Текст книги "Суровые дни"
Автор книги: Иван Шмелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
ПОДЪ ИЗБОЙ
− …Да вѣдь какъ началось… обыкновенно. Сталъ, было, я самоваръ разводить, − стражникъ мимо сиганулъ, къ волостному. Ну, конечно, мнѣ это безъ вниманiя. Пять часовъ, молодыхъ надо подымать, − на поле собирались, дожинать. Михайла мой только тринадцатаго числа, въ воскресенье, свадьбу игралъ, женился… ну, конечно, три дни гуляли, то-сё… распространялись по душамъ съ молодой-то. Передъ Пасхой только со службы воротился, изъ солдатъ. «Буде, кричу, робятъ-то насыпàть… хлѣба для ихъ запасать надо, жать время, осыпается!» А Мишка мой изъ сѣнцевъ мычитъ: ладно, поспѣемъ!.. И сноха, слышу, хикаетъ и хикаетъ. Кадушку свалили. Ну, конечно… распространяются… А-ты, дѣло какое! Ну, хорошо.
А тутъ моя, − и что ей въ голову влѣзло, − роется въ укладочкѣ, говоритъ, − какъ бы моль не поточила. И вытаскиваетъ, − вѣдь вотъ что къ чему-то − Михайлову солдатскую фуражку и на свѣтъ смотритъ. «Чего ты?» − говорю.
«Да, говоритъ, моля её, никакъ, съѣла». Потомъ ужъ опослѣ стали мы съ ней обсуждать всё дѣло, − вспомнила: во снѣ ей привидѣлось − моль всю её укладочку поточила… Михайла приходитъ, требуетъ, − давай имъ картошки новой, живо! Завтракать сейчасъ и въ поле. А ужъ картошка кипитъ, то-сё…
И картошка нонѣшнiй годъ, прямо… задалась, никогда такой не было, рано завязалась, и какъ песокъ, разсыпчатая. У Щербачихи на сѣмена бралъ. И навсягды у её брать буду, управляющiй попу рекомендовалъ. А вотъ сейчасъ, погодите… Значитъ такъ… картошка. Ѣдимъ. Михайла своей подкладаетъ − не стисняйся, ѣшь, къ мужнину хлѣбу примыкай…
Дѣд Семёнъ, бывшiй десятскiй, говоритъ неспѣша, приминая большимъ пальцемъ золу въ трубочкѣ, помогаетъ разговору. Остановится, поглядитъ на трубочку, на золу, вспомнитъ − и опять говоритъ обстоятельно. Большая его голова, въ сѣдѣющихъ кольцахъ на вискахъ, опущена. Молодая сноха работаетъ на станкѣ фитильныя ленты, но дѣло у ней идетъ плохо: подолгу останавливаетъ станокъ и слушаетъ. Я вижу её съ завалинки въ окошко − видна только верхняя часть лица, въ бѣломъ платочкѣ. Она чёрнобровенькая, въ румянцѣ, востроносенькая, бѣленькая, писаная. Взяли её безъ приданаго, по любви, за красоту. Семёнова старуха, видно мнѣ, возится въ сараюшкѣ, во дворѣ, у овцы, которая вчера воротилась съ поля съ переломленной ножкой. Изъ-за плеча старухи я вижу и чёрную морду овцы съ робкими влажными глазами, разѣвающую съ чего-то ротъ, − должно быть, отъ боли.
− Натуго мотай, слышь… − говоритъ старухѣ Семёнъ. − До Покрова подживётъ…
Засматриваетъ подъ крышу. Тамъ ласточки налѣпили гроздь сѣрыхъ шершавыхъ гнѣздъ. Я знаю, почему Семёнъ засматриваетъ на эти гнѣзда.
Первый годъ они у него завелись, и онъ вѣритъ, что это къ благополучiю: голуби если и ласточки − къ благополучiю. А вотъ у Никифоровыхъ, черезъ домъ, повадилась сорока на зорькѣ сокотать − вѣсти будутъ. А какiе теперь вѣсти! Старуха Семёнова знаетъ, какiя вѣсти. А ласточка − дѣло другое, только бы въ окошко не залетѣла. Старуха всё знаетъ. Нехорошо тоже, когда дятелъ начинаетъ долбить съ уголка, паклю тащитъ. Самое плохое.
Но соснякъ отсюда далеко, и всего разъ было за ея время, − налеталъ дятелъ на поповъ домъ, − у попа потомъ вразъ оба сына утопли. А вотъ въ Любицахъ, версты четыре отсюда, за прошлый годъ два раза случалось, тамъ соснякъ. И тоже вѣрно.
− Ну, хорошо. Ѣдимъ картошку. И вотъ въ окошко − стукъ-стукъ.
Бабка гладитъ овцу, а сама повернула голову къ избѣ и слушаетъ: это видно по настороженной головѣ.
− Староста въ окошко заглянулъ, вотъ въ это самое окошко, и глаза у него не то, чтобы безпокойные, а сурьозно такъ глядитъ, − я его прямо даже не узналъ. − «Солдата твоего на войну требуютъ, на мибилизацiю, къ утрему завтра въ городъ съ билетомъ чтобы… И всѣхъ поголовно на войну, которые запасные!» − И нѣтъ его.
− Велѣлъ къ пяти часамъ чтобы… − говоритъ отъ сарая бабка. − Господи, Господи…
− Да, къ пяти чтобы часамъ быть. И ушёлъ стучать. Ну. Тутъ, конечно, началось преставленiе… − говоритъ Семёнъ, кривя губы, не то посмѣиваясь, не то съ горечью. − Бабы выть, то-се… а Мишъ глянулъ на меня, на Марью на свою… сразу какъ потемнѣлъ. − «Не можетъ быть у насъ никакой войны!» − Не повѣрилъ.
− И не вѣрилъ, и не вѣрилъ…. − закачалась, не подымаясь отъ овцы, старуха.
− И не повѣришь. Десятскiй Иванъ Прокофьевъ прибѣгъ, кричитъ, − съ нѣмцами война началась! Ну, потомъ всѣмъ семействомъ три дни въ городѣ жили, на выгонѣ. Ну, ничего… на народѣ обошлись. Главное дѣло, безъ обиды ужъ, всѣмъ итить. И народу навалило − откуда взялось! Валитъ и валитъ, валитъ и валитъ. А по лѣтнему времени у насъ мало мужиковъ, въ Москвѣ работаютъ. А набралось − тыщи народу. А вотъ послушай. Сколько живу, мнѣ пятьдесятъ восьмой, а такого дѣла не видалъ. Турецкую помню, японскую, − ни-сравнимо. Прямо, какъ укрѣпленiе въ народѣ какое стало: ни горячаго разговору, ни скандалу… казенки закрыли − совсѣмъ не распространялись, это прямо надо сказать. И вотъ, чуднòе дѣло, − какъ на крыльяхъ всѣ стали… чисто вотъ какъ на крыльяхъ. Удрученья такого нѣтъ. Главное, − всѣмъ, никому никакого уваженiя, всѣ обязаны, по закону. Съ японцами когда − тогда по годамъ различали: у насъ не берутъ, а черезъ три двора Егора потребовали, а у Камкина и у Барановыхъ не безпокоили. Ну, и было очень обидно − почему такъ. А тутъ − подъ косу, всѣхъ. А черезъ недѣлю и «крестовыхъ», ратниковъ затребовали. Всѣмъ стало понятно − дѣло сурьозное, извинять нельзя никого. Всѣ-эхъ, дочиста. У насъ тутъ за Поджабнымъ заводъ литейный, богачи такiе… всѣ лѣса до самаго города ихнiе… − никакого извиненiя не дали. Обѣихъ сыновъ и никакого разговору. И пошли. Одинъ − унтеръ-офицеръ, другой − писарь. Прикатили на автомобилѣ, съ мамашей и папашей. Стой, не распространяйся. Сурьерное дѣло. Нѣмцы зачали, отъ нихъ бѣда, съ ними разговоръ строгiй. Япоцы воевали за тыщи верстъ, а тутъ рядомъ. Начнетъ одолѣвать − куда денешься? А я ужъ ихъ знаю, ихъ карахтеръ. На лаковомъ заводѣ жилъ, знаю. Главный лаковаръ у насъ былъ, Фердинандъ Иванычъ Стукъ, баварскiй нѣмецъ. У него изъ камушка вода потекётъ. Что не такъ − сейчасъ кулачищемъ въ морду тычетъ. «Швинья рускiй, шарлатанъ!» И первое удовольствiе − на сапоги плюнуть. И шесть тыщъ получалъ! А кто онъ самъ-то, Фердинандъ-то Иванычъ, какого онъ происхожденiя? Былъ фельдфебель запасной, баварскiй. Ну, лакъ могъ варить, секретъ зналъ. Пришёлъ съ узелочкомъ, а теперь и жену выписалъ, домъ за Семёновской заставой купилъ, лаковый собственный заводъ поставилъ. Кормиться къ намъ ѣздятъ… А дать имъ ходу − такое пойдётъ, хуже хрѣну. И не выдерешь. Цѣпкiе, не дай Богъ. Въ газетахъ читали давеча въ трактирѣ, − всѣхъ одолѣть грозится, всѣхъ царей и королей долой. Ну, тутъ дѣло сурьозное…
Семёнъ и самъ читаетъ газеты, всю ночь читаетъ, и знаетъ многое.
Онъ знаетъ, что за насъ царица морей, Англiя, которая ужъ если примется − распостранитъ. За насъ и Францiя, которая республика, но флотъ тоже замѣчательный, и по сухопутью ежели двинетъ − про-щай! За насъ и Бельгiя, о которой Семёнъ очень хорошаго мнѣнiя: на литейномъ заводѣ директоръ изъ Бельгiи, Николай Мартынычъ Бофэ − поглядѣть такого! Ростомъ въ сажень, одной рукой играючи пять рудовъ швыркомъ. И всё-таки Семёнъ говоритъ, что дѣло не шуточное. Нѣмцевъ онъ опасается.
− Они такъ не пойдутъ, въ отмашку. Онъ ужъ все на бумажкѣ прикинулъ, вывелъ, что ему требуется, и шумитъ. Маленько только промахнулся, − почитай-ка вонъ по газетамъ, что! − такъ принялись, такое объединенiе, такая дружба у всѣхъ, − держись, не распостраняйся. Всѣ согласились въ союзъ. И что такое это поляки? Не православные, а славяне! А-а… та-акъ. Значитъ, и римскiй папа тоже, и за французовъ, съ нами, значитъ. Америку бы къ намъ! Что-то тутъ у насъ не сварилось. Америка всегда за насъ была…
Бабка устроила овцу и присѣла къ намъ. Уже вечерѣетъ. Ближе и ближе щёлканье пастушьихъ кнутовъ. Сегодня суббота, ударяютъ ко всенощной.
Проходятъ старухи въ церковь. Дѣвчонки бѣгутъ къ околицѣ встрѣчаютъ субботнее, раннее стадо. Всё − какъ всегда: и тихiй звонъ, и полощущiйся за рѣкой, къ лѣсу, съ послѣдними возами запахъ запоздавшаго сѣна.
− Письмо прислалъ… Пишетъ, что скоро повезутъ на линiю огня, на позицiю… Прощенья у всѣхъ проситъ…
Старуха прикрылась коричневой жилистой рукой, съ мѣднымъ супружескимъ кольцомъ, и всхлипываетъ.
− Затянула… Мало ночи тебѣ! − ласково-сурово говоритъ ей Семёнъ. − Дѣло сурьозное, каждый можетъ ожидать. Кому какое счастье. Кузьма вонъ, − семь пуль ему въ ногу попало въ Портъ-Артурѣ, − всѣ вышли, кости не тронули. И опять пошёлъ воевать. А нашему всё удача: и унтеръ-офицеръ, и саперъ. Сапёрамъ не въ первую голову итить. Вонъ Зеленова старуха въ церкву пошла… и ты ступай, помолись. И не плачетъ. А они вонъ три недѣли письма не получаютъ. Какъ получили, что въ боевую линiю ихнiй вышелъ… только и всего. Что она тебѣ сказывала, ну? − уже раздражённо, почти кричитъ Семенъ на старуху, тряся за плечо.
Бабка не плачетъ уже. Она сморщилась, уставилась на разъѣхавшiйся полсапожекъ и говоритъ, вздыхая:
− На приступъ иду… говоритъ…
− То-то и есть − на приступъ! Значитъ − что? Почему три недѣли не пишетъ? Вотъ то-то и есть. А Михайла нашъ са-пёръ! Сапёры всегда въ укрытiи… − говоритъ ей Семёнъ, смотритъ на меня и старается улыбаться.
Въ сараюшкѣ жалабно мэкаетъ овца. Громыхаетъ телѣга, вывёртываетъ изъ-за церкви. Ѣдетъ сотскiй, старикъ Цыгановъ. Что-то кричитъ Зеленовой старухѣ и трясетъ рукой. Пылитъ къ намъ.
− Чего въ городѣ слыхать? − окликаетъ его Семёнъ.
Цыгановъ останавливаетъ лошадь, оправляетъ шлею, не спѣшитъ.
− Говорили разное… И нѣмцы бьются, и французы бьются… всѣ бьются, а толку нѣтъ. Наши шаръ ихнiй взяли, прострѣлили. Казакъ ешшо двадцать нѣмцевъ зарубилъ… Чего жъ ешшо-то? Да, будетъ имъ разрывъ большой. На почтѣ газеты читали… − берёмъ ихнiе города, по десять городовъ… Ничего, хорошо… Наши пока движутъ по всѣмъ мѣстамъ, ходомъ идутъ. А карасину нѣтъ и нѣтъ…
− Дай-то Господи… − шепчетъ за спиной бабка. − Картошку-то почёмъ продавали?
− А ещё что? − спрашиваетъ Семенъ.
− Въ плѣнъ много отдается, ихнихъ. Раненые наши ѣдутъ, въ больницы кладутъ…
− Кричатъ, поди? − слышу я молодой голосъ позади. Это молодуха бросила свой станокъ.
− Про это не пишутъ. Значитъ, пока всё слава Богу…
Подходятъ ещё и ещё и двигаются рядомъ съ телѣгой, а сотскiй всё останавливается и опять трогаетъ. Видно в Самый конецъ села. Крестятся, ставятъ ноги на ступицу, смотрятъ вслѣдъ. А сотскiй размахиваетъ рукой.
− Ну, радуйся, старуха, − говоритъ Семёнъ, − ступай въ церкву. Города ихнiе берёмъ, − значитъ, Михайлѣ и дѣлать нечего. Сапёръ тогда идетъ, какъ если они на насъ станутъ насѣдать. Ну, и иди въ церкву. Вонъ ужъ и корова у двора. Да иди ты, сдѣлай милость… Марья выдоитъ.
Мы остаёмся вдвоёмъ на завалинкѣ. Молчимъ. Тихо. Лицо Семёна сумрачное. Я чувствую, − одна и одна у него дума − о Михайлѣ. Но вѣдь до сапёровъ ещё не дошло! Или дошло?
− Сапёры для защиты назначены, для укрѣпленiя… − говоритъ онъ. − Старуху я этимъ и ворожу. Чего тамъ… Я про сапёровъ очень хорошо знаю, что къ чему, − самъ въ сапёрахъ служилъ. Беъ сапёра ни шагу не сдѣлать. И по крѣпости сапёръ, и по пѣхотѣ… и наступай, и отходи − безъ сапёра не обойдешься. Мой Михайла, − да вы его видали, − ещё подюжѣй меня будетъ… Самая крѣпость − въ сапёры… Степанъ мой, тотъ квёлый уродился, въ крестникахъ въ Москвѣ… да что! А Михайла… Жаднось-то обуяла! Кормили ихъ, поили… всѣ большiя дѣла − въ каждомъ нѣмецъ. А теперь и землю хотятъ…
− Ну, а какъ думаешь, побѣдимъ?
− А это какъ Господь дастъ. По народу-то, глядѣться, должны бы мы одолѣть. Потому, чисто на крыльяхъ поднялись. Измѣны бы какой не было… Да что я тебѣ скажу, − бабы нонче куда меньше выли! Землю завоевать грозится… Ну, землю-то нашу въ карманѣ не унесёшь, возьми-ка её…
Семёнъ исподлобья глядитъ за рѣку − широко тамъ. И какъ тихо.
Перезваниваютъ колокола, − покойнiй вечернiй перезвонъ. Покойна зарѣчная даль. По вертлявой дорогѣ въ лугахъ, свѣтлыхъ послѣ покоса, рысцой труситъ бѣлая лошадка, невзятая на войну, − должно быть, старенькая. Конечно, старенькая, бѣлая вся, а бѣжитъ, попыливаетъ. Всё, какъ всегда. И небо, какъ всегда, − покойное, мягкое, русское небо. Отъ лѣсу спускается на луга пестрая кучка ребятъ − ходили за брусникой. Какъ всегда.
− Опять дымитъ… − говоритъ Семёнъ. − Подаютъ и подаютъ.
За краемъ луговъ, гдѣ – чуть видно − бѣлѣетъ нитка шоссе, дымитъ.
Тамъ чугунка. Тянется длинный-длинный товарный поѣздъ. Уже забѣжалъ за край лѣса, дымитъ надъ зелёной каймой, а хвостъ всё ещё за лугами, за шоссе. Да, подаютъ и подаютъ. Вотъ уже третiй ползётъ за этотъ часъ, какъ сидимъ.
− Двери раздвинуты, − военный. Ещё до Сибири, сказываютъ, не дошло.
А ужъ какъ Сибирь двинутъ… Ото всѣхъ морей идёмъ, ото всѣхъ океяновъ. Удумать бы сдужили, а силы много у насъ… Не должны уступить.
Смотрю на Семёна. Что въ нёмъ? Спокоенъ, беззлобенъ. Война для него не подвигъ и не игра и, пожалуй, даже не зло. Страшно важное, страшно трудное дѣло. Сдѣлать его нужно, − не отвернёшься. Но нельзя и забыть своё, здѣшнее. Сегодня онъ отсѣялся и радъ узнать отъ меня, что идетъ къ дождю. У него на усадьбѣ за плетнёмъ штукъ пятнадцать хорошихъ яблонь.
Грушовку и аркадъ онъ снялъ, завтра собирается снимать коробовку и боровинку − дюже покраснѣла. У него въ садочкѣ шалашъ, краснѣетъ на травкѣ лоскутное одѣяло, а онъ спитъ въ шалашѣ вотъ уже третью недѣлю, сторожитъ отъ поганцевъ-ребятишекъ. У него хорошая антоновка, первое яблоко, и онъ мнѣ подробно разсказываетъ, какъ заводилъ этотъ садочекъ, сколько собралъ въ прошломъ году и какъ лѣтъ пятнадцать тому назадъ выдралъ верёвкой въ этомъ садочкѣ своего Мишку − не показывай дорожку другимъ.
− По веснѣ самъ мнѣ весь садъ окопалъ − сапёръ. Да вѣдь какъ окопалъ-то! За часъ всѣ, на полторы ло-паты! Наклали мы ему грушовки полонъ мѣшокъ, еще пробѣлъ только-только показала. А ужъ теперь и антоновка скоро сокъ дастъ. А какъ, раненые-то которые или кто убитъ… фамилiи-то печатаютъ?
− Нѣтъ, ещё не видалъ.
− Будутъ когда – слѣди ужъ. Михайла Семёнычъ Орѣшкинъ, сапёръ. Гляди ты, опять дымитъ! Ну, дай Богъ на счастье…
ЗНАМЕНIЯ
I
Невѣдомыми путями приходятъ и текутъ по округѣ знаменiя, намекаютъ сказанiя. Откуда приходятъ, гдѣ зарождаются, какъ и кѣмъ?
Есть въ жизни незнаемые поэты. Жива созерцательная душа народа. Не любитъ она цифры и мѣры и непреложныхъ законовъ. Жаждетъ иного мiра, которому тѣсно въ этомъ, хочетъ чудесъ, знаменiя и указующаго Перста.
Какой уже день шумятъ и шумятъ старыя деревья парка, − не утихаетъ буря. Два серебристыхъ тополя-гиганта, чтò стояли у каменныхъ воротъ усадьбы, упали прошлой ночью, и сразу стало неуютно и голо въ саду. Вотъ она, обгладывающая всё поздняя осень. А какъ-будто совсѣмъ недавно стояли эти чёрныя давнiя яблони въ бѣло-розовомъ одѣянiи дѣвичьяго цвѣта, слушая брачный шёпотъ вѣтра и пчёлъ, неслышно роняя предсвадебныя одежды. Теперь − чёрныя-чёрныя старухи, отовсюду выпустившiя старые костыли-подпоры, чтобы не завалило бурей. Чёрные, обглоданные скелеты.
− А, глядѣться, свѣжёхонькiе стояли… − недоуменно говоритъ работникъ Максимъ и носкомъ сапога тычетъ въ изломъ упавшаго тополя. − Ни гнилости нигдѣ не видать, ни защербинки нѣтъ.
Онъ пытливо смотритъ совинымъ лицомъ, и его узкiй, до переносья заросшiй лобъ силится уяснить что-то очень значительное.
− Да-а… − выдыхаетъ онъ, покачивая головой, − видно ужъ, дѣло такое… оказываетъ.
И опять трясетъ головой − рѣшительно, точно теперь всё ясно.
− Гляньте-ка! − тревожно говоритъ онъ и показываетъ за садъ, поверхъ яблонь, къ селу. − Крестъ-то?! Сорвало крестъ-то на колокольнѣ!
Теперь не мѣшаютъ тополя. Теперь хорошо видно, какъ на куполѣ церкви, точно распятый на синемъ полѣ, лежитъ, держась обрывками золочёной цѣпи, знакомый крестъ.
− Сор-вало…
И говоритъ такъ, и такъ внятно молчитъ, что и въ меня начинаетъ прокрадываться смущаюшее безпокойство.
− За деревами-то не видать было, а теперь сразу прочистило − смотри!
Ну, да. Сорвало крестъ, а чтобы усадьба видѣла, повалило и тополя.
Конечно, это хочетъ сказать Максимъ.
И уже не одни мы смотримъ отъ тополей къ колокольнѣ. Смотритъ и максимова баба, и остановившiй на дорогѣ, у столбовъ, свою лошадь урядникъ, и двѣ старухи съ котомками, пробирающiяся куда-то по грязной дорогѣ.
− Когда жъ это у васъ крестъ-то снесло? − строго спрашиваетъ урядникъ, словно мы виноваты − не доглядѣли.
− Когда снесло… снесло! − говоритъ сердито Максимъ. − Вонъ и дерева снесло.
− Плохо укрѣпили! Васька-пьяница ставилъ… вотъ.
− Этихъ не Васька ставилъ, свѣжёхонькiе совсѣмъ… Имъ и падать-то не изъ чего, а снесло! − предостерегающе-пытливо говоритъ максимъ. − Да теперь ужъ…
Старухи крестятся, поглядываютъ на Максима, поддакиваютъ укутанными головами и топчутся промокшими лапотками въ грязи.
− Шли, родимый, мы тутось… село-то на горкѣ, у большака-то… − говоритъ одна урядниковой спинѣ, − у самой-то церкви заборчикъ на могилки завалился, на хрестики…
И когда мы всѣ такъ стоимъ и смотримъ и проникаемъ въ таинственно совершающееся, захватывающее, видимо, и с урядником, который почему-то не отъѣзжаетъ, двигается на насъ вся растерзанная, въ разбитыхъ, на босу ногу, башмакахъ, старуха. Голова ея безъ покрышки, сѣдая, растрепанная; коричневая сухая грудь раскрыта; жилистыя синеватыя ноги непрiятно бѣлѣютъ на чёрной грязи дороги и общелкиваются мокрой, затертой юбкой.
− Адiоты! − говоритъ урядникъ. − Опять Губаниху выпустили!
Губаниха манитъ насъ издали и что-то ищетъ за пазухой. Это душевно-больная, буйная въ полнолунiе, когда её прикручиваютъ къ постели полотецами. Теперь полнолунiе близко, Губаниха убѣжала отъ невѣстки и будетъ бродить по деревнямъ, бить палкой окна и безпокоить народъ. Её, какъ всегда, поймаютъ верстъ за двадцать, найдутъ, всю истерзанную, гдѣ-нибудь въ полѣ, гдѣ она «воетъ волкомъ», и привезутъ скрученную верёвками на телѣгѣ, а она будетъ рваться и стукаться сѣдой головой о грядки. Изъ башмаковъ вытрясутъ собранныя уцѣлѣвшiя копейки.
− Домой ступай, бабушка! − ласково, чтобы не напугать, говоритъ урядникъ и лѣзетъ за кошелькомъ. − Я тебѣ не калачикъ дамъ…
Старуха смотритъ на насъ запавшими красными глазами и отмахивается палкой, чтобы ей дали дорогу. Ударяетъ по урядниковой кобылѣ.
− Тпррр! Не серчай, бабушка…
− На мёртвое тѣло, Христа ради… − проситъ старуха и всё ищетъ и ищетъ за пахухой.
Она всегда проситъ − то на новую шубу, то на внучку, то на мёртвое тѣло. Лѣтъ пять тому убили ея мужа въ лѣсу, когда онъ ѣхалъ съ лѣсной дѣлянки. Потомъ, черезъ мѣсяцъ, утонулъ на Жиздрѣ женатый сынъ, плотогонъ. И опять, тутъ же, ещё новая смерть пришла въ ея домъ − убило автомобилемъ ея любимую дочь, − на шоссе, когда была гонка.
− На мёртвое тѣ-ѣ-ло-о… − хрипитъ старуха.
Ей никто не отказываетъ: дастъ и урядникъ, и Максимъ. Старухи узнаютъ отъ Максима подробности, долго роются въ своихъ слойчатыхъ юбкахъ, кланяются Губанихѣ низко-низко и подаютъ копейку.
− Свёлъ бы ты её, Максимъ, ко двору… − говоритъ урядникъ, − мнѣ не по дорогѣ.
− Боюсь я её!.. − отмахивается Максимъ. − Съ ей не справишься.
Онъ даже отодвигается, и на лицѣ его − жуть. Поглядываетъ то на старуху, то на колокольню. Губаниха усаживается на грязь, стаскиваетъ полсапожекъ и прячетъ копейки. Сѣдые волосы закрываютъ лицо. Видны теперь синiя и бѣлыя плѣшины. И такъ чувствуется навороченная надъ этой убогой головой страшная груда кому-то нужнаго горя.
Урядникъ чешетъ переносье, смотритъ на старуху, раздумываетъ.
Распорядиться? Говоритъ, что у него важное дѣло въ стану − упились трое спиртомъ этимъ, натулированнымъ, къ дознанiю надо, − и отъѣзжаетъ.
Губаниха всё переобувается въ грязи, а богомолки сокрушённо присматриваются къ ней и прислушиваются, что говоритъ Максимъ. А онъ говоритъ:
− Имъ вотъ исходитъ, такимъ-то. На мёртвое тѣло! То безъ путя плететъ-плететъ чего, а то вотъ − на мёртвое тѣло!.. Разумъ соображаетъ, что къ чему. И погода какая скушная, и…
− Ужъ ей это отъ Господа-Батюшки такъ… − говоритъ богомолка. − Значитъ, исходитъ въ ей разумѣнiе… теперь слушать её надоть, не изойдетъ ли чего отъ ей, матушки, сердешной…
Обѣ онѣ смотяртъ на старуху и ждутъ. Нѣтъ, она всё переобувается.
− Скажи ты намъ, кормилецъ… чего такое? Большакомъ мы съ Петровной намеднись ишли… три монаха намъ стрѣлись, − одинъ въ одинъ, сядые… съ посошками?
− Ну? − сердито насупливая совиныя брови, спрашиваетъ Максимъ и ждётъ.
− А дорога дальняя, пристали мы… а деревенька-то гдѣ − не знаемъ, не здѣшнiя мы-та, кормилецъ… Успрашиваемъ монашковъ-то… слова намъ не сказали, поклонились… Шажковъ двадцать прошли − и деревня. А то и не видать было!..
− Лики-то хорошiе такiе, чистые… − сказала другая странница, владимiрская, на о. − Оборотились мы-то на монашковъ-те… далече ихъ видать, всё видать… А тутъ и не стало видать, какъ нѣтъ ихъ!
− А что, версту тебѣ ихъ видать надо?
− Три монаха-те, одинъ въ одинъ… − говоритъ странница и выжидаетъ, не скажетъ ли чего Максимъ.
− Можетъ, сказывали чего?
− Ни словечка не сказывали. Въ землю глядятъ, какъ у нихъ что на мысляхъ, удрученiе…
− Плетёшь невѣсть что! − говоритъ Максимъ сердито. − Теперь такое время, народъ нельзя сомущать. Три монаха! Мало ихъ ходятъ? − А куда шли-то?
− Туда, батюшка… − машетъ странница палочкой неизвѣстно куда, − на Кеевъ-батюшку, на Кеевъ, кормилецъ… къ угодникамъ. Съ Кеева мы-та, отъ пещеровъ…
− Ну… ничего тамъ, всё въ порядкѣ? Ничего не слыхать про войну?
− Сказывали, батюшка… слыхать. Мы-та ня знаемъ, не здѣшнiя… а будто воюетъ король-то этотъ… нямецкiй! Нашему-то батюшкѣ, Бѣлому-то Царю, бумагу подавалъ, − дрожьмя-дрожитъ, а воеваться надоть ему, сила у его такая, воеваться чтобы… Онъ, гыть, чёрной вѣрѣ предался, церкви Господни жгетъ… Мы-та ня знаемъ, что какъ… а стрѣлять наши какъ станутъ, такъ при насъ женчина бѣлая до небу до Батюшки встанетъ и грозится имъ-та. Онъ-та и не можетъ, страхъ видитъ Господень…
− А-а… въ бѣломъ одѣянiи… − разсудительно говоритъ Максимъ. − Это и на полустанкѣ сказывали, въ вѣдомостяхъ печатали. Какъ татары тоже приходили въ старину, тоже было, разразило ихъ. Теперь шурумъ-бурумъ выходитъ.
− Выходитъ, батюшка… выходитъ, кормилецъ. Я, гыть, на ихъ черную вѣру привезу, печатями запечатаю…
− Запеча-таю! − повторяетъ другая странница. − Да… три года, гыть, воеваться буду, строкъ мнѣ такой выходитъ… Въ пещеркахъ добрый человѣкъ читалъ по бумажкѣ… Да-а… три монаха, одинъ въ одинъ…
− Дуракъ вамъ сказывалъ! − съ сердцемъ говоритъ Максимъ, взглядывая на меня. − А народъ нечего сомущать… проходите себѣ, а зря болтать чего тамъ − нечего. Кто тамъ можетъ запечатать чего?!
− Ня знаемъ, батюшка… не здѣшнiя мы-те, дальнiя…
− А не здѣшнiя − такъ и проходите.
− Идёмъ, батюшка… идёмъ, кормилецъ…
Онѣ идутъ, выставляя далеко передъ собой палочки, словно вымѣриваютъ дорогу, − старыя дѣти ищущей слѣпо своихъ путей въ невѣдомое, не успокаивающейся на своихъ скудныхъ пепелищахъ Руси.
− Монахи-монахи… − ворчитъ вслѣдъ имъ Максимъ. − Врутъ незнамо чего, а потомъ черезъ ихъ непрiятность какая…
Онъ не договариваетъ, и по его насторожившемуся лицу видно, что онъ задѣтъ и уже предчувствуетъ въ монахахъ что-то значительное, что-то сокровенное. Разгадай, что къ чему!
− Не люблю я этихъ богомолокъ шляющихъ да и монаховъ не уважаю. А вотъ какое слѣдствiе черезъ это! Какъ чему надо случиться, − хлопъ! − такъ вотъ ихъ, какъ на грѣхъ, нанесётъ. Пойдутъ и пойдутъ. Какъ матери моей помереть, за два часа монахъ странный напиться зашёлъ, углы у насъ покрестилъ, ушёлъ. А прямо жива-здорова сидѣла, пряла… ковшъ сама ему подала. Сейчасъ заикала-заикала, подкатило подъ её − померла. Потомъ ужъ явственно стало, затѣмъ углы закрестилъ. Другой разъ… какое дѣло! Объявляется къ намъ, въ деревню, наполовину − монахъ, наполовину − попъ… весь растрепанный, чисто его по вѣтру носило и безъ шляпы, какая имъ тамъ полагается. А всё какъ есть, посохъ у него высокiй и волосы за плечи, и по мордѣ видать, − худой, прыщавый, рыжiй… Въ знакъ чего пожаловалъ? − то-се, спрашиваетъ его нашъ десятскiй, − у него всѣ странные должны останавливаться на прiютъ. Что думаешь, − молчитъ, нѣмой! Просится эдакимъ манеромъ, на пальцахъ кукишки разные показываетъ. Спать желаю, ѣсть не хочу. Ѣсть не хочу-у! А ряска у его длиньше чего не знаю − мететъ, ногъ не видать. А только духъ отъ его въ этомъ… въ теплѣ-то распространился очень, прямо − падаль… Потомъ ужъ это дознали. Хорошо. Пачпортъ проходной есть? Показываетъ бумагу. Бумага невиданная, откудова ему выдана, − не прописано. Четыре орла по угламъ, а промежду орловъ − какъ кресты! Кресты и орлы. Вотъ и понимай, откудова онъ прикатилъ. Ну, бумага есть − спокойно. Десятскiй такъ и порѣшилъ: либо съ Афона, а то неначе какъ съ Ерусалима. А неграмотный хорошо-то, десятскiй-то. Видать, печати проложены разныя… Пе-ча-тевъ у его! Сказывалъ онъ потомъ − тринадцать печатевъ! Ладно. Пришёлъ онъ въ самую-то полночь, чуть собаки его не изорвали. Но ничего. А собаки у насъ, надо сказать, были злющiя, Боже мой… никогда ихъ десятскiй не кормилъ и днёмъ въ сараѣ держалъ, ночью могутъ лошадь изорвать, а не то что кого тамъ. Лаять, выть, подняли такое безобразiе, ну… а не могли его взять. Лоскутка не урвали. Ну, ложись на лавку, угощать тебя нечѣмъ. Легъ на лавку… Только легъ − захрапѣлъ въ-тужъ. А?! что-бъ ты думалъ! Сверчки засвистали и засвистали! А и въ заводѣ никогда сверчковъ у десятскаго не водилось. Покрестился, сталъ задрёмывать… хлопъ! Окно растворено, собаки взвились, помчали, шумъ, гамъ − ни-чего не понять. Что такое? Зажёгъ лампочку − нѣтъ монаха-попа! Въ чёмъ суть? За имъ погналъ. Теменъ, дожъ, собаки со всей деревни… Тутъ и разберись: десятскаго рвать и почали, и по-чали… и почали они его рва-ать! − бокъ ему вырвали наскрозь. Ну, народъ повыскакалъ − отбивать. Четырёхъ собакъ убили, нашему Цыганкѣ напрочь ногу отбили, − такъ потомъ на трёхъ и жилъ, − отбили. Ну, отбить-то отбили, а три мѣсяца въ больницѣ провалялся, бокомъ сталъ ходить. Стали допрашивать, исправникъ прiѣзжалъ! Гдѣ прохожiй монахъ, что замѣчательнаго въ нёмъ было, почему орлы? не бѣглый ли изъ какихъ? А десятскiй − пикъ-пикъ… пикъ-пикъ… какъ цыплакъ сталъ пикать, какъ нѣмой… только и разговору отъ его − кресты да орлы, орлы да кресты. И повернулось у него въ головѣ. Съ той поры только и могъ разговаривать − орлы да кресты. Вотъ она какiе бываютъ! Не люблю ихъ, ну ихъ къ Богу…
Совиное максимово лицо − дума и озабоченность: не для удовольствiя вовсе разсказываетъ, а какъ бы погружаетъ себя − и меня хочетъ погрузить − въ мiръ нездѣшнiй. Что здѣшнiй мiръ! У Максима здѣсь одна канитель только и маета − вертишься вкругъ пятака, не развернёшься. Нарожалъ дѣтей семь человѣкъ, теперь война вотъ-вотъ пошлётъ ему четверыхъ братниныхъ. У него узенькiй лобъ, маленькая голова, маленькiе глазки − совсѣмъх лѣсовой человѣкъ, и мерещятся этому лѣсовому человѣку притаившiяся вокругъ силы и тайны. И страшно принять ихъ, отдаться въ ихнюю власть, и жутко манятъ онѣ: кто знаетъ, какъ онѣ обернутся! Может-быть, и устрятъ судьбу, − таинственный выигрышный билетъ.
− А то ещё было, только тутъ не монахъ, а… зашёлъ въ деревню, откуда − неизвѣстно, быкъ! − говоритъ Максимъ предостерегающе-строго. − Голова бѣлая, самъ чёрный-расчёрный, сажа живая. И прямо къ вдовѣ-бобылкѣ. Смирный, никакого шуму, навязчивый, какъ овца. Диву дались − въ чемъ суть? Привязали его къ вётлѣ пока что, сѣнца дали, стали поджидать, какой хозяинъ объявится. Въ волость знакъ подали. Съ недѣлю такъ прошло, − не объявляется быкъ… хозяинъ его, стало-быть. А быкъ стоитъ и стоитъ, ѣсть вовсе малость, и хоть бы разокъ хвостомъ махнулъ. А время мушиное, жалятъ онѣ его туды-сюды, − безъ вниманiя. Пилъ вотъ, правда, много. Три ведра ему − никакого разговору. Вдова Бога молитъ, чтобы ей быка предоставить, − утѣшенiе ей послать. Мой, говоритъ, быкъ; прямо къ моему двору стукнулся. Стали споры, разговоры, скандалы. Кто за вдову, кто − въ стадо, обшшественный быкъ! Другая недѣля такимъ манеромъ проходитъ, − не объявляются. Лавошникъ одинъ со стороны далъ знакъ − мой. Прiѣзжайте смотрѣть. Прiѣзжаетъ. Не мой, мой пѣгой. Цыганы приходили − нашъ быкъ, съ табора убѣгъ отъ непрiятности, лѣчить валяли. Доказывай суть! Гдѣ его махонькое пятнышко, на которомъ мѣстѣ въ пузѣ? У хвоста. Врешь, подъ лѣвой ногой. Выставили. Батюшка сталъ просить − уступите мнѣ бычка, дамъ сорокъ цѣлковыхъ. Сто! Ну, хорошо, говоритъ, извольте вамъ полсотни, вдовѣ ещё пятерку накину за обиду. Думали-думали, − сыщетъ хозяинъ, отберётъ. Пожалуйте вамъ, батюшка, бычка. Повёлъ попъ быка, − быкъ тебѣ ну… чисто собака за попомъ самъ пошёлъ. И хоть бы мыкнулъ разокъ въ двѣ-то недѣли, голосъ свой показалъ! Сейчасъ распой пошёлъ такой…! Вдова − хлопъ! на другой день померла невидной смертью. Сталось съ ней невѣдомо съ чего, а всего-то три чашечки и поднесли-то. У насъ происшествiе вышло: разодрался староста съ кузнецомъ, глазъ кузнецу выткнулъ веретеномъ. Всё съ того, съ быка! Хлопъ! − у попа пожаръ ночью открылся въ сараѣ, у быка, − сгорѣлъ быкъ. И хоть бы мыкнулъ! Такъ тутъ всѣ перепужались, − всѣ до единаго сразу трезвыми подѣлались. Къ попу: пой молебенъ, святи деревню. Попъ горюетъ, − пятьдесятъ пять рублей вылетѣли ни за копеечку, для одного только безобразiя, − попадья его жучитъ, мужики молебновъ требуютъ, а тутъ ещё вдову хоронить. Во-отъ серчалъ! И вдругъ и заявляется тутъ съ дальняго лѣсу лѣсникъ Иванъ Акинфовъ и говоритъ, въ чемъ суть. Быкъ, говоритъ, и ко мнѣ объявлялся, три дни − три ночи у самой двери стоялъ. Но такой замѣчательный − ни хвостомъ не двинетъ, ни голосу не подастъ. Когда приходилъ? Недѣли три. Самый тотъ быкъ, бѣла голова. Баба ужъ моя, говоритъ, прыскала его крещенской водой, − отворотился и пошёлъ къ болотамъ. Потомъ, говоритъ, у меня въ Москвѣ въ самый тотъ день сына отходники задавили, свалился онъ ночью съ бочки. А потомъ, говоритъ, какъ быкъ у двора стоялъ, хорь всѣхъ курокъ до единой перекусилъ. − Это что же? − Столько разовъ со мной всякихъ случаевъ было, − я теперь всему знакъ придаю… − продолжалъ Максимъ, показывая пальцемъ на Губаниху.
− Про мёртвое тѣло! Въ чемъ суть? Можетъ, исходитъ ей чего, какъ она не въ себѣ! Младшаго сына у ей на войну взяли, она этого не понимаетъ, вовсе она безумная, а, гляди, чуетъ. Я вотъ которую ночь не сплю, про брата думаю. Увидалъ его во снѣ − письмо мнѣ пишетъ. Что жъ, воля Божья, приму за себя сиротъ…
Онъ все смотритъ черезъ повреждённые тополя къ селу, на повреждённый бурею крестъ на синемъ полѣ.
