Текст книги "Снега метельные"
Автор книги: Иван Щеголихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Женя поздоровалась, парень сверху ответил, а этот даже не глянул на Женю, поднялся, стал в проходе, оперся руками о полки – крест из себя сделал – и загородил окно. Бывает вот так сразу, может быть, сам того не желая, человек против себя восстановит. Женя все-таки умудрилась протиснуться к окну и помахала отцу с матерью на прощанье.
– Как вам командировочные-то оплатили?– спросил парня служащий таким голосом, каким говорят отрицательные персонажи в кино.
– Двадцать шесть целковых, нормально,– ответил парень.
– Норма-ально, – передразнил служащий.– Что ты там на них купишь, в этой забытой богом дыре? Знаю я эти совхозы.
Парень пытался оправдываться:
– Зарплата на месте сохраняется. Да и там ребята неплохо зарабатывают.
– Бро-ось, – уныло протянул командированный.– Какие там могут быть заработки? Разве что вшей наберешься.
Он выставлял себя знатоком целинной жизни. А парень, тюха-матюха, растерялся. Поехал добровольно и сам же стыдится своего поступка, слушает во все уши этого пакостника, да еще оправдывается, ему неловко.
– У нас все очень хорошо зарабатывают!– решительно вмешалась Женя.– Особенно на вывозке из глубинок. По шесть, по семь тысяч шофера получают.
«Съел?!»—торжествующе подумала она, готовая сцепиться с унылым типом, даже на кулаки пойти. Тот глянул на нее через плечо и гмыкнул.
– И нечего гмыкать! Я третий год на целине живу, и вши, к вашему сведению, еще ни одной не видела. А если какой-нибудь командированный привезет, так мы его в санобработку, в вошебойку – немедленно!
«Вот отбрила, так отбрила!»– Женя даже вздохнула от победного удовлетворения. Пусть знает целинников, гусь лапчатый.
Унылый тип сел перед Женей на лавку, и на губах его появилась улыбка.
– А ты, значит, туда за женишком, за женишком, на целину-то!
Улыбка его застыла, как на фотокарточке, неизгладимая, непробиваемая, так бы и срубила ее тяпкой какой-нибудь, как ядовитую траву.
Женя не успела ответить. С грохотом отъехала в пазах дверь, и в купе появился четвертый пассажир, в желтом полушубке, с ободранным чемоданом, в шапке на самой макушке, черный и смуглый, как цыган. Он не сразу вошел, а постепенно, сначала занес ногу, чтобы шагнуть, но неведомая сила качнула его обратно. Громко икнув, он снова с усилием, будто вырываясь от пятерых, ринулся в купе, проскочил, сунул обшарпанный чемодан унылому на колени и сказал:
– Поехали к едрене фене! Где моя полка?!– и бурно сопя, начал стаскивать с себя полушубок. Повесил его на крюк и начал штурмовать верхнюю полку. Взобрался сносно, ничего не сокрушив, никого не задавив, долго кряхтел там, наконец, сбросил сверху валенки с всунутыми в них портянками, и опять на колени унылому, тот едва успел освободиться от чемодана. Он прямо-таки чувствовал настроение Жени.
– Так бы и сказали, что по московскому времени. Пришел по местному, куда два часа девать?.. Ясное дело, сыграли трижды семь. Мало... Еще раз трижды семь и пива в прицеп... С подогревом. И – шумел камыш.– Простая речь его не удовлетворила, и он запел:– «Шумел камы-ыш, объя-ятый думо-ой...»
– Не шуми, браток, не шуми,– попытался успокоить его парень в гимнастерке.– Спи, давай, браток, спи, в самый раз.
– А-а, солдат, привет!—обрадовался веселый, как старому знакомому.– Знаешь, что говорил великий полководец Суворов? В командировке, говорит, штык пропей, а выпить надо, понял?..
– Понял, дружок, все понял,– солдат повернулся, согнулся вдвое, дотянулся до полушубка и накрыл им подвыпившего. Тот вскоре захрапел.
Женя не стала продолжать схватку с унылым типом, высокомерно поднялась и вышла из купе.
К вечеру снег стал синеть, все ближе сливался с фиолетовым горизонтом. Темные столбы мелькали монотонно, усыпляюще равномерно. Постепенно исчезла в темноте степь, стушевались столбы, и в темном окне отразились желтый плафон, дверь, стекло стало лаковым.
Ночью в Троицке Женя выходила на перрон подышать свежим воздухом. Здесь почти никто не садился, в морозном тумане проплывали редкие пассажиры. Молчаливый человек, весь лоснящийся, черный с головы до пят, с фонарем, похожим на маленький чертог с красным огоньком, шел возле вагонов, пригибался и постукивал по колесам нервным молоточком на длинной ручке. Круг света раскачивался и двигался рядом с ним, как цветной шар на веревочке. С вышки светила гроздь прожекторов. Размытый дымный луч косо, широким мечом упирался в перрон...
Утром Женю разбудили голоса. Поезд стоял. Отодвинулась дверь, и в купе вошел унылый тип, заспанный и обрюзгший, будто с похмелья.
– Что на улице?– спросил сверху веселый. Из-под полушубка голос его звучал, будто из погреба.
– Не был на улице.
– Знаю, что небо, я про погоду спрашиваю.
– Зима,– ответил унылый тип. Так, со смеха, начался новый день.
Неуклюжий проводник, в той же черной шинели и лисьей шапке, разнес стаканы с чаем на мокром подносе, повторяя в каждом купе:
– Шай не пьешь, откуда силу возьмешь? Тридцать пять копеек стакан, развяжи живот, пей, сколько хочешь.
Попили чаю, согрелись. Сверху спустился чернявый, начал заигрывать с Женей:
– Как тебя зовут, детка? Далеко ли путь держим?
– Зовите меня на вы,– ответила Женя и не удержалась, ни с того ни с сего, прыснула.
Чернявый не обиделся и объявил, будет называть ее Крошкой, вежливо и культурно. На следующей остановке он принес пакетик леденцов и подал Жене.
– Кушай, Крошка, я с удовольствием послушаю, как хрустят твои зубки.
Жене он нравился, он чем-то напоминал Сергея Хлынова.
Оттого, что в купе ехала Женя или скорее оттого, что беспрестанно балагурил чернявый, к полудню сюда набилось человек десять. Стали рассказывать случаи, один другого интереснее. По кругу. Кто не мог позабавить историей, должен был спеть песню, желательно, покороче, частушку.
– Только без матерков,– взял на себя контроль чернявый.– Крошка не любит.
Раскачался и унылый тип, когда дошел его черед:
– Приходит к мужу его дружок и говорит: а твоя жена с другим это самое... целовалась, вон на тех бревнах. А муж ему отвечает, ну и пускай, бревна не мои, а соседские,– и сам захохотал первым.
У двери пристроился молодой, красивый кавказец в папахе и с новой мандолиной в руках. Он негромко тренькал, подбирал на ней свои мелодии. Живой, порывистый, он всех слушал жадно, подавшись вперед, сверкая глазами, сам ничему не удивлялся, не смеялся, но у Жени вызывал улыбку. Когда подошла его очередь, он выпалил:
– Я стихи написал! Сам! Можно стихи?
– Шпарь.
Он приосанился, тренькнул по всем струнам разом – увертюру, надо полагать,– и зычно, громко завосклицал: «Приказ! Дает урожай! Поезжай! Не возражай! Я – кабардинец! Как на войну! Еду со всеми! На целину!
– Как Маяковский, клянусь!– одобрил чернявый и начал рассказывать свою, уже третью историю.
– Не в первый раз еду, братцы, на Кустанайщипу, знаю эти края, но сказать, что со всех сторон, не могу, не зарекаюсь, братцы, степь всегда тебе новый сюрприз подбросит,– зачастил он говорком опытного рассказчика, с придыханием, с удовольствием, будто пробуя слова на вкус.– В прошлом году, в уборочную, послал меня начальник на легковом газике. Говорит, если пшеницу возить не будешь, то хоть начальство покатаешь по важным делам. Приказ, мол, такой свыше есть, надо выполнять Согласен, говорю, где наша не пропадала! И вот в один распрекрасный день пришлось мне выехать на участок отгонного животноводства, да не одному, а с московской корреспонденткой из Радиокомитета. Молодая бабёнка, шустрая, ничего не боится. Но не оттого, что бывалая, битая, а как раз наоборот – жизни не нюхала. Есть такие – ничего не боятся, потому что ничего на своей шее не испытали. Ладно, расспросили мы дорогу, где прямо, где сверток, где направо, где налево, и двинулись. Скачет мой козел по степной дороге, будто здесь и родился, ни перекрестков тебе, ни светофоров, дуй до горизонта. Ехали мы, ехали, бах – дорога кончилась, незаметно так ушла, как вода в песок. Только мой козел запрыгал почаще. Было две колеи, стала одна, вместо дороги, тропинка, а потом и она кончилась. И никаких тебе признаков этого самого отгонного животноводства не видать. Куда рулить? Луп-луп глазами на все четыре стороны – степь да степь кругом. А бабёнка моя ликует: заблудились, ах, как хорошо! Да еще уточняет – по-настоящему заблудились, или вы меня хотите проверить? Я, говорит, сильна духом. А меня зло берет, надо же умудриться, дорогу из-под колес упустить. Да если бы еще один, а то ведь за нее отвечай. Не только духом, говорю ей, вы и телом дай бог, юбка по швам трещит. Спасибо, говорит, за комплимент, но вы человек порядочный, по глазам вижу. Я аж застеснялся и не сказал, что бензина у нас на всю степь не хватит, не стал ей на стрелку показывать.
Блукали мы, блукали, и хоть бы что на глаза попалось! Часа через два увидели казахскую могилу, сначала думали, юрта, подъехали – мазар, глиняный весь и высоченный, метров пять. Полез я на купол, как скалолаз, н вижу, вдалеке две коровы пасутся. Кричу сверху своей попутчице: ура, кор-ровы на горизонте, а она уже осторожничает, говорит мне, протри свои ясные очи, может, это мираж, в степи такое бывает. В степи всякое бывает, но я пока с панталыку не сбился, вижу отчетливо и рога, и копыта. Засекли мы сторону света и махнули напрямик к этим коровам через холмы и лощины. Как-никак, домашние животные, значит, человек близко, значит, они из этого самого отгонного животноводства. Подъехали. Коровы налицо, а людей нет. Мы кричать, мы свистеть – безрезультатно. А ехать некуда, да и стрелка на нуле лежит. А корреспондентка не умолкает: теперь я, говорит, на практике убедилась, какой Казахстан бескрайний. На нем пять Франций и двадцать Бельгий поместится, или что-то в этом роде. А я грешным делом думаю, уж не дикие ли это коровы? Не зря же говорят, в Казахстане всего полно, может, они и сохранились вот здесь, в глуши. Подошел поближе,– нет, вроде не дикие, человека свободно подпускают. Была не была, думаю, взял свою флягу дорожную, надоил полную и – своей попутчице: не хотите ли отведать, милая, парного молочка? Берет, пьет, сияет, никогда, говорит, в такую романтику не попадала, спасибо вам. Если бы издевалась надо мной, куда ни шло, а то ведь от души довольна. Будем мы с вами, говорит, как Робинзон и Пятница на необитаемом острове. Ну, думаю, дела-а, ей теперь и уезжать отсюда не захочется. Одна надежда у меня – на чабанов. Не оставят же они коров и на ночь без присмотру, придут за ними. Напились мы молока, отдохнули на свежем воздухе, посмотрел я, какой здесь красивый закат в степи – она мне, как слепому, все объясняет.
Вот уже солнце село, а чабанов все нет. Ну, думаю, работнички, бросили скотину на произвол судьбы. Пиши, говорю ей, какая здесь бесхозяйственность, никакой заботы о животноводстве, критикни их как следует. А она мне: я за положительным опытом приехала. В Москве, говорит, сейчас пустили автобус без кондуктора, экспериментальный, а здесь, видно, коровы пасутся без чабанов, новаторский метод, я должна это отметить.
Уже смеркается, я прикидываю, как мы спать будем, кто где, слышим – собака затявкала. Давай я снова кричать, свистеть, сигналы бедствия подавать. Прибежала маленькая собачонка, на нас нуль внимания, тяв-тяв – и погнала коров. Ничего себе, думаю, достижение. Собака-то, видать, ученая, утром выгоняет коров, вечером пригоняет, и вся недолга. Жуликов здесь все равно нет, край-то необитаемый. Корреспондентша все это как достижение отмечает, а мне кисло. У кого мы теперь дорогу разузнаем, где бензин возьмем? Высказываю свое предположение. Коров должен кто-то доить. А бабёнка мне в ответ, они могут быть мясной породы и не обязательно молочной. Нагуливают определенный вес, а потом их отправляют на мясокомбинат. И на все у нее свой довод, причем зловредный, такой, чтобы остаться нам тут до конца света. Ну, я ей поддакивать начал, что остается. Ничего, дорогая, с голоду не умрем – мясо и молоко рядом шагают. Поженимся мы с тобой, шалаш построим, а с милым и в шалаше рай. Только давай шагай пошибче, чтобы нам от коров не отстать. Машину мы бросили, идем за коровами, пометки оставляем на всякий случай, чтобы вернуться. Кое-как, уже к ночи, добрались до юрты, там люди сидят у костра, бесбармак варят... Она мне потом с полгода письма писала, все язык мой хвалила, сочный, говорит, народный. А я женат уже был, смысла не было переписываться...
Долго лились неторопливые и нескучные рассказы о случаях из походной жизни – дорожной, степной, лесной. Домашняя жизнь скучная, ничего в ней интересного не случается. А может быть, рассказчики бессознательно выбирали такую тему, помня о том, что едут на целину, где жизнь нескучная. Один встретился с волком с глазу на глаз.
– У меня каждый волосок на голове поднялся, прямо каждый в отдельности, хоть пересчитывай. Но не это главное, а то, что вроде хвост появился ни с того ни с сего и поджимается, поджимается. Всю жизнь про этот хвост не забуду...
Другой вспомнил брата-танкиста:
– От Москвы до Берлина прошел. Четыре танка под ним сгорело, а сам целый остался, живой. Только лысый, ни волосы не растут, ни брови.
О танках он говорил, как о боевых конях,– под ним сгорело!
В жестах и в манере говорить, в беззаботном, даже ухарском и показном пренебрежении к опасности шофера были похожи друг на друга. Жене казалось, все они стремились подражать какому-то образцу и, наверное, таким образцом служит им Сергей Хлынов. Сам он, конечно, ничего не знает, к этому не стремится, престо живет, работает, говорит, улыбается, жестикулирует, и все это идет от него к другим собратьям какими-то волнами.
От Кустаная да станции Тобол Женя ехала в санитарной машине – областной здравотдел поручил ей доставить туда медикаменты и дуст. А в Тоболе пришлось идти на элеватор, искать попутную машину до Камышного.
Возле серого, уходящего в небо здания она растерялась от множества снующих вокруг машин. Снег вокруг порыжел, покрылся пшеничной пылью, местами почернел от дыма выхлопных труб. Дорога возле элеватора, накатанная, как асфальт, чернела пятнами мазута, масла, бензина.
Женю посадил в кабину низкорослый паренек-шофер, лет 17-ти на вид, в телогрейке и толстенных ватных штанах. В кабине он сидел на полушубке, свернутом валиком, чтобы быть повыше, и всю дорогу угрюмо, стеснительно молчал. Женя смотрела на дорогу. На ухабах и колдобинах виднелись красноватые густые россыпи пшеницы. Они, как светофоры, предупреждали водителей: здесь надо притормозить, иначе тряхнет и вытряхнет твою поклажу. Когда проезжали по пшенице, Жене становилось не по себе, словно колеса давили живое. Машины шли колонной и довольно часто останавливались – значит, застревал кто-нибудь впереди.
Водители вылезали из кабин и собирались возле буксующей машины. Беззлобно посмеивались, переругивались, но без скандала, помня, такое может случиться с каждым. Потом кто-нибудь наиболее горячий, нетерпеливый требовал руль, лез в кабину, остервенело газовал, раскачивал машину вперед, назад, рывками, оглядывался, вертелся, как сорока на колу, и наконец выводил дрожащую от напряжения машину на твердую дорогу. Вылезая из кабины, победно хмурился и бросал что-нибудь вроде:
– Порожняком застрял, а как с зерном поедешь?
– Ладно, валяй, ученый!– безобидно отмахивался неудачник, расценивая помощь, как личное для него профессиональное оскорбление.
Женин водитель тоже выходил из машины, сердито предупреждая:
– А ты не высовывайся! Знаешь, какой народ шоферня? Хоть бы соляркой нос намазала, а то сидишь тут такая симпампонистая!
Он плотно прихлопывал дверцу и далеко от своей машины не отходил, стоял, переминаясь с ноги на ногу, и все поглядывал на Женю, будто ее могли украсть, а ему, видите ли, строго-настрого поручено довезти ее до Камышного и сдать невредимой. «Мальчишка»,– думала Женя. У нее затекли ноги, хотелось размяться, потоптаться возле машины, но она не выходила из кабины, чтобы не огорчать своего рыцаря.
Паренек постепенно разговорился, и они обменялись сведениями о дороге, о погоде, даже о зарплате.
– Рубли тут длинные,– солидно сообщил паренек.– Но всё, что зарабатываем, пропиваем.– Без сожаления говорил об этом, лениво-небрежно, стараясь тем самым цену себе набить.
«Мальчишка,– улыбалась Женя,– врешь ведь, мамке с папкой посылаешь».
Возле Денисовки они увидели за обочиной, под откосом, машину в самом что ни на есть плачевном виде – вверх колесами. Жутковато выглядело черное грязное днище, будто громадный паук перевернулся на спину и поджал окоченевшие лапы.
– Как игрушку перевернули,– заметила Женя.– Вот кто-то умудрился!
– Сутки за баранкой посиди, не то натворишь. Мы вчера в семь вечера выехали на Тобол, а сегодня вот обратно без передышки дуем. Пока домой доберешься, считай, как раз двадцать четыре часа за баранкой. Один раз я сам аварию чуть не сделал.– Слова «я сам» он выделил особо, будто речь шла о водителе экстра-класса, застрахованном от всех дорожных неприятностей.– В пять утра в сон клонит, спасу нет. Еду, значит, клюю носом, а тут бах – бегемот на дороге! Я на тормоза, машина юзом, лбом об стекло, в глазах радуга. Пришел в себя, посмотрел на дорогу – а там, оказывается, перекати-поле поперек ползло. От него тень, вот мне и почудилось. Сам-то я живого бегемота только на картинке видел, а тут на тебе!..
В кабине было тепло и даже уютно, сквозь ясное стекло Женя смотрела на степь. Медленно, с редкими взмахами черных крыльев летел коршун на ветер. Он поднимался все выше, выше и долго парил в зимнем бесцветном небе, ничего не высматривая, только наслаждаясь парением.
Временами паренек отчаянно давил на газ, и машина мчалась, как бешеная, вся тряслась и дрожала до стука в зубах. Потом вдруг он убирал газ, и машина шла накатом, бесшумно и довольно долго. Женя спросила, что это за фокус, для чего он так делает.
– Экономия горючего,– ответил паренек.– Соревнуемся. Как ты думаешь, что у шофера главное? Думаешь, руки?.. Я тебя спрашиваю, руки нужны шоферу, как ты думаешь?– пристал он к Жене.
– Нет, почему же, и ноги,– она кивнула на отполированные рифленые педали.
– Угадала! Голова нужна в первую очередь! Во-он тот чудак почему застрял? Головы нет. А я вот тебя везу помаленьку, тьфу, тьфу.
Он привстал, одной рукой подвернул под себя сбившийся полушубок, примостился повыше.
– Ты задавала, видать, порядочная, молчишь, как сундук с клопами.
Женя расхохоталась.
К вечеру они добрались до Камышного. Стало уже темнеть, и шофер включил желтые фары. Теперь будет видна только дорога впереди машины. Но пока не сгустились сумерки, Женя смотрела в сторону и первой заметила знакомый березовый колок в снегу, а за ним приземистые строения автобазы. Машина вынеслась на пригорок, и у Жени чаще забилось сердце – перед ней расстилался Камышный в синеватых сумерках с одинокими точками ранних огней. Двухэтажное здание райкома, Дом культуры с недостроенным фронтоном и толстой, как у парохода, трубой котельной, мачта над аэродромом...
– Вот здесь останови, пожалуйста,– попросила Женя.– Сколько я тебе должна?
– Брось,– пробурчал паренек.– Все равно пропьем.
Женя поставила чемодан у обочины и поманила шофера пальцем.
– Нагнись, что-то скажу.
Он пунцово покраснел от ее жеста, высунулся из кабины.
– Ну?
Женя сунула ему деньги за ворот свитера.
– Но-но, балуй!– свирепым басом попытался осадить ее паренек, как осаживают строптивого коня, и даже замахнулся, но Женя уже отпрянула к своему чемодану.
Машина тронулась, метров через двадцать шофер вылез одной ногой на подножку, помахал рукой, прокричал:
– Счастливо-о!
Она даже не спросила ни как звать его, ни откуда он, а ему еще ехать и ехать.
Через минуту Женя уже забыла его. Но она вспомнит его потом, и будет рассказывать всем при случае.
Поселок был все такой же, родной, прежний: стояли скопом машины возле столовой, выбегали шоферы прикрыть радиаторы телогрейкой, дымили факелы, отогревая моторы, вечерний густой сине-желтый туман плыл между домиками. И вместе с прежним было в поселке что-то новое, что-то ее, личное,.,
27
Стоило ей отлучиться из Камышного на три дня, как тут сразу произошло несколько неприятных событий. Попалась с поличным тетка Нюра – она на самом деле варила самогон и продавала его шоферам. Седьмого, в разгар праздника, тетку хотели заключить под стражу, но Леонид Петрович взял ее на поруки. Она прибегала к нему домой, падала в ноги, благодарила за спасенье. Хирург объявил ей строгий выговор с последним предупреждением, и это, похоже, на нее хорошо подействовало.
Окончательно заворовался Суббота – торговал налево мясом и сливочным маслом. Его разоблачили шоферы и хотели избить, но заступился милиционер. Субботу водворили, куда следует, ведется следствие.
Ирина Михайловна ушла от мужа и поселилась в изоляторе, где когда-то жила Женя.
Выложив столько неприятных новостей, Галя наконец поделилась и своей радостью: она вышла замуж за инженера и на этой неделе переходит жить к нему.
Женя теперь останется одна в своей комнате. А рядом будут жить Леонид Петрович с Сашкой. Женя будет вести себя так, будто в доме ничего не произошло, как жили они, так и будут жить. Ей очень хотелось, чтобы в осиротелом их домике – как-никак ушли из него две женщины – было по-прежнему тепло и уютно. Она будет тактично, вдумчиво ухаживать за Грачевым и особенно за маленьким Сашкой, чтобы они не чувствовали себя покинутыми. «Именно тактично и вдумчиво,– решила Женя.– Но не навязчиво».
Ночью за окном бродил ветер, выгибались занавески на окне, и Жене чудилось, будто под шорох снега кто-то ходит и ходит вокруг тихого домика. Ей мерещилось, что ожидаючи бродит вокруг Сергей Хлынов, волочит по сугробам свои тяжелые валенки, клонится вперед под ветром и, не пряча лицо, вглядывается, ищет в снежной коловерти Ирину...
А ветер дул и дул, подвывал в трубе, забегал за угол, снова возвращался и бил прямо в окно, будто намеревался выдуть все тепло из комнаты. В трубе время от времени ухало, гудело, будто злорадствовал домовой и гнал из домика последних жителей.
Дрожа от холода, Женя соскочила с койки, сорвала со стены полушубок и накрылась им поверх одеяла.
Утром она проснулась поздно. Леонид Петрович уже ушел, а на кухне, взобравшись с ногами на табуретку, сидел Сашка. Он ел из алюминиевой миски гороховый концентрат и после каждой ложки кривил личико, концентрат был, как всегда, пересолен.
– Саша, ты колбаски хочешь? Я из Челябинска привезла. Давай мы с тобой вместе позавтракаем.
Женя подошла к мальчику и погладила его вихры. Сашка непокорно крутнул головой, сморщился, не донес ложку до рта и выплеснул похлебку обратно в миску.
– Не хочу колбаски!– диковато, не глядя на девушку, ответил он.– Отстань Женьча-каланча!
Женя вспыхнула.
– Да как ты смеешь со мной так разговаривать, негодный мальчишка?! Я тебе в матери гожусь, бессовестный!
Сашка поставил миску на стол, слез с табуретки и ушел в свою комнату, шмыгая носом и сутулясь.
«Зачем я сказала, в матери гожусь?– пожалела Женя.– Напомнила ему лишний раз».
Она растопила печь, сварила картофельный суп с бараниной, добавила пшенной крупы, приправила лавровым листом. Полную до краев кастрюлю аппетитного душистого супа оставила на плите и села сочинять записку. Сначала написала просто, чтобы не чувствовалось угодничества и подхалимства, чтобы и Леонид Петрович не обиделся, как Сашка. «На плите суп. Сварен специально для вас. Прошу его съесть». Прочитала записку вслух и уловила в словах раздражение, вроде прошу съесть и от меня отвязаться. Раз десять она переделывала записку и наконец оставила такую: «Уважаемый Леонид Петрович! На плите стоит суп. У меня было много свободного времени, я не знала, что делать, и решила заняться кулинарией. Очень прошу Вас вместе с Сашкой оценить мои способности. Женя».
К вечеру она ушла на дежурство и думала, прежде всего, о встрече с Ириной Михайловной. Вести себя с ней так, будто ничего не случилось, Женя не сможет, а как вести себя иначе, Женя пока не знает.
Едва переступив порог больницы, сразу в вестибюле Женя столкнулась с Ириной Михайловной. Холодно с ней поздоровалась и, опустив взгляд, уступила ей дорогу. Она не подняла глаз, пока Ирина не прошла дальше. «Не беда, проживем,– мстительно думала Женя.– Свет на вас клином не сошелся, уважаемая Ирина Михайловна...»
На другое утро Леонид Петрович, встретив Женю в больнице, тепло ей улыбнулся, и от этого Женя почувствовала себя увереннее, значительнее. Она даже не покраснела, к своему удивлению, приняла его благодарную, хотя и едва заметную, улыбку как должное. Она поняла сможет стать хозяйкой в осиротевшем доме, и если Сашка осмелится еще раз назвать ее Женьчой-каланчой, она просто-напросто отшлепает его по мягкому месту.
Женя с нетерпением ждала смены. Галя пришла в сумерках, весь день она переезжала к мужу и сейчас явилась вместе с ним.
Женя заторопилась домой, хлопотать, заботиться. Быстренько проскочила к себе, едва успела переодеться, как в дверь тихонько постучал Сашка.
– Тетя Женя, идем ужинать.
– Сейчас, Сашенька, сейчас иду!– тотчас отозвалась она, забыв ради солидности повременить с ответом.
Она предполагала ужинать вдвоем с Сашкой, но на кухне сидел и Леонид Петрович. Женя смутилась, пробормотала «добрый вечер», присела возле печки, стала кочергой шуровать уголь.
– Довольно, Женя, и так хорошо горит,– негромко сказал Леонид Петрович.– Садитесь ужинать.
На столе стояла жареная картошка вперемешку с бараньей тушёнкой. Грачев сам приготовил ужин, как умел.
Он ел молча, как глава семейства, был спокоен и строг. Женя тоже молчала, и только Сашка радостно болтал, обращаясь то к отцу, то к «тете Жене». Ей нравилось, что он так ее называл. За чаем Женя осмелилась произнести:
– Вы мастерски делаете заварку, Леонид Петрович, научите меня,– хотя сама делала не хуже.
Он стал объяснять, Женя не дослушала, возбужденно перебила:
– Давайте я буду вам каждый день готовить, у меня же уйма свободного времени.
– Спасибо, Женя, не нужно,– строго отозвался Грачев.– Я сам умею готовить, и у меня тоже есть свободное время. Раньше мы с Сашкой вдвоем жили.
– Нет, нет, вам будет трудно! Одно дело в городе, совсем другое здесь, надо заранее запастись продуктами, того нет, другого. А потом мне нужно о ком-то заботиться, а то пропадешь. И Галя от меня ушла...
Последние слова само собой прозвучали жалобно, еще минута, и на глазах Жени появятся слезы от сострадания к себе.
– Взваливаете на себя обузу, Женя,– предостерег Леонид Петрович.
– Да что вы, что вы, это же совсем не трудно!– она перевела радостный взгляд на Сашку, потрепала его за волосы.– Ой, да тебе голову мыть пора, Сашенька! Ты когда мылся?
...Давно уснули мужчины в ее доме, а Женя все еще сидела на койке в теплой комнате, обтянув колени ночной рубашкой. Тепло и уютно было в комнате, тепло и уютно на душе. Женя раскрыла книгу.
«...Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз,– сказал сверху женский голос, который сейчас же узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь,– ответил другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что же мне делать? Ну, последний раз...
...Опять все замолкло, но князь Андрей знал, что она все еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах, боже мой, боже мой! Что же это такое?– вдруг вскрикнула она.– Спать так спать!– захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования»,– подумал князь Андрей...»
То же самое подумала Женя о Леониде Петровиче. Она вспомнила отцовское выражение его лица, страдающие глаза, не замечающие стараний Жени. Он никогда не войдет к ней в комнату, взволнованно, тихо постучавшись и сказав какую-нибудь сущую нелепицу в оправдание... Он еще ни разу не говорил с Женей о чем-нибудь постороннем, только о медицине, только о работе. От него ей хотелось совсем немногого – уважения, признания. Ей хотелось заменить ушедшую хотя бы отчасти, в пределах кухни, не больше. А это для них с Сашкой совсем немало.
Кто же придет к ней? И когда?..
– Ах, боже мой, боже мой! Что же это такое?– шепотом повторила Женя.– Спать так спать!– и захлопнула книгу.
Окно, зеленовато-лунное, фосфоресцировало. На стеклах искрились прямо-таки парчовые папоротники. За папоротниками грезились неведомые миры с неугомонными существами на далеких мерцающих планетах...
К вечеру милиционер привез мертвого Субботу. Его отправили в областной город на машине. Он решил бежать, на полном ходу перемахнул через борт и разбился насмерть о ледяную, накатанную дорогу.
В заброшенном морге вкрутили лампочку. Было холодно, мерзли руки. Хирург, натянув две пары толстых резиновых перчаток, делал вскрытие. Голый окоченевший труп лежал на голых досках. Черные волосы запеклись кровью, высокие брови застыли в недоумении. Сейчас Суббота напомнил Жене сына Тараса Бульбы Андрия. И некому было пожалеть его... Хотя теперь-то его пожалеет каждый.
28
Николаев перебрал письма. Последним лежал конверт без обратного адреса. Николаев поморщился,– похоже, анонимка. Но крупный, непорочно-школьный почерк вызывал доверие. Николаев надорвал конверт, вынул листки, нашел в конце подпись «Соня Соколова». Листки вдобавок пахли духами, каким-то цветком, кажется, ландышем.
«Теперь я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать...– начал читать Николаев.—Если вы когда-нибудь мечтали спасти человека от гибели, а кто об этом не мечтает, то ваша мечта сбылась.
Вы меня наверняка позабыли, с того дня у вас было много более важных дел. Но я вас помню всегда. Сначала помнила из чувства благодарности, потом благодарность переросла в надежду на то, что моя судьба и впредь будет связана с вами, но скоро я поняла, что надежда моя может перерасти в отчаяние, именно потому, что я для вас ничего не значу. Это мое письмо-признание нисколько меня не унижает, ведь я ничего не требую от вас, не домогаюсь взаимности, просто сообщаю, что вас помнят, о вас думают...
Вы знаете, наверное, что сегодня распростился с жизнью тот самый человек, из-за которого мне пришлось перенести столько страданий. Как жил, так и умер. Мне кажется, что он совсем не жил, а только бежал – от меня, от другой девушки, от своей работы, от всякой трудности, и получилось, в конце концов, что бежал от жизни, все свои молодые годы стремился к гибели, торопился не в ту сторону и наконец добрался до своего закономерного финиша. А вы берете на себя любую трудность, большую и малую, поэтому вы будете жить долго, на земле плюс еще и в памяти.
Вы похожи на моих любимых героев из книг. Я все знаю о вас, вернее, многое знаю. Вам тридцать два года, вы родились в деревне, окончили с отличием Сельскохозяйственный институт в Омске, работали агрономом. Только вот не знаю, любили ли вы кого-нибудь. Вы скрытный и замкнутый, хотя и работаете все время с людьми. Мне кажется, нет, не любили, а жаль, что у вас нет личной жизни.
