Текст книги "Снега метельные"
Автор книги: Иван Щеголихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)
После первых борозд зачернели гектары, десятки, сотни, тысячи и наконец миллионы гектаров.
В первый же год на казахстанской целине было собрано 242 миллиона пудов зерна – в 4 раза больше, чем собирали раньше в урожайные годы.
Наступило лето, третье от рождения целины,– и был собран миллиард пудов зерна в Казахстане.
Но вместе с ликованием уже на третьем году здешней жизни стали определяться грозящие целине беды. Ученые настойчиво заговорили об охране почвы, о неизбежности пыльных бурь при неправильной агротехнике. О такой угрозе думали пока самые предусмотрительные и дальновидные.
Так уж повелось в нашей стране – первый успех никогда не бывает последним, он становится нормой. Будут еще не раз миллиарды пудов хлеба на целине, будут новые трудности, но на будущее надо непременно учесть не только радостный итог, но и печальный опыт...
...В ноябре создалась тревожная обстановка с вывозкой зерна из глубинок. В район прибыло 4 тысячи шоферов и рабочих. Негде было разместить их. Жакипов объехал ближние казахские колхозы и собрал 50 юрт. Не хватало полушубков, валенок, рукавиц. Газеты били тревогу: «Зерну угрожает гибель!», «Все средства на вывозку зерна из глубинок!», «Выше темпы хлебоперевозок!»
Без конца шли и шли машины по степным дорогам. Возле пологих буртов, как бронтозавры, дыбились зернопогрузчики, ручьями лилось под ветром бурое, подсыхающее зерно.
Как только улеглась метель, Николаева вызвали на расширенный пленум обкома. Он пришел на аэродром. Диспетчер в ушастых валенках, услышав об отлете самого Николаева, заткнул за пояс, как кнутовище, красные флажки и начал расчищать снег вокруг своей саманушки. Заметив пристальный взгляд секретаря райкома, он насупился, стал работать проворней и, лопата за лопатой, поднял на ветер нежный, похожий на подкову сугроб, который намела поземка в ту памятную ночь…
37
В канун Нового года принесли телеграмму из «Изобильного» – острый аппендицит, просим срочно хирурга. Леонид Петрович велел Жене собираться. Она быстренько сложила необходимые инструменты, принесла из операционной никелированные биксы со стерильным материалом, разыскала свою брезентовую походную сумку с красным крестом. Извлекла оттуда последние пакетики со стрептоцидом, с марганцовкой и потрясла сумку над столом. На пол плавно скользнула газета, сделав зигзаг в воздухе. Женя присела, подняла ее – с верхнего угла белозубо улыбался Сергей Хлынов, ниже чернели буквы: «Семьдесят гектаров!» Женя опустилась на колени, обеими руками прижала газету к лицу, закрыла глаза. Пахнуло на нее тонкой горечью лета, токами, солнцем...
Неделю назад Сергей навсегда уехал из Камышного. В день выписки он ушел не сразу, а подождал, пока в ординаторской соберутся все, с кем он хотел проститься: Грачев, Ирина и Женя.
Накануне вечером друзья принесли ему в больницу подарок – новый темно-синий костюм и рубашку и попросили Женю отгладить, приготовить все честь честью.
Сергей вошел красивый, как никогда. В новом костюме, в белоснежной сорочке. Женя разглядывала его, как незнакомца, и улыбалась. За время лежания в больнице грубый загар сошел с лица Хлынова, переживания, как думала Женя, оставили на нем тонкий благородный след, лицо его сейчас стало еще более гордым и мужественным. Черные волосы, зачесанные назад, влажно поблескивали. Сергей щурился, словно старался притушить боль в глазах. Рука с протезом была небрежно всунута в карман брюк,– ничего не заметно.
Ирина не подняла взгляда.
– Спасибо, доктор, за спасение жизни,– твердо сказал, отчеканил Сергей и протянул Грачеву руку.– Остальное, будем считать, мелочи.
Леонид Петрович пожал руку, несколько мгновений, похоже, думал, что сказать в ответ, но так и не сказал ничего, только кивнул и еще раз крепко встряхнул руку Хлынова.
– Прощай, Ирина Михайловна. Не поминай, как говорится, лихом.– Сергей обернулся к Ирине, голос его звенел по-новому, не был, как прежде, грубовато-сиплым.
– Прощай, Сергей...– едва слышно отозвалась Ирина.
Как бы хотелось Жене знать, о чем она сейчас думала, что чувствовала! Может быть, думала, что помогла ему работать лучше других и тому свидетельство яркая колодка ордена на лацкане у Сергея? Или о том, сколько горя они испытали все вместе? Или, может быть, собрала сейчас в памяти те немногие минуты радости, которые он доставил ей своей преданностью и страстной своей любовью?
– Желаю тебе...– наверное, она хотела сказать: «Счастья», но удержалась, обыденное слово неожиданно приобрело свой истинный смысл и в ее устах могло прозвучать издевательски. А слова ее много сейчас для него значили, она знала.– Желаю тебе больших успехов, Сергей. Ты можешь многое сделать в жизни. И ты сделаешь.
Губы Хлынова дрогнули, он ответил с прежним своим бахвальством, как бы защитился:
– Как-нибудь!– и повернулся к Жене с ласковой, такой братской улыбкой.– Ну, Женечка, прощай, родная!
– До свидания, Сережа, до свидания!– быстро проговорила Женя.– До встречи на больших дорогах жизни! Я тоже в тебя верю, Сережа!– И они, будто сговорившись заранее, трижды звучно расцеловались.
Сергей вышел, но дверь не закрылась, и Женя увидела, как расступились в коридоре товарищи во главе с Курманом Ахметовым, с обветренными лицами, в замасленнных бушлатах. Хлынов, не одеваясь, прошел через их толпу на улицу. Шофера гурьбой вывалились следом, захлопнули дверь. Только скрывшись от глаз медиков, Сергей позволил напялить на себя прокопченный полушубок с ржавой овчиной и шапку с рабочим запахом бензина, пота и дальней дороги.
Позже говорили, – на станции Тобол он садился в вагон вместе с Танькой Звон.
Вскоре после его проводов выписался из больницы Малинка. Он демобилизовался из армии и остался в Камышном. Кое-кто говорил, что остался он из-за Жени, намерен предложить ей руку и сердце, но никто, однако, не понимал, кроме самого Малинки, насколько беспочвенны, безнадежны его мечты жениться на ней. Уйдя с больничной койки здоровым, бодрым и молодым, Малинка снова стал для нее, как все другие. Женя вылечила его и, выписав из больницы, как бы выписала его из своего сострадательного сердца.
День выписки Малинки был ознаменован своего рода торжеством – как раз пригнали в больницу санитарную автомашину на вечное пользование. Местных шоферов поблизости не оказалось, и Малинке было разрешено совершить пробный рейс. Бледный от волнения и опасения – новая машина, чем чёрт не шутит, не все пригнано, может не завестись,– Малинка, прихрамывая, посуетился вокруг нее, попинал скаты, раза три поднимал капот и лез в нутро, поводя носом из стороны в сторону, почти касаясь деталей. Наконец, забравшись в кабину, он запустил мотор. Женю посадил рядом с собой, санитаркам приказал лезть в кузов, и всей компанией гордо двинулись вдоль поселка, туда и обратно. Рейс был показательным во всех отношениях – вчерашний почти инвалид демонстрировал свое возвращение к труду.
После рейса Малинка зашел к Грачеву, у порога долго, упорно сбивал снег с валенок, словно только затем сюда и пожаловал, снял шапку, энергично расправил ее и, наконец, сказал, что на грузовик работать не пойдет, еще не все шарниры (он имел ввиду свои суставы) действуют, как положено. А во-вторых, лежа в больнице, он нашел свое настоящее призвание – работать медицинским шофером. Леонид Петрович не стал мучить парня и в тот же день подписал приказ о зачислении его на должность водителя санитарной машины.
Совсем недавно Малинка был на волосок от смерти. Совсем недавно приходили друзья-солдаты навестить его. И вот Малинка уже на ногах и собирается вместе с хирургом в путь, спасать больного. Он поднялся из бинтов, как из снега, и сейчас здоров, весел и готов похвастаться своим умением водителя и парня хоть куда.
Перед самым отъездом Женя позвонила в райком. Чего ей это стоило, сам Бог не дознался бы, если бы даже существовал. Но зато отъезжающих провожал Николаев. Ну и, само собой, Ирина Михайловна с Сашкой. Ирина стояла позади сына, положив ему руки на плечи, и мальчишка звонко кричал:
– Женьча-каланча, не отморозь свой нос, приезжай скорей!
Николаев улыбался и поправлял накинутое на плечи пальто...
Женя смотрела вперед на дорогу и, наслаждаясь движением, тихонько напевала – «Дорога, дорога, нас в дальние дали ведет. Быть может, до счастья осталось немного, быть может, один поворот».
Уже в сумерках проехали совхоз имени Горького. В поселке горели огни, ветер поднимал снег, озаренный светом, и казалось, это не снежинки разлетаются на ветру, а сама электрическая энергия. На дороге показалось рогатое шествие – шли парни и девушки, каждый нес на плече стул или табуретку кверху ножками.
– В клуб идут,– сказал Малинка,– там сидеть не на чем.
Он посигналил, молодежь расступилась, отошла к сугробам. По одному, как в почетном карауле, парни и девушки выстроились у обочины.
Почти возле каждого домика стоял трактор, как в прежнее время стояли кони. Гусеницы скрывались под снегом, и Жене думалось, что заметенным тракторам сейчас холодно и сиротливо. Им трудно молчать, пережидать долгую зиму, непогоду, хочется им взреветь, засиять огнями и рвануться вперед...
В «Изобильный» прибыли ночью и сразу – в больницу, в одинокий дом на краю поселка.
Операция тянулась долго и завершилась благополучно. Женя убирала инструментарий и устало думала, что в жизни все гораздо сложнее, чем в самых интересных книгах. Неизвестно, что ждет тебя завтра, послезавтра, через месяц или через год, с кем тебя столкнет судьба, а с кем придется расстаться. И самое интересное – это, конечно, встречи. Неожиданные, с разными людьми. Когда-то летом она сделала прививку Николаеву, и ей в голову тогда не могло прийти, что они встретятся потом снова и даже гулять будут ночью по снежному полю.
После операции, уже в полночь, совхозная медсестра, молодая, пухленькая, хлопотливая украинка в короне черных кос, обвитых марлей, как чалмой, повела Грачева, Женю и Малинку к себе на квартиру.
Домовничал ее муж Ваня, молодой шустрый парень, похожий на полярного летчика, в верблюжьем свитере и толстых пестрых унтах. Ваня возился с сынишкой лет двух. Несмотря на поздний час, мальчонка не ложился спать, ждал маму. Когда гости вошли, он с визгом бросился к матери, а Ваня, потирая руки, захлопотал возле стола.
– Вот и встретим Новый год, вот и встретим в хорошей компании!—приговаривал он, ставя на стол деревянную долбленую тарелку с хлебом, бутыль с брагой, пустые тарелки.
– Марийка, плюнь ты на дежурство!– уговаривал он жену, не обращая внимания на начальство – Гульнём!
Марийка стояла у порога, не раздеваясь, обрывала мужа: «Пенициллин надо колоть, камфору и вообще – дежурство»,– а сама постреливала глазами в сторону Леонида Петровича. Она ушла, и Женя осталась встречать Новый год с четырьмя мужчинами – тремя взрослыми и одним малышом.
Ваня запросто, обращаясь на ты, потребовал, чтобы Женя ему помогала. Усадил всех за стол вкруговую, поставил перед каждым посуду для питья – стеклянную банку из-под компота, и начал разливать.
– Будешь?– спросил он Женю, приподняв бутыль над банкой.
– Гостей не спрашивают! Тоже мне, хозяин.
Леонид Петрович пить отказался. Ваня с Малинкой скоро осушили бутыль, наполнили ее снова и запели «Дывлюсь я на нэбо». Ваня все порывался от широты душевной дать пригубить сынишке, но Леонид Петрович стучал пальцем по столу. Женя с горящими щеками несколько раз поздравила хирурга с Новым годом, с новым счастьем.
Ваня вскоре захмелел слегка и, никого не слушая, громко начал рассказывать о себе. Объявил, что он, как всякий настоящий белорус, любиг картошку – барабулю и говорит «трапка», «бруки». Приехал сюда с первым эшелоном. В вагоне влюблялись, сразу играли свадьбы. На конечной станции стояли суток пять, ждали, кто заберет к себе. Приехал Ткач.—«Есть трактористы?» – «Сколько угодно!»—«Поехали в наш совхоз».– «А трактора есть?»—«Есть».—«Сколько?»—«Да штук пятьдесят, шестьдесят, на всех хватит».
Неплохо, думаем, нас сто тридцать парней, примерно по два человека на тракторе, как и полагается, можно работать со сменщиком.
«А река есть, можно рыбу ловить?»—«Есть, будем ловить и уху варить».—«А лесок, хоть небольшой, есть?»—«Да какой разговор, все есть, даже грибы. Поехали!»
Приехали... На весь совхоз пять тракторов, и те уже обеспечены. Ни речки тебе, ни лесочка, степь да степь кругом. Жили в палатках. Летом полезешь в чемодан, а оттуда змея: ш-ш-ш. Паника на всю бригаду, кто лопату хватает, кто что. Столовая под открытым небом, кашу едим, а на зубах песок хрусь-хрусь! Потом магазин открылся, часы лежали на виду, костюмы висели,– воровства никакого. Никто не охранял, шпана, какая была, разбежалась, остались мы, как братья, в одной семье. Зимой во время вьюги налетит шквал – и нет крыши на магазине. Покупатель выбегает, лезет в свой «ДТ-54»– и вдогонку за крышей. В первый урожай по шесть тысяч зарабатывали. Прицепов не было, так за машиной по две пароконных брички таскали.
Затем Ваня рассказал самую последнюю новость. Сегодня ребята из совхоза «Красивинский» звонили по телефону в Нью-Йорк, решили поздравить Поля Робсона и сообщить ему, что его именем названа новая улица в совхозном поселке. Сначала дозвонились до области, потом до Москвы, и вот ответила Америка.
«Квартиру Поля Робсона!»—«Назовите номер телефона». Ребята, конечно, не знали, какой у него телефон, в Нью-Йорке отказались искать, и Америка отключилась. Тогда девушки, московские телефонистки, взялись за дело, сумели выяснить телефон Поля Робсона и снова связались с Нью-Йорком. Дома застали всю семью Робсона, его детей и внуков. Тракторист Колесник поздравил певца с Новым годом и сообщил ему про улицу. Благодарил Робсон, благодарила его супруга. Робсон спел на прощанье «Ноченьку».
– Вот такая она, целина,– заключил Ваня.– По всей планете известная.
Женя представила себе, как невидимые волны несут рокочущие звуки над всей землей: «Ах ты, ноченька, ночь осенняя...»
Леонид Петрович слушал рассеянно. Малинка хлопал себя по коленам, хохотал невпопад и не сводил глаз с Жени. Спать улеглись поздно. Ваня в последний раз подбросил угля в печь, пошуровал кочергой, сделал шаг назад и плюнул на черную облицовку.
– Шипит,– удовлетворенно отметил он.– Молодец Костюк, хорошие печки ставит.
Новый год... Еще один оборот земли, медленный и неумолимый. Ровно в двенадцать Земля как будто приостановится на миг и спросит, а что сделано вами, дорогой товарищ, в прошлом году?..
Проснулась Женя раньше всех и долго лежала, прислушиваясь к шороху вьюги.
Вчера в Камышном, перед самым отъездом сюда, она стояла возле окна и смотрела на здание райкома. Входили и выходили, люди, разные – деловитые, веселые и мрачные, знакомые и незнакомые. Останавливались перед подъездом машины. Здесь всегда людно, и утром, и в полдень, и вечером, вне всяких часов приема...
За спиной Жени прошел Малинка, пронес биксы в машину. Сейчас выйдет Леонид Петрович, негромко скажет: «Поехали, Женя».
Она подошла к телефону и сняла трубку.
Там, в кабинете за широким окном, сидит Николаев, давно для нее не строгий, совсем не грозный, но Жене все-таки боязно к нему обращаться. После того вечера он почему-то больше не зашел к ним, всегда занят, его постоянно окружают разные люди, его все окружают. Кроме нее...
– Первого секретаря райкома Николаева. Из больницы... Да, срочно.
В трубке тихие снежные шорохи. Женя услышала его чужой деловой, официальный голос: «Слушаю».
– Здравствуйте, это Женя говорит.
– Здравствуйте, здравствуйте...
Ну, хоть бы маленькую какую-нибудь причину выдумать! Какую-нибудь крохотную!..
Он непростительно долго молчал, как видно, в кабинете сидели люди.
– Я уезжаю на операцию... Поздравляю вас с наступающим Новым годом, желаю большого-большого счастья!
– Когда едете?– перебил Николаев.
– Сейчас. Машина возле крыльца.
– Подождите меня, Женя. Я иду.
Женя вышла на крыльцо Малинка уже сидел в машине. Грачев стоял возле дверцы.
– Садитесь, Женя.
– Я сейчас, Леонид Петрович, сейчас... Одну минуточку!
Быстро подошел Николаев. Грачев поздоровался и хотел было шагнуть к нему, но замешкался, отряхнул снег с пальто и неловко, боком полез в машину.
– Не простудитесь, Женя. Надо полушубок застегнуть. Можно?– Николаев поправил ей воротник и застегнул его на крючки.– Так будет теплее.
Его забота взволновала обоих.
– Вы давно не заходите в наш домик...
– Обязательно зайду, Женя. Я хочу о многом поговорить с вами. Возвращайтесь скорее.
Машина нетерпеливо фыркала.
Это было вчера, в прошлом году...
В семь утра кто-то постучал в окно. Ваня накинул полушубок, вышел и вскоре вернулся вместе с пожилым казахом в тулупе колоколом, в малахае, заметеленном, косматом от снега. Через локоть у него висел кнут.
– Новым годом, новым шастим!– проговорил вошедший.
– Вы – дед Мороз!– воскликнула Женя.
– Я – колхоз Амангельды. Дохтыр здесь?
– Здесь, здесь,– первым ответил Малинка, глядя на Женю, довольный, что поездка затягивается.
– У нас шалавек балной. Звонил Камышный, сказал, дохтыр сюда пошел. Я лошадь брал, встречать ехал. Буран! Машина не идет, трактор не идет, самолет не идет. Лошадь – всегда идет. Кошма есть, тулуп есть. Шалавек балной. Дженьшина...
Завтракали наспех. Ваня без настроения, с больной головой после вчерашнего.
Прибежал радист, худой чубатый парень в демисезонном пальтишке.
– Здесь врачи из Камышного? Секретарь райкома запрашивает, как дела, все ли благополучно.
Леонид Петрович молча посмотрел на Женю и улыбнулся.
«Ах, лукавый, ах, коварный Леонид Петрович!»– вспыхнула Женя и спросила громко, твердо:
– У нас все в порядке, товарищ хирург?
Он рассмеялся:
– Так и передайте: у нас все в порядке.
Радист убежал.
«Наступил новый день, и снова требуют нас, медиков,– возбужденно думала Женя.– И ведь нашли же нас! И Николаев разыскал, и аксакал из совхоза Амангельды. Раннее утро, праздник, а медикам опять странствия. Как у Чехова: «Мы идем, мы идем, мы идем... Вы в тепле, вам светло, вам мягко, а мы идем в мороз, в метель, по глубокому снегу... Мы несем на себе всю тяжесть этой жизни, и своей и вашей... У-у-у! Мы идем, мы идем, мы идем...»
Женя представила, как Николаев поднялся засветло, там, у себя в холостяцкой квартире, и первым делом начал звонить сюда...
От счастья, от умиления жизнью она впервые назвала Малинку по имени:
– Миша, а тебе хочется ехать дальше?
– Пурга. Кому в такую погоду хочется?– рассудительно отозвался парень, но голос Жени был так неожиданно ласков, что Малинка – была не была!– решил признаться:– С вами хоть на край света, хоть в огонь и в воду.
И Женя в эту минуту любила его и верила в его преданность. Сейчас она готова была любить всех, может быть, только для того, чтобы среди всех ей легче было представить одного, главного...
Ей показалось, новая поездка не слишком-то обрадовала Грачева. Когда Малинка разговорился с Ваней, Женя полушепотом сказала хирургу:
– Я вам что-то скажу, Леонид Петрович. Только дайте слово, что вы мне поверите.
– Мне кажется, я вам всегда верил.
– Она же до смерти любит вас, Леонид Петрович! Тогда, в изоляторе, она каждый день выспрашивала у меня, чем вы питаетесь, как себя Сашка ведет. Просила рассказать все подробности.
Леонид Петрович слушал, хмуря брови. Малинка шумно ел вермишель. Ваня сопел и ожесточенно тер лоб.
– Ну, что ты, Ваня, приуныл?– с неожиданной бодростью сказал Грачев.—Давай-ка, налей нам на дорожку! Для сугреву, как говорят шоферы. Верно, Малинка?
Грачев выпил и энергичным движением поднялся из-за стола.
– Ну, что же, друзья, едем? Пробьемся сегодня во что бы то ни стало.
Пурга была злее вчерашней. Шагах в двадцати от дома виднелись сани. Сивая лошадь, покрытая попоной, стояла понурив голову и не поднимая белесых век. Сани были малюсенькие, без облучка, ветер выл в дуге, хлестал в лицо, вынуждал отворачиваться.
– Я поеду один!– прокричал Леонид Петрович.– Один поеду, Женя!– повторил он, пригибаясь к ее лицу и голосом перекрывая ветер.– Ждите меня здесь!..
В маленьких санях втроем не поместиться. Там, в совхозе, есть неплохой фельдшер. Если придется делать операцию, он станет к инструментарию вместо сестры.
Женя осталась с Малинкой. По любому бездорожью лошадь выберется к жилью. Лошадь не трактор, который чуть не погубил Сергея Хлынова...
Малинка осторожно тронул Женю за плечо.
– Пойдемте в хату.
Он зашагал впереди, расправив плечи, прикрывая собой Женю от ветра.
– А в Алма-Ате скоро лето. Яблоки пойдут, апорт. Едешь на велосипеде,– бах, а оно тебя по спине!
Женя не слушала. Она думала: «Я хочу о многом поговорить с вами. Приезжайте скорее...» Леонид Петрович любит жену... Мы поставили Малинку на ноги. Новый год... Милая глубинка – посвист белой метели, звонкая синь утихшего простора, вкусный дымок над поселком, и мы, его надежные обитатели... «Я хочу о многом поговорить с вами». Она представила ясные глаза Николаева и вспомнила: «Нет исхода вьюгам певучим, нет заката очам твоим звездным».
Нет исхода. И нет заката!
Она шагнула в снег, к дому. Ветер опалил щеки. Он нес надежду, знобящий восторг, и Жене казалось: не слезы, а светлые льдинки скатываются из-под ее ресниц.
1958
