Текст книги "Атланты и кариатиды (Сборник)"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)
XVII
Свадьба была, как все свадьбы в ресторане. Они похожи друг на друга, как военные парады. Никакой инициативы. Это Максима всегда удивляло. Если свадьба, городская свадьба, празднуется дома, бывают еще какие-то выдумки, попытки возродить старые добрые традиции. В ресторане от всего свадебного обряда остается одно «Горько!», которое кричат часто и слишком громко. А новое – длинные и скучные тосты. Еще счастье, если попадется хоть один шутник, который может подкинуть что-нибудь веселое, посмешить, а большинство ведет себя как на производственном совещании, где юмор считается легкомыслием.
Максиму сперва было скучно. Не просто скучно – горько, но не в том смысле, в каком здесь звучало это слово. И ничто не могло подсластить этой горечи – ни поцелуи дочери и зятя, ни потуги одного из Ветиных коллег, волосатого музыканта, рассмешить почтенное общество старыми свадебными анекдотами.
Долго не мог понять причину такого настроения. Кажется, все хорошо. Прабабкины ему нравились все больше. Даже жених начал нравиться. И гости как гости. С его стороны их немного. Родные не приехали. Игнатовичи тоже не приехали, хотя не он их приглашал, приглашали Вета и Даша. Вете обещали, что будут. Выдерживает Герасим дистанцию – подальше от такого друга. Из их города приехал один Виктор Шугачев. Без Поли. Захворала Катька. Максим пригласил человек шесть своих минских коллег. Архитекторы сидели все вместе справа, пили почему-то мало (это Максима беспокоило – почему?) и горячо обсуждали какую-то свою архитектурную проблему, кажется, все спорили с одним Шугачевым, но по физиономии было видно: Виктору нравились возражения противников. Максим догадался: друг проверяет на столичных коллегах свой проект застройки Заречья. Весело подмигнул Шугачеву, подумал: «Кажется, неорганизованный человек, не любит профессиональных разговоров, а между тем не тратит зря времени – и здесь проверяет себя».
Очень хотелось перебраться туда, к своим, и за доброй свадебной чаркой поворошить «архитектурные сплетни». Но вынужден был сидеть в «президиуме» – рядом с молодыми и с Дашей. Нельзя омрачать Вете радость. Приходится притворяться, играть роль счастливого отца и мужа. Может быть, от этой раздвоенности и настроение такое собачье? Да. Вете надо было все сказать. Теперь он жалеет, что не сделал этого до свадьбы. Хотя вряд ли одно Дашино соседство, ее лицемерие, показное внимание и ласковость («Максим, хочешь заливного? Ты пьешь и не закусываешь. Опьянеешь, мой дорогой») могли так царапать душу. Есть другая какая-то причина. Не нравятся ему Ветины друзья – слишком шумные. Что у них, слабеют барабанные перепонки от музыки, что ли? Собственно говоря, не нравилась не крикливость их внешнего вида и поведения, пускай красятся и шумят как хотят и сколько хотят, никакое модничание его не шокирует, он знает, что форма не всегда соответствует содержанию даже у людей солидных, что уж говорить о таких юношах и девушках, считающих себя к тому же великими артистами. Не нравились их неуважительность, обидное равнодушие к гостям, приглашенным родителями жениха.
Их гости – военные друзья, офицеры-отставники, инвалиды, у каждого по нескольку орденских планок на широких лацканах вышедших из моды костюмов. Один полковник пришел в военной форме со всеми орденами. Сватья, Ганна Титовна, тоже пришла в гимнастерке с орденами, пустой левый рукав засунут за пояс. Это тронуло Максима до слез. Да, иначе она не могла прийти на свадьбу сына. Это не игра. А он слышал, как вначале, пока гости еще не познакомились, кто-то из молодых подсмеивался:
– А та тетка из какого спектакля?
Даша тоже прошептала:
– Что это она так нарядилась, наша сватья? Как на маскарад.
Боже мой! Какая душевная глухота! Для одних – спектакль, для других – маскарад. Неужто так трудно понять эту женщину?
Ветины друзья выслушивали тосты своих коллег, не очень внимательно слушали архитекторов и почти совсем не слушали пожилых седых людей с орденскими плавками на груди и в широких брюках. Конечно, они говорили не так остроумно и не так утонченно, как профессор Ромашевич, историк архитектуры, который еще двадцать пять лет назад на лекциях завораживал его, студента Карнача, когда он сидел в аудитории в такой же гимнастерке, только более поношенной и не так чисто отстиранной. Отставники говорили по-разному: одни коротко и просто, другие, особенно когда уже подвыпили, вспоминали, как женились на войне. Полковник рассказал, как поженились Прабабкины:
– Мы, офицеры, готовили свадебный ужин, а невеста со снайперской винтовкой сидела на ели. И сняла в тот вечер фашистского офицера.
Ганну Титовну называли просто Галей. Говорили о ней много и прочувствованно, забывая порой о молодых – о сыне ее, о невесте. Говорили так, будто отмечали ее юбилей. Максим видел, что ни одна из офицерских жен не поморщилась, как это часто бывает, когда оказывают внимание другой женщине. Кривилась одна Даша.
Он спросил у нее:
– Тебе нравятся Ветины друзья?
– Вилины? А что? Теперь вся молодежь такая. Ты хочешь, чтоб они сидели, как на поминках. Как ты. Чем ты недоволен?
– Я всем доволен.
Он поднялся и на правах одного из хозяев стола предложил:
– Знаете что? Пошли танцевать.
Молодежь радостно поддержала. Прабабкиным, кажется, такая узурпация власти не понравилась, они и их гости остались за столом. Сидели в банкетном зале ресторана «Юбилейный», оркестр играл в большом зале, где в этот субботний вечер было полно народу.
Максим старался танцевать с Ветиными подругами, чтоб поближе познакомиться. Не выходило. Одни почему-то замыкались, как бы разгадав его намерение, другие глупо кокетничали и мололи чепуху. Это его еще больше расстроило. Расхотелось танцевать.
Подлетела Даша, румяная, запыхавшаяся.
– Мы давно с тобой не танцевали.
– Не хочу.
Она показала ему язык и подхватила спортсмена.
Максиму стало противно смотреть, как Даша выламывается в модном танце.
Он вернулся к столу, но не во главу, а подсел к своим коллегам – к Ромашевичу, к Витьке Шугачеву, который никогда не танцевал, а выпить и закусить при случае был не прочь.
Шугачев уже успел профессору испортить настроение, раскритиковав его последние работы по теории архитектуры советского периода. Не соглашался с его оценкой жилых домов, строившихся до войны. Ромашевич, лекции которого лились, как песня, писал тяжело: мысль есть, а читаешь, будто камни ворочаешь. Когда-то, в молодости, когда Максим был еще студентом, Ромашевич сам с иронией говорил им об этом. Но теперь, познав вкус славы, критику своих трудов принимал вежливо, как надлежит интеллигенту, однако не слишком благосклонно.
Максим понимал, что́ Шугачев мог наговорить, и постарался «пролить елей» на раны старика. Немного осталось друзей, которых ему захотелось пригласить на свадьбу дочери. Зачем же им тут цапаться между собой? У профессора есть недостатки, но работает он как вол: на факультете, в Союзе архитекторов, дома, за письменным столом, в разных секциях, комиссиях и редколлегиях. Такого человека нельзя не уважать. Максиму захотелось выпить со своими. Там, рядом с Дашей, ничего не шло в горло. Кому действительно было горько, так это ему.
– Давайте, зодчие, выпьем.
– За твою дочку, Максим.
– Нет. За Владимира Осиповича. За ваш труд, профессор.
– За какой? – спросил Ромашевич, недружелюбно взглянув на Шугачева.
– За весь труд. Большой и многогранный. Вы наш крестный отец.
– Функциональная целенаправленность диктуется уровнем общественных потребностей. Предшественники наши понимали это лучше, чем мы, – упорно продолжал свою мысль опьяневший Шугачев.
– Бесспорная истина, Шугачев. – Профессору хотелось с честью выйти из баталии, он рад был, что появился Карнач, который на банкетах умел примирить самые полярные мнения. Ромашевич, как и Максим, не любил профессиональных дискуссий в нетрезвом состоянии.
– Хвали́те, хвали́те друг друга, – угрюмо откликнулся пьяный гость Прабабкиных, полный мужчина, сидевший против архитекторов, хотя до этого никто никого не хвалил, наоборот, спорили. – А вас надо, – он энергично махнул рукой, точно отрубил, – кри-ти-ко-вать!
– Мы ждем не дождемся такой критики, – пошутил Максим.
– Да? Ждете? – смягчаясь, усомнился гость, но, поняв, что над ним смеются, вспылил: – Ты, светило! Как ты строишь? Я не могу своего дома найти.
– Сегодня это и в самом деле трудно. Туман.
Архитекторы засмеялись.
– Ржете? Да? А надо плакать. Туман? А кто напустил тумана?
Ганна Титовна, должно быть, знала характер этого гостя или услышала, как он разговаривает с отцом невесты и его друзьями. Позвала:
– Антон Иванович!
Толстяк сразу встал.
– Галя! Одну тебя люблю. А они... – и махнул рукой так, словно хотел смести всю компанию архитекторов.
Не смеялся только Шугачев. Вдруг помрачневший, что с ним редко случалось, Виктор хотел одного: продолжать затеянный им серьезный спор. Может быть, в подпитии ему казалось, что если он всем докажет, что нельзя строить по существующим нормам, то хотя нормативы от этого не изменятся, ему легче будет работать над своим Заречьем, сознавая, что все его поддерживают и понимают. Его разозлило и огорчило, что теоретик, профессор, автор книг, по которым учился Игорь и учится Вера, убежденно доказывал, что архитекторы в наше время имеют такие возможности, о каких зодчие прошлого не могли и мечтать. А серость объясняется просто массовостью. Масштабы строительства потребовали целого корпуса архитекторов, которых быстро и плохо учили и которые не накопили еще опыта.
Профессор сыпал цитатами:
– «Юность и здоровье гарантируют возможность творить много, но потребуются десятки лет, чтобы творить хорошо». Кто это сказал? «Проблема дома – проблема эпохи».
– Сто раз слышал, но никогда не соглашался. Начетчики вы и талмудисты! Красиво умеете говорить.
Они смеялись над «критиком», который не может найти своего дома. Шугачев оборвал шутки коллег:
– Он здорово сказал. Напускаем тумана. В тумане этом друг друга не видим. А нас не видят люди, у которых есть власть решать наши проблемы. Один Ромашевич может накоптить столько, что света белого не увидишь.
Архитекторы притихли в предчувствии скандала.
Максим возмутился:
– Витя! Ты портишь мне праздник. Проси прощения у Владимира Осиповича.
– Зачем прощения? Творческая дискуссия. У нас и не такое можно услышать, – сказал профессор с улыбкой, чтоб замять неловкость, но, видно, обиделся.
Опять их выручила Ганна Титовна. Как она зорко следила за всеми гостями! И как ей хотелось, чтоб свадьба была веселая!
Подошла незаметно из-за спины Максима, положила ему руку на плечо.
– Не надоели вам, друзья, серьезные разговоры? Идемте танцевать. Кто хочет со мной станцевать вальс?
Максим увидел, как смешались его друзья, сидевшие напротив, через стол.
– Я неплохо танцевала, – упавшим голосом сказала женщина.
Максим вскочил.
– Я, Ганна Титовна!
Все потянулись за ними в общий зал, чтоб посмотреть, как будет танцевать эта необыкновенная женщина в солдатской гимнастерке с орденами и медалями, с пустым рукавом. Даже Шугачев, которого до этих пор, казалось, ничто не интересовало, кроме его архитектурных проблем и желания доказать профессору, что от теоретиков в немалой степени зависит, когда советская архитектура сделает новый качественный скачок, тоже пошел, хотя никогда не танцевал и не любил танцев в ресторане.
В зале танцевали под модную песенку, совсем невеселую, минорную. Шугачева и это разозлило, потому что танец как бы подтверждал его несогласие с Ромашевичем. Выходит, даже под траурный марш Шопена можно выламываться так, как выламываются эти парии и Максимова Даша. А значит, и под любую «архитектурную музыку» можно «танцевать» как кому вздумается. Ему, традиционалисту Шугачеву, воспитанному на образцах классической архитектуры, трудно принять этот разрыв между теорией, богатой и стройной, и практикой, в которой очень часто от красивых профессорских рассуждений остаются лишь рожки да ножки. Странно, что профессор считает это закономерным. Идет великий эксперимент, говорит он, во всех видах и жанрах искусства. Пишем серьезную музыку, а танцуем вот так...
Ганна Титовна сама подошла к оркестрантам и заказала вальс. Те долго советовались между собой, листали ноты.
Шугачев почему-то со страхом подумал: «Неужто не умеют?» Странно, ему, обычно равнодушному к танцам и к музыке вообще, вдруг очень захотелось, чтоб заиграли вальс, тот, старый и знакомый, под который танцевал когда-то и он. Нет, не с Полей. В Берлине, на площади, в День Победы. С незнакомыми девушками-солдатами. Его желание исполнилось. Правда, заиграли не тот вальс, о котором он думал, но тоже знакомый, военный – «Осенний сон».
Ромашевич пригласил Дашу. Но они не успели начать, потому что в круг вышли Ганна Титовна и Максим. И тогда они остановились. Очевидно, многие, кто подошел, чтоб танцевать вальс, тоже остановились среди зрителей. А потом начали подходить любопытные из глубины зала. И все смотрели на эту необычную пару, на поседевшую женщину, которая как бы пришла оттуда, с войны, с передовой. И, будто для контраста, кружились и те, молодые и красивые, которые родились после войны и имели счастливую возможность танцевать так часто, что довели свое умение до виртуозности. Но смотрели не на них. Смотрели на Ганну Титовну, которая явно давно уже не танцевала, да и непривычно ей и неудобно было вальсировать с одной рукой. Даже оркестрантов что-то задело за живое – мастерство ли молодых или душевный взлет этой женщины, – и они играли не по-ресторанному, с подъемом.
Собралась целая толпа, как на танцплощадке в санатории.
Шугачев, которому спор с профессором испортил настроение, вдруг почувствовал, что ему хорошо – грустно, но и радостно. От умиления, восторга, что жизнь побеждает, по щекам текли слезы, и он не стыдился их, вытирал ладонью, забыв о носовом платке.
Все вокруг как бы расцветилось радугой. Ведь все хорошо на этом свете. И работа его, И теория Ромашевича, напрасно обидел старика. Надо извиниться. И эта молодежь. Их танцы – это же излучение энергии и радости, которые иногда переходят в детское озорство. Разве не такой же веселый и жизнерадостный район построил он в своем воображении? И построит в Заречье! Обязательно построит.
В начале вальса Ганна Титовна опять сказала, будто оправдываясь:
– Я хорошо танцевала, – и, пройдя полкруга, добавила: – Молодая.
Максим с грустью подумал: сколько у нее было той молодости? В восемнадцать лет на фронт. Что ей ответить?
– У меня в молодости не хватало времени на танцы. Научила жена. Она не могла жить без танцев.
– У вас интересная жена.
– О-о! Очень интересная.
– Но сегодня она почему-то нервничает.
– Правда? Да нет... она всегда такая.
Ганна Титовна ответила не сразу:
– Всегда такой быть нельзя.
– Она может.
Тут, в углу у оркестра, сумрачно, цветная подсветка, но Максим увидел, как сватья старается заглянуть ему в глаза, прочитать настроение и мысли.
«Проницательная женщина. Догадывается о наших отношениях».
– Старый хирург, который отрезал мне руку, чуть в обморок не упал, когда увидел, как я через две недели после операции вальсирую в коридоре госпиталя под музыку по радио.
От спазма в горле перехватило дыхание, и Максим сбился с такта.
Первыми сошли с круга молодые. Знали себе цену, как хорошие актеры, и боялись переиграть. Артистически закончили. И, наверно, были разочарованы. Их будто и не заметили. Но оркестр, видно, старался для молодых виртуозов и отомстил за невнимание к ним – оборвал игру неожиданно, вразнобой.
Все равно Ганне Титовне и Максиму захлопали. Только тогда женщина увидела, как много собралось вокруг людей, сконфузилась.
Даша встретила его на лестнице. Максим спускался вниз. Она поднималась наверх, подкрашенная, но все равно бледная, поблекшая какая-то, усталая; пока не увидела его, поднималась, понурив голову, тяжело опираясь на перила. Нельзя столько пить и танцевать в ее возрасте. Давно ведь жаловалась на сердце. Впервые за много месяцев Максим подумал о ней с заботой, как о близком человеке, пожалел даже. «Нервничает», – вспомнил наблюдение сватьи. Да, все это выламывание ее с молодыми – от отчаяния.
Увидела его, оживилась, кажется, даже обрадовалась.
– Ты!
Как будто они не сидели только что рядом за свадебным столом. А собственно говоря, и не сидели, потому что далеко они были друг от друга.
Максим хотел пройти мимо, но подумал, что, может быть, ей и в самом деле худо, потому и обрадовалась, что он рядом, может поддержать, помочь.
Нет, засмеялась Даша невесело, но она не была пьяна.
– Ты!.. М-м-ой благо-верный...
– Не кривляйся, пожалуйста.
Тогда она спросила серьезно, кивнув наверх:
– Тебе нравится этот маскарад?
– Почему маскарад?
Она помолчала, подумала – почему?
Объяснила неожиданно:
– Не такого мужа я хотела для Вили. И не таких свояков для себя.
Сочувствие к ней сразу потонуло, бултыхнулось, как камень в прорубь. Даже круги не пошли. Появился спасительный сарказм, который всегда выручал его и крепко бил того, кто его вызвал.
– Желанных для тебя родственников шуганули в семнадцатом.
Она брезгливо поморщилась.
– Ах, как остроумно! Ха-ха-ха-ха! Я хотела, чтоб Виля вошла в музыкальную семью. А не в семью домоуправов.
– В каждой семье своя музыка.
– О да! – вдруг серьезно согласилась Даша.
В зале заиграл оркестр. Она подняла голову, прислушалась, в глазах ее мелькнул нездоровый блеск.
– Не танцуй больше, – доброжелательно посоветовал Максим. – Ты плохо выглядишь.
Даша всхлипнула, как будто хотела заплакать, но не заплакала, наоборот, засмеялась.
Максим спустился на ступеньку, но она задержала его.
– У тебя есть деньги?
– Деньги? Да.
– Сватья сказала, что не хватает, чтоб рассчитаться за эту пьянку. Требует двести рублей.
Максиму стало как-то неловко и неприятно. Он сам говорил с Прабабкиным и о расходах на свадьбу. Поскольку с их, карначовской, стороны гостей меньше, Ганна Титовна просто, по-деловому, назвала сумму, которую они должны внести, что-то около трети всех расходов. И Максим так же просто отдал ей деньги. Что ж, выходит, передумали сваты? Стало неприятно. Но лишь на один миг. Тут же с веселым цинизмом рассудил: «А почему не передумать? Почему не сорвать калым? За жениха в наше время надо хорошо платить. К тому же люди, далекие от моей профессии, полагают, что архитекторы гребут деньги лопатой».
Деньги у него были. Занятые. У Поли, Поля сама навязала их. Когда они с Виктором собрались ехать сюда, в Минск, спросила, сколько у него денег. Денег у него было немного. Поля сказала, что с такими деньгами отцу невесты ехать на свадьбу нельзя, мало ли что может случиться. И предложила одолжить. Дала триста рублей мелкими купюрами – десятки, пятерки, трешки. Сразу видно, долго собирала. На обновы детям. Или, может быть, тоже на свадьбу – думала о женитьбе Игоря, о Верином замужестве.
Максим никогда не жалел денег, они не задерживались у него в кармане, сколько ни зарабатывал. А тут этих занятых пятерок и трешек, что толстой пачкой лежали в кармане, ему было жаль. Даже противно стало. На что жалеет? На свадьбу дочери? Не оправдывайся, что жалеешь потому, что это Полины деньги, так нелегко собранные ею. Какая Поле разница, куда ты их потратишь и какими купюрами вернешь – сотней трешек или тремя бледно-розовыми бумажками?
Он торопливо сунул руку во внутренний карман, отделил несколько бумажек (на билет домой), вытащил пачку, протянул Даше. В лицо ей не смотрел, не хотел видеть, что на нем отразилось. Через две ступеньки побежал вниз.
Только в умывальнике перед зеркалом подумал, что было бы логичнее и правильнее самому предложить эти деньги Ганне Титовне. Как бы она обосновала свое требование?
Отмахнулся от мысли о деньгах: глупости. Есть о чем думать! Но настроение еще больше испортилось.
Свадьба шумела веселей. Гости перезнакомились, подвыпили, Шугачев и Ромашевич помирились и, как студенты, пили на брудершафт. Архитекторы целовались с отставным полковником, который не мог узнать свой дом.
Максим поймал себя на том, что ему хочется напиться до такого же состояния, чтоб не узнать своего дома. Дурная примета! Постарался удержаться. Вернулся к молодым, сел рядом с Виолеттой.
Дочь за один этот торжественный день изменилась удивительно. Еще вчера она была совсем другой, какой знал ее с малых лет, ко всему, что делалось для подготовки свадебного торжества, относилась с веселым легкомыслием, как к детской игре. Это беспокоило отца: уж не модная ли игра для нее и замужество? А сегодня, на свадьбе, она... нет, не грустная, но уже не бездумно-беззаботная, серьезна, как перед вступительным экзаменом.
Удивило хозяйское ее внимание.
– Карик, по-моему, на том конце нечего пить.., Передай рыбу на левое крыло. Нам тут понаставили, будто мы из голодного края.
Когда кричали «Горько!», поднималась первая и первая целовала мужа без смущения, застенчивости, как на серебряной свадьбе, разве что слишком долго.
Раньше огорчало Ветино легкомыслие. Но и эта ее зрелая практичность не порадовала. Материнские контрасты. Даше всегда не хватало чувства меры. Чего доброго, такая Вета, какой она показала себя сегодня за столом, через неделю захочет командовать Ганной Титовной. Надо с Ветой поговорить. Конечно, не сейчас и не здесь.
Она и о нем проявила заботу:
– Устал, папа?
– А ты?
Улыбнулась.
– Невеста не имеет права уставать. Как считаешь, ничего?
– Все хорошо.
Вот так, он здесь в гостях.
– Ганна Титовна заказала еще водки. Напрасно.
«Отчего это – от скупости или из боязни, что перепьются? Как я плохо знаю свою дочь».
– Я задам тебе один банальный вопрос.
– Счастлива ли я?
– Семейное счастье – понятие, для проверки которого требуется время. И немалое.
– У тебя было время для проверки. Ты счастлив?
– Родителям таких вопросов не задают.
– Почему? Мама вчера сказала, что она несчастна.
– Ты знаешь свою мать. Настроение – ее хозяин. Я не хотел бы, чтоб ты была похожа на мать... в семье.
– Вот ты и ответил на мой вопрос. Скажи, можно всю жизнь любить человека?
– Можно. Это как раз то, что называется счастьем.
Корней, который разговаривал с одним из своих подвыпивших товарищей, повернулся к ним, чтоб послушать, о чем говорят отец и дочь.
– Давай свой банальный вопрос. Ответим вместе с Корнеем. – Она положила руку на руку мужа.
Когда они остались вдвоем в шумном зале впервые за весь суматошный день, у него появилось странное желание спросить у дочери... хочет ли она иметь ребенка? Вопрос этот не был банальным. О банальности он сказал, чтобы придать ему шутливый оттенок. Обо всем остальном они так или иначе говорили раньше. Этот же вопрос до ее замужества не мог возникнуть. Возможно, что и сейчас он неуместен и в какой-то степени бестактен. Но ему хотелось знать, как дочь относится к тому, что стало началом их разлада с Дашей. Знал, Вета удивится. Знал, ответит, что надо окончить консерваторию. Однако по тому, как она удивится и как скажет, можно будет понять, сопоставить кое-что и сравнить. Но теперь в разговоре участвовал третий – ее муж. И Максим почти обрадовался, что Корней помешал ему задать этот вопрос, все-таки слишком тонкая и деликатная тема для беседы отца с дочерью.
– Я хотел спросить... любишь ли ты меня?
– Папа! – Вета засмеялась, обняла его и три раза поцеловала в щеку.
После Ветиного вопроса «Устал, папа?» и разговора с ней он действительно почувствовал усталость. Едва дождался, пока гости начали расходиться. С ним прощались как с хозяином. А он ушел, ни с кем не простившись. С дочкой, зятем и его родителями завтра встретится.
Но в фойе его ждала Даша. Взяла под руку. Максима даже передернуло. Меньше всего хотелось сейчас выслушивать ее, разгадывать очередную хитрость, а без хитрости, направленной к собственной выгоде, эта женщина и слова не вымолвит.
Почти грубо высвободил руку.
– Что, опять не хватило денег?
Даша сделала вид, что обиделась.
– Ты можешь без грубости? Не хочу идти ночевать к ним. Ненавижу твоих Прабабкиных. Возьми меня в гостиницу.
Что это, надежда на примирение? Поздно. Надо ответить ей решительным «нет». Но не ответил. Задумался. Она ждала, искательно заглядывая ему в лицо. Максим думал не о ней и не об их отношениях. Все решено, и не может быть ни возврата, ни компромисса, слишком часто он шел на компромиссы, хватит. Он подумал о дочери и о сватах. Как они к этому отнесутся? Не хотелось, чтобы все открылось сегодня.
Максим угрюмо направился к вешалке, нашаривая в кармане номерок. Даша шла следом, притихшая, покорная, но на губах ее блуждала лукаво-торжествующая ухмылочка.
В вестибюле гостиницы возле администратора толпились люди, хотя перевалило за полночь. Мест не было, однако командированные, как верующие у святыни, надеялись на чудо или на милость немолодой «богини» с крашеными волосами и заштукатуренными пудрой морщинами, которая сидела за священной загородкой, равнодушная к любым самым высоким словам и молениям, кроме единственного – броня.
На лифте они поднялись на пятый этаж, где у Максима был номер на одного.
Дежурная по этажу была новая, не та, которой Максим отдал ключ днем. На вид простая женщина, однако явно недовольная то ли своим ночным дежурством, то ли жизнью вообще.
Когда Максим назвал свой номер, подозрительно осмотрела его и Дашу и спросила недоверчиво:
– Вы у нас живете? Как ваша фамилия?
Фамилия убедила женщину, что этот человек действительно живет здесь, но теперь подозрительное внимание ее целиком переключилось на Дашу.
– А вы?
Даша не обиделась, засмеялась. Расстегнула шубу, открыв свое искрящееся вечернее платье, и села в мягкое кресло против дежурной, как бы предчувствуя, что объясняться Максиму придется долго.
– Это моя жена. Мы были на свадьбе. Вышла замуж дочь. Она здесь учится, в консерватории. Жена ночевала у родителей жениха. Но сейчас, когда там молодые... другие гости... знаете, тесно, квартира небольшая...
Сдерживая раздражение, он старался говорить мягко и убедительно, надеялся, что такое событие, как свадьба, не может оставить равнодушной молодую женщину. Один на один он уговорил бы любого сухаря, любой синий чулок. Но мешала Даша. Ее явно забавляла создавшаяся ситуация: он должен доказывать, что она его жена. Она едва сдерживала смех. Положила ногу на ногу, выше, чем надо, неприлично для ее возраста подтянула платье. Более того, принялась подкалывать:
– Это вы так следите за нашими мужьями? Класс! Напрасно мы боимся отпускать их в командировки. От имени жен приношу вам глубокую благодарность.
Видом своим и поведением Даша сводила на нет все его попытки. Максим старался настроиться на юмористический лад. Но юмор, который спасал в более трудных обстоятельствах, тут из легкой и блестящей субстанции превращался в тяжелые черные камни. Если бы он хотя бы один такой «юмористический» камень швырнул в Дашу, она не осталась бы сидеть в этой неуместной позе. И ночевать ей здесь не пришлось бы. Но, пылая злостью на обеих этих баб с их странной логикой, он вынужден был сдерживать все эмоции, кроме веселой почтительности к дежурной. Но та ни на какую наживку не клевала, ничто на нее не действовало.
– Паспорт у вас есть? – спросила она у Даши.
– Паспорт у тебя есть? – нетерпеливо шагнул к Даше Максим. Черт возьми, с этого надо было начинать. Зачем столько слов, когда есть бумажка! Верят бумажке – не человеку.
Даша заглянула в сумочку.
– Паспорта я не взяла.
Дежурная как будто обрадовалась, что заподозрила Дашу, и голос ее, до тех пор сонный и флегматичный, зазвучал удивленно и саркастически:
– И паспорта у вас нет? Милая моя!
– Зачем мне паспорт, когда у меня есть муж, – раздраженно сказала Даша.
Очевидно, слова эти или Дашино раздражение подействовали на дежурную больше, чем уговоры. Она начала как бы оправдываться, но не перед Дашей, перед ним, хозяином номера:
– Не могу я пропустить вас обоих в такое время.
– У вас просто монастырь! Святоши! – Даша начала злиться.
– Обратитесь к дежурному администратору...
Лифт не работал, поздно, и Максим поднимался по лестнице тяжело и долго, как на эшафот.
Даша давно уже была в номере. Разделась. Даже постелила. У шкафа стояли ее сапоги. На спинке стула висело платье. Сама она находилась в ванной. Журчала вода.
Максим стал снимать пальто и вдруг застыл. На столе лежала ее перламутровая сумочка. Видно, она брала из нее расческу или помаду и забыла закрыть. Максим увидел пачку денег, которые два часа назад дал ей, – трешки и пятерки, нелегко собранные Полей.
Никому Даша денег этих не отдала, потому что никто и не просил их. Нагло обманула. Только бы вырвать у него. Так всю жизнь – ни слова правды, одна хитрость и обман. Во всем. Стало тошно. Даже горечь почувствовал во рту. Чуть не вырвало. Опять закружилась голова.
Бросил пальто в мягкое кресло, сел на него, закрыл глаза. Комната качалась, как каюта корабля во время шторма. Лилась вода. Казалось, водяной вал катится на него и вот-вот захлестнет. А он ожидал без страха, с нетерпением: скорее бы потонуть! Но когда вода перестала литься, вернулся к действительности. Протянул руку и со злостью хлопнул по сумочке. Щелкнул замочек. Чтоб не выслушивать еще одной лжи.
Даша вышла из ванной в розовой прозрачной комбинации, в туфлях на высоких каблуках, в которых танцевала.
Максим снова закрыл глаза.
Она постояла перед ним.
– Ты не заснул?
Он не ответил.
Она нырнула под одеяло.
– Я приняла душ. И озябла. Вода чуть теплая. Но зато смыла всю свадьбу. – Она засмеялась. – Ты хотел бы жениться еще раз? Чтоб была такая свадьба?
Он не отвечал.
Она долго молчала, раза три громко вздохнула.
– Ты решил провести ночь в кресле? Выдерживаешь принцип?
– Я многому от тебя научился.
Она сперва засмеялась, потом всхлипнула.
– Я слабая женщина. И я люблю тебя, упрямого дурака.
Он попросил тихо, почти ласково:
– Даша, не надо. Поздно. Мы все сказали друг другу.
– А я люблю тебя! – гневно и требовательно крикнула она и заплакала навзрыд, по-настоящему, вправду.
– Ты пьяна. Спи.
Боялся, что она учинит скандал. Начнут стучать соседи. Позвонят дежурной. Только этого ему не хватало после такого вселения.
Нет, на этот раз она повела себя разумно. Минут десять всхлипывала. И вдруг ровно засопела носом – уснула, как дитя.
Максим почувствовал облегчение, хотя его качало и снова появились симптомы «морской болезни». На рассвете, когда Даша беззаботно спала, он тихо вышел из гостиницы и первым самолетом вылетел домой. От себя уже позвонил сватам, сказал, что его срочно вызвали. Было воскресенье, Ганна Титовна с обидой и удивлением сказала:
– В выходной день? – не поверила, но не спросила, чем же он недоволен.
