Текст книги "Голубой бриллиант"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

– А он настоящий француз?

Женщины умиленно рассмеялись.

– Нет, не настоящий, – сказала Маша, беря Настеньку на руки. – А подслушивать нехорошо.

– Я не подслушивала. Я только слушала, как вы говорили про француза. Он игрушечный, да, мама? Ты мне его купишь?

– Я тебе русского куплю, улыбнулась Маша нежно и грустно.

– А когда купишь? В «Детском мире»? Ура, бабушка! Мама мне купит русского француза.

– Ты зачем встала? Иди в постельку. Завтра обо всем поговорим, – сказала Маша и отнесла Настеньку в спальню.

– И про француза? – недоверчиво спрашивала девочка.

Уложив дочурку. Маша вышла в гостиную. Лариса Матвеевна сидела в мягком кресле напротив погашенного телеэкрана и встретила дочь немым вопросом. В глазах Маши вспыхнула и тут же погасла загадочная улыбка. Она догадывалась, что мать снова – в который раз! – начнет разговор о семейной неустроенности Маши, что девочке нужен отец, что вообще в доме нужен мужчина. В первое время Маша выслушивала подобные стенания матери с терпеливой иронией, не проявляя протеста и недовольства. Но сегодня слова Настеньки о «русском французе» позабавили ее. Разумом она понимала беспокойство матери и не сердилась. Вместе с тем она не чувствовала себя одинокой, постоянно находясь среди людей. В этом отношении профессия журналиста давала какие-то преимущества.

Маша Зорянкина и в институте привлекала внимание и своей яркой внешностью, и умом. Без каких-либо стараний с ее стороны она нравилась сильному полу, и в студенческие годы многие искали ее дружбы и руки, но она не спешила обзаводиться семьей. Все, кто добивался ее расположения, не задевали изысканные струны ее души, что давало повод считать ее гордой, высокомерной, каменно-сердечной. Это было ошибочное мнение: на самом деле она не была ни высокомерной, ни каменно-сердечной. В ней было развито чувство собственного достоинства, нравственная чистоплотность, что иные принимали за гордость. В своих поступках и решениях она проявляла осторожность и взвешенность, хорошо управляя своими чувствами и эмоциями. К браку и семье она относилась очень серьезно, не давая воли легкомыслию и мимолетным страстям. На примере своих знакомых она видела, как легко и просто создаются семьи и как столь же легко они распадаются, плодят безотцовщину, которую считала величайшей трагедией. Может, потому она надела на себя панцирь, от которого отскакивали амурные стрелы ее поклонников. Долго Маша была неуязвимой, но однажды на двадцать восьмом году жизни один меткий стрелок в мундире капитана второго ранга сумел поразить ее сердце. Поначалу она сопротивлялась, но это было притворное сопротивление. Осанистый, статный, с продолговатыми зелеными глазами сорокалетний офицер флота служил в штабе в Москве. Он покорил Машу неподдельной скромностью, простотой в обращении, ненавязчивой внимательностью и предупредительностью, терпеливой покорностью, энергичным выражением лица, почтительным взглядом и не в последнюю очередь гибкой импозантной фигурой. Он был начитан, но не щеголял своей эрудицией, проявлял вежливость и корректность в отношении Ларисы Матвеевны, расположение которой завоевал с первой встречи. И, как это ни странно, и многие могут сказать – дико – в наше время сексуального беспредела, он был первым мужчиной у Маши, что даже удивило его самого. Уже в первую ночь он сказал Маше, что не надо спешить с ребенком, и Маша нашла его мнение разумным. Не спешил он штурмовать дворец бракосочетаний, а Маша на этот счет не проявляла инициативы. Полушутя он говорил, что в таком серьезном деле, как женитьба, в цивилизованных странах есть испытательный или карантинный срок. Маша не возражала против «цивилизации». Жил Олег – так звали моряка – в общежитии, занимал небольшую комнатушку, обставленную по-холостяцки, даже по-спартански. Многие офицеры так живут. Говорил, что будет когда-нибудь и квартира, при этом напоминал поговорку «с милым и в шалаше рай». Часто исчезал на неделю, а то и на две: служебные командировки то на Северный, то на Тихоокеанский флоты. О себе и тем более о службе морской от разговоров уклонялся. Маша объясняла это скромностью Олега и, конечно, военной тайной.

Говорят, что нет на свете таких тайн, которые бы рано или поздно не раскрывались. Однажды Олег с Машей побывали на концерте Русского оркестра «Боян», руководимого Анатолием Полетаевым. Оркестр этот славится высочайшим искусством. В нем все пронизано русским патриотическим духом, он вобрал в себя и подарил зрителю все лучшее, связанное с национальными корнями русской музыки. Маша и Олег не просто получили большое наслаждение, но они были в восторге, словно приложились к светлому и чистому роднику родной культуры (это слова Олега), может, единственному, сохранившемуся еще среди моря пошлости, порнографии и бездарного чужеземного примитива. Олег проводил Машу до ее дома, и она пригласила его подняться к ним на чашку чая или кофе, тем более что Лариса Матвеевна сегодня приготовила свои фирменные ватрушки. Олег вначале пытался отказаться, но Маша проявила, должно быть, под впечатлением от «Гжели», настойчивость, и капитан второго ранга спустил флаг, что значит – капитулировал. Ватрушки были действительно необыкновенные, тем более для нынешнего голодного времени, а чай вполне соответствовал ватрушкам. За чаем Лариса Матвеевна, как и положено истинно русской теще, с необыкновенным усердием потчевала будущего зятя и как бы между прочим высказала вполне трезвую мысль: а не пора ли молодым сходить к венцу, а Олегу Семеновичу из его общаги перебраться в их просторную квартиру? После этих слов будущая теща проницательно уловила в глазах зятя неловкое смущение. Заметила и Маша, но отнесла это на счет скромности.

– Вот съезжу в командировку в Севастополь, вернусь, и тогда мы решим все наши проблемы, – ответил Олег, а Лариса Матвеевна настороженно восприняла слово «проблемы». Она даже обратила внимание дочери на это подозрительное, как ей показалось, слово, когда они проводили Олега.

– Проблемы… Какие еще у вас проблемы? – говорила она, испытующе глядя на Машу.

Маша не ответила: у нее не было никаких проблем. Но у Олега действительно были. Тайна открылась дней через десять после его возвращения из Севастополя. Она была до крайности банальна, что и рассказывать о ней не хочется. Олег, волнуясь как нашкодивший мальчишка (и волнение было искренним), сообщил, что в Севастополе у него есть жена и сын, что фактически семья их давно распалась, он ездил в Крым, чтоб получить у жены согласие на развод (он был уверен, что поручит такое согласие, ведь обещала же!) но, к сожалению и огорчению, в ответ услышал решительное и категорическое «нет, ни за что!».

Так закончилась для Маши ее первая любовь.

Она пыталась отнестись к такому исходу спокойно, даже с иронией над собой, мол, никакой трагедии не произошло, просто не выдержали испытательный срок, при том не он один, а оба. И хорошо, что без последствий (под этим она имела в виду ребенка). Так она внушала себе и даже поверила, что между ней и Олегом и любви никакой не было, что это был обыкновенный флирт, минутное увлечение, каких в жизни гораздо больше бывает, чем настоящих чувств. Но у нее-то было настоящее, и она не могла себе лгать и понимала, что это увлечение оставит в ее душе глубокий след. Привыкшая доверять людям и видеть в них только добрые начала, она не сразу измерила Олега той мерой, какой он заслуживает; она даже сочувствовала ему, из жалости пыталась оправдать его поведение и осуждать его жену за то, что не дает развод. Тупая замирающая боль долго щемила ее легкоранимое сердце. Но постепенно, размышляя и анализируя происшедшее, она приходила к заключению, что в жизни зло не всегда лежит на поверхности и не кричит на весь свет: смотрите, какой я подлый человек. Жизнь преподнесла ей суровый урок. В ее характере появились подозрительность, недоверие, прежде всего к мужчинам. Она дала себе слово: никаких знакомств, никаких встреч – с меня хватит!

Лет пять она была верна своему слову. Молодая, цветущая русская Венера с презрительным высокомерием отражала атаки мужчин, среди которых, несомненно, были и достойные ее внимания женихи. И хотя чувство одиночества ей было знакомо, все же природа требовала своего и постепенно, исподволь плоть начинала протестовать против насильственного затворничества, а душа жаждала мужской ласки и тепла. Рана, нанесенная когда-то моряком, зарубцевалась, из памяти выветрилось имя Олега, к которому теперь она не питала ни любви, ни ненависти, имя его растаяло в туманной дымке житейских забот. И однажды на солнечном юге у синего моря, где сам воздух пьянит разум и волнует плоть, кипарисы и пальмы поют романсы любви, а ночные светлячки под аккомпанемент цикад нашептывают что-то несказанно блаженное, неземное, плоть ее взбунтовалась. Именно плоть. Возбудителем был спортивный тренер Гриша Сиамский, который отдыхал в том же санатории, что и Маша, в двухместном номере «люкс». Высокий, широкоплечий и большерукий с воинственным важным пренебрежительным видом, который придавали ему густые черные брови, с широким квадратным скуластым, ничего не выражающим лицом, он ничем не напоминал Маше Олега. Черные, злобные, пустые глаза глядели из подлобья тупо и были самонадеянны и нетерпеливы. Он важно носил свое дюжее тело и был постоянно весел. У отдыхающих женщин почему-то пользовался успехом, но на дам легкого нрава, которые готовы были в любую минуту предложить себя, не обращал внимания, а иных даже жестоко оскорблял. Вообще пошлая манера выражаться, обнаженная грубостью густо пересыпала его торопливая речь, а в самовлюбленном враждебном взгляде играла холодная дерзость. Конечно же, это был большой и приторный циник, избалованный вниманием общедоступных женщин, спортивных фанатов и тугим кошельком. Такие люди обыкновенно наделены недюжинной энергией, считают себя избранными и не терпят возражений и противоречий. Но как это ни странно, они имеют немало поклонников. В них есть нечто такое необъяснимое, что позволяет им властвовать над другими и даже не глупыми, сильными и духовно богатыми натурами. Последнее бывает не часто, даже очень редко, как исключение. Именно таким исключением оказалась Маша. Сиамскому она приглянулась сразу, как только появилась в санатории, и он безотлагательно пошел на штурм с привычной верой в свою неотразимость и успех. Холодное презрение Маши не обескуражило его, а, напротив, подзадорило.

В танцевальном зале перворазрядного санатория с большими окнами-витражами к торцевой стене был приставлен отлитый в бронзе горельеф. Композиция эта изображала женский пляж. Именно горельеф, который отличается от барельефа более объемной выпуклостью фигур. Это была удивительно пластичная, романтическая композиция из трех обнаженных женских фигур, стройных, гибких, изящных на фоне вздыбленной волны. Одна из трех стоит спиной к зрителю, лицом к морю, готовая броситься в пучину прибоя, другая – средняя – лежит блаженствуя на песке, и третья, крайняя, только что вышла из волны, довольная, радостно возбужденная стоит лицом к зрителю. Грациозные девичьи фигуры вылеплены с такой пластической изящностью, притягательным совершенством обнаженного женского тела, что ни один, даже самый черствый человек с окаменевшим, заскорузлым сердцем, не может равнодушно пройти мимо этого неповторимого шедевра. Темная с зеленоватой патиной волна и слегка отполированные, словно источающие солнечный загар, здоровые гибкие фигуры кажутся живыми, одухотворенными. Маша считала их подлинной классикой, часто заходила в этот зал, когда он был пуст, садилась в кресло на расстоянии каких-нибудь пяти шагов от горельефа и подолгу любовалась творением неизвестного ваятеля и огорчалась, что он не оставил, из скромности, что ли, своего имени. Иногда ей приходила мысль, что, быть может, это не подлинник, а копия какого-нибудь древнего грека или римлянина. Ведь в те далекие исторические времена гиганты кисти и резца понимали, высоко ценили прекрасное в человеке, его божественное творение, боготворили красоту женщины, преклонялись перед ее неотразимыми чарами и умели донести их до зрителя, Женщина со дня творения и до нашего смутного мерзкого времени остается женщиной, волнует и очаровывает грацией своей плоти и величием духа. В ее характере, как в этой вздыбленной стихии моря, вместилось все – буйство чувств и очарования страсти, ласковая нежность. Такие мысли и чувства рождала в душе Маши эта бронзовая картина неизвестного ей автора.

Маша жила в одной палате с дочерью генерального директора какого-то производственного объединения, симпатичной общительной девушкой Ниной, которая познакомилась с молодым человеком Валерием Машиного возраста. Не навязчивый, галантный, на пляже он постоянно находился по соседству с Машей и Ниной, рассказывал забавные случаи и анекдоты и вообще был приятным и остроумным. Однажды Маша видела его в компании Сиамского, о котором потом на пляже как бы невзначай поинтересовалась у Валерия, кто он и что этот грубый и самовлюбленный индюк? В ответ услышала, что индюка зовут Гришей, что он спортивная знаменитость, кстати, недавно разошелся с женой, и что на самом деле он совсем не индюк, а добрый малый и не ловелас. А что касается его экстравагантной манеры поведения, то это всего лишь маска, которой он преднамеренно отпугивает навязчивых женщин. Он надеется встретить настоящую, верную и преданную подругу, с которой можно было бы связать свою судьбу. Маша с недоверием отнеслась к этим словам, но где-то в какой-то второстепенной ячейке ее души закрались зерна любопытства.

Настойчивое домогательство Григория Сиамского раздражало и вместе с тем забавляло Машу. С ним она вела себя грубо, откровенно демонстрировала ему свое презрение, на которое он никак не отвечал или отвечал букетом цветов, набором дорогих конфет, называл ее то принцессой, то королевой, был недоступен в своем упрямстве. На его комплименты Маша отвечала холодной отчужденностью, а иногда нещадным смехом. И тогда в ответ он щурил свои черные выпуклые глаза и улыбался толстыми плотоядными губами.

В один из нежарких дней Валерий, как всегда, лежал на пляже в компании Маши и ее палатной соседки Нины и, как говорят моряки, «травил баланду». Внезапно возле них появился Сиамский, вежливо поздоровался, что поразило Машу, и, попросив разрешения, сел рядом. Бронзовое тело его дышало энергией и молодецкой силой.

– Милые девушки, – угловато и даже стыдливо заговорил Гриша Сиамский вкрадчивым голосом, что еще больше возбудило любопытство, – не принимайте всерьез трели курского соловья, не очень ему доверяйте, ибо у обворожительного Валерия в Курске живет его ненаглядная соловушка.

– Это нам известно, – сказала вполне дружелюбно Нина, медленно и с нарочитым любопытством осмотрев бронзового витязя.

– Он и не скрывает, – добавила холодно и сухо Маша.

– А где ваша ненаглядная, в каком городе или государстве? – лукаво поинтересовалась Нина, хотя и знала, что Сиамский холост.

– Вы хотите сказать – моя индюшка? – с подвохом переспросил Сиамский. Валерий передал ему нелицеприятное мнение о нем Маши. – С индюшкой раз и навсегда покончено.

– По причине? – Озорные глаза Нины играли веселыми огоньками.

– Потому как я все же не индюк, вопреки мнению некоторых очаровательных, умных и вполне добропорядочных принцесс. – Камешек в адрес Маши. Она смутилась, на строгом замкнутом лице ее сквозь кофейный загар вспыхнули розовые пятна. Выдержав паузу, она спросила:

– А кто же вы, позвольте поинтересоваться?

– До сегодняшнего дня я считал себя лебедем. Если не лебедь, то хотя бы гусь. А лебедушка моя где-то здесь плавает в тихой и теплой заводи.

– Лебедушка или гусыня? – невольно улыбнулась Маша, и голос ее потеплел. Перед ней был совершенно другой Сиамский, и это интриговало и возбуждало любопытство.

– Только лебедушка, – сказал Сиамский и одарил Машу теплой меркнущей улыбкой. – Гусю не желаю. Лучше уж никого.

Обменявшись еще несколькими репликами, Сиамский уже серьезно обратился к Валерию:

– С яхтой я договорился. Она в нашем распоряжении. Завтра сразу после обеда.

– А шашлык? – спросил Валерий.

– И шашлык и все прочее, хвопчкори, шампанское, коньяк и соответствующая закусь на уровне ресторана высшего разряда.

– Ну, если высшего, то я рискну пригласить в наш круиз наших милых девушек, если ты не возражаешь? – оживился Валерий. – Как, девчонки? Соловушки, лебедушки?

– Фирма гарантирует вашу неприкосновенность и полную безопасность, – добавил Сиамский.

Нина с энтузиазмом приняла заманчивое предложение, Маша колебалась. Она решила, что этот круиз заранее устраивается для нее или даже как заговор против нее и решительно отказалась. Нина ухитрилась шепнуть Валерию, что она попробует уговорить Машу. И уговаривала настойчиво, почти слезно просила составить ей компанию. Мол, никогда в жизни не плавала на яхте, да еще с сервисом. И ребята неплохие, и Гриша больше лебедь, чем индюк. «Гусь, – сказала Маша и рассмеялась. – Ладно, я тоже не плавала на яхте. Я согласна, но только ради тебя».

Уже потом, после «круиза», анализируя произошедшее, Маша поражалась своей сговорчивости, легкомыслию и беспечности, что вообще было чуждо ее серьезному, осмотрительному характеру. Правда, в свое оправдание она выдвигала свое чисто профессиональное любопытство странным, противоречивым типом и хотела понять, где маска и где подлинное лицо. За это любопытство она дорого заплатила.

«Круиз», по мнению Маши и Нины, удался на славу, обе женщины были довольны. Когда к вечеру возвратились в санаторий, Нина с Валерием незаметно «откололись» от Маши и Сиамского, который пригласил Машу зайти к нему посмотреть его хоромы – двухкомнатный «люкс». Вел он себя скромно и корректно и, к удивлению Маши, на яхте воздерживался от спиртного. Маша согласилась зайти в его «люкс» («только на минуточку»). Гриша (он просил так его называть) достал коробку отличных шоколадных конфет, водрузил на стол бутылку французского коньяка «Наполеон», наполнил две хрустальные рюмки. Лицо его приняло скорбное выражение, глаза затуманились. Он смотрел на Машу долгим испытующим взглядом и мечтательно произнес:

– Прекрасная Мария Сергеевна, вы видите, что я совершенно трезв, как стеклышко. Там, на яхте, я приказал себе: не злоупотребляй, Гриша. И я зло не употребил. Я вообще равнодушен к спиртному и держу его только для друзей. Здесь сейчас я хочу выпить за вас, за редкостную женщину, обозвавшую меня…

– Не надо, – порывисто и смущенно перебила Маша и сделала предупреждающий жест рукой. – Я могла ошибиться, приняв лебедя за гуся. – В ее словах звучала скрытая ирония, которую он не заметил, и продолжал несколько напряженным голосом:

– За ваше счастье, за ваше здоровье. – И в возбужденном голосе его, и в грустных глазах чувствовалась искренность и доброжелательность. И Маша почти машинально и одновременно с ним опорожнила свою рюмку.

На яхте она осмотрительно пила вино, легкий хмель создавал хорошее настроение, и Маша не раскаивалась, что приняла приглашение. Гриша постоянно находился рядом с ней, внимательный, предупредительный, предлагал ей дегустировать различные марки хороших вин, дегустировал и сам умеренными дозами, смотрел на Машу печальными затуманенными глазами. День выдался солнечный, ослепительный, море спокойное, изумрудное. Маше дышалось легко и вольно, и она уже не чувствовала прежней неприязни к Сиамскому. И вот теперь в «люксе» после рюмки коньяка она ощутила в себе приятную возбужденность. Прежняя настороженность и подозрительность ее уступила место бесшабашной беспечности.

– Мария Сергеевна, не удивляйтесь, пожалуйста выслушайте меня. И не говорите сразу «нет», – начал Сиамский напряженным голосом, приняв строгий вид Он опять молча наполнил обе рюмки коньяком – Маша при этом не очень решительно протестовала – и продолжал: – И не говорите, что я вас не знаю. Голос его дрогнул, напряженный взгляд пронизывал Машу. – Будьте моей женой. Я сделаю вас царицей мира. Ваша жизнь всегда будет, как сегодняшний день.

Маша выслушала его с любопытством и изумлением. И не успела в ответ произнести и слова, как он поднял свою рюмку и сказал:

– Мы пили за ваше счастье, а эту, последнюю выпьем за наше с вами. – Маша отрицательно покачала головой и не дотронулась до своей рюмки. – Не хотите за наше. Тогда за мое. Пожелайте мне что-нибудь, чего не жалко для индюка.

Ну разве можно отказать в такой просьбе? Она пожелала ему счастья и выпила до дна. Сказала:

– А замуж я не собираюсь. Пока…

– Что значит «пока»?

– Пока не полюблю.

И вот тогда-то произошло то, что нанесло Маше душевную травму на всю жизнь. Внезапно черные глаза Сиамского загорелись злым мятежным огнем, лицо судорожно исказилось гримасой ожесточения и похоти. Он схватил Машу в охапку железными мускулистыми руками, и она не успела опомниться, закричать, как оказалась в его спальне на широкой кровати. Тяжело дыша, исторгая злобное нетерпение, он стал целовать ее по-звериному грубо, до боли, сорвал с нее одежду и добился своего. Это неожиданное мгновенное превращение галантного человека в садиста, в дикое животное, его грубый мятежный напор парализовали защитный инстинкт Маши, лишили ее способности оказать серьезное сопротивление. Ее охватил ужас, сковал все тело, она попыталась кричать, но рот ее был крепко зажат широкой жесткой, как камень, рукой.

Придя в свою палату, Маша никому, даже Нине, решила не рассказывать о насилии. Она кое-как привела в порядок свое тело, разукрашенное подтеками, и на другой день улетела в Москву. Билет на самолет достал Сиамский, Маша с отвращением приняла от него эту услугу, потому что другого выхода не было. Вся эта жуткая история кончилась появлением на свет девочки, которую Маша назвала Настенькой Зорянкиной.

2

В безморозном феврале 1992 года цветы в Москве были единственным бездефицитным товаром. Розы, гвоздики, калы, тюльпаны – на любой вкус, в любом количестве можно было купить в любой точке и в самых неожиданных местах. Среди зловонных куч отбросов, среди нечистот, в которые была погружена столица некогда могучего государства, стояли терпеливые самодовольные продавцы-цветочники и предлагали свой вполне добротный товар, который так редко выделялся на фоне мусора и грязи. Выращенные в теплых краях, их продавали в основном молодые разодетые, сытые русские женщины, в то время как хозяева этих цветов – кавказцы рассиживали в московских ресторанах и кафе, наслаждались прелестью жизни, которую даровала им перестройка. Они били баклуши в оккупированном ими русском городе, томно дожидаясь вечера, когда продавщицы цветов выложат им дневную выручку, получат свою долю и лягут с ними в постель. Покупателей цветов было не многим больше, чем продавцов, но тем не менее цены держали прочно стабильными и больно кусачими. Цветы, как и хорошая рыба, и копчености, и шампанское с коньяком, составляли привилегию нового, рожденного перестройкой класса. Да, это был молодой, невиданный в России с семнадцатого года класс хищных, алчных нуворишей, успевших при помощи «дерьмократических» властей разграбить казну и начать за награбленные у народа миллионы скупать в собственность магазины, рестораны, предприятия. Купля-продажа народного достояния называлась «цивилизованным», чуждым русскому словом «приватизация», в которую Ельцин с лихорадочной поспешностью, чуть ли не при помощи кнута, загонял толстосумов. А они упирались, осмотрительно оглядывались и не спешили выкладывать ворованные рубли, так как не было у них уверенности, что новый капиталистический «порядок» пришел навсегда. Они-то чувствовали, догадывались и знали, что в недрах голодного, обнищавшего, обманом обобранного народа зреют гроздья гнева, который со дня на день может извергнуться такой силы вулканом, который испепелит и снесет в тар-тарары вместе со «спасителем России» Ельциным и созданный им мафиозный класс грабителей. И запылают синим пламенем «мерседесы» и «тоеты», приватные магазины, банки и биржи. И вся перестройка превратится в прах.

Алексей Петрович Иванов ходил вдоль цветочного ряда, все еще не решив, что купить. Среди цветов главенствовали гвоздики всевозможных оттенков, от ярко-красного до белого. И по цене они были дешевле других. Иванов вообще любил цветы, и в доме его постоянно стоял букет, особенно в сезон. Но с тех пор, как цветочники взвинтили цены, Алексей Петрович приспособился жить без цветов, надеясь на лучшее будущее, когда цветы опять, как в доперестроечные времена, будут продавать по общедоступным ценам. Иванов не был ни жадным, ни прижимистым, но он привык во всех своих расходах не выходить за пределы пенсии. Сейчас же, когда нежданно-негаданно привалили доллары, полученные за «Первую любовь», он мог себе позволить купить приличный и дорогой букет. Но не доллары вывели его из мастерской на цветочный рынок: не будь их, он все равно бы сегодня купил цветы. Утром ему позвонила Маша Зорянкина и сказала, что она будет счастлива посетить его студию в любое удобное для него время. Два неожиданных слова ее так и застряли в памяти Алексея Петровича – «счастлива» и «студия», вместо «мастерская». Встречу назначили на завтра в первой половине дня, поэтому цветы было решено приготовить заранее. Любопытно, что, ожидая натурщицу Инну – жену сексолога, у Иванова и мысли не было о цветах. Почему же волнуется Алексей Петрович, ожидая Машу? Ведь и она ему нужна как натурщица для завершения композиции «Девичьи грезы»? Быть может, потому, что она родная дочь его первой любви? Едва ли: Ларису Матвеевну он принимал у себя в мастерской довольно сухо и прохладно. Ни одна струна не дрогнула в его душе.

Алексей Петрович не задавал себе таких вопросов и не пытался анализировать свои поступки, – все делалось как бы само собой, как велел ему разум: надо заканчивать «Девичьи грезы» (сохнет глина), лицо Маши очень подходит к задуманному образу. Но при чем тогда цветы, да еще не первые попавшиеся (не все ли равно, какие цветы)? Ни тюльпаны с бриллиантовой слезой, сверкающие утренней зарей, ни махровые разноколерные гвоздики, а именно калы, белые чаши, нежные, трепетные, вознесенные над зелеными лопухами, как фоном, который подчеркивает их первозданную, непорочную чистоту. Не потому, что Иванов вообще любит белый цвет и отдает ему предпочтение. Были же белые гвоздики и белые розы. Но он остановил свой выбор на калах – пятьдесят рублей один цветок. Он взял, как принято, три, за полторы сотни. Так ему велел не разум, а сердце. Сердце подсказало купить именно эти цветы, содержащие в себе таинственный символ чистоты, нежности и любви. В зеленой вазе китайского фарфора, водруженной на столе в большой гостиной, букет выглядел внушительно и торжественно. Калы, как три лебедя, взметнули в поднебесье свои белые шеи, и земные крылья опахали, распростерли в бездонном просторе Вселенной Белые ангелы – лебеди – посланцы небес – воскресили в памяти Алексея Петровича чарующую и звонкую картину художника Рылова «В голубом просторе».

В этот день Иванов проснулся раньше обычного в приподнятом и несколько возбужденном настроении и сразу вошел в гостиную. Букет ласкал взор, очаровывал и возбуждал желание увековечить его красками. И не масляными, а акварельными. Только акварель, по мнению Алексея Петровича, могла донести до зрителя трепетную нежность гордого цветка. Когда-то Иванов, устав от глины и камня, находил отдушину в живописи, чаще всего в акварели. И неплохо получалось в жанре цветов и портрета. Неплохо в живописи, тем более в рисунке получается у каждого ваятеля и зодчего. В древности некоторые великие скульпторы, вроде Леонардо да Винчи были и великими живописцами, зодчими. Выдающийся русский архитектор советского периода Дмитрий Чечулин, создатель гостиницы «Россия» и так называемого Белого Дома на Краснопресненской набережной, был хорошим живописцем. Но палитру брал в руки только для души, «для себя». То же и Иванов: он понимал, что акварели его всего лишь «не плохо», зато в скульптуре, в ваянии обнаженного тела, он был мастер высшего класса, не зная себе равных в наше антихудожественное время.

Сегодня, поджидая Машу, он решил обязательно нарисовать и подарить ей вот этот букет. На стене в гостиной красовались две его работы, созданные лет двадцать назад: акварель «Васильки» и «Подснежники». Это были удачные работы, они очаровывали своей трогательной свежестью и нежной теплотой. Они нравились самому автору и привлекали внимание тех, кому довелось побывать в мастерской Иванова.

Алексей Петрович любил во всем порядок и не терпел хаоса даже в своем рабочем цехе. Точно так же он следил за собой, был всегда опрятным, хотя всякой экстравагантности в одежде не признавал, одевался просто, но элегантно.

В день встречи с Машей Алексей Петрович надел темнокоричневую рубаху и такого же цвета брюки. Поверх рубахи – белый шерстяной свитер. Статный, поджарый, не потерявший спортивную форму, он выглядел гораздо моложе своих лет. Он метался из комнаты в комнату, потом решил пропылесосить весь дом, посматривая на часы. А время сегодня почему-то тянулось очень медленно. В зале он обратил внимание на тумбу, где стояла «Первая любовь», проданная за валюту. Теперь она напоминала ему постамент, с которого сбросили бронзового истукана Свердлова. «Не хорошо: на самом почетном месте пустая тумба. Надо что-то поставить», – подумал Алексей Петрович и пошел в спальню. В спальне на подвешенной к стене полочке стоял уменьшенный в размере фарфоровый вариант горильефа «Женский пляж», который украшал танцевальный зал южного санатория, где однажды отдыхала Маша и где произошла ее встреча с отцом Настеньки. Композиция «Женский пляж» была единственной работой Иванова в жанре рельефа. И несомненно удачной. Делалась она по персональному заказу для южного санатория. Он не сразу согласился выполнить такой заказ. Перед заказчиком он ставил условие: его произведение будет исполнено в сугубо реалистическом плане. В нем не будет модной сейчас декоративности, абстракции и вообще современной чертовщины. Заказчик согласился без слов. Для себя Иванов сделал уменьшенную в размерах копию, а друзья исполнили ее в фарфоре в единственном экземпляре и подарили Алексею Петровичу в день его шестидесятилетия.

Сейчас, глядя на этот горельеф, Иванов вдруг неожиданно открыл для самого себя всю прелесть и неповторимую художественную находку. «И почему она стоит здесь, в темном углу спальни, а не в зале, где выставлены лучшие работы?» – спросил Иванов себя с недоумением и, не раздумывая, перенес композицию в зал и водрузил на тумбу, на которой многие годы возвышалась «Первая любовь».