Текст книги "Не вернуться назад..."

Автор книги: Иван Кононенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Соскочив с кровати, потому что за окном было уже совсем светло, Лариса начала одеваться и только сейчас сообразила, что ее разбудил разговор на кухне. Серафима Петровна тихо говорить не умела.

– Спали небось всю ночь, как сурки? Так все царство небесное проспите. Ночью в город приходили партизаны, говорят, взорвали мост и электростанцию.

– Да ты что, Серафима! Какие тут партизаны, кто их видел?

– Эх, Маруся, святая простота, всегда все новости узнаешь последней. К тому же ты еще и Фома неверующий. Весь город уже говорит об этом. Пожар хоть видела?

– Пожар видела. Душно было, выходила во двор подышать. Правда, что-то горело, но пожары нынче не в диковинку, насмотрелись.

– То-то. А сейчас по всему городу патрули ходят. Я чуть свет на рынок бегала, сама видела. Говорят, еще везде облавы, многих арестовали.

– Что делается?! Когда же все это кончится?

– А Лариса все еще спит?

Когда пили чай, Мария Николаевна попыталась пересказать разговор с Серафимой Петровной, но Лариса озабоченно сказала:

– Не надо, мама, я все слышала…

Потом Мария Николаевна хотела было оказать про ночную стрельбу, но, подумав, не стала волновать дочь. Это теперь не новость. А дочери нужно идти на работу, целый день среди людей, и еще то ли ей так показалось, то ли на самом деле так было: Лариса была бледнее обычного и выглядела задумчивой.

Противоречивые чувства владели Ларисой. Вначале, услышав новость, она обрадовалась: дело, к которому они долго и тщательно готовились, сделано, и мечта Аркадия, может быть, осуществилась. Ей было приятно и за ребят и за то, что она тоже причастна к этому делу. Но сразу же исподволь стало проступать чувство тревоги. Удалось ли Аркадию и его друзьям сделать все как следует и благополучно уйти. Говорят, что в городе была стрельба, а это значит, был бой, их преследовали, уйти незаметно не удалось. Кого-то могли убить, схватить. Начнут разматывать, могут добраться и до нее. Их не раз предупреждали из лесу о том, что все нужно продумать до мелочей, малейшая небрежность или упущение могли иметь серьезные последствия для участников операции, в том числе и для нее. То ли молодость была тому виной, то ли смутное представление о таких делах, но раньше Лариса как-то не думала всерьез о последствиях. А вот сейчас почти физически ощутила, как приблизилась опасность.

Ведь то, что несколько охранников сбежало, поднимет всех оккупантов на ноги, начнется расследование. Взрывы наверняка отнесут за их счет. Будут искать тех, с кем они были связаны. А то, что она встречалась с Аркадием, ни для кого не было тайной. Почему же ее никто не надоумил, не предупредил? Но, с другой стороны, кто же за нее должен был думать? У них что там, других забот нет, сто раз предупреждали – будь осторожна. И он тоже хорош, таскался к горуправе на свидания. Она успокаивала себя и не хотела, чтобы ее тревогу заметили другие, особенно мама. Наскоро позавтракав, отправилась на работу. Стояло хмурое, мокрое утро. Дождь прекратился, но тучи висели низко, предвещая непогоду. Ей почему-то стало казаться, что арестуют ее на работе сегодня. От этой – мысли ноги сделались ватными. «Может быть, возвратиться и притвориться больной?» Но эту мысль пришлось выбросить из головы начисто. Никто не поверит ей, да и не было у них заведено болеть и по этой причине не являться на службу. Этого новые хозяева не признавали. Все должны быть здоровыми и работать на фюрера. «Но что же делать? Бежать? Но куда?» Она не знала дороги к партизанам, да и не могла оставить больную мать на произвол судьбы. Колю она видела две недели тому назад, следующую явку он не назначил, сказав, что сам, если будет нужно, найдет ее. Дороги из города постоянно перекрыты, а сейчас тем более. Схватят сразу, не успеешь выйти.

Лариса вошла в помещение горуправы, предъявила вахтеру пропуск и поднялась к себе. Никто ее не тронул, но ей казалось, что и по дороге и здесь все на нее смотрят как-то особенно. Она села за стол и начала перебирать бумаги, но сосредоточиться не могла. Отодвинув занавеску, она посмотрела в окно. Во дворе полиции не было ничего необычного, даже как-то очень уж тихо, спокойно. У подъезда прохаживался часовой. Проехала двором крытая автомашина и скрылась за домом. «Видимо, полицейские сейчас дрыхнут после беспокойной ночи. А может, продолжают охоту на беглецов?» – подумала она и задернула занавеску.

Мало-помалу втянулась в обычное русло. Незаметно наступило душевное облегчение: может быть, еще все обойдется. Появились посетители. Вызвал Канюков, дал поручение. Все шло своим чередом. На нее никто не обращал внимания, каждый был занят своим делом и делал вид, что ничего не случилось.

Но тревога то отливала, то приливала; при каждом стуке или громком голосе Лариса вздрагивала и смотрела на дверь, ожидая, что сейчас кто-то войдет. Время тянулось медленно. Никогда день не казался ей таким длинным. «Скорее бы конец этому проклятому дню, скорее бы домой. А дома что?»

По углам шептались, в коридорах говорили громче, и по отрывочным фразам она догадывалась, что обсуждалось ночное происшествие. Слухи ползли разные, порой противоречивые. О том, что железнодорожный мост взорван, говорили более определенно, потому что те, кто живет на южной окраине, на Видах, видели своими глазами, когда шли утром на работу. Они и рассказывали о том, что мост одной стороной рухнул в реку, а другой – повис на опоре. Об электростанции и водокачке молчали, и это беспокоило Ларису. От Аркадия она знала, что там тоже закладывали взрывчатку. «Тогда почему же не взорвали? А может, просто никто еще об этом не знает».

Начальство было злым и озабоченным, но тоже делало вид, что ничего не произошло. Никаких совещаний, никаких накачек. День в горуправе прошел на удивление спокойно.

Мать встретила Ларису у калитки. Она была так взволнована, что не могла скрыть этого.

– Что случилось, мамочка? Как ты себя чувствуешь?

– Я-то, ничего. Ты что же так долго сегодня?

– Почему долго? Как всегда. – Лариса даже заставила себя улыбнуться. Когда они вошли в дом, мать тяжело опустилась на стул и приложила руку к груди. Лариса бросилась доставать лекарство.

– Галю и Лесю забрали сегодня утром и увезли на «черном вороне», – сказала Мария Николаевна и тихо заплакала.

В ту ночь Лариса долго не могла уснуть. Предчувствие чего-то ужасного и неотвратимого сжимало сердце.

…Ларису взяли только через неделю. Взяли, как она и ожидала, на работе и увезли прямо в тюрьму, ничего не объяснив.

К этому времени она немного успокоилась, хотя днем и ночью они с матерью жили в постоянной тревоге и ожидании несчастья. Человеку присуще в любом положении надеяться на лучшее. Лариса тоже надеялась. Может, обойдется. Может, девочек арестовали случайно и выпустят, а может, взяли просто так. Мало ли сейчас берут невинных людей в облаве без всяких причин. Просто потому, что ты родился и живешь на этой земле и не можешь скрыть в своих глазах ненависть к оккупантам. Что им может быть известно о Гале и Лесе?

День тянулся медленно, на душе было муторно и беспокойно. Незадолго до окончания рабочего дня открылась дверь и на пороге появился полицай. Обычный полицай, ничем не приметный, такой, каких она встречала тогда на улицах города ежедневно. Лица его она словно не различала, запомнились большие, бутылками, сапоги немецкого покроя, мундир мышиного цвета и на рукаве повязка. Он что-то сказал. Она видела, как шевелятся его толстые губы, но слов не слышала. Все было ясно без слов. Она поднялась со своего места и пошла к выходу. Откуда-то появился второй, такой же без лица, в мышиной форме, в больших кованых сапогах, которые скрипели и тяжело стучали о каменные ступени лестницы. Может быть, они не скрипели и не стучали, а ей это просто показалось. Когда шли по коридору, она почему-то не столько испытывала страх, сколько ужасную неловкость, что ее все видят в положении арестантки. В коридоре, правда, в тот момент никого не было, но двери то и дело приоткрывались, оттуда выглядывали испуганные и любопытные глаза служащих.

У подъезда стояла машина, за которой закрепилась страшная слава «черного ворона». Она видела такие машины ежедневно во дворе полиции. Ее взяли под локти, приподняли и подтолкнули в спину. Дверца резко захлопнулась.

В тюрьме Ларису держали так долго, что она потеряла счет дням и неделям. Потом выпустили. Сверх всякого ожидания. Никто не мог ни ожидать этого, ни надеяться, потому что, как правило, оттуда никого не выпускали и тем более никого не отпускали домой. Тех, у кого где-то завалялось счастье, отправляли на запад, работать на «Великую Германию». Каторга, но все же жизнь. У большинства арестованных и захваченных в облавах и такого счастья не оказывалось, их выгоняли по ночам за город и там расстреливали из пулеметов и автоматов. Шансов выжить, если тебя схватили, почти не было, на это никто не рассчитывал. Не рассчитывала и Лариса, но так уж получилось.

И, как говорят, пришла беда – отворяй ворота. Дома Ларисе предстояло вынести еще один удар судьбы. Умерла мать. Узнав об аресте дочери, скончалась от сердечного приступа.

Так Лариса осталась одна на всем белом свете – в городе, оккупированном фашистами, без родных и друзей, без работы и средств к существованию.

Изо всех сил она старалась не думать и не вспоминать о тюрьме, но это было нелегко. Тюрьма снилась ей длинными бессонными ночами, а днем стояла перед глазами, что бы она ни делала, куда бы ни шла…

…Она не помнила, кто тогда был в той страшной машине, и что было по приезде в тюрьму. Осталась в памяти камера, куда она сразу попала. Ее втолкнули, не впустили, не ввели, а коленкой втолкнули в битком набитую камеру, где не было места ни присесть, ни прислониться к чему-нибудь. Они стояли вплотную друг к другу, как селедки в бочке, остаток дня и почти всю ночь. Стояли, теряя сознание и приходя в себя, одни молча, стиснув зубы, другие причитая и плача, третьи что-то крича или моля о пощаде. Во второй половине ночи, ближе к рассвету, звякнули тяжелые замки и загремели железные двери, узников выводили, выталкивали и вытаскивали из камеры, которая оказалась большой, наполненной зловонием и нечистотами. Вывели и ее в коридор, где она тут же потеряла сознание. Очнулась в другой камере, меньших размеров и с меньшим количеством обитателей. Она лежала на чьей-то фуфайке в углу, рядом с ней сидела пожилая женщина. Потом она снова теряла сознание или надолго забывалась в каком-то дурном сне, потеряв счет времени. Прошло несколько дней, а ее никто не вызывал на допрос, и ей казалось, что она попала сюда по ошибке или о ней забыли. О ней действительно поначалу, видимо, забыли, но потом все же вспомнили. Вызвали раз, второй, а потом много раз вызывали.

Наверное, кто-то ее выдал, потому что спрашивали только об Аркадии. Она молча качала головой или отвечала односложно – я ничего не знала, не знала, не знала.

В тот день, идя по длинному в выбоинах каменному коридору в сопровождении пожилого мрачного тюремщика, она готовила себя к очередному издевательству, именуемому допросом. Но на этот раз она была немало удивлена, увидев на том месте, где обычно сидел следователь, своего старого знакомого гауптштурмфюрера Штрекера. Следователь скромно стоял в стороне. Штрекер, как всегда, затягивался ароматной папиросой и сквозь очки смотрел на нее немигающими бесцветными глазами.

– Мне сказали, фрейлейн Яринина, что вы молчите или недостаточно полно отвечаете на вопросы. Я этому не поверил, и мне захотелось с вами встретиться. Мы ведь с вами старые знакомые, не правда ли? – процедил он сквозь зубы с показным добродушием и указал на знакомую колченогую табуретку. – Надеюсь, со мной вы будете более откровенны?

– Н-не знаю.

– Да, конечно, это зависит от предмета нашей с вами беседы. Ну, например, состояли вы в комсомоле?

– Состояла. Об этом я указывала в свое время в анкете.

– С какого времени?

– С марта тридцать восьмого.

– Очень хорошо. Вы, – он посмотрел на лежащий перед ним исписанный лист бумаги, – Очерета и Неруса знаете?

Ларису словно током обожгло: это было новостью, раньше об этом не спрашивали. Она немного растерялась. Неруса видела мельком. Потом выписывала на его имя аусвайс.

– Ну, я слушаю вас.

– С Очеретом я когда-то училась в одной школе, последнее время встречала его в городе раз или два, а второго не знаю.

– Вы забыли, наверное? А он вас знает. Более того, они оба говорят, что вы помогали им. – Постепенно Штрекера покидало самообладание. Он коверкал русские слова, тонкая пергаментная кожа на лбу и щеках покрывалась морщинами, и лицо делалось старым. Лариса молчала, она уже начала понимать: что-то случилось с Очеретом. «Поэтому, видимо, взяли Галю и Лесю. Но что же?» О предательстве она почему-то не думала, скорее могла допустить, что девочки по наивности могли проболтаться. Лично она с Очеретом не была непосредственно связана. «Но попробуй сейчас доказать. Документы? Но это они могли оформить их не только через нее. Да имеет ли это такое уж значение сейчас? Она даже улыбнулась про себя. Что им, нужны доказательства?»

– Ну, что же вы молчите? Кого из красных шпионов вы знаете? – Это уже следователь не выдержал.

– Никаких шпионов я не знаю!

– Хорошо. – Штрекер нажал кнопку на столе, и тут же в дверях появился тюремщик. – Давайте сюда того.

Тюремщик скрылся и затем вошел с Нерусом, который довольно смело прошел вперед, взял у стены стул, сел сбоку от Ларисы и, нагло улыбнувшись, сказал: «Здрасте».

– Вы знаете, Нерус, эту фрейлейн? – спросил Штрекер.

– По правде сказать, немного. Видел ее на вечеринке у Белоус, один раз. Мне сказали, что она работает в бургомистрате и помогла нам с документами. Более близкие отношения с ней поддерживал Очерет, с ней и с ее подругами.

– А кто вам передал документ после побега из лагеря?

– Как я уже докладывал, один военнопленный из местных был знаком с Галиной Белоус. Он попросил ее помочь. Белоус достала бланки с печатями, и мы их заполнили. Где она достала, я не знаю. Наверное, через нее в горуправе. – Он кивнул в сторону Ларисы. – Они подруги, это я знаю точно.

– Хорошо, хорошо, Нерус. Отвечайте только на поставленные вопросы. Что еще можете сказать?

– Я знаю от Очерета, что эти девчонки помогли перевезти рацию в город.

– Кто конкретно?

– Очерет договорился с Белоус, у нее отец возчиком работает, и тот доставил рацию из лесу в город, на Ленинскую, в подвал разрушенной школы.

– Яринина имела к этому отношение?

– Кто, она? Не знаю. Знаю, что Белоус, ее отец, ну и, наверное, она.

Он был гадок Ларисе в этот момент. Она помнила его, хотя видела один только раз тогда, на вечере у Гали. Ей никогда такие не нравились. Этакий самовлюбленный красавчик: выше среднего роста, с темными вьющимися волосами, зализанными назад, до синевы выбритый, самоуверенный, наглый, бойкий на слово. Но ужасно глуп и даже не догадывается об этом. Пришел тогда в костюме, правда, поношенном, с галстуком. Где он успел раздобыть гражданское платье, никто не знал. Был, без сомнения, уверен, что неотразим. С нею тоже танцевал раз или два, даже пытался ухаживать, но она незаметно ушла домой раньше других.

– Что вы скажете на это, фрейлейн?

– Этот человек лжет.

– Я не лгу, – взвился Нерус. – Господин капитан, я говорю правду. Если разрешите, я скажу больше. Очерет получал сведения через Белоус, а сведения собирали эти девчонки.

– О чем сведения?

– О дислокации воинских частей, о перевозках, кое-что о работе комендатуры, полиции, о положении в городе…

– Хорошо. Вы уже говорили об этом. Все?

– Кроме того, Очерет говорил, что они связаны с партизанами.

– Кто связан, конкретно?

– Этого, господин капитан, я не знаю. Но по всему было видно, что старшей у них была она. Очерет всегда говорил: «Девочки посоветуются с Ларисой, девочки скажут Ларисе, девочки спросят Ларису…»

– Ну, хорошо, хорошо, Нерус. Уведите его, – приказал Штрекер и, обратившись к Ларисе, сказал: – Надеюсь, вы понимаете, что не отвечать на вопросы следователя вам, как это сказать, нет смысла. Мы о вас знаем все.

«Это все, конец… или будут добиваться, чтобы я раскрылась. Будут днем и ночью допрашивать, пытать», – с ужасом думала Лариса, возвращаясь в камеру после допроса у Штрекера и очной ставки с Нерусом. Но прошел день, второй, а ее не вызывали, о ней снова забыли.

Наступила пятница – день казней. Так в тюрьме было заведено. Вначале она об этом не знала, но потом за два с лишним месяца на все насмотрелась. Судьбы узников здесь решали быстро и делали это ежедневно, еженощно. Но пятница была днем, специально отведенным для казней в массовом порядке.

В ночь на пятницу никто из узников обычно не спал, все ожидали стука запоров и окрика: «Выходи!» Этот окрик означал, что наступил конец мучительным допросам, издевательствам, тревожным ожиданиям и надеждам. Несколько дней тому назад незнакомая женщина сунула ей в руку записку на крошечном клочке папиросной бумаги: «Лара, держись! Мы знаем все, принимаем меры. Аркадий». Да, это была его записка, его почерк. Какой радостью и надеждой наполнилось тогда ее сердце! Но, видно, не судьба. Очень трудно, невозможно проникнуть через эти высокие каменные заборы, опутанные колючей проволокой, и толстые тюремные стены. Шли дни, вестей не было, и постепенно надежда стала меркнуть…

Стучали кованые сапоги в коридоре, щелкали замки, гремели засовы, ругались тюремщики, узников выводили во двор. Эти обреченные люди шли к своей последней жизненной черте. Лариса сжалась в комок и смотрела с ужасом на дверь. На какое-то мгновение ее мысли перенеслись в прошлое. Она, еще малышка, поехала с мамой к бабушке в деревню. Было очень жарко. Когда купались в речке, она зашла глубоко в воду и начала тонуть. Мама бросилась ее спасать и тоже, не умея плавать, пошла ко дну. Их вытащили. Потом мальчишка, который ее спас, каждый день приносил ей живых раков, она их ужасно боялась…

Загремели запоры камеры, со скрежетом открылась дверь, и верзила надзиратель рявкнул: «Выходи!» В тюремном дворе вытянутая длинной кишкой колонна заключенных, вокруг нее эсэсовцы и полицаи с автоматами и овчарками. И тут она увидела Галю и Лесю и не помня себя бросилась к ним, но рука эсэсовца схватила ее за плечо и поволокла в хвост колонны. В ушах долго стоял крик Леси: «Прощай, подружка! Вот и пришел наш смертный час».

На востоке алела полоска утренней зари, тянуло прохладой вдоль узкого длинного двора. Рассвет. Начинался новый день, который стоявшим в колонне не суждено было увидеть.

Во двор въехало несколько закрытых машин, в которые эсэсовцы и полицаи стали заталкивать арестованных. Двор был заполнен плачем, стонами, проклятьями. Но тюремщики на это не обращали внимания, колонна таяла, машины одна за одной покидали тюремный двор. Откуда-то из верхнего окна раздался звонкий голос: «Прощайте, товарищи! Прощайте! Всех не убьют! Мы победим!» Затрещали автоматные очереди, пули с визгом ударялись о тюремную стену и, отскакивая, вместе со штукатуркой падали на землю.

Очередь приблизилась к Ларисе. Вот уже стоящий впереди ряд поглотило чрево «черного ворона». В этот момент рука тюремщика сжала локоть и повела ее обратно в тюрьму. Урчащие машины, гул, крики и розовый рассвет остались позади. Она в камере. Одна. Остальных увезли. Мало-помалу она стала оттаивать, приходить в себя и попыталась понять, что же произошло, почему ее не увезли, а водворили обратно в камеру. Так что же ей, радоваться или, наоборот, огорчаться, готовиться к худшему? А что может быть еще хуже, чем то, что она пережила за эти дни и недели? Она то ходила по камере из угла в угол, прижав пальцы к вискам, то садилась на пол и принималась плакать, чувствуя себя потерянной и никому не нужной. Позже она заметила, что кто-то поставил у дверей железную миску с похлебкой, но не притронулась к еде. Думала о маме, как она там. Днем с ней была истерика, и она не помнила, как уснула на каком-то тряпье в углу.

Когда в камере стало совсем темно, ее растолкал надзиратель. В тот вечер ее снова доставили к Штрекеру, но на этот раз не в тюремную следственную комнату, а в его кабинет в городе.

Штрекер был в хорошем расположении духа и необычно любезен.

– Садитесь, фрейлейн, садитесь, пожалуйста. Вы можете выйти, – это к полицаю, который конвоировал Ларису. И снова к Ларисе: – Вы, я вижу, очень похудели, с вами плохо обращались?

Лариса смотрела на него и думала: «Интересно, есть ли у него мать, и как только таких земля носит? Чего в нем больше – цинизма, злости, ненависти к людям, лицемерия или еще какой-то пакости? Кому-кому, а ему-то известно, каково заключенным в тюрьме. По его же приказу хватают людей и сажают в тюрьму, посылают на расстрел, истязают и глумятся на допросах. Если бы можно было плюнуть в его противную физиономию или запустить чернильным прибором. Что ему еще от меня нужно?»

– Спасибо, ничего, не жалуюсь.

– О да, конечно, тюрьма не есть санаторий, далеко не санаторий. – Он закурил, прошелся по кабинету и, остановившись перед ней, продолжал: – Вы ничего не рассказали на допросах, но вы, надеюсь, не считаете нас наивными людьми. Я знаю о вас все.

Он сел в кресло, положил окурок в пепельницу и тут же снова закурил.

– Вас больше не будут допрашивать. Скажите, что вы будете делать, если мы вас выпустим?

– Не знаю. Работать буду, если найду работу.

– Похвально, – он усмехнулся. – А ведь у нас достаточно оснований, чтобы вас немедленно расстрелять, не правда ли?

Лариса пожала плечами.

– Правда, фрейлейн, правда. Но мы милосердны, великодушны. А вы еще молоды, вам надо жить.

«Что тебе еще от меня нужно? – думала она. – Что, девчонки были не молоды или другим не хотелось жить, но ты же послал их на смерть. Тут что-то не то».

– Вы должны пожалеть хоть немножко себя. Мы с вами уже как-то беседовали на известную тему, и вы являетесь моим должником.

– Не понимаю.

– Все вы прекрасно понимаете. Нам требуется связь с партизанами.

– Не знаю. У меня не было и нет никакой связи.

– Это ничего. Возможно, они постараются с вами связаться.

Он был уверен, что она была сломлена и не посмеет противиться.

– И если вы попытаетесь это скрыть, то, что вы пережили, покажется вам райской жизнью. И не советую притворятся дурочкой.

Он говорил спокойно, а ее вдруг начал бить озноб. Она понимала, какую он затеял игру. В любом случае она будет под надзором, и если им удастся схватить связного, ей конец. Разве что она примет игру, станет провокатором, А пока что – подсадной уткой.

Утром ее выпустили из тюрьмы. Дома ее ожидал замок на двери и молчаливые сочувственные взгляды соседей. Первое время она даже жалела, что ее выпустили. Не хотелось жить, не хотелось ничего ни видеть, ни слышать. Целую неделю она проплакала, сходила к маме на кладбище и стала думать, как жить дальше. Живым надо жить…