный заборчикъ неизвѣстной усадьбы съ берёзами, съ серебрянымъ шаромъ въ цвѣтникѣ, на горкѣ, съ террасой въ полотнахъ, съ счастливыми обитателями безмятежнаго уголка, на которыхъ, бывало, смотрѣли мы отъ пустой дороги.
Зажмуришься, − и вотъ уже перекинулся далеко назадъ: рядомъ, слышу, похрустываетъ сухарёмъ мой товарищъ и устало зѣваетъ… Вотъ и отстающая заплатка на сѣрыхъ штанахъ, и заслуженная фуражка. Онъ здѣсь опять, на большой дорогѣ. А по лѣвую руку солдатъ стягиваетъ сапогъ, чтобы перетянуть подвёртки, и кряхтитъ надъ ухомъ. А сейчасъ впереди оврагъ и пещерки, будемъ пить изъ святого колодца, а тамъ, на горкѣ, деревня ночлега, а тамъ Угодникъ, а тамъ… ясность была безъ края…
И самая та кукушка!..
Открылъ глаза: нѣтъ ничего, только дорога да кукушка.
Вижу я маленькiй крестъ часовни. Берёзы уже доросли до него. Вижу и самые тѣ пещерки, и покосившiйся шатёръ колодца. Здравствуйте, сумрачные свидѣтели далекаго iюньскаго дня, яснаго дня дѣтства! Вы, конечно, сейчасъ откроете мнѣ чудесную, полузабытую страницу изъ недочитанной ещё до конца книги…
Я оглядываю до лоску затертую длинную скамью у пещерки, − не найду ли царапинъ отъ нашихъ перочинныхъ ножей. Нѣтъ царапинъ; зарѣзано и затёрто всё, и ничего не поймёшь въ пересѣкающихся чертахъ десятилѣтiй. Но что же ещё тутъ есть оставшагося отъ насъ? Вы ли это, далекiя берёзы?!.
Отъ часовни черезъ дорогу движется на меня уцѣлѣвшее отъ тѣхъ дней живое − горбатый монахъ. Онъ сѣдой, но это, конечно, онъ: ещё поглядыватъ кой-гдѣ рыжинка. Четверть вѣка сторожилъ онъ не останавливающiйся людской потокъ. Передъ его глазами прошли сотни тысячъ, миллiоны ищущихъ утѣшенiя. Въ книгахъ его занесены краткiе знаки робкихъ надеждъ и затаённаго горя. А въ немъ, быть-можетъ, ещё таятся смутно наши юныя отраженiя.
Мнѣ хочется спросить: помнитъ ли онъ насъ, помнитъ ли тихiй вечеръ, радостную бабу съ ребёнкомъ, Сидора и Тита, − ясный день нашей жизни?
Мнѣ хочется спросить его, почему же онъ такъ мало измѣнился, почему говоритъ такъ скучно, почему ещё свѣже его лицо, когда такiя обвислыя стоятъ берёзы, покривился шатёръ надъ колодцемъ, и потускнѣлъ крестъ часовни? Вѣдь, я же такъ хорошо знаю, что погорчѣла даже трава вдоль тропокъ, что всё здѣсь напитано горечью скорби и горя. А всё ещё ясны глаза монаха, словно не коснулся его длинный-длинный, скорбный людской потокъ. Нѣтъ, это − не братъ Симеонъ, тихо уснувшiй отъ людского горя… Но я всё же хочу его растрогать, хочу заглянуть глубже и въ свою душу.
− Вы, вѣдь, здѣсь давно… лѣтъ тридцать? Вы ещё не забыли брата Симеона?
Да, онъ здѣсь давно, чуть помнитъ Симеона и совсѣмъ не помнитъ, отчего тотъ померъ. Онъ не знаетъ уже, и отчего такими обвислыми стоятъ берёзы. Онъ всё забылъ и настойчиво предлагаетъ мнѣ купить свѣчку и посмотрѣть пещерки. Нѣтъ, я не хочу глядѣть ихъ. Я спрашиваю себя, − можетъ-быть, это − все сонъ, что было тогда, и это я самъ выдумалъ, что плачутъ берёзы. Можетъ-быть, всё мертво − берёзы не плачутъ, и нѣтъ текучаго по дорогамъ горя…
А вотъ и часовня.
На этихъ чугунныхъ плитахъ стояли мы въ разбитыхъ дорожныхъ чуняхъ. На этомъ окнѣ лежала раскрытая книга. Лежитъ и теперь. И тотъ же надтреснутый бой дешёвыхъ часовъ на стѣнкѣ…
Монахъ строго смотритъ, словно спрашиваетъ, чего мнѣ тутъ надо. А я оглядываю стѣны, я силюсь сдѣлаться маленькимъ, вспомнить усталость въ ногахъ и невозвратимую легкость въ сердцѣ, плачущую старушку, бабу съ ребёнкомъ, который спитъ за холстинкой, и заросшее сизыми волосками лицо солдата. А тихiй вечеръ заглядываетъ въ часовню изъ-подъ берёзъ.
− Дайте книгу.
Да, самое то − за упокой и о здравiи… Опять «безымянные» младенцы, «заспящiе» младенцы, заблудшая дѣвица Анна, утопшiе и погорѣвшiе и − просто рабы Божiи; но всё потонуло въ новомъ и страшномъ своею численностью. Я вижу одно и одно − убiенные воины. Ихъ занесло сюда и несётъ каждый день дорожнымъ бабьимъ потокомъ. Они заполняютъ страницы. Монахъ и его товарищи скачущими и четкими почерками заносятъ ихъ въ эту придорожную книгу.
Да, теперь куда больше идетъ народу, и куда больше даютъ на поминовенье.
− И плачутъ?..
− Конечно, плачутъ… А вы не впишите?
Есть у меня кого бы я могъ вписать. Когда-то стоялъ онъ здѣсь, не думая, гдѣ и какiе грани положитъ жизнь на его пути. Если бы монахъ былъ другой, если бы онъ мягко и любовно смотрѣлъ, если бы не выжидалъ такъ ясно, не дамъ ли я ему на поминовенье! Если бы онъ опять по-тогдашнему разсказалъ о людскомъ горѣ, которое бредётъ по дорогамъ… Тогда бы я многимъ съ нимъ подѣлился. Но онъ такой чёрствый, такой чужой.
Я перелистываю страницы придорожной книги:
− А прежнiя гдѣ?
− Нарушены, − гвооритъ монахъ.
Прежнiя книги нарушены, и я уже не увижу знакомаго почерка, милыхъ Тита и Сидора и вереницы младенцевъ, имечки которыхъ съ такой любовью и радостными надеждами по нѣскольку разъ повторялись неумѣющими писать матерями и такъ спѣшно-скрипуче заносились монахомъ въ отдѣлъ «о здравiи». Теперь и они нарушены. Они рушатся часъ за часомъ, невѣдомыя никому, переходятъ незримо съ лѣвой страницы на правую, и уже сплошь чернѣютъ страницы, принимающiя «убiенныхъ». И рушатся съ ними жизни поколѣнiй.
Я выхожу изъ часовни, подымаюсь на взгорье. Вонъ мѣстечко, гдѣ мы отдыхали передъ деревней ночлега. Ещё тогда сошлись тамъ три-четыре развѣсистыя берёзы. Стоятъ и теперь. Я долго сижу подъ ними, на примятомъ мѣстечкѣ, спрашиваю, − узнаютъ ли онѣ меня; помнятъ ли плохо одѣтаго мальчугана, который всё пытался разложить у ихъ корней огонекъ и котораго теперь уже нѣтъ на свѣтѣ. Я молчаливо разсказываю о немъ: онъ сталъ большимъ, съ сердцемъ мужественнымъ и честнымъ… Теперь онъ лежитъ въ неизвѣстномъ далёкомъ полѣ, куда не найти дорогъ, братски-рядомъ съ тысячами другихъ. Берёзы ихъ знаютъ: они проходили здѣсь мальчуганами, матери носили ихъ на рукахъ къ Угоднику, чтобы выпросить для нихъ лучшей доли. Берёзы знаютъ, за что они тамъ легли. Онѣ всё знаютъ… Онѣ заглядываютъ и въ мою душу, тянутся слабѣющими вѣтвями, чтобы перерыть въ ней чистое и тёмное…
