Текст книги "Кленовый лист"

Автор книги: Иван Ле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Большой портовый город сразу поглотил Лужинского. Выполняя свою основную задачу, Станислав не забывал и о дочери Марии Иосифовны. Спрашивать об улице Катабанья не решался. Должен разыскать мисс Гревс без посторонней помощи, потому что в каждом прохожему видел шпика. Ведь именно они такие быстрые на всяческую «помощь» чужаку.

Надо пройти по улицам от набережной вверх, – может, где-то же найдет ту Катабанью. Что это – улица или целый район? Катабанья, 3... Видимо, таки улица.

Немалый опыт подпольщика не обманул интуицию. Катабанья – это была небольшая площадь на холме, с которого живописной панорамой открывался залив океана. Дом 3, наверное, хорошо виден далеко с океана, а из дома, с фасадных окон третьего этажа, да еще, скажем, с хорошим биноклем – залив и порт были как на ладони.

В списке жильцов этой тихой пристани мисс Гревс стояла последней и дописана была позже, почти совсем свежими чернилами. Докуривая в вестибюле сигарету, Лужинский внимательно оглянулся. «Хвост» был чистый. Никаких подозрительных гуляк, прохожих поблизости не увидел через широкие окна вестибюля. На лестнице тоже не встретил никого, потому что считать шпиком девчонку с корзиной, которая ему встретилась, он не мог.

Нежный звонок едва послышался на лестнице, когда нажал красную кнопку. Почему красная, когда на всех дверях второго и первого этажей были белые?.. Открыла пожилая женщина. Молча выслушала вопрос, дома ли мисс Гревс, покачала головой. То, что женщина не пошла спрашивать разрешения принять посетителя, немного дезориентировало гостя. Кто она: служанка или мать, сестра?

– К вашим услугам, – только в передней комнате с диваном и тяжелыми портьерами, чуть раздвинутыми на окнах, сказала эта самая женщина.

Трудно было сразу заговорить. Осматривал комнату и... хозяйку, подчеркнуто просто одетую. «Резидент!» – безошибочно определил Лужинский. Женщина в затененной комнате показалась не такой старой. Старательно причесанная голова, плотно закрытое платье и слегка тронутые улыбкой, как положено хозяйке, губы совсем преобразили ее.

Садясь на предложенный жестом руки стул, Лужинский начал с рекомендации:

– Прошу извинить, я не есть ваш знакомый. Моя фамилия Крашевский, Ян Крашевский – политэмигрант.

Женщина наклонила голову, мол, буру во внимание. Обошла столик и села с другой стороны. Рассудительный гость констатировал для себя, что женщина в своей жизни достаточно принимала визитеров. Она и не пытается как-то скрыть свою роль резидента. Ведь она, мол, резидент не какого-то там второстепенного государства…

– Вас я посетил по совету… знакомых. Собственно, хочу просить хотя бы совета, как попасть мне на счастливый, избавленный этих ужасов войны заокеанский континент. Буду очень благодарен, мисс Гревс, за этот дружеский совет и помощь.

Лужинскому не впервой было говорить всякую чепуху, навязывая разговор. Иногда с первых же слов он ловил малейшие движения брови, губ, глаз собеседника и по ним знал, верят ему или нет. Эта женщина, не моргнув глазом, не меняя позы, смотрела ему прямо в глаза. Чувствовал, что не хватит его в этом поединке, но ведь и она не каменная. Где-то же настанет ее очередь сказать хотя бы одну фразу.

– Как вам известно, Европа сейчас пылает в огне войны. А что будет потом, трудно себе даже представить...

– Потом... могут быть коммунисты, что же тут думать, – изрекла достаточно тихо и удивительно нежно. Осуждает она такую ​​перспективу или радуется ей?

– Господи! – искренне воскликнул Лужинский, выискивая самую дипломатичную середину. – Вы, видимо, шутите или, может, пугаете. Ведь польский народ...

– Нация, а не народ! – самоуверенно возразил тот же нежный голосок женщины. – И показалось Лужинскому, что в результате проверки посетителя хозяйка осталась довольна. Верит ли словам, трудно понять. Но худшего не предполагает.

– Народ, нация... Знаете, в наше время, извините, трудно уже различать эти понятия. Гитлеровские войска, к сожалению, не очень доискиваются, скажем, крайних элементов, а обижают всех подряд. Даже искренних поляков.

– К сожалению, к сожалению. Это правда. Но что же могу я, обычная женщина?

– С другого континента, – подсказал Лужинский, почувствовав силу, как боец ​​в поединке, побеждая сопротивление врага.

Улыбнулась. Энергично встала и, достав сигареты и принадлежности для курения, подала это все на стол. Гость с благодарностью принял сигарету. Не зажигая ее, ждал.

– Что бы вы хотели? Инженер, ученый, литератор?

– Инженер, прошу покорно. В Кракове оставил незаконченный проект одной заводской... да это, собственно, не имеет значения. Мне бы надо лишь какой-то зацепки, – Лужинский тоже пристально всматривался в глаза хозяйки. – Только бы зацепки. Кстати, мистер Адам Безрух посоветовал мне...

Хозяйка вскочила со стула, подошла почти вплотную к поляку.

– Вы знаете Адама Безруха?

– Отлично знаю. Это один из моих закадычных друзей. Он остался там... Такие люди пока что нужны именно там, – чуть не вздыхая, мечтательно грустил гость. Слово «там» он произносил столь определенно, что хозяйка и не спрашивала, что же посоветовал ему Безрух.

Повернулась, заламывая одной рукой пальцы на другой.

– Давно вы видели Адама Безруха? – спросила уже совсем другим тоном. «Безрух» прозвучало для нее как пароль, и Лужинский почувствовал еще больше уверенности в себе: с этим именем он может тут говорить, расспрашивать, даже требовать.

– В день передачи одной радиограммы на ваше имя я попрощался с Адамом, а потом... как видите.

– И больше?

– Ни разу. Он же, наверное, вернулся туда... Те его друзья были при нем. Именно благодаря им я и попал в эти благословенные края.

Таки зажег сигарету и тоже поднялся со стула. Он здесь уже не случайный проситель. Имя Безруха оказалось неотразимым ходом в этой сложной игре. Но игра еще только начиналась. Чувствовал внутреннюю дрожь. Ниночка, вот-вот вынырнет на поверхность из такой ужасных бездны.

– Но это было давно, мой милый мистер Рашевский. И телеграмма, к сожалению, была последней.

– Как последней? А ребенок генерала Андрея Дорошенко? – ответил гость, оставив обходные маневры.

Собеседница не торопилась с ответом. Только и заметил по побледневшим устам, как она пыталась пересилить впечатление. Только когда гость подошел к задумавшейся в очевидном упадке резидентке, она, до сих пор как-то проверяя гостя, решилась:

– Короче говоря, эта запутанная игра Адама сошла на нет. Ребенок требовался до войны, пока велось дело о генерале, отце девушки, и живой был Жозеф Бердгавер. Война началась почти одновременно с выполнением этого предварительного плана разведки. Ребенок стал не нужным, как и сам Бердгавер...

– Так он умер? – Лужинский едва вспоминает это имя, единственный раз услышанное из уст Марии Иосифовны.

– Умер ли уже, или еще жив – это дела не меняет. Он в Дахау, а оттуда разве что его пепел ветром выдует из крематория. Итак, ребенок, как видите, не нужен. Гестапо, может, и нуждалось в нем для... допросов и своих профессиональных дел с Бердгавером в Дахау. Теперь уже идет война. Правда, у ребенка есть еще его родная мать – жена советского генерала, которым теперь могут интересоваться уже другие круги обоих континентов...

– Значит, ребенок...

– Да, нашей разведке ребенок влиятельного генерала советов пригодилось бы в далеко идущих планах. Это понятно. Но он погиб в океане. Товар, как видите, не стоит разговоров...

И встала словно отягощенная неприятными воспоминаниями. Ни слова больше не сказав, вышла в другую комнату.

Усидеть и Лужинскому стало трудно. Свободно прошелся по комнате, как будто в собственном помещении на Воевудской в Кракове. Когда хозяйка ветром вернулась в комнату, Лужинский с предосторожностью посмотрел на улицу в окно. Чего-то опасного для себя там не заметил.

– Пожалуйста, итальянской читаете или прочитать? – предложила, садясь на свое место за столом.

– О, сделайте одолжение. Кроме английского и то, как слышите, с горем пополам, знаю только родной язык.

– Бардзо проше пана, естэм полячка из эмигрантов на том заокеанском континенте... – и, обратив внимание на очевидный эффект, заторопилась. – Прошу слушать: «Капитан Ганс Горн за несколько месяцев пребывания на острове успел с лучшими успехами повторить легендарного Робинзона. Замечательный гитлеровский ас, он даже удивился, что его сбил какой-то шестой английский истребитель. Правда, шестой рисковал повторить трагическую судьбу своих предшественников. Но все-таки сбил. Капитан Горн упал в пучину бушующего океана и чудом спасся на торпедированном, полузатопленном катере своего же, немецкого производства. Тем катером, как ничтожной щепкой, позорно поиграл океан и выплюнул к берегам острова...» – Слышали? Полузатопленный катер немецкого производства. На таком же и был отправлен сюда ребенок... Ну, с того острова нейтральные рыбаки вывезли несчастного героя на континент.

– Слышу, мисс Гревс. Надо думать...

– Тщетно думать, господин Ян. Под тем флагом шел наш катер, это ясно. Катер, как видите, не дошел до нейтрального порта.

– Затонул, такой ужас! Просто не верится, что это те же джентльмены. – Лужинскому не надо было притворяться, его в самом деле остро, горячо поразило известие. Ведь с катером, наверное, вяжутся нити и его дела.

– Господин мог бы узнать больше о катере у того летчика гитлеровской морской авиации.

– Он здесь? – спохватился Лужинский, поднимаясь.

– В Испании. Военная испанский лодка забрала у рыбаков летчика уже в нейтральных водах Испании. Романтический герой, скажу вам, сенсация для нейтралов. Ежедневно в прессе такие мудреные интервью. Но я... женщина! В Испании потерпела провал и вынуждена была перебазироваться сюда. Если бы господин...

– С дорогой душой, сударыня, – залепетал гость, поддерживая взятый хозяйкой тон. И вдруг замер: – Это... почти невозможно.

– Господин тоже потерпел провал? – спросила.

Лужинский никак не мог понять, что же подразумевает заокеанская резидентка в Португалии под этим «тоже».

– Собственно-о... – замялся неловко. – Я еще не был в этой стране средневековых рыцарей и современного мира.

– Мир, извините, вы напрасно так патетически приписываете Испании. Но ничего. Что же вам мешает стать таким же польским эмигрантом в Испании, какой вы здесь?

Лужинский сначала еще больше смутился, на этот раз уже сноровисто доигрывая роль. С этой «землячкой» надо идеально играть в искренность, убеждать каждым движением, каждой интонацией в речах. А речь может подвести! И он фигурально вывернул оба кармана своих брюк, смутился при том, чем вызвал искренний смех хозяйки.

...Пришлось почти тем же маршрутом проехать в поезде, в котором его на первых же шагах выследил Бруно Рашевич. Повидаться с ним еще раз, объясниться, имея рейсовый билет на Мадрид? Могла же и женщина с детьми быть его какой-то знакомой, может и родной, которую он должен был инкогнито отправить из Сетубала в Испанию. Вполне возможно и то, что коммунист Лужинский хотел вместе с нею выскользнуть из Португалии, если бы этому не помешал тщательный служитель полиции нейтральной страны.

Неужели же погиб с тем катером и ребенок Марии Иосифовны? Вооружившись газетами, Лужинский перечитывал все, что писалось про эсэсовца-летчика. Много было написано, а как мало сказано! Так, может, и версия мисс Гревс только манящее совпадение, катеров немало плавает в океане...

Проницательным умом Лужинскому повезло докопаться, что тот летчик еще ни разу не сказал ничего больше о подбитом в океане катере под нейтральным флагом. Случайность?

Именно это и поддерживало искорку надежды. Что же это за катер и куда он делся?.. Документы, полученные усилиями мисс Гревс, помогли Лужинскому проехать границу без каких-либо неприятностей. То, что в документах было все так ясно написано, начиная от имени Яна Крашевского и кончая целью – свидание с родными в Мадриде, не вызывало никакого подозрения. Только поинтересовались, почему на то свидание он едет из Португалии, а не с какой-то другой страны?

– Кажется, это так понятно, – спокойно объяснял Лужинский. – Польскому беженцу вряд ли можно было бы осесть где-то в другой, не в нейтральной стране, когда идет такая война. Сетубал, извините, для меня такой же случайный порт, но кораблем с беженцами командовал не я.

В одно обычное серое утро Лужинский прибыл в Мадрид. Госпиталь, в котором лечился после такой океанской «купели» отважный летчик, находился в живописном пригороде Мадрида – Карабинель-Бахо. С центрального вокзала Лужинский сначала прошелся пешком. Прошло много лет так называемой мирной жизни столицы после сдачи его интернациональными бригадами генералу Франко. А как мало изменилось здесь. В нейтральной стране и сейчас было полно войск. Жизнь города регулировалась многочисленными гарнизонами в отдельных районах. На улицах обыватель терялся среди выразительного хаки, причем не только национальной испанской армии.

«О-о, здесь легче будет утолить свое любопытство и сманеврировать где-то на периферию города», – холодком прокралась уверенность.

Пересев с трамвая на автобус и снова в трамвай, Лужинский, наконец, прибыл к гражданскому госпиталю, в котором, по данным мисс Гревс, «восстанавливал свое здоровье» фашистский летчик капитан Горн. Благородные порывы немедленно узнать у аса о судьбе злополучного катера толкали Лужинского сразу с поезда зайти в больницу. Кто знает, какая судьба постигнет его в этой «нейтральной» стране. А сейчас он, что называется, «чистый», день только начался.

Но были и другие голоса, которые напоминали о предусмотрительности, об обеспечении тыла. И он покорился им, пошел искать надежную в таких случаях базу. Документы, с которыми прошел португало-испанскую границу, немедленно уничтожил и снова стал Станиславом Лужинским, польским беженцем, эмигрантом.

Карабинель-Бахо в дни испанской революции был одним из горячих пригородов. Один раз и Станиславу еще тогда пришлось побывать в нем. Он получал на складе, где-то возле громоздких вокзалов железнодорожного узла, остатки боеприпасов для своего батальона. Ни одного знакомого сейчас, ни одной зацепки.

Отелей здесь хватало, но Лужинский попытался найти частную комнату, предчувствуя, что свидание с тем гитлеровцем-асом растянется может и не на одну неделю. Основное же заключалось в мисс Гревс. Ведь она наверняка заинтересуется своим протеже «Яном Крашевским».

Капитан Горн прогуливался перед обедом в тесном саду госпиталя. Так по крайней мере надзирательница сообщила Лужинскому. Когда Станислав вышел на веранду, ведущую в сад, увидел толпу молодых людей возле высокого, немного похудевшего человека в госпитальном халате. Добротная сигара, скажем, прекрасно могла бы дополнить вид этого самовлюбленного Джованни Казакова нашего времени, когда он, не торопясь, словно милостыней наделял фразами то одного, то другого газетчика. Однако летчик курил обычную фронтовую сигарету.

Скромность, скупость или действительно ему нравится только то курево и он отдавал ему предпочтение перед сигаретами лучших испанских фирм? Лужинский заранее составил себе соответствующий образ боевого, а от этого и высокомерного гитлеровского аса, сбитого шестым английским истребителем из «Кобры», и теперь должен был кардинально скорректировать его. Летчик был лишен надменного хвастовства своим романтическим появлением в этом обществе создателей сенсационного чтива. Он бросал откровенный вызов высокомерному аристократизму нейтральной страны – прародины сказочного рыцарства и авантюризма.

И вдруг замечательная идея осенила Лужинского: подойти и себе как репортер – гениальная идея! Уважаемая мисс наверное же поинтересуется, был ли на свидании с героем ее протеже, «инженер Ян Рашевский». А кто его выделит из такой толпы газетчиков?

В руке оказался блокнот, во второй – паркер. Подошел к толпе и втиснулся в нее. Ни один из экзальтированных газетчиков не обратил внимания на появление еще одного «собкора». Все были слишком заняты, излишне мобилизованы, чтобы как-то прорваться со своим вопросом к легендарному асу.

Но Горн с какой-то странной интуицией почувствовал новичка.

– Кажется, впервые видимся, – как-то свободно и почти интимно то ли спросил, то ли просто констатировал он.

– Несомненно! Только что с поезда, – ответил Лужинский, собираясь записать следующую фразу.

– По произношению слышу соотечественника. Так это или нет, но приятно, наконец, услышать и здесь по-настоящему родное берлинское слово. Давно прибыли, откуда? – спросил заинтересованный ас.

– Только сегодня утром, но... не из Берлина, а... из Варшавы, – сориентировался и выпалил Лужинский. Ведь корреспондент варшавской прессы наверное больше значит, чем какой-то засидевшийся в тесном Берлине. Именно в Варшаву, оккупированную гитлеровской армией, фашистская пресса бросила ловких газетчиков.

Эффект чрезвычайный. Лужинский надеялся на него, но это превзошло его ожидания. Горн бросил сигарету в урну и подошел к Лужинскому, расталкивая газетчиков. Обнять почему-то не решился, но как-то по-панибратски схватил за обе руки выше локтей.

– Давно из Варшавы, как там?.. – забрасывал вопросами скучающий «герой». Даже ответов не ожидал. Наскоро как-то огрызнулся от толпы газетчиков, махнув им рукой, и обратился только к Лужинскому. – Знаете что: сегодня меня выписывают отсюда. Переезжаю в номер отеля, потому что на родину в строй пока не могу вернуться – надо хлопотать: я же интернированный. А им, – летчик оглянулся на газетчиков, которые пытались сфотографировать его, – я уже столько всего наговорил, что и сам не пойму, где кончается правда и начинаются приключения Гулливера.

Смех аса подхватили газетчики, толпясь на выходе. Засмеялся и «капитан Лужинский», как представил он себя летчику. Когда проходили через веранду, Лужинский попросился встретиться «солидно», чем вызвал искреннюю улыбку летчика. Искренее рукопожатие подтвердило эту дружескую договоренность.

«Очень хорошо!» – констатировал в мыслях Лужинский. Фразу Горна: «где кончается правда и начинаются приключения Гулливера...» – несколько раз повторил, идя уже на вечернее свидание с асом. Внутренний голос подсказывал, что и правда кончалась именно там, где ее нужно было скрыть летчику от постороннего любопытства. Не так уж прилично для солидного аса участвовать в похищении детей у матерей!

И почувствовал, что от этого подозрения вздрогнул. А что если это только фантазия отчаявшегося в успехе искателя? Какие горькие, на этот раз уже катастрофические разочарования!

Так и зашел в гостиницу, задумавшийся в разгадывании аса. Впервые на этой земле здесь внимательно проверили у него документы. Как хорошо, что не фальшивые документы мисс Гревс, а в какой-то степени свои он использовал в этом случае. Несколько раз клерк, очевидно переодетый полицейский, сам себе сказал: «Станислав Лужинский-Браге». Чувствовалось, что фамилия его вполне устраивала, но при ней «Станислав» никак не укладывалось в натренированной на фамилиях чужаков голове полицейского.

– А-а, – наконец, осенило полицейского, и он улыбнулся: – Поляк, эмигрант?

– Польский немец, пожалуйста. Но теперь только эмигрант, вы правы, – засмеялся Лужинский, принимая документы из рук полицейского.

Даже сам не совсем был уверен, что обязательно надо было добавлять так интимно это «сейчас». К счастью, полицейского вполне удовлетворила и случайная фраза. Он пропустил Лужинского в пятьдесят шестой номер, бережно записав против номера в справочнике «Польский немец Лужинский».

Летчик Ганс Горн показался ему на этот раз каким-то задумчивым красавцем. Серая в едва заметную крапинку, хорошо сшитая пара подчеркивала не только широкие плечи мужественной фигуры, но и манеры воспитанного, абсолютно гражданского человека. Только какая-то болезненная худощавость до сих пор оставалась от потери крови еще при ранении, когда был сбит в воздушном бою. И сам он, неизвестно по какой причине, смутился, даже зарумянились его бледные, похудевшие скулы, когда посмотрел в глаза гостю.

– Простите, господин Горн, мою назойливость, но должен кое-что...

– А мне все ясно: вы не корреспондент, не газетчик. Я это понял еще с вчерашней короткой встречи, – перебил Горн, достаточно гостеприимно здороваясь посреди комнаты.

Что ему ответить, как поступить? Такой встречи Лужинский не предусматривал. Не так встречала его мисс Гревс, и легче ему было лукавить с ней.

– Что надо сказать, господин Горн, мне трудно что-то скрывать от вас, потому что пришел на эту встречу я с чистыми помыслами. Конечно же, в той ситуации вчера меня захлестнула, как говорится, волна импровизаций, – оправдывался Лужинский, выискивая какие-то средние формы между правдой и требованиями предосторожности для дела.

– Майн гот! – дружно и, казалось, совершенно искренне воскликнул Горн. – Оставим это, будем считать, что мы квиты! Вы уже завтракали, выпили наше традиционное берлинское кофе?

– Благодарю. В этом случае, если быть точнее: должен был бы выпить наше краковское, прошу покорно.

Какое-то озорство вдруг подтолкнуло Лужинского на такую вызывающую откровенность. Тут бы можно было назваться и варшавянином. Но это произвело впечатление. Ведь теперь летчик не мог предполагать, что это простое свидание земляков. Его гость прибыл из Варшавы или даже из Кракова специально для этой встречи по какому-то интригующему делу.

– Но… Пусть вас не беспокоит такой пуританизм гостя. В самом деле, я имею серьезные дела… касающиеся Испании, вернее, океана, который ее омывает. Трудно было бы мне разминуться с таким сенсационным событием, как летчик в волнах того океана…

– Тогда давайте еще раз познакомимся, – произнес он. – Ганс Горн, летчик-истребитель немецких воздушных сил, был сбил в ночном бою над океаном не менее опытным в таких делах противником.

– Искренне сочувствую, – пристукнул каблуками и Станислав. – Польский политэмигрант Лужинский, заброшенный на это побережье океана… трагедией одной матери… Уважаю вашу благородную искренность, она более всего отвечает причине моего визита.

Летчик качнул головой, не гася той же заинтересованной улыбки. Садясь напротив, совсем смягчившимся тоном добавил:

– Надеюсь, что эта трагедия не помешает нам по-человечески объясниться. Курите?

– Достаточно редко, спасибо.

– Что вы польский немец – меня убеждает ваше замечательное произношение. Коммунист?

Лужинский пожал плечами, покачал головой, прикуривая сигарету от собственной зажигалки. Повредит ли это или вовсе испортит дело, теперь уже трудно было бы маневрировать и дальше. Визит приобретал слишком напряженный, достаточно официальный характер. Немец умолк, и гость почувствовал, как он лихорадочно мечется, выискивая самого себя в таком обществе. Даже встал и прошел к окну. Но опытный подпольщик Станислав Лужинский теперь был уверен, что этот «Казанова» уже не позовет полицию.

Горн только посмотрел сквозь стекло, но вряд ли что-то видел, застигнутый врасплох такой неотразимой искренностью коммуниста. Как сон, прошло многомесячное пребывание на острове, где советские пионеры – потомки коммунистов, спасли ему жизнь. Ганс Горн уже безошибочно понял, что это посещение поляка связано с судьбой тех детей.

– Слушаю вас, товарищ Лужинский, – наконец, торжественно сказал, садясь снова в свое кресло.

Даже в этой фразе, с каким-то не совсем дружественным нервозным подчеркиванием слова «товарищ», Лужинский еще раз почувствовал не нападение, а скорее оборону. Сделав вид, что этого «товарищ» даже не заметил, он достал из кармана черновик злополучной телеграммы и подал хозяину.

Летчик только пробежал глазами эту бумажку и, как ужаленный, вскочил.

– Ниночка? – вырвалось из уст.

– Да. Ниночка.

Вскочил и Лужинский, подошел к немцу. «Ниночка» в устах летчика прозвучало как пароль искренности, даже дружбы. Горн глубоко вздохнул, еще раз оглянулся на окна комнаты.

– Сядем, прошу вас... – Горн кивнул на кресло. – Знаете, коммунисты еще в юношеские годы тревожили мне душу. Зачем вы так назойливы? Да, я сын рурского горняка!.. Но... я же ас авиации гитлеровского вермахта! В этот момент я еще меньше знаю, что же преобладает в моем человеческом достоинстве... Ах, отец, отец! – неожиданно завершил каким-то трагическим пафосом печали.