Текст книги "Голубой бриллиант"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

– И помолюсь. И расцелую. Можно вас расцеловать?

И не дожидаясь согласия, она размашисто обхватила его, горячо, напористо впилась губами в его губы, и они оба повалились на мягкую постель. Она прижалась к нему горячим крепким и упругим телом, награждая обжигающими поцелуями губы, глаза, щеки, лоб, уши, шею. Иванов не противился. После он не мог вспомнить, как и когда он очутился в костюме Адама, – сам ли он, Инна, ангел или демон сорвали с него одежду, оставив, в чем мать родила. От двух рюмок выпитого им коньяка он не то что не был пьян, но даже не захмелел. Другое, прежде неизвестное ему состояние охватило его, словно он витал в какой-то неизведанной сфере телесного блаженства и не было на его теле ни одного дюйма, которого бы не касались словно наэлектризованные пальцы Инны и ее обжигающие губы. И этот огонь проникал на всю глубину его плоти. Она была неистощима в своем искусстве, и он мысленно и с восторгом повторял: себе: «Жена сексолога, жена сексолога» под аккомпанемент тихого шепота ее ласковых и нежных слов. Ему хотелось как можно дольше испытывать это блаженство, продлить его до бесконечности. Он почти физически чувствовал, ощущал и ее состояние экстаза, безумства, словно вся она превратилась в шквал испепеляющего, страстного и волшебно-сладостного огня, которому нет ни названия ни объяснения. И когда, обессиленные и умиротворенные, они на минуту притихли, он вспомнил свою жену Светлану, равнодушно-вялую, холодную, без страсти и огня, и его уязвило тоскливое чувство жалости к самому себе за что-то потерянное давно и безвозвратно. Тогда он уже вслух произнес: «Жена сексолога. Чудеса!» И улыбнулся прямо ей в лицо счастливой улыбкой. А она продолжала нашептывать ему приятные для слуха слова, какой он необыкновенный, не похожий на других. «Сколько ж ты знала этих, „других“, которым шептала эти же слова, которых так же осыпала поцелуями?» Мысль эта невольно задела. А она все шептала:

– У тебя нежная шелковая кожа. Поразительно, что у мужчины была б такая нежная кожа.

После таких слов он провел рукой по ее груди и животу и вдруг почувствовал, что у нее совсем не шелковая и не нежная, а грубая, даже как будто шершавая кожа. Он отдернул от нее руку и как-то невольно стал ощупывать свою грудь. И этот жест Инна восприняла по-своему.

– Ты не беспокойся, никаких следов, никаких фингалов я не оставила, – вдруг сказала она, неожиданно перейдя на деловитый тон, который был здесь совсем неуместен и огорчителен.

– А я и не думал беспокоиться, – сказал он с вызовом. – Мне техосмотр никто не делает.

– Это я к тому, чтоб ты мне не оставил фингалов, – оправдываясь, сказала она. – Мне ведь нельзя, я же натурщица.

– О, нет, ты не просто натурщица; ты – жена профессора сексологии.

В ответ она прильнула губами к его губам, и он только сейчас ощутил, как неприятно несет от нее табаком. Вспомнилась французское: «Целовать курящую женщину все равно, что лизать пепельницу».

Вдруг Иванову захотелось, чтоб она ушла, остаться одному и разобраться в сумятице мыслей и чувств. Он решил, что произошедшее с ним не должно повториться – ни сегодня, ни вообще никогда, и с Инной он больше не встретится. Вместе с тем в нем пробудилась надежда, что он может, вполне может иметь женщину, друга при одном условии, что связывать их будет не просто постель, а любовь – великая и святая, которая всегда жила в его мечтах.

Уже одетая и причесанная перед тем, как проститься в прихожей, Инна спросила:

– Ты ни о чем не жалеешь? Тебе было хорошо со мной?

– А тебе? – уклонился он от прямого ответа и, словно оправдываясь, прибавил: – Это главное: как тебе?

– Мне очень. Тебе надо жениться. Нет, не женись, лучше найди себе любовницу. Хорошую. Ты меня понял?

– Как ты?

– Да. Ты мне нравишься. С тобой уютно.

Он закивал головой и протянул ей руку на прощанье. Ему хотелось побыстрей расстаться. Она догадалась и резким размашистым жестом обеих рук обхватила его и впилась в его раскрытые губы, дав волю своему натренированному озорному языку. Она была неподражаема в поцелуях и знала свою силу. «Оболденные поцелуи», – восторженно говорил ей Аркадий Резник когда-то давным-давно. Это мог сказать и Иванов. Но он не умел говорить комплименты, – он просто вспомнил свою жену Светлану, которая целовалась сомкнутыми губами. «Все равно, что пить из пустого стакана», – сказал он ей однажды и с тех пор никогда не пытался ее целовать. «Может, это и было настоящей причиной нашего разрыва», – полушутя подумал он сейчас о Светлане.

– Когда мне приходить? – спугнула его мысли Инна и уточнила: – На сеанс?

– Я позвоню. Пока сделаем перерыв, – торопливо ответил он, и ответ этот насторожил ее. Она сказала:

– Знаешь анекдот: встретились двое, познакомились, сразу переспали, прощаясь она спросила его: «Теперь ты на мне женишься?» «Созвонимся», – ответил он.

– Но ты же мне жениться не советуешь, – шутя сказал и добавил с улыбкой: – Созвонимся. Мне нужно закончить портрет генерала, а то глина сохнет. Еще сеанса два на это уйдет.

Инна уходила от него с горделивым чувством победительницы и не догадывалась, что больше никогда ее красивые ноги не переступят порог этого дома. Она была чересчур самонадеянной.

Проводив Инну, он вышел на кухню и к огорчению увидел приготовленный кофейный прибор, которым так и не пришлось воспользоваться. Он быстро вскипятил на плите воду, вылил в кофе оставшийся в рюмке коньяк и с наслаждением выпил. Кофе не принес облегчения: на душе оставался какой-то мутный осадок, клубок запутанных чувств, распутывать который не было желания. Он просто машинально повторил отдельные засевшие в памяти слова и фразы, сказанные Инной. «Ей нужна душа. Тугие кошельки кавказских кобелей ее не интересуют. Врет, небось. С мужем не спит, потому что он теоретик. А ей практика нужна. Да, практик она лихой…»

Но это не для него, ни в роли жены ни любовницы. Инна любовь отрицает, как таковую и признает только секс, и в то же время мечтает о любви. Какая-то каша в голове. А может, искренне душа тоскует по чистому и возвышенному. Только не находит. Ищет и не находит. В любовницы набивается. Смешно: любовница мне не нужна. Я мечтаю о возлюбленной. А это не одно и то же. Пожалел, что не объяснил ей разницу между любовницей и возлюбленной. Он попытался разобраться в произошедшем. Он считал, что такое возможно и только по любви. Он не испытывал к Инне этого святого чувства и, стараясь оправдать себя, внушал себе мысль, что она его изнасиловала, он не устоял перед ее страстным позывом, дал волю инстинкту. А что увлекло ее, мимолетная вспышка, любопытство? В своих чувствах она казалась искренней. Но она же не признает любви, говорит, что все эти вздохи, ласки, красивые и возвышенные слова – все сводится к постели.

Иванов накрыл пледом растерзанную постель и лег на спину, устремив в потолок глаза, которые сейчас ничего не замечали. Взгляд его был отсутствующим. Он размышлял о произошедшем. Он все еще ощущал ее последний незабываемый поцелуй. Мысленно повторяя: «Мастерица. Не то, что Светлана…» Он попытался вспомнить, как целовалась его первая любовь Лариса Зорянкина, и не вспомнил. Кроме тех невинных поцелуев в парке Измайлова между ними ничего не было. Как сложилась судьба Ларисы, где она и что, жива ли – он не знал. «А ведь ей уже должно быть шестьдесят, если не больше». И тут же отогнал мысли о Ларисе и Светлане. В прошлое он не любил возвращаться. «Но что же мне делать с Инной? Встреча исключена, но под каким предлогом. Это был случай, неожиданный, хотя и в каком-то смысле приятный, но не повторимый. В одном экземпляре. Что-нибудь придумаю и позвоню».

Глава третья
ГЕНЕРАЛ И ЕПИСКОП

1

Иванов, насколько помнил себя, не страдал бессонницей. Но в эту ночь, после ухода Инны, он уснул лишь в третьем часу. В нахлынувших невесть откуда и из-за чего мыслях он заново пережил всю свою жизнь, начиная от босоногого деревенского детства, через страшное военное лихолетье и до сегодняшнего дня с неожиданной, свалившейся на него Инниной «историей». Впрочем, Инна его уже не занимала, и в сумбурных, плывущих, как облака, неторопливых мыслях для нее уже не находилось места. А вот Светлана, его первая и единственная жена, которая однажды исчезла и, казалось, навсегда из его памяти, в эту бессонную ночь всплыла очень зримо и настойчиво. Образ ее воскресила Инна. Он попытался разобраться в сложном клубке семейных неурядиц и противоречий, которые в конце концов окончились для него уходом из дома и совсем не сложным «бракоразводным» процессом. Он считал, что брак со Светланой был случайным, как отчаянный ответ на вероломство Ларисы. Внешне Светлана была интересной женщиной и не глупой, рассудительной, практичной в сложной жизненной круговерти. Правда, ее практичность иногда доходила до крайностей, которые претили характеру Иванова. Она не видела или не хотела видеть в своем муже прежде всего художника, для которого интересы творчества, искусства выходили на первый план, оттеняя в сторону все остальное, что принято называть бытом. Они по-разному смотрели на окружающую жизнь и происходящие события, их взгляды как в мелком, так и в серьезном часто сталкивались и не находили компромисса. Каждый считал себя правым. Светлана работала в министерстве и состояла в партии. Ей нравилась общественная деятельность. Алексей был беспартийным, ибо считал, что партийность будет мешать его творчеству – всякие там собрания отнимут время, которое самой судьбой предназначено искусству. Светлана называла такую позицию обывательской, безыдейной. Когда Иванову предложили вылепить портрет М.А.Суслова, получившего вторую Звезду Героя соцтруда (неизвестно, за какие подвиги), чтоб затем по заведенному ритуалу воздвигнуть (при жизни) этот бюст на родине «героя», Алексей Петрович решительно отказался, и этот его «поступок» расстроил и возмутил Светлану. Суслов командовал идеологией, культурой, перед ним заискивали карьеристы из числа писателей, артистов, художников, жаждущих наград и почестей. А этот «непрактичный и странный» Иванов пренебрег выгодной сделкой, сулившей, кроме карьеры, и хороший заработок, и продолжал лепить либо обнаженных женщин («для души»), либо кладбищенские надгробия (для заработка). Светлана вначале пыталась ревновать его к натурщицам, и тогда он предложил ей позировать ему. В ответ она возмутилась:

– Ты что – чокнулся? Чтоб я, голая, перед мужчиной, даже если он и муж – ни за что.

Это его огорчало и поражало между ними холодок отчуждения, а иной раз высекало ревнивую искру подозрительности: перед мужем стыдишься, а перед любовником… Насчет любовников у Иванова не было никаких доказательств, кроме предположений, когда жена возвращалась домой поздно и торопливо объясняла, что была в театре с подругой. Он верил. Духовная близость непременно рождает и плотскую. И наоборот.

Он не любил праздной потери времени, на юг отдыхать ездил лишь один раз с женой и малолетним сыном и весь месяц маялся от безделья. С тез пор Светлана ездила на курорты с сыном. В одну из таких поездок у Светланы был курортный роман, о чем Алексей Петрович случайно узнал от сына. Он не опустился до выяснения подробностей и семейного скандала, просто принял к сведению, как неприятный, огорчительный факт. Спали теперь в разных комнатах. Семейная трещина медленно расширялась.

Большая размолвка произошла между ними, когда Иванов отказался делать памятник Свердлову. Заказ на этот «престижный» монумент получил его покровитель-академик. В то время Алексей Петрович был всецело поглощен переоборудованием склада под свою мастерскую. Академику тогда шел восьмой десяток, он плохо видел, часто болел, но уцепился за этот заказ с присущей ему алчностью: поставить в центре Москвы памятник первому президенту большевистской России он считал высоким почетом. И конечно, рассчитывал, что памятник от начала до конца будет сделан Ивановым, которого на этот раз – впервые – он пригласил в соавторы. А Иванов даже раздумывать не стал, сказав категоричное «нет!». Расстроенный потерей такого заказа академик слег в Кремлевскую больницу и навсегда порвал с «неблагодарным учеником». Если академику Алексей Петрович даже не счел нужным объяснять причину своего отказа, то Светлане, которая обрушилась на него с упреками и нелепыми обвинениями в лентяйстве, обывательщине, не внимании к интересам и нуждам семьи, он, выведенный из терпения, гневно сказал:

– Под угрозой казни я не стану делать памятник этому палачу, антихристу, душегубу! Ни за какие блага никто не заставит меня продавать свою совесть и честь! Да, да, я честный русский художник и патриот. Только тебе этого не понять.

– Но кто тебя заставляет быть соавтором? – пыталась уговорить Светлана. – Пусть будет автором академик. Ему слава, а тебе деньги. Поставь такие условия.

Это было превыше его сил. Она не понимает, не хочет понять. Для нее деньги – главное. И он вспылил:

– Да разве в деньгах дело!?

– А в чем? Ты можешь объяснить? – уже теряя самообладание, наступала Светлана.

– В Свердлове, – с дрожью в голосе выпалил он. – Ты не хочешь понять и толкаешь меня на бесчестье. А честь не имеет цены, честь не продается. Но тебе это не понять.

Это была последняя капля в горькой чаше их отношений. Они расстались. Памятник Свердлову воздвигли в центре Москвы без участия Иванова и академика. Но не долгой была судьба этого бронзового палача казачества: в девяносто первом митинговая толпа свалила вместе с Дзержинским и Калининым и Свердлова.

Алексей Петрович любил одиночество, избегал шумных компаний и не имел постоянных настоящих друзей, которые «на всю жизнь», за исключением, пожалуй, двух. Один из них – генерал-лейтенант Дмитрий Михеевич Якубенко, Герой Советского Союза, его взводный фронтовой командир – был старше Иванова тремя годами. Дружба их в буквальном смысле скреплена кровью – оба были ранены в одном бою, оба потом лежали в одном госпитале и после поправки одновременно вернулись в свою часть, в которой и закончили войну и продолжали дружить до последнего времени. Не схожие ни характерами, ни вкусами, они тем не менее искренне любили друг друга, хотя и нередко спорили, расходились во взглядах на жизнь и события, тем не менее уважали привычки, взгляды и вкусы друг друга. Другим настоящим другом Алексея Петровича был епископ Хрисанф – в миру Николай Семенович Еселев – земляк Иванова. Этот был моложе на десять лет, и познакомились они, когда Николай Семенович ходил еще в сане архимандрита. С тех пор минуло лет семь, а дружба их крепла с каждым годом. И как ни странно, до сегодняшнего дня у Иванова не нашлось случая, чтобы свести и познакомить генерала с епископом, хотя и тот и другой нередко бывали в мастерской скульптора, но ни тот ни другой не изъявляли желания познакомиться, а сам Иванов не знал, найдут ли общий язык ветеран партии, кондовый коммунист и противник коммунистической идеологии – представитель высшего духовенства. Генерал, как и епископ, вышел из крестьянской семьи и тоже был крещен. Оба имели высшее образование – один окончил военную Академию и затем преподавал в ней будучи профессором, другой – духовную Академию и тоже имел ученую степень. Когда лет пять тому назад Иванов восторженно рассказывал генералу о своем друге епископе, тот ревниво морщился:

– Не понимаю, что у тебя общего с этим попом?..

– Во-первых, он не рядовой священник, он архиерей, то есть по-вашему тоже генерал, – отвечал Иванов и просвещал: – Епископ – это как бы генерал-майор, а архиепископ – это генерал-лейтенант, митрополит – считай генерал армии, ну а патриарх – церковный маршал. Разница лишь та, что в армии маршалов пруд пруди, а в русской православной церкви – один – патриарх всея Руси. Во-вторых, он образованный, эрудированный интеллигент, интересный, мыслящий человек.

Иванов сказал Инне правду, что в ближайшие два дня он хочет закончить портрет генерала. Лет двадцать тому назад Алексей Петрович вылепил небольшой портрет, в три четверти натуры, бюст генерала Якубенко и подарил ему в день его пятидесятилетия. То был моложавый цветущий генерал с мужественными приятными чертами лица и упрямым вихрем тщательно ухоженных волос. Два десятка прошедших лет наложили свой отпечаток на бравого генерала. Некогда чистое цветущее лицо пробороздили морщины, в посуровевшем взгляде появились черточки задумчивой грусти, в мудрых глазах выразилась тихая усталость и боль. Дмитрий Михеевич, свободный от службы и общественных дел, все чаще заглядывал в конце рабочего дня в мастерскую Иванова «на огонек», чтобы обменяться мнением о событиях сумбурно-трагических перестроечных лет. За все, что творилось в стране в эти годы, он болезненно переживал и постоянно испытывал потребность излить душу близкому человеку. У Иванова он находил полное понимание и поддержку. Оба они считали, что в стране произошел контрреволюционный переворот, организованный, тщательно спланированный западными спецслужбами – американским ЦРУ и израильской Моссад. Совершен переворот вопреки воли народа, в интересах еврейской буржуазии и мирового сионизма.

Генерал Якубенко пришел, как и условились, в одиннадцать часов. Еще в прихожей, не успев снять шинель, он заговорил о том, о чем болела душа, что не давало ему спокойно спать, о чем говорили люди в очередях у пустых прилавков, в городском транспорте и в заводских цехах, – о небывалом хаосе, в который ввергли нашу страну архитекторы и прорабы перестройки.

– Я вот шел, Алексей, и думал, сам себя спрашивал: почему наша страна такая несчастная? Казалось бы, все есть для нормальной жизни. Природные ресурсы огромны и многообразны, как ни в какой другой стране. И народ хороший, не обделен талантами. Прикинь, сколько всемирных величин или, как теперь говорят, звезд вышло из нашего народа: ученых, писателей, композиторов, художников, изобретателей…

– И полководцев, – вставил Иванов и, взяв генерала под руку, медленно направил его к помосту: мол, давай за дело приниматься.

– А разве нет? – Якубенко вытянулся по стойке «смирно» – бравый, прямой, и уставил на друга гордый взгляд. – Суворов, Кутузов, Жуков, Ушаков! Кого рядом с нами может поставить хваленый Запад?

– Ты не назвал Рокоссовского? – напомнил Алексей Петрович. Оба они – Якубенко и Иванов начинали войну в армии, которой командовал Рокоссовский.

– Я назвал Жукова. А это, братец мой, гений, равный Наполеону. Даже повыше. Как и его предшественники, он остался непобедимым. А Наполеон потерпел военное поражение и, заметь, от русского полководца.

Якубенко легко взошел на помост, уселся в кресло и продолжал:

– И вот к чему я пришел, дорогой Алеша. Несчастья нашей страны идут от руководителей. Приглядись: в так называемых благополучных странах у руководства стоят разумные и порядочные люди. Как правило, были, конечно, исключения, без этого нельзя. Подлецы есть во всех уголках планеты. А у нас – сплошь. На протяжении семидесяти последних лет одни мерзавцы и авантюристы стояли у кормила государства. Начни с Троцкого…

– А может, с Ленина? – лукаво улыбнулся Иванов, продолжая колдовать над портретом.

– Ленина не трожь, – нахмурился генерал, сдвинув сурово седые брови. – Против Ленина тебя твой поп настроил. Ему простительно: у церкви к Ленину свой особый счет. Там равная вина – и Ленина и попов.

– Может, не вина, а беда, – заметил Иванов, не отрываясь от работы. Пальцы его проворно скользили по глиняному лицу портрета, и оно оживало от их таинственного прикосновения, приобретая не только черты характера от морщинок у печальных глаз, но и душу, вдохнувшую в плоть магией искусного ваятеля.

– Троцкий не был один. С ним была целая свора таких же кровожадных псов, терзающих тело обессиленного войной государства, разных розенфельдов, под масками каменевых, зиновьевых, свердловых, – продолжал свою мысль Якубенко.

– Их сменил Сталин, – заметил Иванов, – но лучше России от такой смены не стало.

– Сталин стоит особняком, – возразил генерал. – Не надо упрощать. Это личность сложная. В ней по справедливости разберется история в свой час. И никакие там авантюристы волкогоновы, а честные беспристрастные летописцы. Не станешь же ты отрицать его великих заслуг, как Верховного главнокомандующего.

– А репрессии?

– Тут тоже надо разобраться, против кого они были? Против тех же троцких, против палачей-пришельцев. Не спорю: при рубке леса летели щепки, летели и головы предков нынешних прорабов перестройки. Потому они сегодня так жестоко мстят все той же России, которую им не удалось растерзать тогда. Народу нашему мстят. Посмотри, кто окружает Горбачева: Яковлев, Примаков, Арбатов, Вольский, Шеварднадзе, Собчак, Попов и другие Станкевичи. Кто они?.. То-то и оно. А у Ельцина? Шахрай, Бурбулис, Гайдар, Старовойтова и опять же Попов с Собчаком. Это его Козыревы карты.

– Ты хотел сказать «козырные»?

– Я сказал то, что хотел. Ты знаешь, кто у Ельцина министр иностранных дел?

– Козырев, если не ошибаюсь.

– То-то и оно… – Многозначительно ответил генерал и продолжал: – Кстати, насчет щепок. У Сталина в этом отношении были предшественники, исторические личности в судьбе государства Российского: Ярослав Мудрый, Иван Грозный и Петр Великий, которые не разрушали государство, а собирали, умножали и возвеличивали. И, конечно, не обходилось без «щепок». Сталин делал то же самое, чтобы о нем не говорили нынешние наследники Троцкого. У Сталина были подлые подручные, вроде Ягоды, Фриновского, Берии. Они свое получили. Но и у Грозного был Малюта Скуратов, у Петра был Шафиров или Шапиро. Наверное, это неизбежно, как рок… А потом появился Хрущев. Это же подлюга. Он начал то, что продолжил Горбачев и закончит Ельцин.

– Прикончит, – подсказал Иванов.

– Ну, время покажет, кто кого прикончит… Хрущева сменил уже откровенный выродок – Брежнев. А Горбачев, Ельцин? – Он замолчал и как-то сразу поник, будто не находил слов, чтоб продолжать. А Иванову нужно было вернуть «модель» в прежнее состояние, и он сказал, чтоб вызвать генерала на продолжение:

– Значит, народ наш заслуживает таких вождей.

– Ничего не значит, – угрюмо возразил генерал. – Нам их навязали. Оттуда, из-за океана.

– И Брежнева?

– И его. Он ставленник Тель-Авива, как и Бухарин, как Рыков, как, впрочем, Молотов и Ворошилов. Кто у них жены, ты знаешь?

– Догадываюсь.

– То-то и оно…

В этом «то-то и оно» крылось то запретное, таинственно-страшное, о чем вслух было непринято говорить даже во времена свободы слова и даже в самых образцово-демократических государствах, которыми фактически владело и правило это грозное клятвенно-повязанное, подспудное, жестокое, цинично-вероломное, лишенное элементарных человеческих норм приличия и поведения «то-то и оно».

– А знаешь, Дмитрий, о чем я сейчас подумал? Что касается никудышных вождей, возможно, ты и прав, пожалуй, прав. Но нашему народу многого не хватает. И в первую очередь – чувства национальной гордости, достоинства. Какой народ мог семнадцать лет терпеть, как ты выразился, откровенного выродка Брежнева? Французы, поляки, немцы, шведы? Нет.

– Терпели, – поморщился генерал. – Немцы Гитлера, поляки Охаба. Насчет гордости я с тобой согласен. Лишили нас чувства патриотизма. Вдалбливали в души со школьных лет интернационал, космополитизм. Троцкий и его клика объявили слово «патриотизм» врагом народа. Его нынешние наследники оплевали это понятие, как реакционное, консервативное. Заменили его своими «общечеловеческими ценностями», то есть тем же сионистским космополитизмом, горбачевским «новым мышлением». И вообще эти разговоры о демократии и правах человека не что иное, как удобная ширма для закабаления целых стран и народов. Под этими лозунгами американцы оккупировали Гренаду, ворвались в Панаму и похитили ее законного президента, организовали бойню в районе Персидского залива. Это все ложь, обман доверчивых простаков. Израиль уже сколько лет ведет преступную войну с палестинцами, ежедневно убивает мирных жителей, попирает элементарные права человека. И что же демократическая Америка? Помалкивает. Потому что самой Америкой заправляют сионисты.

Зазвонил телефон, и Иванов объявил небольшой перерыв. Генерал сошел с помоста, сделал несколько гимнастических движений и подошел к незаконченной композиции «Девичьи грезы», на которую только сейчас обратил внимание. Другие работы, стоящие в мастерской, он как частый гость скульптора видел раньше. Эта привлекла его внимание какой-то необъяснимой притягательной силой, таившейся, вероятно, в изяществе обнаженной женской фигуры, в трогательной гармонии всех ее частей. Все было сработано до того живо, осязаемо, что даже отсутствие лица никак не умаляло общего впечатления. Генерал был приятно удивлен: ведь еще четыре дня тому назад, когда он в последний раз позировал в мастерской, не было этой очаровательной композиции.

– Ну и Алеша, что за Алексей! Когда ж он успел сотворить такое чудо! – вслух восторгался Дмитрий Михеевич. Он вообще был страстным поклонником Иванова и высоко ценил его талант. – Кто она – эта Венера, где ты ее отыскал и почему у нее нет лица? Я хочу видеть ее глаза! – говорил он, обращаясь к подошедшему ваятелю.

– Лицо пока не найдено, а в нем вся суть должна быть, – ответил Алексей Петрович и сообщил: – Занимай свой трон, на котором тебе осталось царствовать минут тридцать – сорок. И поставим точку. Сейчас звонил епископ, через час он будет здесь. Я познакомлю вас, и он освятит твой бессмертный образ пока еще представленный в глине.

– Я это предвидел и предусмотрительно прихватил бутылочку трехзвездного, заграничного, то есть молдавского. Может, это будет последняя бутылка, поскольку российских коньяков я не знаю и не представляю, как мы теперь будем жить без грузо-армяно-молдавских коньяков. Пропадем даром?

– Была бы «Столичная», да «Перцовка», да еще «Старка» и «Славянская» и плюс «Кубанская».

– И пиво! – наигранным басом добавил генерал.

2

– Дмитрий Михеевич, позволь тебе представить моего друга, о котором я тебе говорил, его преосвященство епископа Хрисанфа, – несколько церемонно объявил Иванов, входя в залу, где в это время на диване сидел генерал.

Якубенко встал. Перед ним в своем пастырском одеянии с панагией на груди с обнаженной седой головой стоял высокий стройный мужчина с резкими чертами лица, на котором выделялись орлиный нос, большие серые глаза и длинная, пепельная, приглаженная борода. Епископ протянул массивную жилистую руку Якубенко и высоким приятным баритоном сказал:

– Рад познакомиться. Алексей Петрович мне много о вас доброго сказал.

Не выпуская руки епископа, генерал спросил:

– Хрисанф – это имя, а как вас по батюшке?

– Николай Семенович, – вежливо улыбнулся епископ и пояснил: – Хрисанф – это мое монашеское имя.

– Вроде псевдонима или подпольной клички, – бесхитростно пошутил Дмитрий Михеевич и щелкнул каблуками, представился: – генерал-лейтенант Якубенко, Дмитрий Михеевич.

– Владыка, мы сегодня закончили работу над портретом Дмитрия Михеевича, – обратился Иванов к епископу. – Не желаете ли посмотреть критическим оком?

– С превеликим удовольствием. Хотя заранее знаю, что портрет хорош. Алексей Петрович мастер психологического портрета. Равных ему я не знаю в нашей скульптуре.

– Полно вам, владыка, – смущаясь, сказал Иванов. – Вашему сану лесть противопоказана.

– Искренне, милейший Алексей Петрович. Не лесть, а истина, – пророкотал епископ, а Якубенко вслух размышлял:

– Владыка… Владыка чего? Когда-то мы пели: владыкой мира будет труд.

– Так положено обращаться к их преосвященству, – сказал Иванов. – Не «отец», как обращаются к рядовому священнику, а «владыка» – это уже к архиерею.

В «цехе» епископ внимательно всматривался в портрет генерала и все переводил взгляд со скульптуры на оригинал, сравнивая, приговаривая:

– Похож, очень похож. Но, как я понимаю, не в этом главное. Характер выразил, в душу заглянул – вот в чем сила таланта. Талант – это Божий дар.

– Это уж точно, согласился генерал: – Указом Горбачева или Ельцина талант не родишь и гения не сделаешь.

– Почему же? – возразил Иванов. – Делали, делают и будут делать, к сожалению. Сколько Хрущев, Брежнев настругали талантов, раздавая лауреатские медали и звезды героев труда всяким шарлатанам, проходимцам, карьеристам. И себя, конечно, не забывали.

– Это все мишура, бумажные цветы, – сказал Якубенко. – Генерала можно сделать приказом министра. И вашего брата – епископа или митрополита может сделать патриарх. А вот скульптора, композитора сделать никому не дано. Это привилегия природы. Или, как вы говорите, от Бога.

Чтоб отвлечь епископа от своего портрета, генерал подошел к композиции «Девичьи грезы» и обратился к епископу:

– Ну а как, товарищ владыка, вы находите это творение рук человеческих?

Епископ и Иванов улыбнулись по поводу «товарищ владыко». Алексей Петрович поправил:

– Просто «владыка», без «товарища».

– И без господина? – шутя переспросил генерал. Он и «товарища»-то вставил преднамеренно, ради шутки.

– И без господина, – примирительно улыбнулся Иванов.

– Зовите меня Николаем Семеновичем, – сказал епископ, и острый вкрадчивый взгляд его быстро скользнул по композиции. Развел руками: – Прекрасно, слов нет.

И отошел в сторону с деланным показным смущением. А Иванов подмигнул генералу:

– Не искушай монаха.

В зале Иванов быстро накрыл стол для кофе, поставил вазу с печеньем и сливочное масло – недавний еженедельный заказ для ветеранов войны, Якубенко извлек из своего «кейса» бутылку коньяка, епископ как-то стеснительно присоединил к этой более чем скромной трапезе бутылку «Славянской» и банку ветчины, и начался дружеский пир с тостами, разговорами, острыми, откровенными вопросами. Его преосвященство предпочитал «Славянскую», генерал и скульптор баловались коньяком, оба очень сдержанно, осторожно, объясняя, что они свою норму давно исчерпали и теперь иногда позволяют себе «чуть-чуть» ради особого случая. А случай произошел и в самом деле исключительный и давно ожидаемый. К нему, можно сказать, так или иначе – каждый по-своему – готовились все трое. Генерал и епископ знали дуг друга со слов Иванова; обоих Алексей Петрович высоко ценил и любил, по правде – «все уши прожужжал», подогревая их любопытство и желание познакомиться. Да все не было случая. Как вдруг позавчера позвонил Иванову владыка и попросил разрешения встретиться и доставить Алексею Петровичу обещанное. Владыка время от времени по-приятельски снабжал Иванова кой-какой литературой религиозного направления и на этот раз обещал принести ему статью Льва Толстого, мало известную в народе: «Почему христианские народы, и в особенности русский, находятся теперь в бедственном положении?» У генерала же была необходимость побеседовать с архиереем по некоторым вопросам, связанным с теперешним положением в стране, касающимся не столько религии, сколько конкретно церкви. Генералу епископ понравился («компанейский мужик и независимо думающий»). Его преосвященство мысленно оценил генерала: («Не солдафон и патриот»).