Текст книги "Соколы"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

– Да нет, это неинтересно. Что это за знамя? Какие-то тумбы.

Я же был уже знаком с прожектами Голубовского и с досадой сказал:

– Да выбрось ты, Лева, из головы этот гришинский вздор. Попробуй представить себе эту каменную глыбу десятиметровой высоты на площади. Какое это знамя? Кусок отполированной скалы. Да от него нормальные люди будут шарахаться.

Однако моя реплика не поколебала упрямого зодчего, который в качестве архитектора работал и с Томским и с Едуновым.

– Но судьбу проекта будет решать Гришин – хозяин Москвы, – парировал Голубовский. – За ним последнее слово.

– Дело тут не в Гришине, – раздумчиво произнес Григорий Федорович. – Дело в Посохине. Это номенклатура. И надо ей противопоставить тоже номенклатуру. Я думаю, Боря, не пригласить ли тебе в авторский коллектив Томского? Ленинский и сталинский лауреат, президент Академии Художеств, именитый скульптор, а не какой-то архитектор Посохин, соорудивший дурацкий Калининский проспект.

– Была у меня такая мысль, – сказал Борис, – но согласится ли Николай Васильевич?

– Как, Михалыч, сумеешь уговорить? – спросил меня Борис. – Ты с ним часто видишься.

– Делаем его книгу «В граните и бронзе» – напомнил я. – Уговаривать его не придется: он всегда готов возглавить подобный коллектив. Только ведь он работать не будет, он стар, болен, один глаз уже не видит, значит не воспринимает объем.

– Ну и что? Пусть просто возглавляет, – сказал Борис.

На этом и порешили. Как я и думал, уговаривать Николая Васильевича не пришлось: быть руководителем авторского коллектива, создающего мемориал Победы для Москвы, что может быть почетней?!

Выслушав мое предложение, естественно, от имени Бориса, Томский сказал:

– Хорошо. У меня на этот счет тоже есть задумки. Я сделаю эскизы, потом встретимся у Бориса и посмотрим, что-нибудь решим.

Дня через три он позвонил Борису и сказал, что приедет завтра после обеда. Борис позвонил мне и Самойловичу, попросил приехать на встречу с Томским. Я в свою очередь пригласил первого заместителя начальника Главного Политического управления Советской армии генерал-полковника Геннадия Васильевича Средина, предварительно проинформировал его о делах, связанных с монументом Победы. Было совершенно естественно и резонно знать мнение военных. Ведь это памятник в первую очередь им. Геннадий Васильевич – принадлежал к когорте боевых генералов-фронтовиков, человек интеллигентный, широко образованный эрудит, он хорошо разбирался в вопросах искусства и литературы, имел тонкий вкус, откровенно и честно высказывал свое мнение. Он приехал в мастерскую Едунова почти одновременно с Самойловичем, внимательно осмотрел проект и положительно отозвался о нем, заметив:

– Не понимаю, какие еще доработки здесь нужны? Примерно через полчаса приехал Томский со своим эскизом монумента, сделанном в пластилине. Когда он развернул его и водрузил на подставку, я мысленно ахнул: «Ба! Знакомый «шедевр» Голубовского-Гришина». Да, это было все то же знамя, только уже третий или пятый вариант, да к тому же самый худший. Это было нечто похожее то ли на дредноут с опущенным в воду килем, то ли на отколовшуюся вершину утеса. Я наблюдал за Срединым, стараясь угадать его отношение к эскизу Томского. Мы переглянулись. В его глазах сверкнуло удивление.

Подойдя ко мне вплотную, он спросил вполголоса:

– Что сие означает?

– Надо полагать – Знамя Победы, – ответил я.

Геннадий Васильевич пожал плечами и молча отошел

в сторону, как бы демонстративно рассматривая проект

Едунова. Находчивый Самойлович увлек Николая Васильевича вслед за Срединым, приговаривая:

– Вы только взгляните, что сотворил Борис. Николай Васильевич окинул быстрым опытным взглядом проект и негромко пробурчал:

– Может получиться. – И отошел в сторону. Вид у него был нездоровый и усталый. Я спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

– Плохо, – тихо ответил он и прибавил:

– Ноги болят.

– Ты берешься возглавить коллектив Бориса?

Он кивнул. О его эскизе – дредноуте мы не говорили, словно его вообще не было.

А спустя непродолжительное время в газете мы прочитали, что для работы над монументом Победы создан авторский коллектив во главе с Н.В. Томским. В числе соавторов были скульптор Чернов, архитектор Полянский и другие. Имени Бориса Едунова там не было. Прочитав состав авторов, Борис тихо выдавил: «Что ж, собралась еврейская лавочка А Томский в роли свадебного генерала».

– Скорее крыши, – с раздражением бросил я.

– Он предал тебя. Нанес удар в спину, – жестоко.

– Он мстительный и бессердечный, – так же тихо поникшим голосом выдавил Борис.

Чем утешить человека, тем более друга, которому нанесли предательский удар из-за угла?

Я решил сразу же позвонить Томскому, выяснить. Не верилось, думалось, что произошла какая-то ошибка, просто в печати, в газете по недосмотру выпала фамилия Едунова. Ведь остался же в составе группы Лев Голубовский. Впрочем, он ведь тоже «еврейская лавочка». Борис отговаривал меня: не надо звонить Томскому, мол ты сейчас взвинчен, обругаешь, а может он и не виноват, может это сделал Чернов вместе с супругой Томского Ганной Михайловной. И все же я позвонил. Мне ответили, что Николай Васильевич находится в больнице и к нему, кроме родных, никого не пускают.

Это был откровенный, циничный грабеж в стране, где в угоду сионистам попиралась элементарная справедливость и закон. Друзья Бориса были возмущены. Дружно бросились на поиски правды. Прежде всего написали письмо в Политбюро. Ответа не получили. Тогда мы с Григорием Самойловичем решили обратиться в Отдел культуры ЦК. Нас любезно приняла заместитель заведующего отделом Зоя Туманова. Выслушала внимательно, разделяла наше возмущение, но… посоветовала обратиться в Министерство Культуры СССР. Даже посодействовала – позвонила зам. министру культуры Георгию Иванову. Он принял нас с Самойловичем с первой минуты демонстрируя свое раздражение. Это он подписывал приказ о составе коллектива, возглавляемого Томским. Он был враждебно настроен и к ходатаем, либо прерывал нас грубым окриком, либо смотрел оловянными глазами мимо нас. Такого хамства я не мог терпеть, сказал Самойловичу:

– Пойдем, Григорий Федорович, манюкен нас не понимает.

Я поднялся и ушел. Следом за мной через полминуты вышел и Самойлович. Стена оказалась непробиваема. Мы столкнулись с интересами еврейской группки, за спиной которой на самом «верху» стояли акулы из хищного семейства «агентов влияния».

Мужественно пережив первые часы, даже дни, шока, Борис погрузился в работу. Он решил не сдаваться, он еще надеялся на невероятное, на торжество справедливости. Он продолжал работать над проектом мемориала Победы. Теперь уже в содружестве с архитектором Михаилом Насекиным. С ним он работал над мемориалом в Таджикистане, памятниками в Калининграде и других городах. А вскоре я оказался в военном госпитале, где перенес несложную операцию. Весна победно наступала, заканчивался апрель. Швы на мне заживали, и я ежедневно гулял в госпитальном парке. 30 апреля меня навестили мои Сергиево-Посадские друзья Виктор Новиков, Валентин Миронов и Геннадий Попов. Я сказал, что через неделю меня очевидно выпишут, и сразу уеду на дачу в Семхоз. А в ночь с 1-го на 2-е мая мне приснился странный сон. Вообще я не сплю без сновидений. Стоит мне закрыть глаза и вздремнуть, как начинается эта таинственное, по-настоящему, еще не разгаданное явление. Одно время я даже вел дневник, в который записывал наиболее яркие картины снов и затем сравнивали с последующими событиями в моей жизни и жизни моих родных и близких. Таким образом я хотел вычислить вещие сны. И на собственном опыте убедился, что есть вещие сны, природу которых невозможно объяснить. В ту ночь мне снился мой покойный сын Володя, снился не двадцатидвухлетним, каким его не стало, а мальчонкой школьником. Мы шли с ним по Москве, искали какой-то нужный нам магазин на улице, название которой я позабыл, но знал, что она где-то на окраине города. Надо было ехать на автобусе, но не было автобусных остановок и автобусов не было. Я спросил прохожих, как добираться до этой улицы, и мне ответили, что надо ехать на электричке. Мы побежали по рельсам искать платформу. Но и платформы не было. Вдруг я понял, что все это происходит во сне, и Володя, такой худенький, утомленный идет рядом со мной. Сознавая, что это сон, я ре– шился сказать Володе: «Ты знаешь сынок, что ты мертв, тебя нет в живых?» Он посмотрел на меня с каким-то наивным удивлением и спросил: «Как это, папа, я мертв?» «Ты попал под машину и погиб. Завтра я приду к тебе на могилку», – ответил я и проснулся. Было шесть часов утра. Через открытую форточку доносились резкие посвисты дроздов и нежные трели пеночки-веснянки. Меня охватило чувство тревоги и недоброго предчувствия после такого сновидения. А через два часа мне из Москвы позвонила жена: скоропостижно от разрыва сердца скончался Борис.

Не выдержало беззащитное легко ранимое сердца ветерана Великой Отечественной предательского удара из-за угла. Разорвалось в одно мгновение. На кладбище у открытой могилы выступали генералы В.Петренко и В.Рябов, писатели И.Акулов и Ф.Чуев, архитектор М.Насекин и вдова Алексея Иванова – Зоя Николаевна. Выступавшие говорили гневные слова в адрес зам министра культуры Иванова и Томского, называя их убийцами.

Что касается Георгия Иванова, человека далекого от культуры вообще и в частности от искусства, то смерть талантливого русского ваятеля Бориса Едунова лежит на его совести. Создавая новый коллектив авторов, он придерживался принципа угодить сионизированным дельцам любой ценой ради того, что бы подольше удержаться в своем кресле. Не угодишь – вышибут. Не могу определенно винить в смерти Бориса Николая Томского: когда в Министерстве культуры формировали новый состав авторского коллектива, Томский уже лежал в больнице в тяжелом состоянии. Он мог и не знать, что произошла предательская подмена. Черновым и Полянским нужно было его имя. Они тоже знали, что никакой практической помощи, даже совета от него уже нельзя ожидать. Да они и не ожидали. Они в спешке лепили заведомую халтуру, за которую клали в свои карманы миллионы рублей из фонда всенародного пожертвования. А когда этот фонд иссяк, они продемонстрировали свою профессиональную несостоятельность. Проект их был признан негодным, коллектив распущен, и все нужно было начинать сначала Опять был объявлен открытый конкурс, в Манеже выставлялись десятки проектов, среди которых можно было отыскать варианты, заслуживающие внимания. Но конкурсная комиссия не нашла достойных ее внимания, возможно потому, что авторы вполне приемлемых проектов были русские, а не «русскоязычные» мастера. И тогда неведомо откуда возник «монументалист» Зураб Церетели, тот самый, что соорудил в Москве карикатурный памятник Георгию Димитрову, который смотреть в профиль неприлично. Зураб Константинович – художник средних способностей. Он не монументалист. Он незаурядный мастер декоративного искусства в том числе и скульптуры. Не каждому художнику присуще чувство монументальности, точно так же не каждый поэт владеет эпическим жанром. И в этом нет ничего предосудительного: каждому свое. Но когда мастер берется за чужое его дарованию ремесло, получается брак. Примером может служить претендующая на монумент орнаментированная металлическая труба, созданная Зурабом Церетели в соавторстве с архитектором от рифмоплества Андреем Вознесенским и воздвигнутая на Большой Грузинской улице у Тишинского рынка. Получилось что-то странное: на монумент не тянет, хотя и претендует. Просто декоративная махина-труба. Просионистские средства массовой информации поспешили раструбить на весь мир о «великом» художнике и скульпторе Зурабе Церетели. Ну просто Микеланджело конца двадцатого столетия. И «великий», оттолкнувшись от своей трубы, сделал новый шаг в бессмертие: водрузил на Поклонной горе высочайший шампур с единственным куском бронзовой баранины. Таким силуэтом смотрится этот «шедевр» на расстоянии. Что ж, возможно «великому мастеру», каким величает 3. Церетели просионистское тель-авивдение, понятие силуэта неведомо. Но мне, как ветерану Великой Отечественной, больно и обидно, что спустя полвека после победы потомки победителей не сумели увековечить славу своих героических предков достойным их подвига монументом. Возможно церетелевский шампур был бы уместен в каком-нибудь шашлычном государстве ближнего зарубежья. Но в Москве он смотрится позорным пятном. Впрочем, как показала жизнь, памятники даже сработанные из гранита и бронзы, не вечны. Иные не выдерживают не то, что четверть века, но и десятка лет. Хрущев сбросил монументы генералиссимуса И.В.Сталина в ярости личной мести. Желая по-своему переписать историю, он не смутился уничтожать творение великих мастеров произведения искусства. Демократы-реформаторы продолжали вандализм Хрущева. Следовательно, есть надежда, что наши дальние потомки к очередному юбилею Победы вместо шампура создадут нечто величественное и прекрасное.

ДМИТРИЙ ЧЕЧУЛИН И ДРУГИЕ

В 1964 году издательство «Советская Россия» выпустила в свет мой роман-памфлет «Тля», наделавший много шума. «Голос Америки» вещал, что впервые в СССР появилась антисемитская книга.

К концу шестидесятых годов разговоры о «Тле» и ее авторе на страницах печати приутихли. Словом, считали, что с автором «Тли» покончено. Как вдруг в 1970 году на книжных прилавках появилось сразу два новых романа: «Любовь и ненависть» и «Во имя отца и сына». И вновь закрутилось-завертелось критическое колесо. Оголтелый визг критики вызвал ответную реакцию со стороны читателей: в издательства и в мой адрес пошел поток благодарственных читательских писем.

Особенно развил тогда бурную деятельность против меня Сергей Михалков. Он всегда был верноподданным лакеем у сионистов и царедворцем У власти имущих. Но тут он из кожи лез, чтобы выслужится. Он звонил в Военное издательство, в «Советскую Россию», в Главное политуправление Советской Армии, распекал их за поддержку «антисемита Шевцова». Он ходил к председателю Госкомпечати, слезливо возмущался, что Шевцов оклеветал его в романе «Любовь и ненависть». Тот удивлялся: «Сергей Владимирович, я читал этот роман. Но там о Вас нет ни слова». «Он вывел меня под именем Степана Михалева», – жаловался Михалков. Жаловался и хрущевский зять Аджубей. Тот почему-то решил, что выведенный в романе зять замминистра Фенина и сын адмирала Инофатьева Мират – это он, Аджубей. Как говорится, на воре шапка горит.

Как и во времени «Тли», появились анонимные за писки с угрозами физической расправы. Я показал их своему почитателю заместителю министра Внутренних дел Владимиру Петушкову.

– Относись к этому спокойно, но будь осторожен. Особенно в малознакомых компаниях, – советовал Владимир Петрович и добавлял: – О бдительности тебе излишне напоминать.

А приглашений встретиться, познакомиться, получить автограф было много, как от знакомых, так и незнакомых, мне людей. Однажды ко мне на квартиру без предупреждения зашла пожилая, но очень энергичная женщина с экземплярами «Тли», «Во имя отца и сына», «Любовь и ненависть», назвалась Софией Владимировной, женой профессора Грум-Гржимайло Владимира Николаевича. Цель такого неожиданного визита – получить автографы и пригласить меня на встречу с интересными людьми, которая бывает у нее на квартире по пятницам. Это, мол, своеобразный кружок патриотов. Она назвала несколько фамилий. Среди них моя жена запомнила двоих: народных артистов СССР Огнивцева и Константина Иванова. Меня, к сожалению, в это время не было дома, и Софья Владимировна оставила свой телефон и настойчиво просила позвонить. Имена солиста Большого театра Александра Огнивцева и блестящего дирижера Константина Иванова производили впечатления, и я позвонил. Софья Владимировна назвала еще несколько фамилий, в том числе и народного архитектора СССР Дмитрия Николаевича Чечулина в бытность которого главным архитектором Москвы возводились сталинские «высотки», увенчанные острыми шпилями. Из названных ей деятелей культуры я лично ни с кем не был знаком. Все они, по словам Софии Владимировны, жили в одном доме в «высотке» на Котельнической набережной, кстати, построенном по проекту Чечулина. Я позвонил, поблагодарил за приглашение и сказал: поскольку у вас собираются деятели культуры, я приеду с начальником главного управления культуры Московской области Виктором Яковлевичем Азаровым, памятуя разговор с зам министром Петушковым. На всякий случай номер телефона Грум-Гржимайлов сообщил своему другу генералу милиции Владимиру Добросклонскому. Как потом оказалось, не было необходимости в такой предосторожности. Патриотический «кружок» Софии Владимировны – энергичной, обаятельной женщины, составлял цвет русской культуры.

Там был знаменитый бас Александр Павлович Огневцев – высокий статный красавец с обликом Шаляпина, с супругой Анной Мелентьевной, суетливой, молодящейся не высокого роста женщиной; блистательный дирижер Константин Константинович Иванов, невысокого роста крепыш с бетховенской гривой, тоже с супругой армянкой. Лица этих двух народных артистов СССР мне были знакомы по телеэкрану. Дмитрия Николаевича Чечулина, седовласого, широкоплечего, энергичного мужчину я видел впервые, хотя и слышал о нем довольно лестные слова от Николая Васильевича Томского. Они были соавторами путепровода на Ленинградском проспекте. Хозяин квартиры профессор Грум-Гржимайло Владимир Николаевич, тихий, малоречивый человек крупного телосложения принадлежал к семейству знаменитых русских ученых-металлургов. Наша непринужденная беседа протекала за неплохо сервированным столом. Тон задавала неугомонная София Владимировна. Оказалось, что с ее подачи почти все присутствующие прочитали «Тлю», «Любовь и ненависть», «Во имя отца и сына», и теперь обращались ко мне с вопросом, высказывали свое мнение о прочитанных романах. Все они были патриотами-единомышленниками с душевной болью говорили о своих бедах и проблемах и главное о непомерном засилии во всех сферах жизни представителей «богом избранного народа», будь то Большой театр, музыка или зодчество и градостроительство. Всех их тревожило и возмущало поветрие американской макулатуры, нагло попирающее русскую национальную культуру. И об этом говорили откровенно и прямо. Тревога, душевная боль и фактическое бессилие оказать сопротивление иностранной духовной интервенции царила в этом небольшом патриотическом кружке. Меня радовало то, что есть еще в России корифеи культуры, которые не сломились под напором космополитствующих «агентов влияния», не покорились. Они лестно говорили о моих последних романах, в которых находили обнаженную правду жизни. Мне пришлось поправлять: всей правды я не мог сказать, не позволяла цензура. Это всего лишь полуправда, высказанная на эзоповском языке. Александр Огнивцев говорил:

– Вы смелый, отчаянный человек. Вы же сунули в тот гадюшник раскаленный железный прут и все разворотили. Они, разъяренные могут и ужалить.

– Они мстительны и коварны, будьте осторожны, – поддерживал его Чечулин, эмоциональный, резкий в суждениях, седовласый, не по возрасту энергичный зодчий. И предлагал,

– Вам бы в новом романе обратиться к проблеме градостроительство и зодчества. Это древнейшая профессия в истории человечества. Она древней искусства. Прежде, чем запеть или сделать наскальный рисунок, человек строил крышу над головой.

Перебивая друг друга, они предлагали темы, называли проблемы, которые, по их мнению, первостепенны, волнующие для читателя. Мне было радостно и легко в обществе этих страстных патриотов, жаждущих от писателей правдивого, честного и огненного слова. Мы говорили о литературе, искусстве, о бесчинстве пришельцев-космополитов, о несуразных экспериментах Хрущева. Их несколько удивляло и радовало, что и руководитель культурой Московской области Виктор Азаров полностью солидарен с ними и в резких выражениях разделяет их боль и тревогу. За страстной беседой незаметно пролетело время, и мы разошлись только в полночь. Прощаясь супруги Чечулины пригласили меня в гости вместе с женой в удобное для нас время.

– О многом хочется поговорить, посоветоваться, просто излить душу, – сказал Дмитрий Николаевич, и мы обменялись телефонами.

Александр Огнивцев пригласил меня с женой на все спектакли Большого театра, с его участием. Это было очень любезно с его стороны, и мы не преминули воспользоваться его приглашением: в течение двух месяцев мы с женой побывали в Большом на шести спектаклях с участием Александра Павловича. Такое внимание к моей персоне со стороны великого артиста я воспринимал с трогательной благодарностью. Он был, несомненно, выдающийся певец, обладатель ни с кем не сравнимого голоса, равного по силе Максиму Михайлову и Александру Пирогову. Особенно он блистал в роли Досифея в «Хованщине» Мусоргского. Я был восхищен его талантом.

О знакомстве и встречах с Огнивцевым я рассказал Иванову. Алексей Петрович отнесся к этому довольно сдержанно с нотками ревности. Он говорил, что своей стремительной карьере – из самодеятельности сразу в Большой театр – Огнивцев обязан корифеям русской оперы Антонине Неждановой и ее супругу Николаю Голованову.

Это они случайно заметили в Молдавии самородок с божественным даром, отшлифовали незаурядные голосовые данные и привезли в Москву. По словам Иванова не последнее место в расположении к Огнивцеву Неждановой были его внешние данные. Поразительное сходство с Шаляпиным – рост, осанка, стать, а главное лицо и даже прическа изумляли всех знакомых, приятелей и друзей. Иванов рассказывал:

– Он ведь детдомовец. Родителей своих не знает. А между прочим у Шаляпина был импресарио Пашка Агнивцев. И фамилия у Александра до прихода в Большой театр была тоже Агнивцев. Это Голованов переделал ему «А» на «О». Николай Семенович говорил: не театральная у тебя фамилия: Агнивцев-Говнивцев. Огнивцев – это звучит!

В последующие дни, месяцы и годы мы можно сказать регулярно собирались у Грум-Гржималовых, при этом круг участников расширялся. Я приглашал своих друзей-поэтов, читали стихи, вели бесконечные разговоры об одном и том же, и о надвигающейся духовной экспансии американо-израильской эрзац-культуры, которой благоволил произраильский режим Брежнева. Мы все нуждались в таком общении, чтоб хоть как-то «отвести душу», почувствовать локоть единомышленника и соратника. Мы говорили вслух о том, о чем не дозволено было говорить публично со страниц газет и журналов, с экрана телевидения, контролируемых сионистскими «агентами влияния». Когда Константину Иванову с великим трудом удавалось провести концерт симфонического оркестра, которым он дирижировал в Колонном зале, мы всем составом своего кружка шли в Дом Союзов, чтоб насладиться прекрасной классической музыкой, испить глоток чистой воды, не отравленной заморскими помоями. Скромный, застенчивый, какой-то стеснительно тихий Константин Константинович, становясь за пульт и взмахнув дирижерской палочкой, он совершенно преображался. Это был маэстро в самом высоком значении этого слова. В те годы равных, ему не было в стране Советов.

Однажды Огнивцевы пригласили меня с женой к себе в гости. Занимали они отдельную квартиру в две большие комнаты в «высотке» на Котельнической набережной! Когда я впервые переступил порог их квартиры, мне по казалось, что я попал в Музей антиквариата. Стены густо – увешены картинами выдающихся русских художников XIX и начала XX века: Айвазовский, Маковский, Мясоедов и другие. Особенно поразила меня большое полотно, которое я уже видел в музее, «Иисус Христос у Мертвого моря» И. Крамского. Помню, в музее я тогда долго стоял у этого шедевра, на котором был изображен Спаситель, сидящий на прибрежном камне в знойный день. В простом одеянии, такой обыкновенный, человечный погруженный в глубокое раздумье. О чем? О судьбе рода людского, погрязшего в грехах? О сатане, ввергнувшим во искушение и пороки множество людей, рожденных для счастья? О тлетворных разрушительных силах Зла, порожденных Дьяволом-ненавистником и врагом Добра и благоденствия?

Картина эта, написанная с профессиональным блеском апологетом реализма, каким был Иван Крамской, обладала какой-то колдовской, притягательной силой, будоражило ум, и просветляла совесть. Я понимал, что это не копия, а подлинник и мысленно спрашивал себя, как она, музейная, оказалась здесь в частном владении? Я оторвал взгляды от картины и вопросительно посмотрел на Александра Павловича. Мой немой вопрос был настолько очевиден, что Огнивцев счел нужным пояснить:

– Это авторское повторение.

А тем временем Анна Мелентьевна показывала моей жене антиквариат – серебро, хрусталь, фарфор, когда-то принадлежавшее царственным особам из династии Романовых. В темном углу я увидел гипсовый бюст, белый, не тонированный, Александра Павловича. Мне он показался безвкусным, любительским, каким-то преднамеренно напыщенным, вроде портрета Огнивцева работы академика Александра Лактионова. – Кто скульптор? – поинтересовался я.

– Не помню. Малоизвестный, – небрежно оборонил Александр Павлович.

– Лактионов вас долго утомлял? – поинтересовался я, имея виду собственный опыт. – Один мой портрет Лактионов рисовал восемь сеансов по два часа. Два других были нарисованы быстрей. Хотите я вас познакомлю сочень талантливым скульптором, моим другом Борисом Едуновым? Он сделает ваш настоящий, достойный музея, портрет.

Огнивцев согласился. Борис любил Александра Павловича, как великого артиста, видел его и по телевидению и на спектаклях в Большом театре. Беломраморный портрет Огнивцева, выполненный Едуновым, получился очень удачным. Сейчас он находится в Брестком краеведческом музее. Когда портрет был готов, Александр Павлович пригласил Едуновых и меня с женой к себе домой, чтоб отметить рождение мраморного Огнивцева.

Мы были с ним одногодки, у нас были общие знакомые и друзья. Нас объединяло единство взглядов и вкусов, полное единомыслие. Как собеседник, он предпочитал больше слушать, чем говорить. Он хотел, чтоб о нем написали книгу, – желание вполне естественное и заслуженное, – как-то не напрямую, а полунамеком пожелал, чтоб это сделал я. Но я искренне ответил ему:

– Не могу, Саша, не получится у меня. Тут нужен профессионал в музыке. А я любитель, и только.

Добродушный и скромный по своему характеру, внешне импозантный, стройный, высокорослый, плотный, но не тучный, в компании, даже дружеской, он был сдержан и преднамеренно величав. И эта сдержанность и величавость были искусственной, постоянно внушаемые ему Анной Мелентьевной, хотя как я заметил, он сам тяготился такой совершенно излишней опекой жены, которая была уверена, что именно ей он обязан и своим положением и даже талантом. И в отсутствии жены он с облегчением сбрасывал с себя маску величия и важности, и становился тем, кем был от природы – приветливым, открытым добродушным парнем. Как артист, он знал себе цену, знал и злопыхательскую болтовню завистников, главным образом из племени «богоизбранных», о якобы его навязчивой игре под Шаляпина. Однажды оставаясь один на один без посторонних я спросил его напрямую:

– Саша, не томи, удовлетвори мое любопытство. Твое разительное внешнее сходство с Шаляпиным имеет родственные корни? Говорят, что ты его сын?

В ответ он неопределенно пожал плечами, легкая ухмылка скользнула по его губам, монументально выпрямился и нехотя обронил:

– Родителей своих я не знаю. А то, что говорят, меня нисколько не волнует. Пусть говорят.

Тяжелый недуг сломал этого красивого русского богатыря, могучего, шаляпинской плеяды певца. Он рано ушел из жизни, оставив потомкам звукозаписи классических оперных арий, романсов и народных песен. Сейчас в подлое время сионистского диктата, когда эфир загажен истеричной какофонией душераздирающих звуков, треска и шума, ни по радио, ни по телевидению мы не видим и не слышим чарующих голосов и баритона Алексея Иванова и баса Александра Огнивнцева. Но хочется верить, что в недалеком будущем, когда воспрянувший от телеугара народ сметет сионистскую нечисть, Россия вновь увидит на телеэкранах, услышит по радио прекрасное и светлое искусство своих великих сыновей.

…Чечулины жили в соседнем с Огнивцевом подъезде. Как я уже говорил во время первой нашей встрече и знакомства на квартире Грум-Гржимайло Дмитрий Николаевич пригласил меня встретиться у него дома. Я воспользовался его приглашением приблизительно через неделю после визита к Огнивцевым. Чечулины Дмитрий Николаевич и Александра Трофимовна жили вдвоем в трехкомнатной квартире очень удобной планировки. Из просторной угловой гостиной окна выходили на две стороны: на Кремль и Яузу. В гостиной я обратил внимание на картины. Приглянулся очень красочный натюрморт с цветами без подписи автора.

– Нравится? – спросил Дмитрий Николаевич.

– Чья работа? – вместо ответа поинтересовался я.

– А вы как думаете?

– Думаю: Василий Яковлев.

Он улыбнулся и весело взглянул на супруг, которая тоже тихо улыбалась. Сказал:

– Все так думают. Или почти все. И автор стоит перед вами.

– Удивительно! Так кто же кому подражает

– Яковлев Чечулину или Чечулин Яковлеву?

– А вы видно не плохо знаете современных художников, – ответил он комплиментом.

В то время ему было семьдесят лет, но выглядел он гораздо моложе: энергичный, подвижный, плотный, но не полный, даже подтянутый, с резкими жестами и волевым решительным взглядом и серебристой слегка поредевшей шевелюрой. Передо мной был последний представитель русского, а точнее советского классицизма в зодчестве. В годы Великой Отечественной (1942–1949) он занимал высокий пост главного архитектора Москвы – эта при жизни таких корифеев, как Щусев, Жолтовский, Власов. Он осуществлял сталинскую идею строительства семи столичных «высоток», как архитектурных памятников победителям фашизма. До знакомства с ним, я знал его работы – имя Чечулина тогда было что называется «на слуху» в связи с «высотками» и построенной по его проекту гостиницей «Россия». Его критиковала космополитическая нечисть и за «архитектурные излишества» «высоток» и за гостиницу «Россия», из-за которой были снесены исторические памятники в Зарядье. Все это было преднамеренной ложью. Идея остроконечных (со шпилями) – «высоток» принадлежала Сталину, прежде всего, как компенсация за разрушенные храмы, которые определяли архитектурный силуэт Москвы (Сорок сороков). И коробки из стекла и бетона вроде гостиницы «Интурист» (архитектор В.Воскресенский) или бывшего здания СЭВ (архитектор М.Посохин) не вписывались в исторически сложившийся облик столицы. А ведь сколько ядовитой слюны было вылито на эти прекрасные монументальные здания, которые выдержали испытание временем. Не безликие стеклянные коробки, а именно они стали архитектурными ориентирами столицы.