Текст книги "Суровые дни"
Автор книги: Иван Шмелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
− На овсѣ разойдутся!
Скачетъ съ присвистомъ на поджаромъ и тонкомордомъ рыжемъ цыганъ. Сидитъ на рогожкѣ вмѣсто сѣдла, вертитъ-крутитъ верёвочными поводьями, гикаетъ, сверкая зубами, ставитъ рыжаго на дыбы въ тѣсномъ мѣстѣ, крутится на заднихъ ногахъ, показываетъ «фигуры». И цыганъ, и жеребчикъ забрызганы по уши жёлтой грязью − должно быть, летѣли по просёлкамъ. Посмѣивается зубами цыганъ, покашиваются мужики. Откуда досталъ такого жеребчика? Можетъ, и свелъ гдѣ…
− Йей, дорогу! − дерзко кричитъ цыганъ, позванивая серебряными яйцами-подвѣсками на груди, на синемъ кафтанѣ, и короткимъ галопомъ выкидывается къ столбу.
Но тутъ его шашкой по каблуку осаживаетъ полицейскiй: чередъ знай!
Что-то сильно напираетъ народъ на столъ, городовые и стражники не занимаются своимъ дѣломъ. Сбились и лошади, видны ихъ головы изъ-за хозяйскихъ плечъ.
− Не понимаю! − кричитъ полковникъ, − не слышу ничего! Какая неправда?
− Неправда вышла… неправда… − волною проходитъ по толпѣ и гудитъ въ глубинѣ площади.
Сзади напираютъ сильнѣй, переднiе совсѣмъ вылѣзли съ лошадьми, разстроили длинные ряды круповъ.
− Тише! − кричитъ полковникъ, приподымаясь. − Полицiя, держать порядокъ!
Стоитъ передъ столомъ высокiй мужикъ съ чахоточнымъ лицомъ, глаза въ красныхъ кругахъ, запавшiе, щёки втянулись подъ скулы, борода рѣденькая, сивая; держитъ въ кулакѣ картузъ, козырькомъ стучитъ себя по груди; говоритъ глухо, чуть слышно. Его лошадь, чалая, низенькая, съ прорѣзанными ушами, взята. Прiемщикъ ввернулъ ей въ гриву значокъ.
− Говори громче! − нетерпѣливо кричитъ полковникъ, наваливается на столъ и прикладываетъ ладонь къ уху: − недоволенъ, что-ли?
− Мы ничего… − глухо, точно икая, говоритъ мужикъ, − такой законъ, всѣмъ надо. А вотъ это… какъ нашъ старшина клячу привелъ мѣненую, а дома у его буланыхъ пара… Это негодится! У государства всѣ равны!
Елкинскiй старшина, Ворочулинъ…
Гудятъ, напираютъ.
− Тише! − кричитъ полковникъ, стучитъ кулакомъ. − Полицiя, старшину сюда!
− Старшину-у! Ворочулина, старшину!
Голоса ищутъ по всей площади, нащупываютъ. Нашли.
− Идее-отъ!.. голову лысую несетъ…
Старшина идетъ, опустивъ голову, безъ картуза, сѣрый съ лица, еще болѣе сѣрый отъ чёрной бороды скребочкомъ, въ сѣрой поддевкѣ лавочника. За нимъ зелёно-блѣдный урядникъ, отыскивающiй трусливыми глазами сидящаго съ края стола исправника. Весь столъ разсматриваетъ старшину въ упоръ, въ угрожающей тишинѣ.
− Ло-шади есть… бу-ланыя?! − пронизывая взглядомъ и отдѣляя слова, спрашиваетъ полковникъ и сѣчетъ ладонью.
Старшина силится подобрать прыгающiя помертвѣлыя губы, − вотъ-вотъ упадетъ: кружится у него голова. А сотни глазъ накаливаютъ ему спину, жгутъ.
− Такъ точно, есть, ваше высокоблагородiе… простите… − чуть слышно бормочетъ старшина, глядя въ картузъ, точно видитъ тамъ жуткую свою участь.
− Телеграфировать губернатору! − бросаетъ полковникъ въ сторону поднявшагося исправника. − Подлеца подъ арестъ, лошадей отобрать!
Пшелъ!!
И по всей тысячеголовой площади, переливаясь въ углы, отдается единый, глубокiй, довольный вздохъ:
− А-а-а…
И надолго по чайнымъ и трактирамъ и потомъ по всему уѣзду и по губернiи пойдетъ тысячеустый говоръ о старшинѣ, мошенникѣ-старшинѣ, парѣ буланыхъ и справедливомъ полковникѣ.
Льётъ дождь. Наскоро поставили рейки и натянули холстъ надъ комиссiей. Сильнѣй и сильнѣй льётъ дождь. Поливаетъ тысячи мужиковъ, тысячи лошадей. Валитъ острый паръ съ обтянувшихся подъ дождёмъ глянцовитыхъ хребтовъ и круповъ. Сила какая ихъ! И правъ былъ мужикъ, остановившiйся съ верёвочной обротью на перекресткѣ и выкрикнувшiй, поглядѣвъ на концы:
− Кольки жъ у насъ силы-то лошадиной, мать ты моя-а!..
__________
Ночью, поѣздъ за поѣздомъ, тронулась эта сила въ невѣдомое.
Храпѣли и бились кони, упорно не желая входить по зыбкимъ мосткамъ въ темныя дыры вагоновъ, боясь темноты, боясь безпокойныхъ фонарей и тревожнаго блеска желѣза. Съ завязанными глазами, заносясь и вскидываясь, бомбами влетали иные кони въ вагонъ, оскаливая зубы, стараясь сбить втягивавшихъ ихъ привычныхъ, лихихъ драгунъ, позванивающихъ шпорами. Глухо стучали въ настилъ вагона, ржали и засѣкались. Вопросительно вглядываясь, тихо-покорно входили трудовыя, бывалыя. Ведутъ − надо итти.
И часто разсказывали потомъ и вспоминали хозяева, какъ ихъ лошади плакали. Плакали и иные хозяева: привыкли, жалко.
РАЗВЯЗА
Каждый вечеръ бабка Настасья заноситъ въ усадьбу молоко изъ деревни. Приходитъ она съ невѣсткой, придурковатой Марьей, становится на порожкѣ кухни и начинаетъ монотонную старушечью воркотню. Она сухая, сгорбленная, совсѣмъ маленькая, и не вѣрится, что когда-то была высокая и такая, что, бывало, никто не пройдетъ, не взглянувъ, когда была дѣвкой. Такъ заляпала и забила её суровая жизнь. Голосъ у ней разбитый, напоминающiй звяканье треснувшаго горшка: по груди били; едва-едва видитъ свѣтъ бѣлый: по головѣ били и много плакала. Невѣстка ея не придурковата, какой её считаютъ: запугана она, и пугливая душа ея гдѣ-то бродитъ − внѣ жизни. Она больше молчитъ, крутитъ пальцами и глядитъ въ землю.
Разсказывала какъ-то бабка Настасья про свою судьбу:
− …Ужъ какъ, бывало, мытарилъ поконикъ… и-и-и! Лошадь ни лошадь, − что ему подъ руку только попало, − все ташшилъ. А вино его такъ. И чѣмъ-чѣмъ не билъ! одной печкой только не билъ. Вотъ и Василья весь въ его вышелъ, озорникъ. По дѣлу − цѣны нѣтъ, кровельшшикомъ онъ.
Отчаяннѣй его не найти, очень отчаянный… По колокольнямъ вотъ, по трубамъ… на высоту самый дерзкiй, ничего не боится. Выше птицы завьётся, хоть и пьяный. А какъ на землю ступилъ − на глаза ему не попадайся, не дай Богъ. Передъ самой Пасхой корову нашу свелъ, замокъ сбилъ… А корова-то какая была! За сорокъ рублей въ городѣ продалъ, деньги пропилъ. Все ташшилъ и ташшилъ, въ покойника. А скажешь чего, − сейчасъ на кулаки! «Я васъ кормлю!» А?! Кормлю… Живой порошинки отродясь не видывали. Ну, да и терпѣнья не станетъ, сердца не уймешь… Скажешь, бывало, − прости, Господи: «хоть бы въ Сибирь тебя, каторжника, угнали! Развязалъ бы ты насъ, чёрная твоя доля!» На Марьѣ мѣста живого не найти, какъ за её примется. Только и вздохнемъ, какъ въ Москву уѣдетъ. А заявится − сейчасъ за Марью. − «Баба игдѣ?» − Сейчасъ въ Лобачево, за ей… домой волочитъ. Тамъ не даютъ, онъ сейчасъ живо отобьетъ и опять. Такой-то отчаянный! Хочь и сынъ родной, а прямо скажу, − только бы Господь послалъ развязу…
Совсѣмъ недавно такъ разсказывала про свою судьбу бабка Настасья.
И вотъ теперь наступила имъ развяза: отчаянный кровельщикъ ушелъ на войну.
Въ тотъ вечеръ, когда онѣ проводили его въ невѣдомый путь съ полустанка желѣзной дороги, − онъ запоздалъ и пустился одинъ догонять свой эшелонъ, − пришли онѣ на усадьбу, и старуха долго хныкала въ сумеркахъ на порожкѣ кухни, а Марья вздыхала. Старуха разсказывала подробно, какъ онѣ его снаряжали, какъ она заняла ему три рубли на дорогу, сердешному, − безъ сапогъ вовсе къ солдатамъ своимъ пришелъ, всё какъ есть пропилъ! − какъ она съ Марьей въ два дни пошили ему новую розовую рубаху и подштанники, и какъ старуха отдала ему своё расшитое крестиками полотенце, припасённое про смертный день.
− Не бралъ всё… − «Я, говоритъ, и кулакомъ утрусь». − Навязала ему, благословила, честь-честью. − «Слёзы, говорю, кулакомъ-то утираютъ, а ты возьми матернее полотенчико въ благословенiе, для счастья». Сталъ отъ мѣнѣ принимать, поглядѣлъ − заплакалъ. Да… поглядѣлъ − заплакалъ… заморгалъ. На лавкѣ сидѣлъ, ногти всё грызъ. А потомъ всталъ и говоритъ, − давайте, прощаться будемъ. Простился по-хорошему, въ ноги мнѣ поклонился, Марью за руку держалъ… Накликала я на его головушку… всё Господа, Царицу Небесную, просила, развязалъ бы насъ… Рубликами ему, три рубли. Всё вспомянетъ когда – калачика купить…
Въ концѣ августа, вечеромъ, какъ обычно, принесли онѣ молоко.
Принесли ещё письмо, которое передалъ имъ на дорогѣ сотскiй. Онѣ уже знали, что письмо это, − онѣ никогда не получали писемъ, − прислалъ имъ Василiй съ войны: такъ сказалъ имъ сотскiй, потому что на письмѣ нѣтъ марки; такiя письма теперь всѣ получаютъ съ войны. Письмо было сильно затёрто, стоялъ на немъ слѣпой фiолетовый штемпель, на которомъ едва виденъ орёлъ, и можно было разобрать только одно слово − полкъ.
− Почитай-ка, батюшка… неграмотныя мы-та…
Ни бабка, ни ея полунѣмая невѣстка не хотѣли входить въ покои, боялась загрязнить чистый полъ и долго не соглашалась сѣсть. Присѣли на уголкахъ стульевъ. Старуха достала комочекъ платка, въ которомъ она носила свои мѣдяки, и приготовилась поплакать. Невѣстка, краснорукая, крѣпкая молодая баба, круглоглазая, въ мужицкихъ сапогахъ, не подымала глазъ отъ полу, и не проронила слова.
Для старухи это было, кажется, первое письмо въ жизни: она не помнила, когда она еще получала письма, − неграмотный у ней былъ старикъ, покойникъ, а Василiй не писалъ никогда.
Начало было обычное, страшно вѣжливой начальной формулы, неизвѣстно кѣмъ изобретенной, прочно вошедшей въ обиходъ и только за по слѣднее время уступающей болѣе простымъ оборотомъ рѣчи. Было тутъ и − «родительницѣ нашей, Настасьѣ Петровнѣ», и «дорогой супругѣ нашей, Марьѣ Степановнѣ съ любовъю низкiй поклонъ», и увѣдомленiе, что это «отъ сына вашего и супруга вашего Василiя Николаевича», и заявленiе, что «живъ и здоровъ, чего и вамъ желаемъ». Все обычное.
Старуха плакала, потыкивая комочкомъ платка въ глаза и слушала очень внимательно, перегнувшись на стулѣ, чтобы не проронить слова.
Марья сидѣла понуро.
Потомъ писалъ Василiй, что былъ въ бою, но пока цѣлъ, а рядомъ съ нимъ убило товарища: «упалъ на меня, подъ ноги».
− Господи, Господи… − сказала старуха, − спаси его и сохрани.
Дальше стояли самыя простыя слова, но передъ смертью, которая уже заглядываетъ въ глаза, всё, должно быть, кажется инымъ совсѣмъ, и изъ простыхъ словъ глядится значительное. И это значительное почувствовалось и бабкой, и Марьей. Солдатъ просто и даже сурово просилъ благословить его впослѣдокъ, писалъ: «не чаю свидѣться». «Чего плохого видѣли отъ меня, потому ничего хорошаго не видали, простите и на мнѣ не попомните. Теперь я здѣсь совсѣмъ трезвый, стою передъ судьбой. Ворочусь − другое у насъ будетъ. И Марья пусть не поминаетъ плохого».
Письмо кончилось сообщенiемъ, что писано въ окопахъ, на доскѣ, потому такъ плохо, и рука устала отъ ружья, а сверху зудятъ пули.
«Молитесь обо мнѣ».
Бабка глотала слёзы: было слышно, какъ она дѣлала горломъ, какъ-будто икала. Марья смотрѣла передъ собой ничего невидящими глазами.
Молчали и не уходили. Придавило ихъ необычное, непохожее ни на что, что повидали онѣ тяжкаго въ жизни.
Я предлжилъ написать Василiю. Вѣдь, всѣ пишутъ своимъ, а ему отъ кого же и получить!
Бабка обрадовалась, сказала:
− Пропиши ты ему по-хорошему, какъ пожальчѣй… Кто ему тамъ доброе слово скажетъ!.. Что писать-то − вотъ…
Она склонила голову набокъ, подпёрла ладонью подбородокъ.
− Поклонъ отъ меня пропишите… − сказала первое слово Марья и замолчала, − стала опять смотрѣть въ полъ. И вдругъ заплакала тонкимъ-тонкимъ, нутрянымъ, стономъ. Бабка толкнула её и сказала:
− Вздумала чего… въ чужомъ мѣстѣ.
Марья зажала стонъ. Стало совсѣмъ тихо. Бабка начала говорить, что надо писать. Начала съ вѣжливости, кому и отъ кого поклоны, − обычное.
Потомъ замолчала. Нечего больше сказать? Нѣтъ, было что сказать. Бабка поднялась съ уголка стула и подошла къ столу. Только-только она всё не рѣшалась войти въ комнаты, а теперь всё забыла. Она опрёлась жилистыми бурыми руками съ глянцовитыми красными ожогами и скорлупными болячками, съ зажатымъ въ пальцахъ грязнымъ платкомъ-тряпицей, уставилась на непонятные ей начальныя строки письма и, тыча жёлтымъ ногтемъ въ бумагу, гдѣ было чисто, сказала такъ, какъ-будто ея Василiй былъ здѣсь:
− Посылаю я тебѣ, Васенька, сынокъ мой родной, головушка твоя бѣдная, горевая… родительское своё, матернее бласловенiе… − она пристукнула по столу костяшками пальцевъ, − которое нерушимое… нѣтъ у менѣ обиды на тебѣ! − бабка опять пристукнула, − какая у менѣ на тебѣ обида-а… Нѣтъ никакой обиды-ы… у сердца матери твое-эй…
Тутъ она запуталась, заспѣшила, заплакала. Смотрѣла на меня мокрыми воспалёнными глазами въ вылѣзшихъ рѣсницахъ и повторяла:
− Какая у менѣ на него обида? Нѣтъ у менѣ обиды…
Бабка завернула письмо въ платочекъ и понесла бережно, у груди.
Долго ещё оставались онѣ у кухни, и слышалась изъ темноты жалостная старушечья воркотня.
На утро я повстрѣчалъ бабку на почтѣ, у полустанка. Она спрашивала у самого почтового начальника, дойдётъ ли ея письмо безъ марки. Онъ сказалъ, что дойдетъ. Но она продолжала пытать, − скоро ли дойдётъ. Онъ сказалъ, что − скоро, и при ней опустилъ въ ящикъ. Старуха посмотрѣла на ящикъ и покрестилась. Пошла дробно и спѣшно, какъ всегда, думая быть-можетъ, о трёхъ рубляхъ, которые она заняла у попадьи и которые надо отработать на огородѣ − картошкой.
ОЖИДАНIЕ
Всѣ ждутъ и всѣ въ ожиданiи.
Это чувство томительно. Знакомо оно и природѣ. Бываютъ такiя долгiя непогожiя осени, когда и скотина въ хлѣву, говорятъ мужики, закиснетъ и перестанетъ кормиться, когда терпѣливыя къ неуюту галки начинаютъ ронять запрѣвающiя отъ сырости, слабѣющiя перья, а лошади болѣютъ ногами.
Когда льютъ осеннiе дожди, киснутъ дороги, а мокрый и грязный неуютъ съ воемъ носится по пустымъ полямъ, − ждёшь, не дождёшься, когда же, наконецъ, закурится, забѣлѣетъ и закуётся эта непокрытая грязная нагота. Близится, наконецъ, желанное. Падаютъ инеи, морщатся въ багровыхъ закатахъ лужи, уходятъ вѣтры. Хлюпающiя дороги стали твердѣй, звончѣй. Дали ясны, тихи. Небо въ ночи засыпано золотымъ горохомъ. Воздухъ тонокъ необычайно. Чутка тишина, какъ никогда.
Близится бѣлый покой. Какъ лѣса затихли! Они ждутъ. Даже уцѣлѣвшiе листья чуткихъ осинъ не дрогнутъ. Когда же? Можетъ-быть, ещё долго?
Можетъ, опять зашумитъ и завоетъ въ лѣсахъ, опять раскуются и поплывутъ дороги? а дождь зацарапается по крышамъ, по стѣнамъ, по окнамъ… а небо потеряетъ звѣзды?.. И кажется, что избитыя вѣтрами придорожныя берёзы большаковъ уже готовы хлестаться и безнадёжно ронять свои зыбкiя плакучiя вѣтви. Нѣтъ и нѣтъ всё ещё крѣпкаго свѣтлаго покоя, прочно накатанныхъ бѣлыхъ дорогъ, розоваго разсвѣта, скрипа и хруста и ночного сверканья бѣлой земли…
Бываютъ такiя томительно-долгiя непогожiя осени. Такъ же тяжелы и мутны сѣрые дни ожиданiя.
Здѣсь, въ поляхъ, эта пора ещё не наступила. Ещё шумятъ по лѣсамъ вѣтры, не особенно надоѣдно падаютъ дожди. Много ещё краснаго и жёлтаго золота по опушкамъ. Дороги ещё не слишкомъ развихлялись. И не родилась ещё тоска по бѣлому покою. А всѣ ждутъ и ждутъ въ наступившемъ затишьи.
Отгремѣли неурочные поѣзда; отъѣхали всѣ, кому нужно было отъѣхать. Далеко шумитъ военная гроза, не докатываются сюда ея ширящiеся волны. Лобовые осенняго призыва уже погуливаютъ въ рекрутахъ, шапкахъ и башлыкахъ. Ходятъ по лѣсу смягченные далью и глушью звуки прощальной гармоники-двухрядки. Оборвутся, − точно прислушиваются къ чему, ждутъ.
Въ богатой усадьбѣ, недавно отдѣланной заново, послѣ женитьбы старшаго сына на миллiонершѣ, − издалека съ луговъ виденъ бѣлый домъ, островерхая церковь и багровые клёны, − горе. Длинной, всё цапающей рукой захватила война и эту усадьбу. Говорятъ, старая барыня ждётъ со дня на день тѣло своего сына, офицера-кавалериста, недавно женившагося.
Его гдѣ-то похоронили, въ землѣ нѣмецкой. Родные ищутъ.
− Постелю ему постлали… − разсказывалъ каменьщикъ Иванъ, неожиданно трезвый и мучающiйся, − склали на совѣсть. А вотъ помянуть не придется… Не осталось ли, часомъ, у васъ какой водчонки?..
Говоритъ шутливо, какъ послѣ обычной работы. А сейчасъ, вѣдь, приготовлялъ новое мѣсто въ семейномъ склепѣ для «молодчинищи».
− Судьба-то наша! Передъ Петровками я имъ каминъ выкладалъ… − говоритъ Иванъ. − Выкладалъ я имъ каминъ теракотный, швецкiй. А Алексѣй Семенычъ, вотъ котораго убили на войнѣ, все смотрѣлъ съ супругой, какъ я, значитъ, выкладалъ… Мо-лод-чини-ща! Солидный изъ себя, тяжелый. И, какъ сказать, въ пиджакѣ былъ… не воейный были, а запасной, прапорщикъ. И жена у него тоже со-лидная, прямо − портретъ. И говоритъ мнѣ покойникъ: − «Ты, Иванъ Иванычъ, клади на совѣсть, не мошенничай. Мы съ женой тепло любимъ!» И её похлопываетъ по плечу. − «Я тебѣ сейчасъ поднесу, только ты каминъ мнѣ облепортуй въ самый разъ!» Ну, никогда не обманывалъ. Скажетъ − поднесу, ужъ поднесётъ безпремѣнно. Такъ я ему цѣлу недѣлю клалъ, а онъ мнѣ всё подносилъ. Ну, ужъ и склалъ имъ! Вотъ теперь клалъ для нихъ склепъ, − такъ вотъ, какъ живого видѣлъ, какъ онъ самъ мнѣ подносилъ. Вотъ она, война-то что идѣлаетъ! Думано ли, гадано ли!
Многiе входили въ усадьбу глядѣть новое мѣсто въ подвальномъ этажѣ вотчинной церкви, задѣланномъ старой рѣшёткой, съ неугасимыми лампадами, фарфоровыми пасхальными яйцами, изъѣденными пылью, и усохшими вѣниками. Въ большомъ, заново отдѣланномъ домѣ живетъ теперь только одна старая барыня, сидитъ безъ ногъ цѣлые дни въ креслѣ и ждетъ, ждетъ. Ежедневно приходитъ къ ней батюшка и пытается утѣшать. А у самого три сына, всѣ учителя, тоже ушли, − подучаются пока военному дѣлу. Батюшка успокаиваетъ старуху, а самъ безпокойно ждетъ, самъ мятежный. Теперь онъ уже не можетъ говорить спокойно, какъ говорилъ обычно. Онъ тычетъ пальцами, глаза горятъ, весь онъ возбужденъ страшно.
− Да! − кричитъ онъ, впиваясь во всё острыми черными глазами. − Ошибался, а теперь прямо говорю! Жиды − красавцы, поляки − красавцы, а нѣмцы − стервецы… надо ихъ съ лица земли, стереть эту пакость!
Бѣгаетъ въ зелёномъ подрясникѣ, тычетъ пальцами и громитъ нѣмцевъ всякими словами.
− И сотрутъ! − кричитъ онъ и выхватываетъ съ полочки, роняя троицкiе листки, календарь. − Вотъ-съ, читайте-съ! Хоть господинъ Брюсъ и не всегда правильно говорилъ, а теперь это будетъ, будетъ, будетъ! Увидите!!
И тыча пальцемъ, читатетъ по складамъ, съ великой увѣренностью въ голосѣ:
− «Произойдетъ… великая перемѣна… въ нѣкоторомъ знаменитомъ… знаменитомъ!!? государствѣ!» Во-отъ оно! Вотъ-вотъ-вотъ − пере-мѣ-на-то!
Будетъ емуперемѣна! Всё перемѣнятъ, всё! Я бы этого мошенника на необитаемый островъ засадилъ! Вѣдь это антихристъ!
− Да будетъ тебѣ, отецъ… расходился! − унимаетъ его попадья. − Съ мѣсяцъ всё такъ: изъ церкви придётъ и ругается. Что толку отъ твоего крику!
− Такое всѣмъ безпокойство причинилъ, а!? Мошенникъ, а не кайзеръ!
Теперь этотъ батюшка успокаиваетъ барыню. Какъ онъ её успокаиваетъ!
Въ пять часовъ вечера, когда приходятъ газеты, на почтѣ не протолчёшься. Приходятъ издалека и каждый день, изъ-за десятка верстъ, посылаютъ ребятъ. Изъ брезента вываливаютъ огромныя пачки газетъ.
Этого никогда не было. Макаръ Иванычъ, старый почтовый начальникъ, говоритъ съ сомнѣнiемъ:
− Понятно, у каждаго тамъ свой человѣкъ… но только ужъ и не знаю, какъ сказать… ужъ очень шибко пошла газета!
И смотритъ опасливо. Самъ онъ выписываетъ «Колоколъ».
Десятки рукъ тянутся за рѣшётку, упрашиваютъ начальника не тянутъ.
Добиваются писемъ, но пока немного приходитъ этихъ писемъ со штемпелями полковъ. Здѣсь и старухи, и бородатые мужики-отцы, и робкiя дѣвушки, и затаённо ждущiя, пытающiя тревожными взглядами молодухи.
Спрашиваютъ старичка-почтаря:
− Ну, какъ у насъ тамъ… чего пишутъ-то, Макаръ Иванычъ?
− Хорошо пишутъ, а лучшаго подождемъ.
Говоритъ бодро и бодро понукаетъ подручнаго.
По воскресеньямъ у желѣзнодорожнаго переѣзда, подъ полустанкомъ, собирается толпа, больше − женщины. Стоятъ, прислонившись къ заставной балкѣ переѣзда, ждутъ поѣзда. Всё больше молодыя лица, здоровыя, съ тревожнымъ блескомъ въ глазахъ. У многихъ мужья на войнѣ. Многiя ещё не имѣютъ отъ нихъ писемъ. Стоятъ и ждутъ, поплёвывая подсолнушки, − не выпадетъ ли счастье, не сойдётъ ли съ поѣзда солдатъ, отпущенный на короткую побывку. Въ первое время бывали случаи. А теперь, должно быть, уже всѣхъ погнали, − никто не прiѣзжаетъ. Вотъ, говорятъ, раненыхъ скоро будутъ отпускать на поправку. Много прошло съ ними поѣздовъ. Больше ночами проходятъ здѣсь.
Ночью проходитъ и почтовый, не останавливается теперь на полустанкѣ, какъ прежде: теперь спѣшатъ. Но и къ почтовому приходятъ иные. Какъ знать, − можетъ и услышишь чего: вѣдь, почтовый-то, слышно, идетъ съ тѣхъ мѣстъ.
Не останавливается почтовый, съ рёвомъ проносится въ темноту, кидая искры, и ничего нельзя услыхать. Всегда провожаетъ его стрѣлочникъ Чубенка, полтавскiй хохолъ, пытаетъ затаившимся взглядомъ. Днёмъ такъ глядитъ, а ночью-то иначе развѣ? Тамъ у него большое − ушли два сына.
Самъ онъ тоже солдатъ, только уже имѣетъ чистый билетъ. И не замѣтить, что онъ тоже всё ждетъ; но онъ ждётъ. Онъ такъ внимательно оглядываетъ вагонныя окна, такъ задумчиво смотритъ вслѣдъ уходящимъ туда поѣздамъ. И такъ тревожно-пытливо ловитъ захлестанныя дождемъ окна и полураздвинутыя двери санитарныхъ вагоновъ, неспѣшно возвращающихся оттуда.
− Чубенка, а получили вы письма?
− Було одно, може ще напышутъ… Да що письма! Пысали въ газетахъ, що усѣ лягаютъ: и наши лягаютъ, и германцы, и австрiяки… А австрiяки, мовь тiи листя, − показываетъ онъ на клёнъ, подъ которымъ уже закрылась земля красными звѣздами.
Говоритъ онъ спокойно, безстрастно даже. Война! Жалѣй не жалѣй − всѣ ложатся, такое дѣло. Плохо, что на чужомъ полѣ ложатся. У него нездоровое, желтоватое лицо въ чёрной бородѣ, жёлтая куртка съ жёлтымъ рожкомъ и флажкомъ за пазухой. Невесёлые, слабые глаза. Похрамываетъ.
Я часто вижу его возлѣ будки. Сюда онъ перетащилъ кое-что съ родины.
По краю небольшого огорода лѣтомъ пышно красовались подсолнухи, теперь однѣ тычины. Но ещё густо глядятъ почернѣвшiя головки мака, который онъ всё собирается вытрясти и всё никакъ не найдетъ времени; скоро его совсѣмъ растрясутъ сороки и воробьи. Я не понимаю, зачѣмъ ему макъ. Валяются на мокрыхъ грядахъ огромныя палевыя тыквы. Я не понимаю, зачѣмъ ему и тыквы. Пора бы ужъ ихъ срѣзать, что ли. И мальвы у него подъ окномъ, плохонькiя, тощiя. Въ его будкѣ виситъ подъ зеркальцемъ въ вѣночкѣ изъ безсмертниковъ фотографическая карточка двухъ солдатъ-сыновей, со знаками за отличную стрѣльбу и поставленными между колѣнъ тесаками. Недавно на рамочкѣбылъ васильковый вѣночекъ, теперь безсмертники. Зачѣмъ безсмертники! И зачѣмъ онъ покинулъ свой милый край, свою Украину, для этого непригляднаго мѣста, гдѣ всё время гуляетъ вѣтеръ, а теперь такъ и совсѣмъ неуютно въ дождѣ.
Его старуха послѣднiе дни печальна и ждётъ вѣстей, а онъ ничего, какъ-будто. Да вѣдь и то сказать − что такое солдатъ? Чубенка это хорошо знаетъ. Солдатъ это − такое, что его булавкой коли, а онъ не долженъ подавать никакого виду. Вотъ что такое солдатъ. На него и пули, и штыки, и пушки, и вся артиллерiя, и нѣмцы, и вси злодiи, а онъ никакого виду! Вотъ что такое солдатъ. Он самъ былъ солдатъ. И теперь, коли позовутъ, пойдётъ.
Всё едино − тутъ ли съ рожкомъ бѣгать, тамъ ли съ ружьёмъ. Да тамъ-то, если бы ещё рядышкомъ съ сыновьями-то…
И хоть онъ хорошо знаетъ, что такое настоящiй солдатъ, − а его сыны настоящiе солдаты, − нѣтъ-нѣтъ и затуманится у него въ глазахъ дума, и поглядитъ онъ въ ту сторону, откуда приходятъ вѣсти! И онъ ждётъ.
Но эти… какъ онѣ ждутъ!
Съ утра льётъ и льётъ дождь, холодно, и порывами налетаетъ вѣтеръ. А двѣ бабы, − говорилъ Чубенка, − стоятъ съ самаго ранняго утра: сегодня должны пройти четыре санитарныхъ поѣзда. Онъ уже толковалъ имъ − не останавливаются здѣсь. Нѣтъ, онѣ ждутъ и ждутъ. Укрыться отъ дождя некуда, на полустанкѣ ничего, кромѣ двухъ будокъ, нѣтъ, − голая земля.
Неподалёку трактиръ, лавки и почта, но пока добѣжишь оттуда, − проскочитъ поѣздъ. Бабы устроились на скамейкѣ, укрытой узкимъ гребешкомъ крыши надъ будкой. Стоятъ рядомъ, притиснувшись, кутаясь въ платки, съ посинѣвшими унылыми лицами. И ждутъ.
− Сказано вамъ, не останавливаются!
И начинаетъ разсказывать имъ, какое было сраженiе подъ городомъ Ильвовомъ.
− Такъ тебѣ тутъ и лягаютъ, лягаютъ и лягаютъ усѣ!
− И никакого замиренiя… и никакого замиренiя… − вздыхаетъ одна изъ бабъ.
Она смотритъ жутко круглыми, птичьими, усталыми глазами. Тяжёлая печаль на этомъ жуткомъ отъ внутренней боли лицѣ. У ней ушёлъ мужикъ.
У другой совсѣмъ перекошено лицо отъ опухоли, она всё почвокиваетъ зубомъ и морщится: другой мѣсяцъ, съ самаго прощанья, болятъ у ней зубы. У ней ушёлъ сынъ.
− Вотъ, стоитъ на дождю − зубы и болятъ… − говоритъ Чубенка, присаживаясь на скамью, у ногъ бабы. − Ну, сказано жъ, що не становится. Отъ дурная! Замы-ренiя! Хиба жъ може буты замыренiе! Мы ихъ усѣхъ должны побрать и всѣ города у нихъ позабирать, − тогда може замыренiе буты. Приказано ихъ съ лыца земли, да якъ?! щобъ духу не було! Плачетъ… А що вродитъ за твоего плачу? Грязь.
Говоритъ Чубенка сердито, − доняли, видно, его эти унылыя бабы. Онъ уже раза два ходилъ къ себѣ и опять приходилъ и опять говорилъ, что не останавливаются поѣзда. И про плачъ говорилъ не разъ. Но ждутъ бабы.
Можетъ-быть, увидятъ хоть на ходу, въ окошко; услышатъ чего. Можетъ, и остановится ещё, и онѣ пойдутъ и спросятъ про своихъ.
И я стою рядомъ съ ними на скамейкѣ и хоронюсь отъ дождя. Развѣ тоже хочу увидѣть кого черезъ мелькающiя, забрызганныя дождемъ окна?
И стрѣлочникъ всё топчется въ грязи, на дождѣ. Онъ-то чего тутъ? Развѣ онъ не знаетъ лучше всѣхъ, что поѣздъ не останавливается здѣсь?
Нехватаетъ ещё его старухи. Но зачѣмъ ей мокнуть! Какъ, зачѣмъ? А можетъ пропустить поѣздъ − вѣдь эти поѣзда безъ расписанiя. Вѣдь этимъ поѣздамъ теперь всегда и вездѣ открытая дорога. А Чубенка-то на что! Ему хоть и шибко за пятьдесятъ, а глазъ его очень далеко видитъ. А до будки два-три десятка шаговъ. Ещё успѣетъ добѣжать старуха. Вонъ она, накинула на голову кафтанъ, смотритъ съ порога…
− Отъ собачiй нѣмецъ, якую войну закрутывъ!
Гудитъ далеко по вѣтру. Это на дальней остановкѣ, ещё не скоро. Всѣ смотрятъ. Густая, сѣрая полоса дождя, какъ исполинская основа, протянулась накось, отъ неба къ землѣ. Ничего не увидишь сквозь эту плачущую пелену.
