Текст книги "Голубой бриллиант"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

– Если я правильно вас понял, вы тоже ищете голубой бриллиант?

– Ищу. – Влажные глаза ее доверчиво и тихо улыбнулись.

– Так, может… – он сделал паузу, устремив на нее слегка смущенный взгляд, – объединим усилия и будем искать вместе?

Она дружески и весело рассмеялась и потом, погасив смех, сказала серьезно:

– Я поддерживаю вашу идею. Мне она нравится. Итак – вместе на поиски голубого бриллианта.

Помолчав немного, он заговорил, как бы размышляя вслух:

– Почему я вас не встретил ну хотя бы лет десять тому назад?

Она понимала, что его гложет, и старалась развеять его сомнения.

– Вы все о возрасте своем, – сказала она. – Забудьте о нем – у вас прекрасный возраст. Вспомните Мазепу и Марию. Или семидесятипятилетнего Гёте и шестнадцатилетнюю Ульрику.

– Вы еще скажите, как один иранский крестьянин женился в четвертый раз, когда ему было сто тридцать три года, на столетней даме. У них было шесть детей и шестьдесят пять внуков. Все это аномалии из Книги Гиннесса, – с грустью вставил он.

Увлекшись разговорами, они ослабили внимание Настеньке, девочке это явно не понравилось, она начала капризничать, и Зорянкиным пришлось проститься с гостеприимным, милым хозяином.

2

Для Маши это была бессонная ночь – ночь раздумий, сомнений и грез. Мысленно она иронизировала над собой: «Втюрилась, как шестнадцатилетняя девчонка», и радовалась такому событию. На душе было просторно, легко и необычно, как никогда ново. Вспоминала моряка – Олега, сравнивала. Ничего похожего. Там было увлечение, зов плоти, своего рода любопытство. Но не было пожара души, безумства чувств, нахлынувших внезапно, как ураган. К Олегу даже нежности не было такой, какую она испытывала к Иванову. «Какой же ты прекрасный и желанный, мой Алеша, – мысленно произнесла она и прибавила: – Необыкновенный самородок. Ты достоин голубого бриллианта, и я буду им».

Так рассуждала Маша Зорянкина в ту бессонную ночь.

А «необыкновенный самородок», проводив Машу и Настеньку, метался по мастерской, обуреваемый вихрем приятных мыслей и всепроникающих чувств. Огромное, всепобеждающее чувство овладело им безраздельно и властно, и он всецело доверился этой стихии, покорно и безрассудно отдал себя ей с мыслью: будь что будет. Он полюбил Машу той вселенской любовью, о которой безнадежно мечтал.

Законченный портрет Маши стоял рядом с композицией «Девичьи грезы». Перед ним было две Маши, похожие и чем-то не схожие. Лицо и глаза юной мечтательницы с ромашкой в руке выражали сложную гамму чувств: терпеливое ожидание, тайную надежду и легкую грусть. Другая Маша казалась чуть старше своего двойника, на ее лице, заостренном книзу, лежала печать гордого спокойствия, которое подчеркивал красивый каскад прямых волос на затылке. Взгляд уверенный, с едва уловимой иронической ухмылкой на трепетных губах. Глаза большие, умные, обрамленные крутыми дугами бровей, пронзительно и пытливо устремлены в пространство, в котором они нашли какую-то очень важную для человечества тайну.

«Надо формовать и затем переводить в материал, – Удовлетворенно решил Иванов. – И безотлагательно». У него был блок белого мрамора и поменьше размером кубик черного шведского базальта. Кроме того, уже лет десять, а может, и больше лежал неиспользованный увесистый и по тяжести равный граниту кусок толстого бивня мамонта, подаренного ему покойным. Портрет Дмитрия Михеевича он решил отливать в металле. Но это потом. Сейчас же в срочном порядке надо делать портрет Маши. Хорошо бы в белом мраморе. Но тот блок, что лежал в его мастерской, слишком велик для ее портрета – считай, половина ценного камня пойдет в отходы. Размеры блока позволяют вырубить в нем «Девичьи грезы», и было бы неразумно превращать в щебень дефицитный материал, к тому же дорогой. Но а как быть с Машей? Бивень мамонта? Когда-то по заданию своего шефа, академика, он сделал изящный портрет Юрия Гагарина из куска бивня. Академик тогда кому-то его подарил или продал музею, выдав за свое авторство. Иванов довольствовался деньгами. Но этот кусок бивня мал для портрета Маши. Взгляд его нерешительно остановился на базальтовом кубике. По размеру он как раз. Но вот черный… А что, если попробовать в два цвета: аспидно-черный в полировке и светлый в насечке? Черное лицо и кисть руки и седые волосы. Он закрыл глаза, пробуя представить себе такое сочетание. Нет, пожалуй, лучше наоборот: черные волосы (полировка) и светлое лицо и руки (насечка). Дальше он не раздумывал и не изводил себя сомнениями. Решил – и за работу. Немедленно. Это будет его сюрприз в следующую встречу. Прикинул в уме: если работать с утра до позднего вечера, за неделю можно сделать. А если Маша пожелает встретиться прежде, чем будет готов портрет, под разными предлогами уклоняться до окончания работы.

Маша позвонила на другой день, чтобы сообщить, что в редакции очень понравились фотографии его работ и в ближайшее время они появятся на страницах газеты. Конечно, это был предлог для желанного разговора. И не это сообщение обрадовало Алексея Петровича, а ее звонок, ее голос, приподнятый и, как ему показалось, немного взволнованный. Волновался и он, но старался больше слушать ее. А она говорила, что видела его во сне, что это был странный, явственный сон.

– Мы с вами гуляли в каком-то райском саду, – говорила Маша, – а потом вдруг совсем внезапно нагрянул ураган, почернело небо, началась страшная гроза, рушились здания, с корнем вырывались огромные деревья. Где-то тревожно звонили колокола, нас охватил ужас, и я сказала вам, что это конец света, что на земле победит Антихрист, что он погубит прекрасную планету Земля. А вы не согласились со мной, вы сказали, что Землю спасут инопланетяне, что они давно наблюдают за нашей планетой, что среди землян есть их тайные посланцы, что они поименно знают всех агентов Антихриста. Когда я стала называть имена этих агентов: Буш, Горбачев, Ельцин, Шеварднадзе, Яковлев, вы перебили меня и сказали, что это всего-навсего бесенята, а главный бес сидит в Тель-Авиве и правит бал. Я проснулась с неприятным чувством, так и не успев спросить у вас, каким образом инопланетяне спасут человечество от тель-авивского беса. Так что вам придется уже не во сне, а наяву отвечать мне на этот вопрос.

А еще Маша сказала, что Настеньке очень понравилась его мастерская и что она с восторгом рассказывала бабушке об Алексее Петровиче. Он хотел спросить, как на это отозвалась Лариса Матвеевна, но воздержался и не без намека сообщил, что эта неделя у него будет очень напряженной, мол, с утра до ночи буду вкалывать.

– Я не буду вам мешать. – В голосе Маши прозвучало сожаление и тихая грусть. – Но когда у вас появятся минутные отдушины, не забывайте позвонить мне. Мне всегда приятно слышать ваш голос…

3

Пожалуй, никогда так не работал Алексей Петрович, как в эту неделю: по двенадцать часов в сутки долбил черный гранит, очень трудный в обработке. Работал с необычайным вдохновением, радуясь появлению в каменном блоке каждой новой черточки знакомого и дорогого лица. Он думал о ней, мысленно разговаривал с ней, догадывался, как трудно ей живется в это проклятое Богом и людьми время, наверно, концы с концами не сводят, ведь живут на мизерную Машину зарплату да на нищенскую пенсию Ларисы Матвеевны. Он готов им помочь из своих скромных сбережений. Но как? Предложить? Она гордая, может неправильно понять, обидится. Каждую минуту он ждал ее звонка, но телефон упрямо молчал, и его молчание было подозрительным. Тогда Алексей Петрович решил сам позвонить ей на работу. Увы, ее не оказалось на месте. Он назвался и просил передать Марии Сергеевне о своем звонке. Это было в полдень. Она не звонила. Его охватило непонятное волнение: что-нибудь случилось или обиделась? Ожиданием звонка довел себя до изнеможения и вечером позвонил ей домой. К телефону подошла Лариса Матвеевна, он не отозвался и положил трубку и потом не мог себе объяснить, почему он это сделал. Постеснялся? А собственно чего?

На другой день Маша позвонила. Он торопливо бросил инструменты и, как на пожар, побежал к телефону.

– Здравствуйте, Алексей Петрович. Прошу прощения за беспокойство, но больше не могу, – звучал ее нежно журчащий и такой родной голос. – Вы на меня обиделись?

– За что, Машенька? Я вам звонил на работу. Разве вам не передали?

– Я эти дни не была в редакции: у меня ангина. Вы могли позвонить мне домой. Я очень ждала. Слышите: очень-очень. – Голос ее звучал взволнованно решительно: она откровенно проявляла нетерпение, и это радовало Иванова.

– Я тоже рад вас слышать и ждал вашего звонка. Все эти дни я тоже из дома не выходил.

– Вам нездоровится? – Тревога прозвучала в ее голосе.

– Что вы, Бог миловал. Нахожусь в состоянии творческого запоя. Встаю в восемь, а в девять уже начинав долбить гранит, только искры сверкают и осколки летят во все стороны. И так ежедневно по двенадцать часов с коротким перерывом на обед. К вечеру так умаюсь, что по ночам руки гудят.

– Зачем же вы себя так нещадно изнуряете? Я вам запрещаю. Слышите?

– Я ж вам говорю: у меня творческий экстаз.

– Но так же нельзя, я вас очень прошу. А то пожалуюсь вашему начальству.

– Которого у меня нет. Но мне осталось совсем не много, самая малость, всего дня на три, и потом буду отдыхать. Ведь я слово дал, задачу поставил.

– Кому вы дали слово?

– Самому себе. А слово – закон. Я слов на ветер не бросаю.

«Ах, зачем я это сказал: сочтет за хвастунишку». Она не сочла, произнесла одобрительно:

– Похвально, конечно, и редко в наш век. Вот бы нынешним властелинам пример с вас взять. А над чем вы так героически трудились? Или это секрет?

– Пусть пока будет тайной и будущим сюрпризом… для вас. Когда встретимся, тайна станет явью.

– Заинтриговали. Но я молчу и с нетерпением жду встречи.

В Маше жил дух свободы, независимости в личной жизни, и в этом она видела свое преимущество перед знакомыми женщинами, повязанными брачными узами. Но периодически на нее обрушивалась тоска, чувство неудовлетворенного желания. Не было ощущения полноты, томила какая-то половинчатость и неопределенность. В искренности Иванова она не сомневалась и знала, что он терпеливо и бессловно ждет от нее ответных чувств. Он ей определенно нравился, но вначале она сдерживала себя, и чем крепче нажимала на тормоза, тем сильнее в ней разгоралось желание броситься в поток необузданных страстей.

Встреча произошла через три дня. В полдень он позвонил ей в редакцию, не надеясь застать ее. Но она сама взяла трубку.

– Рад вас слышать, – были его первые слова. – Как ваша ангина?

– Все в порядке – улетучилась, не оставив следов.

– Вдвойне рад, значит, есть надежда на встречу?

– Конечно, – твердо и весело ответила она. – Как прикажете.

– Приказов вы от меня никогда не услышите. А видеть вас я хочу всегда. Хоть сейчас.

– Насчет «сейчас» надо подумать. А вот в конце дня неплохо бы. – В голосе и в словах ее он уловил нотку неопределенности. Спросил:

– Есть проблемы?

– Проблем никаких нет. Но я хотела бы явиться к вам тоже с сюрпризом. Словом, если мой сюрприз будет к концу дня готов – я приеду. В любом случае позвоню.

Положив трубку, он поспешно направился в магазины: надо было что-то раздобыть к столу по случаю такой необычной встречи с сувенирами с обеих сторон. Его сувениром был ее портрет, выполненный в граните. А ее? Он не знал и не пытался разгадать: приятней получить сувенир неожиданный.

Когда такая вспышка любви возникает между юными сердцами – это естественно. Но он опытный в житейских и сердечных делах – о Машином опыте ничего не знал, – почему же он на склоне лет вдруг почувствовал себя двадцатилетним? Да, да, вспоминал Алексей Петрович, такое с ним было в сорок шестом году, когда влюбился в Ларису, тогда еще даже не Зорянкину (девичью фамилию Ларисы Матвеевны он не помнил). С тех пор ничего подобного с ним не случалось. Сердце словно было законсервировано на эти долгие годы, и, казалось, уже навсегда.

Теплилась надежда – тихая, тайная, – что когда-нибудь появится его голубой бриллиант. Но бриллианты надо искать. А он не искал, он ждал, полагаясь на судьбу. И судьба сжалилась над доброй и терпеливой душой. Теперь он мысленно убеждал себя, что Маша – не случайность, что она и есть дар судьбы. Не зря же она – дочь его первой любви, ее родная кровь. Нет, это, конечно же, не случайно. Потому-то и установились теплые, сердечные, доверительные отношения, словно они знают друг друга с самого детства.

Маша позвонила в начале седьмого и восторженным голосом произнесла только одно слово: «Еду!» Но для него это слово значило больше, чем дюжины красивых и ласковых слов. Он быстро накрыл в гостиной стол, водрузив две бутылки вина. Она появилась скоро, веселая, румяная, сияющая счастьем. Он проводил ее в гостиную, и первое, на что она обратила внимание, был сервированный стол с двумя бутылками вина.

– О, как шикарно! – с неподдельным возбуждением воскликнула Маша и посмотрела на Алексея Петровича долгим трепетным взглядом.

Она достала из сумки свежий, совсем тепленький номер газеты, который читатели получат завтра, развернула его, и Алексей Петрович увидел фотографии трех своих произведений: «Ветеран», «Девичьи грезы» и горельеф «Пляж». Фотографии сопровождала краткая статья об авторе, под которой стояла фамилия М.Зорянкиной.

– Это вам мой сюрприз, Алексей Петрович. Завтра читатели узнают, что есть в ограбленной, униженной, оскорбленной, оккупированной «пятой колонной» России великий скульптор Алексей Иванов, который создает шедевры даже в кошмарное время духовной деградации общества.

Прежде чем сесть за стол, Маша быстрым привычным взглядом окинула зал, и тут глаза ее зацепились за предмет, которого здесь раньше не было. Ее портрет в граните! В больших горящих глазах ее вспыхнуло изумление. Перед ней было что-то знакомое и в то же время другое, новое, отличное от того, что было в глине. Строгий, крепкий гранит придавал всему образу цельность, основательность, ярче, точнее выявлял характер; черные волосы, освещенные верхним светом люстры, отливали зеркальным блеском, усиливали контраст со светлосерым лицом и кистью тонкой руки с трепетными пальцами. Маша внимательно и придирчиво рассматривала творение большого мастера, как рассматривают свое отражение в зеркале, а сам творец, которого она только что с пафосом объявила великим, стоял рядом за ее длиной и с затаенным волнением, как ученик на экзамене, ждал оценки. Вдруг она стремительно обернулась и обеими руками обхватила его. В ответ он порывисто обнял ее и бережно прижал к груди, чувствуя, как колотится ее сердце.

– Спасибо, родной, это необыкновенно, – сказала она о портрете.

«Родной». Это слово обожгло его несказанной нежностью, и он начал целовать ее тонкий нос, губы, глаза, прямые темные волосы.

– Как назовете ее? – Маша указала взглядом на портрет. – «Последняя любовь»? – Он томно кивнул, прикрыл глаза. – А вы не продадите ее, как «Первую любовь», никаким шведам-американцам?

– Ни за какие миллиарды… Я подарю его тебе, сегодня, сейчас, за твою нежность, ласку, красоту, за гармонию, которой Господь наградил тебя, а гармония есть совершенство хоть в природе, хоть в человеке. А ты воплощаешь в себе совершенство. И еще за то, что ты сказала слово, которое мне никогда не говорила ни одна женщина. Слово, которое окрыляет и делает человека счастливым.

– Какое? Что за слово? Скажи, и я повторю его сотню раз! – возбужденно настаивала она, перейдя, как и он, на «ты».

– Догадайся!

– Нет, ты скажи, я прошу тебя? Ну не томи же меня, родной…

– Вот ты и повторила. Спасибо, родная. – Он галантно поцеловал ее тонкие трепетные пальцы.

– Ах, да, именно родной, – торопливо заговорила она. – И мне тоже никто, кроме родителей, никто не говорил «родная», ты первый. И представь себе, я тоже никому, кроме Настеньки, не говорила этого свято-нежного слова. Никому. А для тебя у меня припасено много-много самых лучших в мире слов. Их хватит нам с тобой на всю жизнь.

Когда сели за стол, она спросила:

– А почему две бутылки? Не много?

– У нас два сюрприза. За каждый по бутылке, – шутливо улыбнулся он тающими глазами. А всерьез сказал: – Они разные – сухое и десертное. Кто что любит.

К концу ужина обе бутылки были пусты. Не привычная к спиртному Маша изрядно захмелела. Не свода умиленного взгляда с возлюбленного, она доверчиво распахнула свою душу и откровенничала:

– Я не могу объяснить, что со мной произошло Какая-то вспышка, какой-то космический взрыв сверхновой звезды. И это случилось не сегодня и не вчера. Это произошло еще в Манеже в нашу первую встречу. Уже тогда я поняла тебя, узнала, проникла в тебя. Говорят, автора как человека, его характер и душу можно познать через его творчество. И я познала тебя и полюбила. Да, да, я полюбила тебя, когда позировала, сидя перед тобой на «троне»! Я ревновала тебя к тем, с которых ты лепил фигуры «Девичьих грез» и других обнаженных.

Она умолкла и уставилась на него большими, блеснувшими влагой, честными глазами человека, чуждого лжи. Она ждала от него каких-то ответных слов, он это понимал. Сказал неторопливо и глухо:

– Я всю жизнь, точнее, с первого послевоенного года и до сегодняшнего дня шел к тебе в мучительных мыслях и радужных грезах, через сомнения, потерянные надежды, иллюзии. И знаешь – верил. И вот вера привела к тебе… Судьба наградила меня за мою веру.

Наступила какая-то благостная, все охватившая пауза. Наконец он предложил чай или кофе. Она отрицательно закачала головой и встала:

– Хочу позвонить маме, скажу, чтоб не волновалась. Уже поздно, а я хмельна. Заберут меня в вытрезвитель, и желтая пресса получит лакомый материал.

– Ты никуда не уйдешь, я не отпущу тебя, – сказал он твердо, подойдя к ней вплотную. Она обняла его, и снова губы их встретились.

Маша позвонила матери и сказала, чтоб та не волновалась: сегодня дочь заночует в редакции.

…Они лежали в постели и говорили о негасимой любви, о голубых бриллиантах, о бессмертии души и опять о любви и верности. Теребя его бороду, Маша задумчиво прошептала:

– А потом все это обожание, любовь, счастье куда-то пропадают без следа. Сначала клянутся, божатся в вечной любви, сулят златые горы и реки, полные вина, или как Стенька Разин: все отдам, не пожалею, буйну голову отдам… И тут же за борт ее бросает в набежавшую волну. Как это? Чем объяснить? Несовершенством человеческой натуры, низкой нравственностью? – Она ждала ответа. А он затруднялся, он не думал над этой проблемой. Сказал нетвердо:

– Возможно, среди людей мало голубых бриллиантов, больше стекляшек. Как ни странно, цивилизация привела к духовной деградации отдельного индивидуума и общества в целом.

– Цивилизация ли? – усомнилась Маша. – Я думаю, причина в другом. Виновника надо искать в самом человеке. В монстре, возомнившем себя сверхчеловеком, поправшем мораль, нравственность и все нормы общежития. Его мораль – он сам, царь и Бог. Все, что вокруг, – его собственность: животные, вещи, движимое и недвижимое и сама природа. Все подчинено его прихоти. Их, этих монстров, легион. Они спаяны между собой, хотя и разбросаны по всему свету. Это всемирная организация.

– Антихристов?

– Дело не в названии: бесы, масоны, космополиты, сионисты. Цель у них одна – мировое господство. А чтоб подчинить себе все остальные народы, заставить их работать на себя, они изобрели целую систему духовного растления, придумали различные теории, партии, демократии. Для них главное – лишить народы их здоровых национальных корней. Веру заменить неверием, цинизмом и нигилизмом. Они внедрили вирус разложения в духовные сферы всех наций – в культуру, искусство; вирус, который возбуждает все животные инстинкты: жестокость, секс, предательство. Они оболванили людей, создали послушных рабов, безмозглых роботов.

– Удивительно! – искренне воскликнул он. – Ты высказала мои мысли. Ты их читаешь?

– Мы же единомышленники, – сказала Маша и поднялась, чтоб потушить ночник. И тут Алексей Петрович обратил внимание на темное пятно, размером с березовый лист, на ее бедре. Это пятно он заметил еще в ванне, но деликатно промолчал. Теперь решил полюбопытствовать:

– Это у тебя ожог?

– Нет, родимое пятно, особая мета, – улыбаясь, шутливо прибавила: – Как у Горбачева.

Выключив ночник, она обняла его, и, нащупав у него на плече родинку величиной с лесной орех, сказала:

– А у тебя тоже…

– Знакомый хирург предлагал удалить, да я отказался. Зачем резать? Она мне не мешает.

Мелкая и совсем необязательная деталь, скажет читатель и будет несправедлив, потому что через несколько месяцев в жизни Алексея Петровича и Маши и темное пятно, и родинка величиной с лесной орех одновременно исчезнут при обстоятельствах не столько загадочных, сколько чрезвычайных.