Текст книги "Соколы"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Попытка моих «оппонентов» путем беспардонной лжи, клеветы и инсинуаций сделать из меня изгоя, изолировать от общества часто давала обратный результат. У меня появилось много новых друзей, особенно среди интеллигенции – выдающиеся деятели науки и культуры – академики Б. А. Рыбаков и И. М. Виноградов, народные артисты СССР К. К. Иванов и А. И. Огнивцев, народный архитектор Д. Н. Чечулин, маршал авиации И. И. Пстыго, генералы, врачи. Но запущенная Сусловым – Яковлевым «адская машина» продолжала молотить патриотов. В июне уже были изгнаны из «Советской России» Московский, Морозов и Бардин. Тогда же Яковлев провел в ЦК совещание руководителей средств массовой информации, издателей и деятелей культуры. Он метал громы и молнии в адрес «Московского рабочего» и Воениздата, выпустивших в свет «клеветнические романы Шевцова». Досталось Игорю Кобзеву, поддержавшему эти книги, поэтам Ф. Чуеву и В. Фирсову за патриотические стихи, главному маршалу авиации А. Е. Голованову за его мемуары, опубликованные в журнале «Октябрь», и главному редактору «Октября» В. Кочетову за его роман «Чего же ты хочешь?». 12 июля меня ужалила «Правда».

Это была широкомасштабная акция, координируемая и направляемая единым центром в международном масштабе. Помимо зарубежных радиоголосов, меня «удостоили» своим вниманием крупнейшие происонистские западные газеты. 14 июля на страницах органа итальянских коммунистов «Унита» с подленькой статейкой выступил некто А. Гуэро, преднамеренно извративший содержание романа «Во имя отца и сына». С тех же позиций громили мои романы сионисты Б. Гверцман с «Нью-Йорк тайме» и Г. Шапиро в «Интернэшнл геральд трибюн». И в ответ на статью Шапиро я получил из США от рядового американца письмо на 12 страницах, где он с сердечной болью рассказывал о господстве сионистов в Америке, прибравших к своим рукам экономику, культуру, средства массовой информации.

Мои друзья и знакомые недоумевали: почему двум обыкновенным романам, имеющим свои достоинства и недостатки, придается такое значение, словно в них звучит призыв к государственному перевороту? Призыв здесь есть, но только иного толка. Закончив эти романы, я уже вынашивал замысел книги моей жизни – романа «Набат», который должен был разбудить убаюканное и одураченное наше общество и указать ему на смертельную опасность, нависшую над СССР, на ту самую, которую Владимир Бегун назвал «ползучей контрреволюцией». Книги Бегуна вышли после моих, автор попал под жестокий огонь сионистов и был уничтожен, убит. Беда и трагедия русских людей. Запуганные жупелом «антисемитизма», они боялись вслух произносить слово «сионизм». Когда вокруг меня была сооружена глухая блокада, многие, казалось бы, честные люди – мои знакомые и даже те, кто считал себя моими приятелями-единомышленниками, так называемые «застольные патриоты» или «патриоты в душе» (проще бы сказать – «тайные патриоты»), либо избегали встреч со мной, либо с глазу на глаз шепотом выражали свое сочувствие и сожаление. А лакействующие русские «классики» типа Сергея Баруздина, книги которых пылились на библиотечных полках невостребованными, спешили как можно больней ужалить меня, принародно выслуживаясь перед своими хозяевами.

Подводя итоги, можно с уверенностью сказать, что 1970 год, о событиях которого шла здесь речь, был пиком борьбы патриотов за души и сознание людей. Это была битва за Россию, за СССР, за Советскую власть. Но противоборствующие силы были не равны. «Агенты влияния» «пятой колонны» были внедрены во все главные звенья партийного и государственного механизма, во все структуры реальной власти и особенно в идеологию и культуры. Их поддерживали и направляли международный сионизм с его неограниченными финансовыми возможностями и средствами массовой информации, а также масонство, имеющее огромное влияние на руководящих деятелей государства. Из подонков и бездарей они без стыда и совести лепили «гениев», распространяли по всему миру их тлетворную стряпню. Одновременно замалчивали, высмеивали все талантливое, нравственно здоровое и светлое, награждая испытанным сионистами клеймом «консервативно», «реакционно». Они навязывали молодежи свое «искусство», свои нравы и мораль, «новое мышление», массовую эрзацкультуру. А тех, кто открыто выступал против духовной экспансии, жестоко травили и убирали.

Слои патриотической общественности не были организованы, чтобы оказать серьезное противодействие «пятой колонне». Они были нерешительны, робки и трусливы, зациклены на партийной дисциплине, а многие из них так и не смогли подавить в себе лакея, личные интересы ставили на первый план. А лакей, как известно, подл, эгоистичен и труслив. Лакеи занимали высшие должности в творческих союзах, в Министерстве культуры. Они готовы были служить хоть самому дьяволу (и служили), лишь бы сохранить свои кресла. И немного было имеющих реальную власть патриотов, таких, как Полянский, Шелепин, Мазуров, Воронов, кто во имя Отечества шел открыто и мужественно. Да и они недооценивали возможностей «пятой колонны», не всегда им хватало решительности и смелости, а тем более чувства единства и организованности. «Серый кардинал» при полной поддержке «несгибаемого ленинца» и его сионистской челяди расправлялся с патриотами испытанным методом: сталкивая их лбами, ссорил и затем убирал по одному. До сих пор остается загадкой смерть Д. Ф. Кулакова, С. К. Цвигуна, а падкая на сенсации просионистская пресса не спешит проникнуть в эту тайну.

Бурный для меня 1970 год шел на убыль, а страсти вокруг двух романов не утихали. По-прежнему почти ежедневно я получал теплые письма читателей. 4 сентября мне позвонил Полянский: «У меня, собственно, нет к тебе вопросов. Но до меня дошло, что ты якобы пал духом, перестал писать. Меня это очень удивило Не может ветеран войны, пограничник, разведчик опустить руки. Я не поверил. Ты солдат, и будь им до конца. Все со временем встанет на свои места, дерьмо уйдет Нужны выдержка и терпение. Ты сделал для народа большое дело. Тебя читают, ценят. Работай, трудись, пиши новые книги, и в том же духе. Это надо народу, а не Михалкову».

Трудно сказать, верил ли сам Дмитрий Степанович, что «все со временем встанет на свои места». Не встало. Впрочем, позже, когда его понизили в должности, я несколько раз встречался с ним в министерстве. Это уже был опальный государственный деятель, понимающий причину и подоплеку опалы, осознавший пагубность происходящего. Однако он по-прежнему призывал меня работать и не сворачивать с однажды избранного пути. Он, кажется, искренне не жалел, что однажды по зову совести и гражданского долга вступил в неравный бой с «пятой колонной». За это ему моя глубокая, сердечная благодарность. Было бы несправедливым не сказать о многих писателях-патриотах, дружеский солидарный локоть которых я чувствовал не только в 1970 году. Искренняя поддержка Анатолия Иванова и Аркадия Первенцева, Алексея Югова и Ефима Пермитина, Сергея Воронина и Николая Асанова, Ивана Акулова и Валентина Сорокина, Всеволода Кочетова и Василия Федорова и еще многих-многих других позволила мне уже после 1970 года написать и издать романы «Набат» и «Бородинское поле», «Лесные дали» и «Грабеж» и ставший недавно известный читателю «Голубой бриллиант».

Великое и мощное государство СССР развалила «пятая колонна». Она захватила в стране власть и вершит геноцид над русским народом уже открыто. Эти черви беззастенчиво подтачивают государственный фундамент России, сосут ее кровь, едят ее тело. Они спешат насытиться, потому что чувствуют: народ пробуждается.

ПРАВОСЛАВНЫЕ

Я часто бывал у Павла Дмитриевича Корина и один, и со своими друзьями, желавшими посмотреть его знаменитое творение «Русь уходящая», в котором большинство персонажей – священнослужители. Павел Дмитриевич и его супруга Прасковья Тихоновна были глубоко верующими православными. Сам художник, выходец из палехских иконописцев, пользовался большим авторитетом у церковников. Однажды супруги Корины были у меня дома. Во время застольной беседы Павел Дмитриевич поинтересовался, над чем я работаю сейчас. Я ответил, что заканчиваю роман «Во имя отца и сына».

– Это что-то о религии? – насторожился Корин.

– Ничего подобного, – ответил я и пояснил. – Речь идет о преемственности традиций, тема отцов и детей.

Корин задумался. В ясных глазах его просвечивались то ли недоумение, то ли сомнение. После продолжительной паузы он спросил:

– Тогда почему такое церковное название? Оно не соответствует содержанию.

Я сказал, что на одном из памятников на Бородинском поле есть надпись: «Доблесть родителей – наследие детей». Река жизни идет от отца к сыну.

Мое объяснение показалось Павлу Дмитриевичу неубедительным, но будучи деликатным, он не стад возражать. И только в конце нашей встречи, уже прощаясь, он озабоченно заметил:

– А вы бы посоветовались с церковнослужителями, как они воспримут такое название? У вас дача недалеко от Лавры. Обратились бы в Духовную академию.

Мысль эта мне показалась здравой. В самом деле: я не однажды бывал в Лавре, в ее храмах, в ризнице, в государственном краеведческом музее. Но Духовная академия и семинария – центр богословия, где сосредоточены лучшие силы ученых-богословов, были за пределами моих писательских интересов. Почему бы не выслушать их мнения? Но к кому обращаться и каким образом? Впрочем, это не проблема: за плечами у меня был опыт специального корреспондента двух центральных газет и собственного корреспондента газеты «Известия» за рубежом. И я «постучался» на прием к самому ректору Академии, должность которого тогда исполнял епископ Филарет (Денисенко), нынешний отколовшийся от русской православной церкви «самостийный» патриарх Украины. Теперь на Украине две православные церкви – «филаретовская» и русская, т. е. московская, которую возглавляет митрополит Киевский и Украинский Владимир (Сабодан).

Владыка Филарет принял меня без всяких проволочек. Он был любезен, что соответствовало его приятной внешности и манерам держаться: открытое славянское лицо, небольшая ухоженная бородка, внимательный дружеский взгляд. Я сказал, что обращаюсь по совету Павла Дмитриевича Корина. Имя великого русского живописца было воспринято владыкой с воодушевлением. Его эпохальное творение «Русь уходящая» знали иерархи русской православной церкви. Он пользовался большим авторитетом у духовенства.

Выслушав меня, владыка Филарет заметил, что у церкви не может быть никаких претензий к названию романа, что вообще это дело автора, и поинтересовался, бывал ли я в их академическом историко-археологическом музее? Я ответил, что впервые нахожусь в стенах Духовной академии и буду рад познакомиться с музеем. Владыка тут же пригласил создателя этого музея секретаря Ученого совета Академии протоиерея Алексея Даниловича Остапова и представил меня довольно молодому, высокорослому и широкоплечему священнику с улыбчивым радужным лицом, который тотчас же предложил пойти с ним в музей.

Войдя в первый зал, я ощутил атмосферу чего-то древнего и возвышенного. Ее создавало обилие старинных икон и макеты известных храмов, о которых Алексей Данилович рассказывал с воодушевлением энтузиаста. Это было его детище, созданное по его инициативе и с благословения патриарха Московского и Всея Руси Алексия (Симанского). Здесь же, в музее, как составная часть его была мемориальная келья самого патриарха, в которой он обитал в годы своего учения. В тесной комнатушке были собраны реликвии, повествующие о житье и деятельности этого удивительного духовного пастыря и патриота России. Сергей Симанский происходил из старинного дворянского рода. С серебряной медалью он окончил Николаевский лицей и юридический факультет Московского университета. В отличие от своего брата офицера он не готовился к военной службе, поступил в Московскую духовную академию. Это был широко образованный русский интеллигент, владеющий несколькими иностранными языками. В церковной жизни он преуспевал, быстро продвигаясь в духовной иерархии. Еще до Октябрьской революции он был уже в сане епископа. В годы Отечественной войны митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий в осажденном фашистами Ленинграде под сводами Никольского собора обращается к верующим с патриотическими проповедями. На оккупированной врагом территории распространялись его воззвания с призывом бороться и верить в грядущую победу. Здесь, в келье, в застекленной витрине выставлены ЧЕТЫРЕ ордена Трудового Красного Знамени, которыми был награжден его святейшество патриарх Алексий (Симанский) за патриотическое служение своему Отечеству. Кстати, позже я узнал, что патриарх был крестным отцом Алексея Даниловича.

В этой мемориальной келье я увидел бронзовый бюст архиепископа Крымского и Симферопольского Луки. Это была выдающаяся личность. Войно-Яснецкий до того, как стать Лукой, был знаменитым хирургом. Об этом мне поведал Остапов, блиставший эрудицией, особенно, когда мы вошли в последний зал, представленный живописным полотнам. Там были выставлены малоизвестные работы русских мастеров Сурикова, В.Васнецова, Нестерова, написанные на церковные сюжеты. Особое внимание привлекла картина Сурикова «Исцеление незрячего», одна из последних работ гениального художника. Музей произвел на меня глубокое впечатление, пожалуй, не столько экспонатами, имеющими, несомненно, историческую ценность, а какой-то неожиданной новой, как открытие, атмосферой духовности до сего неведанного мне уголка общественной жизни. Что я раньше знал о церкви, религии, духовенстве? Да почти ничего. Поверхностное мнение, навязанное атеистической пропагандой, было ложью. В дошкольном возрасте я жил у дедушки, который перед сном велел мне становиться на колени перед иконами и повторять «Отче наш». Сама церковь, расположенная в соседней деревне Славени, представлялась мне как нечто небесное, великое, вызывавшее возвышенный трепет души. Особенно в Великое Воскресенье, которое у нас в Беларуси называлось не Пасхой, а Великдень, когда на колокольный звон из окрестных деревень плыл поток наряженных в обновы людей. В мои школьные годы церковь закрыли, приспособив ее помещение под клуб.

Мое поколение было отгорожено от церкви плотным забором, и что за ним творилось, мы не видели. Это потом, спустя десятилетия, мы узнали, как жестоко расправились с Русской православной церковью Ленин и его еврейское окружение.

Живя на даче в пяти километрах от Сергиева Посада, я часто бывал в Троице-Сергиевой лавре и не только любовался архитектурным великолепием колокольни и храмов, но и посещал храмы во время службы. Но все это было обыденным, поверхностным, в пределах простого любопытства. Здесь же, в Духовной академии, передо мной открывался до сего неведомый мир, я входил в него с пониманием сущности, которую я воспринимал душой. Сказывалась, несомненно, и личность протоирея Останова. После осмотра музея мы зашли в служебный кабинет секретаря ученого совета, где Алексей Данилович все с тем же воодушевлением рассказывал об Академии и одновременно расспрашивал меня о делах литературных, в которых он был неплохо осведомлен. Оказалось, что он читал мою нашумевшую «Тлю», был в курсе моих патриотических позиций и разделял их. Я смотрел на его нагрудный крест, слушал его откровенные слова и уже не видел в нем человека из другого мира, каким прежде мне казались священники. Передо мной был мой товарищ, единомышленник, постигший истину, от которой меня долгое время ограждали как от ложной, архаичной и вредной. Во время нашей беседы в кабинет заходили преподаватели Академии, Алексей Данилович знакомил меня с ними, подчеркивая, что это автор нашумевшей «Тли».

Вошедшие не спешили уходить и охотно включались в беседу. Они вызывали симпатию тем, что не были замкнуты в своей церковной сфере и не чуждались мирских проблем и вопросов. Главное, что нас объединяло, – патриотизм, тревога за судьбу Отечества. Никто из них, в том числе и Остапов, не спросил, верующий ли я. Россия, православная Русь была нашей общей верой. В те годы, как и сегодня, со всей остротой вставал русский вопрос, если хотите, пресловутая «русская идея», которая лично мне видится в неприятии сионизма как смертельного врага человечества.

За часы, проведенные в тот первый день в Лавре, я не только проникся чувством симпатии к священнику Останову, но и ощутил что-то новое, как благостное открытие в моем духовном сознании. С этим чувством окрыленности я возвращался к себе на дачу. Алексей Данилович приглашал меня заходить к нему со своими друзьями, желающими побывать в академическом музее.

– У нас много бывает иностранных гостей, – говорил Остапов, – а своих соотечественников, особенно интеллигенции, писателей здесь не часто встретишь. Вы с патриаршим наместником отцом Августином не знакомы? Очень колоритная личность. Он может заинтересовать вас как писателя.

Я поблагодарил Алексея Даниловича за любезность и внимание, высказал пожелание познакомиться с архимандритом Августином и пообещал в следующий раз навестить Академию с моими товарищами из среды русской интеллигенции. Мы обменялись телефонами и договорились поддерживать дружеские отношения. Мне нравился этот богатырского сложения протоиерей своим открытым дружелюбием, гостеприимством, доверчивой, «нараспашку» душой. Он был начитан, любил поэзию, неплохо разбирался в живописи. С ним интересно было беседовать. В его характере хранился тот духовный магнит, который влечет и манит к себе, делает общение с ним праздником духа. Наши встречи стали частыми и регулярными. Я встречался с ним едва ли не каждую неделю, теперь уже со своими приятелями, которые желали побывать в Лавре и осмотреть музей Духовной академии. Вместе со мной побывали в Лавре писатели Иван Акулов, Игорь Кобзев, Сергей Викулов, Геннадий Серебряков, Валентин Сорокин, артисты Алексей Иванов, Алексей Пирогов, Анатолий Полетаев, художник Павел Судаков, скульптор Борис Едунов, маршалы авиации Иван Пстыго и Николай Скоморохов, генералы Василий Петренко, Александр Копытин, Василий Рябов, партийные и государственные деятели, в том числе и министр связи Николай Талызин – будущий зампредсовмина и кандидат в члены Политбюро. Каждый из них открывал для себя частицу чего-то нового, приятного и полезного, вытравлял из своего сознания случайно или преднамеренно занесенные вирусы атеизма. Теперь уже встречи происходили не только с Алексеем Даниловичем, но и с новым ректором Академии тоже, как и его предшественником, Филаретом (Вахромеев Кирилл Варфаломеевич). Останов познакомил меня с архимандритом Августином, о котором речь пойдет ниже.

Однажды осенью Алексей Данилович приехал ко мне на дачу. День был тихий, солнечный, лес полыхал золотом берез и кленов, багрянцем осин и черноплодной рябины. Мы поднялись на верхнюю террасу, распахнули окно, наслаждаясь терпким ароматом воздуха, и вели разговор не только о делах литературных. Алексей Данилович спросил меня, знаком ли я с Владимиром Солоухиным. Я ответил, что несколько дней тому назад Солоухин впервые заходил ко мне на дачу, и мы познакомились. Владимир Алексеевич сказал тогда, что он только что был в Лавре, встречался с Остаповым, и говорили они обо мне в связи с шумихой по поводу «Тли». С Солоухиным мы тогда распили полбутылки водки, которую он, почему-то принес с собой, обменялись тостами, а дальше разговор у нас как-то не клеился. Слишком обнажены и противоположны были наши взгляды по некоторым важным проблемам. Это касалось не только монархии, к которой я отношусь отрицательно, а Солоухин в ней души не чаял, видел в ней будущее России, но и по другим не менее тонким вопросам. Солоухин почему-то видел во мне потенциального диссидента. Так ему казалось до нашего знакомства. Но поняв, что диссидент из меня не получится, что я критикую не советскую систему, а ее пороки и изъяны, Владимир Алексеевич разочаровался в своих ожиданиях. Об этом мы с Остаповым говорили вскользь. Я знал, что он, как и Солоухин, монархист, но дискуссировать на эту тему считал ненужным занятием: каждый из нас оставался при своих убеждениях.

Мы больше говорили о литературе. Останов заметил, что природа, пейзаж почему-то исчезли из современных книг. Солоухина и меня он считал исключением. Лирик и романтик в душе, он восторгался природой как в жизни, так и в живописи и книгах. Напомнил Тургенева, особенно его стихотворения в прозе. Я по памяти прочитал ему два стихотворения в прозе Сергеева-Ценского. Он слушал с восторженным удивлением. Неожиданно извлек из своего портфеля несколько книжечек небольшого карманного формата и подал их мне. В аккуратных переплетах я увидел машинописный текст. Это были литературные опусы самого Останова – лирические пейзажные зарисовки, своего рода стихотворения в прозе.

– Мои юношеские увлечения, – смущаясь, пояснил он и прибавил:

– Хотелось бы услышать ваше мнение.

Я тут же при нем начал читать, но он перебил меня:

– Оставляю на ваш суд. Посмотрите на досуге и потом поговорим.

Когда Алексей Данилович уехал, я занялся чтением его сочинений. Основу их составляли личные восприятия окружающего мира с большой дозой эмоций, юношеский восторг перед природой, дневниковые зарисовки с налетом литературщины и подражания. Они свидетельствовали не столько о художественных достоинствах, сколько о характере и личности автора. Передо мной вставал образ воспитанного русского интеллигента и патриота, совсем не похожего на распространителя «опиума для народа», которых нам рисовала атеистическая пропаганда. Потом я побывал в доме Остапова, ознакомился с его личной библиотекой, где среди обилия и разнообразия художественных произведений русской и мировой классики было много книг по истории России, включая сочинения Татищева, Карамзина, Ключевского, Б.Рыбакова. Он был широко образованным интеллигентом, мог блеснуть эрудицией.

14 октября – престольный праздник Покрова, считается большим праздником духовных учебных заведений. Ежегодно в этот день в Академии проводится торжественное собрание, состоящее из двух отделений. Первое отделение официальное: читается итоговый учебный доклад. Bтopoe отделение – художественная часть: академический хор исполняет духовное песнопение и русское народные песни. По приглашению Алексея Даниловича и ректора я в качестве гостя присутствовал на нескольких ежегодных собраниях, в которых принимали участие высшие церковные иерархи включая и патриарха. Обычно с учебным докладом выступал секретарь ученого совета протоиерей Останов. Между прочим, однажды в перерыве между первым и вторым отделением я был представлен председателю учебного комитета патриархии архиепископу Алексию (Ридигеру) – нынешнему патриарху. Он посмотрел на меня любопытным взглядом очевидно что-то припоминая, и в глазах его сверкнул ледяной блеск. Он обронил только одно слово «наслышан» и удалился. Я понял, что с этим господином мы находимся по разные стороны баррикад. Потом мою догадку подтвердил и Алексей Данилович. При нашей очередной встрече я осторожно, чтобы не задеть авторское самолюбие, высказал свое мнение о его опусах. Лучшие из них я считал достойным публикации и пообещал предложить их одному журналу. Но моя попытка «протолкнуть» в светский журнал служителя церкви не увенчалась успехом.

Неожиданной и загадочной была кончина Остапова. Здоровый, в расцвете жизненных сил, еще молодой мужчина, муж врача вдруг умирает без всякой видимой причины. У его гроба, установленного в академической церкви, я встретил Владимира Солоухина. Мы молча пожали друг другу руки. Дружба с Алексеем Даниловичем не сблизила нас: мы оставались просто знакомыми коллегами по профессии, во многом не разделяющие идейных позиций друг друга.

У меня было несколько дружеских встреч с нынешним патриаршим экзархом Беларуси митрополитом Филаретом (Кирилл Варфаломеевич Вахрамеев) в бытность его ректором Московской духовной академии и семинарии. Разговор, как правило, касался литературы и искусства, к которым владыка проявлял живой интерес и был довольно информирован. Осторожный и сдержанный в своих оценках, он предпочитал слушать мнение своего собеседника. Его цыганское обличье и суровый взгляд вызывали симпатию. Однажды я познакомил его с моими друзьями, народным артистом СССР Алексеем Ивановым и Народным артистом России Михаилом Рожковым. Владыка принял нас после того, как мы осмотрели академический музей. Мои друзья были в восторге от увиденного и, не сдерживая эмоций, высказывали свои впечатления. Между Алексеем Петровичем, отец которого был священником, и Филаретом наметились дружеские отношения, которые затем нашли свое продолжение.

В этот вечер у меня на даче мы обменивались мнением о гостеприимном владыке.

– А он умный, – заметил Алексей Степанович.

– На то он и ректор Академии. Дурака на такую должность не поставят, – сказал Алексей Петрович.

Эту реплику Иванова я вспоминал, когда в последующие годы встречался с приемниками владыки Филарета на посту ректора Академии нынешними митрополитом Киевским и всея Украины Владимиром (Виктор Маркиянович Сабодан) и архиепископом Саратовским и Вольским Александром (Николай Анатольевич Тимофеев). Владыка Владимир прирожденный интеллигент, широко образованный (за плечами юридический факультет университета и Духовная академия) с притягательными манерами и теплой душевной улыбкой, располагающими к доверительному разговору, щирый патриот-славянин. С ним легко беседовать по самому широкому кругу вопросов и проблем. Он не обходит острых углов и не дипломатничает. Аккуратная, коротко постриженная бородка и открытый улыбчивый взгляд делают его похожим на профессора-филолога и внушают доверие. Мы говорили о литературе, главным образом о современной, которую владыка Владимир знает хорошо, о писателях-патриотах и диссидентах. О последних ректор говорил с иронической улыбкой. Своих патриотических взглядов он не скрывал, и это радовало.

Приемником владыки Владимира на посту ректора Академии был владыка Александр, нынешний архиепископ Саратовский и Вольский – высокий, стройный, с окладистой огненно-рыжей бородой – типичный русак. С ним я познакомился еще в бытность его проректором Академии. Он немногословен, сдержан, насторожен. Но когда речь заходит о патриотизме, о судьбе России и русского народа, лицо его преображается, в глазах его вспыхивают тревожные огоньки очарования и грусти. Он удерживает свой душевный порыв, не дает ему вылиться в слова, но собеседнику и без слов понятны чувства и думы верного сына Отечества, патриота и гражданина. Ему пришлось молча перенести длительную и мучительную, без всяких оснований, опалу нынешнего патриарха, прежде чем получить епархию.

Вообще знакомство с некоторыми иерархами русской православной церкви убедило меня в том, что среди них много подлинных патриотов России, преданных своему гражданскому и церковному долгу, образованных интеллигентов и достойных своей миссии пастырей Православия. Разного рода якунины и мени – это всего-навсего сионо-иудейская агентура, заброшенная в лоно русской православной церкви, чтобы сеять смуту. У меня, как и многих моих друзей и знакомых вызывает недоумение вопрос; почему Священный синод РПЦ позволяет иноверцам занимать в православной церкви высокие посты? Обычно ссылаются на пример других конфессий, в частности французскую католическую и английскую церкви, которые возглавляют иудеи. В то же время я не могу себе представить русского в роли раввина в синагоге или украинца в роли муллы в мечети. Такое невозможно.

Говоря о патриотизме православного духовенства, я вспоминаю архимандрита Августина, с которым меня познакомил Алексей Данилович Остапов, когда Августин занимал пост патриаршего наместника в Лавре. Константин Степанович Судоплатов до войны был школьным учителем. В годы войны находился на фронте в должности помощника начальника штаба полка. После войны капитан Судоплатов обратился в лоно церкви, и, как человек достойный и эрудированный, был замечен церковными иерархами и в конце своей службы положен в сан архимандрита. Ему была доверена высокая и ответственная должность возглавлять миссию Русской православной церкви в Иерусалиме. Бывая у меня на даче, о. Августин рассказывал, в каких сложных условиях приходилось работать ему на территории государства Израиль. В Иерусалиме есть православный храм, с середины прошлого века принадлежащий России. При храме есть монахи – русские подданные, имеется имущество, представляющее историческую и материальную ценность. Все это соблазнительно для израильтян, и они не прочь бы обратить храм со всем имуществом в свою собственность. Однажды во время дипломатического приема в посольстве к архимандриту Августину подошла Голда Меир – министр иностранных дел Израиля и выдала ему несколько комплиментов: мол, вы образец русского интеллигента, эрудированный, широких взглядов. Вам давно пора иметь чин архиерея, а вы в архимандритах ходите.

– На все воля божья, – смиренно, с иронической улыбкой ответил о. Августин. Тогда коварная, циничная Голда хлестнула совсем не дипломатическим вопросом:

– А почему бы вам не объявить себя невозвращенцеми остаться на Западе со всей вашей монашеской братией?

Мы бы помогли вам получить сан епископа русской зарубежной церкви.

– Я родиной не торгую, госпожа министр, – хлестко, как пощечина прозвучал ответ архимандрита. В глазах Голды сверкнул холодный блеск.

– Что ж, вы еще пожалеете, капитан Судоплатов, – жестко выдавила из себя госпожа министерша. В ее словах о. Августин уловил явную угрозу. Он понимал, что к услугам Голды все израильские спецслужбы и сионистские СМИ. Организовать провокационный компромат против несговорчивого гражданина СССР для них не стоит большого труда. Но произошло так, что вскоре в Иерусалим прибыла плановая замена руководителю миссии, и о. Августин отбыл в Москву, где и был назначен на почетный пост патриаршего наместника Лавры. Его апартаменты размещались в здании Трапезной, где и состоялось наше знакомство. Меня встретил высокий, немного сутуловатый, длиннобородый седеющий старик с суровым, тяжелым взглядом. Таково было первое впечатление. На самом же деле, как впоследствии выяснилось, за внешней суровостью скрывалась добрая открытая душа с возвышенными чувствами. В первый день нашего знакомства о. Августин показал мне патриаршие покои – отдельное двухэтажное здание с широким балконом, с которого патриархи обращались к мирянам в торжественные дни престольных праздников. Обратил мое внимание на высоченное кресло, сделанное для Петра Великого с учетом его роста. Искреннее гостеприимство и радушие выдавали широкую русскую натуру о. Августина, а любопытство к делам литературным подчеркивало в нем бывшего педагога. С ним легко было беседовать по самым разным проблемам. Он интересовался кругом моих друзей и приглашал не забывать его, сказав при этом: «Я рад нашей встрече и знакомству. Очень рад». Воспользовавшись его приглашением, в следующую встречу я навестил о. Августина вместе с народным артистом СССР Алексеем Ивановыми артистом Михаилом Рожковым. В этот раз я подарил ему «Тлю». Затем бывал в его обители и с другими товарищами.