Текст книги "Соколы"

Автор книги: Иван Шевцов

 
О тебе шумят в лесах стремнины
И клокочут скальные орлы.
Знаю – ты и Родина едины
И неувядаемо светлы.
 

Для таких, как Валентин Сорокин, жизнь – это вечное горенье, отсутствие покоя, озабоченность и боль за нелегкую судьбу Отечества.

 
Россия, боль моя и вера,
Себя, светлейшая, храни.
И на багровых гребнях эры
Булат закаленный грани.
 

В этих молитвенных словах звучит тревога – поэт видит, сердцем чувствует надвигающуюся беду и поименно знает тех, кто ее несет и тех, кто молчаливо не препятствует носителям зла.

Как стон измученной души звучит его голос:

 
О, Родина, и боль моя и грусть,
Гляди, опять без тени благородства
Сжигает все, чем ты дышала, Русь.
Слепое сионистское уродство.
 

 
И на святых славянских городах
Навешивает собственное имя.
В мечтах высоких, в мировых трудах
И мы уже становимся иными:
Не дорог нам отеческий порог,
И гордость предков укатилась в дали.
Чужой ученый и чужой пророк
Историю народа растоптали.
 

 
Я в их глазах пустыню узнаю,
Тоску тысячелетних фараонов,
Я ненавижу их как смерть свою,
Идущую вне рамок и законов.
Они, они, трибуны полоня,
На языке картавом и кургузом,
Рассорили с украинцем меня,
С грузином пылким, с тихим белорусом.
Я весь, от шляпы и до башмака,
В руках у них, я ими аттестован
Бездарность Самуила Маршака
Превозносить над гением Толстого.
Бессонница горячая и ночь.
Сложна судьба поэта и капризна.
И я не знаю, чем тебе помочь
И как тебя спасти, моя Отчизна!
 

Стихотворение это написано в 1963 году, но как созвучно оно нашему трагическому для России, оккупированной Сионом, времени. За 20 лет до проклятой народом горбачевской «перестройки» поэт предвидел надвигающуюся беду и предупреждал. Эта тревога за судьбу Отечества звучит и в других его стихотворениях. Он поименно знает, кто несет беду России, и гневно указывает на них:

 
И мне противен тот позор,
Когда делец картаворотый
Над славой моего народа
Вершит неправый приговор
Без стука рвется на порог,
Приняв за божий дар нахальность,
С претензией на гениальность —
Бродяга, циник, лжепророк.
Жесток, хвастлив, он и теперь
Идет вперед еще упорней.
Россия, ты его одерни
И покажи ему на дверь!
 

К сожалению, к тревожным голосам патриотов не прислушивались «агенты влияния», сидевшие на вершине власти.

Гражданская, патриотическая позиция Валентина Сорокина вызывала ненависть и злобу «агентов влияния», заполонивших в те годы учреждения культуры, прессу, партийный и государственный аппарат. Их раздражали не только его стихи, но и практическая деятельность на посту главного редактора издательства «Современник», одного из немногих русских издательств, выпускавших книги русских писателей-патриотов, которым двери таких «русскоязычных» издательств, как «Художественная литература», «Советский писатель», были наглухо закрыты. Сколько молодых талантов из российской глубинки поддержал тогда «Современник», возглавляемый Юрием Прокушевым и Валентином Сорокиным, открыв им путь в литературу! Это был настоящий подвиг патриотов, требовавший от них гражданского мужества, принципиальности, выдержки и стойкости в условиях ожесточенной идеологической борьбы с международной и внутренней сионистской кликой духовных и нравственных растлителей. Напомню лишь один пример из истории издания моего романа «Набат» (1-я и 2-я книги). Уже сверстанный набор романа затребовали в ЦК, заранее предвидя в нем криминал. Прочли, ужаснулись и позвонили Валентину Сорокину, мол, нельзя издавать эту вредную книгу. Вся «вредность», весь криминал романа заключался в том, что автор задел в нем «деликатный» вопрос: неодобрительно отозвался о сионизме. Валентин Васильевич не согласился с мнением цековского функционера (другие издатели принимали подобные заявления как приказ) и ответил, что роман этот выйдет в свет. В ответ он услышал угрозу: «Если эта книга выйдет в свет, вы положите свой партбилет».

Прямо скажу – не всякое должностное лицо в подобной ситуации могло пожертвовать своей партийностью, а, следовательно, и служебным креслом. Сорокин пожертвовал, он поступил по-рыцарски, не принеся в жертву свою принципиальность и убеждения. Освобождение от должности главного редактора издательства «Современник» было лишь началом расправы и разнузданной травли честного патриота и гражданина. На его голову обрушился поток клеветнических измышлений, грубых инсинуаций, в том числе и со стороны его заместителей Панкратова и Дроздова. Случилось так, что в это же время он получил новую квартиру и уже переехал в нее. Как вдруг приказ секретаря Союза писателей Воронкова – кстати, не имеющего никакого отношения к литературе: квартиру освободить и, соединив ее с соседней, еще не занятой квартирой, передать наследнице греческого миллиардера Онассиса, женатого на Жаклин Кеннеди, – Кристине Онассис. Миллиардерша пожелала иметь квартиру из восьми комнат и обязательно в писательском доме. Можно себе представить душевное состояние легко ранимого, кристально-честного поэта-правдолюбца, над которым властительные чиновники в нарушение элементарных законов учинили произвол. Друзья Валентина оказывали ему моральную поддержку, предпринимали всевозможные действия в защиту травимого товарища, но все наши попытки натыкались на глухую стену. «Дело» его рассматривалось в высшем партийном суде – Комитете партийного контроля, который возглавлял престарелый маразматик А.Я. Пельше. Я позвонил своему знакомому, инструктору КПК, который вел «дело» Сорокина, и попросил о встрече. «Заходите в любое время, – дружески отозвался он и тут же спросил: – Что, есть проблемы?» Не откладывая в долгий ящик, я в тот же день пошел на Старую площадь. В начале нашей беседы инструктор был учтив и любезен; но когда я заговорил о Сорокине, лицо его нахмурилось и стало каким-то безучастным. Около часа я доказывал ему, что «дело» Сорокина сфальсифицировано, а доносы в КПК Панкратова и Дроздова – мелочная месть амбициозных подчиненных главного редактора. Я рассказал ему, что хорошо знаю Дроздова как провокатора, завистливого и бездарного литератора, графомана. По выражению лица инструктора я понял, что говорю в пустоту, и замолчал. Тогда он, не глядя мне в глаза и вдруг перейдя на «ты», мрачно произнес: «Я верю тебе, но обстоятельства складываются не в пользу твоего друга. И тут я, к сожалению, ничем помочь не смогу. Тут моей власти недостаточно».

Так закончился мой визит в КПК. Позже я узнал, что к травле Сорокина приложил руку тогдашний секретарь ЦК по идеологии М.В. Зимянин, и еще кое-кто из влиятельных особ. Между прочим, года три тому назад я часто встречался с Василием Ивановичем Конотопом, бывшим первым секретарем МК, много сделавшим для Московской области. Это был очень порядочный человек и талантливый руководитель, думающий хозяйственник. Его соседом по квартире был Зимянин, уже в то время неизлечимо больной. Однажды Василий Иванович провожал меня до вестибюля, где мы встретились с Зимяниным, с которым я был знаком. Зимянин вдруг отвесил комплимент по поводу одной довольно острой моей публикации статьи «Над бездной» в журнале «Молодая гвардия» и тут же пожаловался на Евтушенко: «Какой подлый человек: в печати вылил на меня ведро помоев».

– «Вы ж его лелеяли, можно сказать на руках носили, и он вам отплатил за все блага, которыми вы его одаривали, – съязвил я. – Нелогично, но факт, подлецов привечали, а порядочных людей травили».

– «Если вы имеете в виду себя, то вы заблуждаетесь».

– «Я имею в виду Валентина Сорокина – прекрасного поэта, патриота и гражданина». Очевидно, напоминание о «деле» Сорокина больно задело уже безвластного и беспомощного пенсионера-доходягу, он нервно махнул рукой и поспешил к лифту.

Меня всегда поражал и радовал огненный, какой-то взрывчатый темперамент Валентина. Впрочем, как и его работоспособность и верность в дружбе. Добрый и отзывчивый, он всегда оказывал друзьям, знакомым и даже незнакомым посильную помощь и внимание. Доброта и нежность в нем уживаются с непоколебимой твердостью в отстаивании своих принципов, которыми он никогда не жертвует в угоду конъюнктурным соображениям. В последние десять лет Сорокин проявил себя, как блестящий, публицист. Его острые, жгучие, докрасна раскаленные статьи появлялись на страницах патриотической печати. В них, как и в стихах, сердечная боль за поруганное Отечество, лютая ненависть и священный гнев к антинародному, оккупационному режиму.

Перу Валентина Васильевича принадлежат несколько поэм, посвященных героической истории нашего народа, выдающимся сынам России: Коловрату, Дмитрию Донскому, Георгию Жукову. Каждая из них достойна большого таланта. И все же, на мой взгляд, Сорокин-лирик сильнее Сорокина-эпика, хотя и в лирике его, особенно в последние годы позора, преобладают гражданские мотивы. В своих патриотических позициях он непримирим.

Валентин Сорокин был тесно дружен с Иваном Акуловым, своим соседом по даче: забор в забор. Оба уральцы, вместе учились на Высших литературных курсах, и ко мне они обычно заходили вдвоем. С Иваном Ивановичем я познакомился на даче Фирсова зимой, и наше знакомство как-то быстро перешло в дружбу, хотя мы не были похожи друг на друга ни характерами, ни темпераментом. При первой встрече он очень лестно отозвался о моей «Тле», и сообщил, что вместе со своим другом-художником с Урала – где он тогда жил – посылал в издательство благодарственный отзыв. Он сказал, что ему нравятся наши радонежские края, и он хотел бы здесь поселиться. И вскоре сначала Сорокин, а потом и Акулов купили себе довольно скромные, но уютные для творчества избушки.

И по своему неординарному характеру, и по литературному таланту Иван Иванович был, несомненно, незаурядной личностью. Внешне простецкий мужичок, такой деловитый и дотошный, он был очень осторожным и осмотрительным, хотя с близкими друзьями откровенен и доверчив. В целом мы были единомышленниками как в делах литературных, так и в общественных, хотя в последних наши взгляды не всегда совпадали, в частности о коллективизации, в отношении к Сталину. Арбитром в таких случаях выступал Валентин Сорокин.

Иван Иванович прошел войну, что называется, от звонка до звонка, познал все ее тяготы и на основе личного опыта написал, на мой взгляд, свой лучший роман «Крещение», и я не побоюсь сказать, один из лучших, честных, правдивых романов о Великой Отечественной. Этим я нисколько не умаляю его талантливых романов «Касьян Остудный» и «Не ошибись, милуя». Кстати, название последнего нам, то есть его друзьям, не нравилось, несколько слово милуя можно было читать, как милая. Да и «Касьян Остудный» тоже не находка, порождал иронические – «простудный», «подсудный», «паскудный». Наши безобидные насмешки еще до публикации этих романов и советы заменить названия Акулов просто игнорировал. Он был упрям, обо всем имел свое личное мнение, в том числе и о людях, и не спешил его менять. Впрочем, было несколько случаев, когда он отказывался от своих прежних взглядов. Это касалось очеркиста Ю. Черниченко и писателя В. Астафьева, которые ему вначале чем-то нравились, но впоследствии, разобравшись, он называл их не иначе, как подонками. Пересмотрел он свое отношение к личности Сталина, заметив однажды: «Нет, что ни говори, а Сталин сегодня нам не помешал бы».

Литературная судьба Ивана Акулова складывалась в целом благополучно, без драматических осложнении. Он был лауреатом Горьковской премии, просионистская критика его не трогала, патриотическая отдавала должное его таланту. Он знал и отлично понимал коварную, враждебную России деятельность сионистов, занимавших важные посты во всех сферах общественной жизни, особенно в культуре; в частных беседах с близкими друзьями он возмущался засильем сионистов, но публично говорить об этом не решался, понимая, чем это грозит. Мои жизненный опыт в этом смысле он учитывал. «Это же осы, – говорил он о сионистах. – Когда они набрасываются на твое варенье, ты их не трогай, пусть себе жрут. А тронешь – тогда держись, искусают до смерти. Очень ядовиты». Он был осторожен, но не труслив и честен во всех своих поступках, честен и принципиален. Сошлюсь на один пример. Долгие годы московская писательская организация, состоящая на 85 процентов из евреев, не принимала меня в Союз писателей. Выходили мои книги, роман за романом, но двери Союза были предо мной наглухо закрыты. И когда у меня было издано около десятка романов и приемная комиссия приняла меня в Союз, сионистская клика решила «дать бой» на секретариате, который должен был утвердить либо отклонить решение приемной комиссии. В качестве моих оппонентов на заседание секретариата пришли сионистские «авторитеты», увенчанные золотыми звездами Героев труда, журналист Ю. Жуков, не имеющий никакого отношения к художественной литературе, и В. Катаев, о котором И. Бунин в своем дневнике отозвался как о цинике, готовом кого угодно убить за сто тысяч рублей. От секретариата докладывал Петр Проскурин. Он сказал, что удивлен, почему Шевцов до сих пор не член Союза, и предложил решить вопрос в мою пользу. Тогда слово попросил Жуков для «политического заявления». Он изображал важность своей персоны и не говорил, а директивно вещал:

«Мы хорошо и давно знаем Шевцова, – знаем вред, который он нанес своими книгами. Относительно «Набата». На днях в газете «Монд» была опубликована большая рецензия Плюща на этот роман… Я понимаю, что Плющ наш политический враг, и он, естественно, уцепился за этот роман… Я бы не обратил внимания на эту статью (Плющ, естественно, подонок), но там имеется огромное количество цитат из романа, направленность которых совершенно ясна и свидетельствует о политических симпатиях самого Шевцова. Мне непонятна постановка вопроса о приеме этого человека в члены Союза. Я буду голосовать против». (Цитирую но стенограмме.)

Итак, златозвездный «агент влияния», не читая романа «Набат», согласился с разгромной рецензией своего политического врага подонка Плюща, эмигрировавшего на Запад.

Более лаконичен и истеричен был В. Катаев, заявив: «Если мы примем Шевцова, мы себя дискредитируем, и нам стыдно будет потом смотреть людям в глаза». По существу, о романе «Набат» ни Жуков, ни Катаев ничего не смогли сказать. Зато их коллега А. Борщаговский поставил точку над «и»: «В сущности, вся вторая часть этого романа сконцентрирована на попытках показать всю опасность мирового сионизма» (подчеркнуто мной. – И.Ш.). Атмосфера на заседании была накалена. Главным докладчиком о моем творчестве был Иван Акулов. Акулов волновался, понимая сложность момента. Но он не отступил от истины в угоду конъюнктуре. Сдерживая волнение, он сказал: «Значимость каждого писателя измеряется прежде всего широтой общественного звучания его произведений. И справедливо говорят, что писатель – это голос своего времени, это совесть и память народа. Именно таким писателем своего времени я считаю И.М. Шевцова. У его книг завидная судьба: они никогда не лежат на прилавках магазинов или библиотечных полках, потому что читатели самых отдаленных уголков нашей Родины знают Ивана Михайловича и охотно читают его… Ему хорошо удается проникнуть в психологию своих героев, так как он не выдумывает их, а берет из жизни… Человек большой глубокой эрудиции, он прошел нелегкий и богатый событиями жизненный путь. Шевцов зрелый, давно сложившийся художник».

Выступивший после него второй докладчик – рецензент Виктор Стариков поддержал Акулова, и вопрос о моем приеме в Союз был решен положительно. Уходя с заседания, В. Катаев истерически выкрикнул: «Ноги моей здесь больше не будет!»

Таким образом, «судьбу» мою решил Иван Акулов. В писательских кругах – русских, а не русскоязычных, он пользовался вполне заслуженным авторитетом мастера художественного слова. У него был особый глаз на детали, он замечал их со всеми оттенками: в его словесной живописи они блестят, как грани бриллианта. В этом отношении ему по праву принадлежит роль продолжателя бесценного литературного наследия русских классиков, начиная с А. Толстого и кончая Сергеевым-Ценским и Шолоховым. Он был убежденным патриотом, вместе с тем не идеализировал советский строй и, быть может, резче, чем мы его друзья и единомышленники, осуждал все негативное, неприемлемое, особенно разжиревшую и переродившуюся верхушку власти, прежде всего Хрущева и Брежнева. Осуждал, но только не в своих произведениях. Последние два романа его посвящены дореволюционной России. Конечно, он понимал, что писать правду о негативных явлениях в жизни общества, как это делали Вс. Кочетов, М. Кочнев, Вал. Иванов и я, связано с большими неприятностями. Написать-то можно, но издать?! Издаваться же «за бугром» он не мог себе позволить.

До последнего дня нас связывала искренняя бескорыстная дружба. Он подарил мне все свои книги, в том числе и трехтомник избранного с трогательной надписью. «Славному воину русской рати Ивану Михайловичу Шевцову – преданный Ив. Акулов». Мы часто с ним выступали перед нашими читателями, выезжали на поле Куликово, бывали в Троице-Сергиевой Лавре и Духовной академии. Он отличался неподдельной скромностью, даже застенчивостью, прирожденным тактом и осмотрительностью. Его неожиданная кончина для меня и Валентина Сорокина была тяжелой утратой. Похоронили его, как и потом Серебрякова, на сельском кладбище поселка Семхоз.

Каждый из радонежцев заслуживает большой статьи или даже книги, будь то тихий полковник Николай Камбулов или ветеран Отечественной войны Андрей Блинов. «Их многих, нет теперь в живых, тогда знакомых, молодых».

Но я не могу не сказать еще об одном пылком патриоте, чьи стихи в те семидесятые годы звучали предупреждающим набатом. Я говорю о ярком поэте, ныне главном редакторе боевого русского, а не русскоязычного журнала «Наш современник» Станиславе Куняеве. В разгар диссидентщины в 1970-е годы он опубликовал «Разговор с покидающим Родину», в котором звучали такие строки:

 
Для тебя территория, а для меня
Это Родина, сукин ты сын.
Да исторгнет тебя, как с похмелья, земля
С тяжким стоном берез и осин..
 

 
Гнев за гнев, коль не можешь любовь за любовь,
Так скитайся как вечная тень,
Ненадолго насытивший желчную кровь
Исчезающий оборотень!
 

По мере того, как разгорался идейно-политический накал «холодной войны», в поэзии С. Куняева все сильней и громче звучал гражданский мотив патриота. В 1975 году он публикует стихотворение, обращенное к «забугорным» витиям:

 
Опять разгулялись витии —
Шумит мировая орда:
Россия! Россию! России!..
Но где же вы были, когда
от Вены и до Амстердама
Европу, как тряпку, кроя
дивизии Гудериана
утюжили ваши поля.
Так что ж – все прошло, пролетело,
все шумным быльем поросло,
и слава, и всемирное зло?
Нет, все-таки взглянем сквозь годы
без ярости и без прикрас:
прекрасные ваши «свободы» —
что было бы с ними без нас?!
Недаром легли, как основа,
в синодик гуманных торжеств
и проповедь графа Толстого,
и Жукова маршальский жезл.
 

В проклятое время «перестроек» и «реформ» Станислав Куняев, как и руководимый им «Наш современник», идет в передовых рядах набирающих мощь патриотических сил.

В Сергиево-Посадском районе, так уж случилось, есть три дачных уголка русской интеллигенции: дачные кооперативы ученых, художников и писателей. Среди ученых там жил великий математик академик И.М. Виноградов, живет выдающийся историк Б.А. Рыбаков, из художников – титан русской живописи A.M. Герасимов. Что же касается писателей, то о них я вкратце рассказал в этом очерке. Радонежская группа составляла и составляет наиболее творчески активную патриотическую часть русских писателей второй половины XX века. Их гневный набат, как тридцать лет назад, по-прежнему звучит со страниц патриотической прессы, раскрывая народу правду о разрушителях и врагах России.

БОРИС РЫБАКОВ

В 1964 году издательство «Советская Россия» выпустила в свет мой роман-памфлет «Тля». Я, конечно, предполагал, что книга, тем более первый опыт в моем творчестве, вызовет нарицания, как теперь принято говорить, «русскоязычной» критики. Но я не мог предвидеть, что это будет уже не критика, а какой-то истерический визг и вой литературных параноиков. Читатель инженер В. Волчанский писал в редакцию «Огонька» по поводу критики Николаева: «Оскорбительный грубый тон и приемы, которыми пользуется автор упомянутой рецензии, направленной, кстати, больше против самого И. Шевцова, чем против его книги, – не имеет ничего общего с литературной критикой, а наглость и категоричность суждений Николаева придает статье форму злопыхательства. Откуда она, эта злоба? Роман И. Шевцова, на мой взгляд, хороший и правдивый».

Конечно же я не ожидал и той бурной реакции со стороны читателей на мой роман и его критиков. Оказалось, что язвы в нашем обществе, в его духовной жизни, которые вскрывал я, были хорошо известны моим читателям. Они чувствовали их, понимали и болезненно переживали вместе со мной. И поток одобрительных, благодарственных читательских писем захлестнул издательство «Советская Россия». Писали военные и рабочие, студенты, школьники и учителя, инженеры и колхозники. Писем-отзывов на «Тлю» у меня сохранилось больше сотни. Вот краткие выдержки из них: «Хотелось бы, что б ее прочел каждый честный труженик. Ведь подобная Тля не только в искусстве тужится вставлять палки в колеса движения вперед, она и в экономической, и в моральной областях творит свое грязное, чуждое нам дело, и для борьбы с этим злом очень полезно прочесть роман Ивана Шевцова «Тля». Офицер запаса, старший инженер А. Рыбаков» и еще семь подписей под этим письмом. Это из Москвы. А вот из Минска: «С большим интересом мы прочитали этот острый насущно-необходимый и художественно сильный роман памфлет. И. Шевцов раскрывает с поразительной яркостью и художественной силой носителей антинародной, космополитической буржуазной идеологии. С. С. Цитович, Н. М. Шевчук».

Инженер Г. Валиуллин, отвечая «огоньковскому» критику Николаеву, пишет: «…мы своего товарища Шевцова на съедение Тли не дадим… Писатель-фронтовик, он боролся с фашистской нечистью с оружием в руках, а теперь борется с Тлей с пером в руке». И, наконец, из письма полковника Шуварского: «Роман «Тля» нужно не просто читать, а изучать на всех собраниях рабочих и служащих, заводов и предприятий Москвы, Ленинграда, Киева, Харькова и других городов».

Некоторые незнакомые мне читатели просили о встрече, многие спрашивали, где можно купить «Тлю». Стотысячный тираж ее разошелся в течение месяца. Несколько тысяч экземпляров было сожжено во дворе Московской синаноги. Многие известные в стране деятели культуры, науки, партийные и государственные служащие предлагали встретиться и познакомиться. Среди них был и член Политбюро, первый заместитель главы правительства Дмитрий Степанович Полянский, первый секретарь одного из московских райкомов партии Сергей Сергеевич Грузинов, всемирно известный актер и кинорежиссер Сергей Бондарчук, выдающийся ученый-историк Борис Александрович Рыбаков. О последнем я и хочу рассказать в настоящих кратких записках.

Он пригласил меня и мою супругу Валентину Ивановну к себе домой. Имя академика Рыбакова мне было известно. Крупнейший ученый-историк, ведущий специалист по древней Руси, лауреат Ленинской и Сталинской премий, Герой социалистического труда, автор интересного, глубоко аргументированного исследования «Слова о полку Игореве», которое я в свое время внимательно читал. И вот мы с женой в его просторной «академической» квартире на Ленинском проспекте. Первое знакомство, первые впечатления. Обычно еще до знакомства задаешь себе вопрос: «Каков он, этот ученый-исполин, сумевший проникнуть в глубину веков наших предков, раз глядеть их и доходчивым образным языком поведать нам о них, об их правах, трудах и заботах, о житье-бытье»? Еще до встречи интуитивно в своем сознании я уже создал себе его образ, нарисовал портрет и увидел воочию его примерно таким, каким представлял себе: этаким былинным богатырем, похожим на героев его книг. Крупные черты сурового вытянутого лица, коренастая фигура, широкая твердая ладонь – ее я почувствовал по крепкому рукопожатию – спокойные, неторопливые движения, густой сдержанный голос. И вообще, во всем облике его чувствовалась степенная обстоятельность. Мое воображение рисовало его высоким. На самом деле Борис Александрович среднего роста..

Уже с первой минуты наша беседа приняла непринужденный характер. Речь зашла о наболевшем, о том, что волновало в то время здравомыслящих людей – о духовной и нравственной коррозии общественного сознания, особенно в среде студенчества. А эту среду Борис Александрович хорошо знал: он читал курс лекций на историческом факультете МГУ. В этом была наша общая тревога и боль, – ведь речь шла о молодежи, о будущем страны. Он говорил, что бездуховность насаждается злонамеренно, а не случайно. Ничего тут стихийного нет, все рассчитано и запрограммировано космополитами, которые успели оправиться от удара конца сороковых годов. Тогда они отделались легким испугом, не понеся серьезных потерь.

– А вы своей «Тлей» стали им поперек горла, – говорил Борис Александрович. – Потому они и всполошились, набросились на вас всей своей сворой. Я понимаю, вам тяжело. Но надо выстоять, не упасть. Упадете – растопчут, раздавят. За вами массы читателей, которым вы открыли глаза, сказали горькую правду.

Поддержка такого читателя для меня в то время была крайне желательной. Из нашей первой беседы я узнал некоторые детали из биографии Рыбакова. Выходец из семьи старообрядцев. Отец его увлекался историей, слушал в университете лекции Ключевского. Сам Борис Александрович юнкером служил в кавалерийском эскадроне артиллерийского полка. Страсть к лошадям сохранил до сего дня. Еще в юнкерские годы, должно быть, под влиянием отца у Бориса зародилась тяга к истории.

– Это у меня наследственное, – говорил Борис Александрович. Первая встреча и продолжительная беседа по широкому кругу вопросов и проблем выявила наше полное единодушие, чему я был очень рад. В его лице я видел не только крупнейшего ученого, но и страстного патриота, душой болеющего за судьбу своей страны и народа. В тот же день Борис Александрович подарил мне первый том двенадцатитомной «Истории СССР с древнейших времен и до наших дней» с надписью: «Дорогому Ивану Михайловичу Шевцову, русскому человеку, русскому писателю, выразителю чаяний великого русского народа от редактора и автора всей русской части этой книги. Б. Рыбаков. 18.4.68 г.» Этот увесистый том в семьсот страниц содержит в себе бесценный материал из жизни наших предков, глубоко аргументированный, научный ответ на вопрос: что есть и откуда пошла русская земля, кто и что мы, где наши корни? Естественно, такой фолиант потребовал огромных знаний, колоссального исследовательского труда, работы с дошедших до нас древнейших рукописей и преданий, а также археологических изысканий. Ведь Борис Александрович не только историк, он археолог, возглавлял археологический институт Академии наук, участвовал во многих археологических экспедициях, в раскопках древних городищ и курганов. Какая завидная судьба историка далекой древности. Главы, написанные им о древней Руси и вошедшие в двенадцатитомное собрание, читаются с пристрастным, неотрывным интересом, как занимательное документальное произведение. Оно интересней исторического романа, вызывающего недоверия к авторскому вымыслу. А здесь факты, правда жизни, документы. Рыбаков обращается не только к русским летописям, но и к свидетельству античных источников. Например, он приводит высказывания о наших предках императора Византии Маврикия: «Племена славян и антов сходны по своему образу жизни, по своим нравам, по своей любви к свободе. Их никаким образом нельзя склонить к рабству или к подчинению в родной стране».

Прочитав эти строки, невольно мысленно обращаешься к нашим дням, к своим современникам. И становится не по себе от того, что значительная часть народа русского растеряла драгоценное наследие своих славных пращуров. Где она подлинная любовь к свободе? Да будь она в крови современников, разве могли бы они терпеть чужеземную, американо-израильскую оккупацию, терпеть унижение и позор от уголовников, захвативших власть? Это тех, наших далеких предков «никаким образом нельзя склонить к рабству или к подчинению в родной стране». Потомков склонили и подчинили дьявольские силы иудаизма, установившие в родной для нас и чужой для них стране сионистскую диктатуру. И в ознаменование победы над святой Русью сегодня на ее священной Поклонной горе возводят свой символ – синагогу. А позабывшие слово «свобода» нынешние русичи, славяне обобранные рыжими ваучеризаторами до ниточки, лишенные последнего куска хлеба, не знающие, чем накормить голодных детей – дистрофиков, как жалкие попрошайки стоят на площадях с протянутой рукой и плакатом: «Выплатите зарплату за 4 месяца». А те, в чьих сейфах лежит эта зарплата, разные гусинские, березовские, смоленские только посмеиваются. Подыхайте, мол. Слишком много вас расплодилось.

Как добротный роман, я листаю страницы подаренного мне тома и читаю того же Маврикия, хочу понять, представить себе, каким был мой пращур:

«…Многочисленны, выносливы, легко переносят жару, холод, дождь, недостаток пищи. К прибывающим к ним иноземцам относятся ласково»… Да, эту черту характера мы сохранили себе во вред… «Скромность их женщин превышает всякую человеческую природу». Я невольно останавливаюсь на этих строках. Русские женщины! Их воспели и Вещий Баян и печальник земли русской Некрасов. Они прославили себя своим трудом, мужеством, духовной и нравственной красотой в созидательные, нелегкие годы сталинских пятилеток и в огненные годы Великой Отечественной. Так почему же в самое позорное, гибельное для России время горбачевской «перестройки» и ельцинских реформ они позволили своим дочерям уехать в чужестранные бордели, а иные поверив политическим куртизанкам Лаховым, Зыкиным, Мордюковым голосовали за губителя и палача России кровавого Бориса?

Я читаю дальше: «Эти племена, славяне и анты, не управляются одним человеком, но издревле живут в народоправстве и потому у них счастье и несчастье в жизни считается делом общим». А ведь еще совсем недавно мы провозглашали эту общность судьбы: «Один за всех и все за одного», «человек человеку – друг». Это «демократы» пришельцы внушают нынешнему поколению иную, противоположную, античеловеческую мораль: «Каждый думай о себе», волчьи повадки хищников, воров и стяжателей.

Передо мной еще два толстых тома, написанных академиком Рыбаковым: «Язычество древней Руси» – 750 страниц и «Язычество древних славян» – 600 страниц. Гигантский труд ученого-исследователя поражает живостью языка, сыновьей любовью к своему Отечеству. Каждая страница содержит огромнейшей силы идейный и эмоциональный заряд. «Языческая романтика, – говорит маститый ученый, – придавала особую красочность русской народной культуре… Значительная часть песенного репертуара проникнута языческим мировоззрением. Живой, неувядаемой формой обрядного танца, сопровождаемого музыкой, пением, являются красочные хороводы».