Текст книги "Голубой бриллиант"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

– Да, к сожалению, очень немногие понимают происходящее. А генерал Якубенко отлично понимал. Он все, что произошло со страной, пророчески предсказал еще четверть века тому назад. Честно говоря, я сомневался в его пророчествах, спорил с ним, хотя многое понимал. Собственно, кто имел глаза, тот видел. Но не каждый имел мужество сказать правду, открыть глаза незрячим. А кто осмеливался, того морально убивали, превращали в посмешище, в отбросы общества, навешивали ярлык антисемита. Так поступили с Дмитрием Михеевичем. Уволили в отставку преждевременно. А документ этот, ты права, – страшный. И вы его опубликуете?

– Не знаю, Алешенька, хватит ли смелости у нашего главного. Наша газета в последнее время дала сильный крен в сторону монархии и религии.

Заканчивался ужин. На столе стояли две чашки остывающего чая, к которому ни Маша, ни Иванов так и не притронулись. Алексей Петрович взял у Маши листок с инструкцией ЦРУ, прошелся глазами по строкам, словно хотел удостовериться в том, что прочитала Маша. Лицо его хмурилось, взгляд ожесточался. Казалось, он только сейчас начал постигать весь смысл, всю сущность этого циничного документа. Он встал из-за стола в какой-то нерешительности, хотел что-то сказать, но передумал и, закусив губу, устремил на Машу взгляд беспомощной растерянности и священного негодования. Потом заговорил негромко, даже как будто спокойно, но Маша видела, что это спокойствие достается ему ценой огромных усилий:

– Этот документ напоминает мне «Протоколы сионских мудрецов». И там и здесь сбывается все, как запланировано. Развал страны и уничтожение русского народа планировало ЦРУ, и план этот выполняет его агентура в лице Горбачевых, Яковлевых и прочих врагов России. Этот документ надо размножить в миллионах экземпляров, зачитать и прокомментировать по телевидению, на сессии Верховного Совета, на Съезде народных депутатов, на собраниях рабочих и крестьян, огласить с амвона в церквах, довести до сознания каждого россиянина. От мала до велика. Чтоб каждый вдумался в дьявольские слова: «…будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа». Она разыгрывается точно по плану, и народ оказался самым покорным, как стадо баранов.

– Но ты же сам говорил, что народа нет, а есть толпа, масса, – сказала Маша. – А довести до сознания россиян эту коварную инструкцию Даллеса сможет только правительство национального спасения, которое придет на смену преступному оккупационному режиму.

– Ты уверена, что оно придет?

– Надеюсь, что сегодняшняя обманутая толпа завтра превратится в народ. Но народу русскому очень тяжело будет поднимать страну, потому что внутри народа за годы перестройки появилось много врагов России. И главные среди них – молодежь. Да, да, Алеша, не спорь, нынешние двадцатилетние недоросли в большинстве своем враги России. Это худший вариант хунвейбинов. Худший потому, что они отрицают чувство Родины, они нравственно и духовно растлены. Они запросто насилуют и убивают своих подруг за джинсы, за «видик». Их Бог и вера – деньги. Любой ценой. Они презирают труд, совесть, честь. Это уроды, агрессивные, жестокие, неспособные самостоятельно думать. На них нет надежды. Это потерянное поколение. Так кто же будет работать, восстанавливать разрушенное бандой преступников, агентов ЦРУ? Пенсионеры? Кто будет служить в армии? Можно ли этим подонкам доверить безопасность Отечества?

– Ты преувеличиваешь. Я не верю. Ты судишь по столичным спекулянтам, уголовникам. Москва не показатель. Москва не Россия. Ты смотришь на жизнь, извини меня, с позиций милиции, прокуратуры и суда. Твоя профессия журналиста-криминалиста вынуждает тебя сгущать краски. Я имею в виду твои мысли о молодежи. В массе своей молодежь пассивна, она как бы находится на обочине жизни и молча наблюдает за событиями. Разные «Московские комсомольцы» и «Комсомолки» искалечили их души, я с тобой согласен. Но кошмар, который устроили демократы, касается не только родителей, но и детей. И дети будут прозревать вместе с родителями. Сыновья прислушаются к голосу отцов, нужда заставит. При новой власти в новой патриотической атмосфере заблудшие опомнятся, поймут, что заблуждались. Если уже многие пожилые, солидные люди, вчера еще дравшие глотки за Ельцина, опомнились, то молодежь тем более одумается. Будем надеяться и верить. А теперь, родная, давай спать. Пусть нам приснятся приятные сны.

3

А сны им снились и впрямь приятные, но самое удивительное, что и Маше и Алексею Петровичу снились инопланетяне, тайно проникшие на землю, чтобы спасти род людской от дьявола, а русский народ от уничтожения. В образе дьявола Иванову снился Ален Даллес. Это было естественно, если принять во внимание прочитанную накануне директиву шефа ЦРУ. Инопланетяне снились Алексею Петровичу и до того, как приснился ему кубинский монумент с Хосе Марти, и после, необычным было другое: вот уже второй раз им обоим одновременно снились инопланетяне и, как в прошлый раз, в образе ангелов – спасителей цивилизации на Земле и России в частности.

Алексей Петрович говорил Маше:

– Не знаю, кого мне и как благодарить – судьбу, что ли, которая свела нас друг с другом.

– Возможно, инопланетян. Я верю в их гуманизм и порядочность. Они – ангелы добра и счастья. Недаром они нам так часто снятся.

Как только Маша вышла на работу после двухнедельного отпуска, начал работать и Алексей Петрович. Он сгорал от нетерпения лепить «Лебединую песню». Маша охотно согласилась позировать обнаженной. Иванов нисколько не преувеличивал, когда говорил, что лучшей модели и желать нельзя, что никакая Венера не может сравниться «с моей Афродитой». Известно, что все пылко влюбленные переоценивают красоту и достоинства любимых. Не был исключением и Алексей Петрович, но если и завышал оценку, то совсем ненамного.

Теперь Маша жила на два дома. После работы забегала на часок-другой к себе на квартиру, где ее ждала Настенька, а пообщавшись с дочерью, спешила в мастерскую, где ее ждал с большим нетерпением, чем Настенька, Алексей Петрович. Специфика работы журналиста и тем более должность специального корреспондента давала некоторую свободу, и Маша иногда в середине дня заходила в мастерскую и позировала Иванову для «Лебединой песни». Лариса Матвеевна ворчала:

– Дочь тебя забудет. Совсем от дому отбилась. Хотела ребенку отца найти, а вышло, что ни отца, ни матери. И квартира пустая. Что мы – старый да малый, так и слоняемся по комнатам. Пусть бы твой дед – иначе Алексея Петровича теща и не называла – жил там в своем сарае, а ты здесь, у себя.

– С милым и в шалаше рай, – игриво отшучивалась Маша. И, поцеловав дочку, спешила в мастерскую.

Композиция новой скульптуры очень нравилась Маше, потому она позировала, как она сама признавалась, с наслаждением и просила Иванова не проявлять спешки в ущерб качеству. Сам автор считал, что для него будет достаточно десяти – двенадцати сеансов в среднем по полтора-два часа. Уже после третьего сеанса, когда появилась фигура Лебедя, Маша заметила, что название «Лебединая песня» не подходит. Алексей Петрович это чувствовал и сам, но, желая угодить молодой жене, не стал высказывать свои мысли вслух, пока сама Маша не заговорила об этом. Тем более что сам Иванов не придавал значения названиям в скульптуре.

– Лешенька, а ты не находишь, что «Лебедица» лучше «Лебединой песни»? – говорила Маша и поясняла почему: – Во-первых, твой лебедь не поет, ему не до песни. Во-вторых, говорят, что лебеди поют раз в жизни перед своей кончиной. А здесь этот символ неуместен. Я не права?

– Совершенно права, детка. Ты же умница.

– Может, лучше сделать, чтоб он пел? – все же спросила она.

– Это невозможно технически, вернее, сложно. Поднятую голову лебедя, его длинную тонкую шею пришлось бы отливать только в металле. В дереве и тем более в камне изобразить довольно сложно. А в монолите проще простого.

Лебедь с полураскрытыми крыльями, стоящий сзади девушки, нежно касается ее обнаженных плеч. Голова девушки с распущенными волосами слегка запрокинута назад в сладкой истоме. Изящная шея лебедя покоится на тугой девичьей груди, а клюв его касается соска. У девушки классическая фигура. Самое главное и самое сложное для ваятеля в этой композиции – донести до зрителя, заставить его почувствовать трепет обнаженного тела. Иванову это удается, как никому другому. Маша рада. После сеанса она стремительно соскакивает с подмостка и порывисто обнимает мужа, прильнув к нему чуть-чуть озябшим обнаженным телом.

– Согрей меня, любимый.

Алексей Петрович переносит электрообогреватель в спальню, куда уже упорхнула Маша. И снова воркование возлюбленных в постели:

– Алешенька, тебе хорошо со мной, ты не жалеешь?

– Родная, зачем спрашиваешь? Мне до сих пор кажется, что это сон. Не могу поверить. Хочется кричать: «Люди! Я счастлив!»

– Алешенька, милый, я люблю тебя. Впервые в жизни люблю. Ты мой гений. Ты сам не знаешь, какой ты необыкновенный, ни на кого не похожий, ни с кем не сравнимый. Мы долго искали друг друга. Кто нам помог? Инопланетяне?

С работы она звонит по нескольку раз на день.

– Чем занимаешься, любимый?

– Колдую над Лебедем. Надо бы с натуры, но не могу найти лебедя-натурщика.

Работая над фигурой лебедя, он не без тревоги задумывался над вопросом, который волнует девяносто процентов граждан несчастной России: как выжить, как свести концы с концами при немыслимых ценах? Когда не было Маши и Настеньки, проблема выживания его не очень волновала, он не задумывался над ней всерьез. Пенсии и кое-каких сбережений ему хватало на скромное питание и на содержание мастерской-квартиры. Имелся и необходимый запас одежды и обуви, так что в промтоварные магазины он мог не заглядывать года два-три, а при особой нужде и до пяти лет. Но теперь он обязан заботиться о горячо любимой жене и приемной дочери. Отлить в фарфоре «Девичьи грезы» вдруг оказалось невозможным. Да и швед не давал о себе знать. Из оставленных им пятисот долларов почти половину пришлось платить мраморщику. Остальные он решил отдать Маше. Пусть распорядится ими как знает. Вспомнил ее слова: влюбленным сулят златые горы и реки, полные вина, и буйну голову. Да, но при одном условии: «когда б имел». А он, скульптор Иванов, не имеет возможности сделать любимой женщине достойный ее подарок. За флакон заморских духов он заплатил полторы тысячи. Остается предложить лишь буйну голову.

Когда-то в «застойное» время (Маша называла его «застольным») у Иванова не было недостатка от частных заказов надгробий. Иногда он делал и мемориальные доски в честь «выдающихся и достойных». К нему шли с просьбами – знали, что он делает добротно и лишнего не запросит. За годы перестройки не было ни одного заказа. Властям и гражданам в смутное время было не до покойников.

Ловкие пальцы скатывают податливую глину жгутом – это шея лебедя – и бережно укладывают ее на грудь девушки. Клюв царственной птицы робко и нежно касается соска. Иванову нравится эта композиция, он доволен. Но главное – нравится Маше. Это ей свадебный подарок. Он зримо представляет, как будет смотреться выполненная в дереве. Походя Иванов бросает взгляд на мраморные «Девичьи грезы», и его как-то исподтишка, но походя задевает мысль: «А может, отдать шведу?» И он тут же стряхивает с себя эту коварную, провокационную мысль. «Продать, как продал „Первую любовь“? Какая нелепость!» Он подходит к скульптуре, кладет руку на мраморное плечо, и белый камень ему кажется горячим. Он любовно смотрит на такие знакомые и родные черты мраморного лица и мысленно произносит: «Милая, прекрасная девочка. Извини. Разве могу я с тобой расстаться, моя последняя любовь? Здесь твои грезы. Они сбылись и воплотились в „Лебедице“.

Он не услышал, как вошла Маша, возбужденная, радостная. Расцеловала его и сразу, не переводя дыхания:

– Ну как твой лебедь? – И замерла перед композицией, испаряющей специфический запах глины. Лицо сияет, в глазах озорная смешинка. – А он довольно агрессивен.

– Что ты, Машенька, это благородная и добрая птица. Он целует. Ты погляди на лицо девушки, всмотрись. Ей приятно? Или… больно?

– Приятно. А теперь хватит вкалывать. Оставим их вдвоем – лебедя и лебедицу – и пойдем ужинать.

Они вошли в гостиную, где в центре стола демонстративно возвышалась бутылка портвейна.

– В честь чего? – спросил Алексей Петрович.

– У меня сегодня гонорар. Решила по этому поводу устроить пир. А это тебе. – И она подала мужу носки.

– Спасибо, девочка. – Он грустно улыбнулся и поцеловал ее горячую щеку. – К сожалению, у меня гонораров не предвидится.

– И не нужно сожалеть: у тебя есть пенсия, у меня зарплата да плюс гонорары иногда набегают. Будем жить – не тужить, – с нарочитой беспечностью сказала Маша и начала накрывать на стол.

– И все же досадно, что мы не встретились с тобой в пору моего материального благоденствия.

Алексей Петрович с грустью вздохнул, и Маша правильно поняла его вздох. Она вообще умела тонко улавливать его душевное состояние и настроение, иногда безошибочно читала его мысли по выражению лица, по голосу. «Он переживает, сокрушается», – подумала она.

– Не досадуй, родной. Материальное благополучие – дело третьестепенное. Вдвоем мы выстоим назло всем мафиозным демократам, миллионерам и американским лакеям. У нас есть главное – наша любовь, вечная, неугасимая, святая. Она нам поможет не просто выжить, а выстоять в жестокой войне.

Он осенил ее благодарным взглядом, тихие глаза его блеснули влагой, бережно, как хрупкую драгоценную чашу, взял ее тонкую руку и поднес к своим губам; в ответ она нежно потрепала его по щеке и сказала:

– Не надо падать духом: мы с тобой патриоты.

– Какая ж ты необыкновенная, моя лебедица.

– Она хочет быть достойной своего нежного и чистого душой лебедя.

Он был безмерно благодарен ей за понимание, поддержку, за любовь.

На другой день в мастерскую Иванова наведался представитель «Демроссии» – именно так отрекомендовал себя шустрый, упитанный молодой человек по имени Роман Сергеевич – и сразу же, без лишних церемоний, усевшись в предложенное кресло, приступил к делу:

– Демократическая общественность решила воздвигнуть памятник защитникам Белого Дома, нашим героям. – Он сделал внушительную паузу и устремил на Иванова торжествующе-величественный взгляд, на который Алексей Петрович никак не реагировал. – В Союзе художников, куда мы обратились, нам предложили несколько известных скульпторов, которые могли бы выполнить этот благородный заказ. В том числе и вас, уважаемый Алексей Петрович.

По лицу Иванова скользнула мимолетная улыбка легкого удивления. Предложение было неожиданным и не очень логичным.

– Мне? – переспросил он, не скрывая своего изумления. – Странно. Я же не монументалист. Почему именно мне такая честь?

– Вы художник, можно сказать, деполитизированный, без идеологических комплексов. – Энергичный Роман Сергеевич не уловил иронии в последних словах Иванова. – Вы мастер, профессионал высокого класса. Мы знаем ваши произведения.

– Какие, например? – Иванов решил остудить апломб самоуверенного гостя.

– Те, что публиковались недавно в газете. Девушка с ромашкой гадает: любит – не любит. – Роман Сергеевич состроил игривую улыбку.

– Похвально, – загадочно отозвался Иванов, и снова коварный вопросик: – А вы не обратили внимания в той же газете на другую мою работу – «Ветеран»?

– Разумеется, – мельком обронил Роман Сергеевич.

– Так что, по-вашему, там нет ни политики, ни идеологии?

– Эта работа не в вашем стиле, нетипичная для вас. Скорее дань вашим однополчанам. Вы ведь сами участник войны?

«Они считают меня „нейтралом“, „ничейным“. Любопытно. Может, потому их критики, клеймящие реалистическое, патриотическое искусство, не трогают меня, награждают замалчиванием», – подумал Иванов и спросил, опять же не без шпильки:

– А почему бы вам не обратиться с этим, как вы изволили выразиться, благородным заказом к маститым, к академикам-лауреатам: Кербелю, Цигалю, Чернову?

– Да, нам их рекомендовали. Но, понимаете, в данной ситуации желательно, чтоб автор был русский. Среди погибших героев два русских и один еврей. – Он испытующе устремил на Иванова заговорщический взгляд, но Алексей Петрович молчал. Тогда напористый господин решил подбросить козырную карту: – Вы имейте в виду – мы хорошо заплатим. У нас богатые спонсоры.

– Фонд Горбачева, Боровой? Еще бы – ограбили народ. Моими деньгами, украденными у меня, и расплатитесь.

– Вы имеете в виду вклады в сбербанках? Да, это наша общая беда. Я так же пострадал, как и все. Эта акция на совести Горбачева, которого, как я понимаю, вы не жалуете. И тут я с вами солидарен: он принес много бед нашему народу своей нерешительностью и непоследовательностью. Но как бы мы к нему ни относились, несмотря на восторги и проклятия, он войдет в Историю России, как Ленин.

– Сравнение довольно рискованное. Вам не кажется? – сказал Иванов и подумал: «А он не торопится решать дело, которое привело его сюда. А может, догадался, что не соглашусь». И ему вспомнилась история с памятником Свердлову, когда он отказался от «престижного заказа», и тоже по идеологическому мотиву. От бронзового палача казачества остался только постамент. Что останется от героев Белого Дома, даже если им сварганит монумент вездесущий скульптор, выступающий под псевдонимом Чернов?

– И нисколько не рискованное. Согласитесь, что и Ленин, и Горбачев перевернули Россию вверх ногами, хоть и вели в противоположные стороны. Как к Ленину, так и к Горбачеву отношения граждан были полярные: одни молились, другие проклинали.

Иванову любопытно было вот так, лицом к лицу, встретиться с представителем «Демроссии». Гость кого-то ему напоминал, какого-то партчиновника. Он спросил:

– Ну а вы, Роман Сергеевич? Молились?

– Отнюдь – проклинал и того и другого.

– Вы были в партии?

– Состоял. Но вышел, как и тысячи подобных. «Ах, как он похож на того функционера со Старой площади! – сверлила мозг навязчивая мысль. – Нет, не он, конечно, у того была другая фамилия и имя другое. Но похож – и манеры, и апломб, и самоуверенность».

– Вы, Роман Сергеевич, не работали в ЦК?

– Бог миловал, – как-то даже с гордостью ответил гость. – А почему вы спросили?

– Может, случайно знали – был там такой деятель от культуры по имени Альберт?

– Альберт? А фамилия? – без особого интереса спросил гость.

– Точно не помню, то ли Белов, то ли Беляков. Такой важный, надутый индюк. И глупый, как индюк. Лет десять тому назад он обратился ко мне тоже, как и вы, с благородным заказом – сделать мемориальную доску одному члену политбюро. Для дома, в котором он жил.

– И что? Вы сделали?

– Нет.

– Почему? Не ваше амплуа?

– Не поэтому. Покойный был такой же дурак, как и Альберт. А у меня какая-то аллергия на дураков. Не на всех, конечно, а только на тех, которые напускают на себя важность, чтоб показаться умным. Но это между прочим, мы отвлеклись. С вами интересно побеседовать. Ленин и Горбачев. Оригинальная мысль. Первый – гений, второй – подлец. Если ей следовать, можно провести следующую параллель: Сталин и Ельцин.

– Не вижу связи.

– Первый – гений, второй – наоборот. Ельцин сделал себе карьеру на критике привилегий. Сталин был аскетом и органически не терпел привилегий.

– Ну уж оставьте сказки о сталинском аскетизме, – как неопровержимую истину изрек Роман Сергеевич и брезгливо поморщился.

– Сказки? Нет, уважаемый Роман Сергеевич, я не любитель сказок, это удел вашей демократической прессы. Я предпочитаю подлинные факты, подтвержденные документами. А документы – опись личного имущества Сталина, составленная после его смерти, свидетельствует: три костюма, трое брюк, одни подтяжки, четыре пары кальсон, семь пар носков и четыре трубки. А теперь сравните с имуществом отважного борца с привилегиями вашего дорогого Бориса Николаевича и его ближайших подручных.

– Я понял, что вы не жалуете Бориса Николаевича, – холодно сказал Роман Сергеевич и посмотрел на Иванова тяжелым, отчужденным взглядом.

– Презираю, как и большинство людей бывшего СССР.

– Насчет большинства можно спорить, но это не входит в программу моего визита. Значит, вы не хотите делать памятник героям августа? По идейным соображениям. Правильно? – В голосе гостя прозвучал металл, вызвав на лице Иванова ироническую улыбку.

– Как вам будет угодно.

– А кого бы вы порекомендовали? Реалиста и русского.

– Вячеслава Клыкова, например, – с умыслом подбросил Иванов.

– Ой, нет. Он же красно-коричневый.

– Вячеслав? Красный? Да для него красный флаг все равно что красный плащ для быка. Уж скорее я красный, хотя в партии никогда не состоял.

– Вы – беспартийный большевик, – съязвил гость.

– У меня было и есть много друзей-коммунистов. Особенно среди фронтовых ребят. Прекрасные люди, честные, патриоты. Недавно схоронил своего самого близкого друга, генерала. Благороднейший гражданин. Отважный был воин.

– И, конечно, сталинист.

– Горячий и убежденный, – с вызовом ответил Иванов.

– Это он вам рассказал, сколько у Сталина было кальсон? Беда всех воинов и боль. – Он встал. – Я вам искренне сочувствую. И прощайте.

Приблизительно через час после ухода незваного гостя появилась Маша.

– У тебя кто-то был? – с порога полюбопытствовала она.

– А ты как догадалась? – удивился Алексей Петрович.

– Предчувствие.

– А если всерьез?

– Серьезно. Еду в метро, как всегда, тороплюсь. И вдруг ловлю себя на мысли, что спешу больше обычного и что ты сейчас не один в мастерской. Притом уверена, что не один. Подмывает любопытство: с кем?

– Неужто ревность?

– Нет, просто любопытство. Меня это не удивило: предчувствие поселилось во мне с тех пор, как я начала думать об инопланетянах, уверовала в них. Но у тебя действительно кто-то был?

– Был, Машенька, представитель демократии, – весело ответил Иванов, целуя жену.

– По случаю?

– Новая власть пыталась меня облагодетельствовать: предлагала престижный государственный заказ.

– Статую Ельцина?

– Ты почти угадала: пока что памятник героям Белого Дома.

– И ты согласился? – встревоженным тоном спросила она.

– Что ты, родная, я б не стал себя уважать, если б принял такой позорный заказ. Пусть поищут среди своих. Желающие найдутся. Тем более сулят большие деньги.

– И я б тебя сразу разлюбила. Я б тебя не простила, если б ты согласился. Помню, ты мне рассказывал, как отказался делать памятник Свердлову. Нам нельзя терять достоинство ни при какой погоде и ни за какие блага. Талант и совесть неразделимы.

– Спасибо, родная, я рад, что ты одобрила мой поступок.