Текст книги "Золотая цепочка"

Автор книги: Иван Сибирцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– Фразу о готовности расплатиться… – удивленно повторил Каширин. – Пожалуй, нет, не пересказывал. Не придавал я ей значения да и сейчас убежден: нет в ее подтексте никакого золота…

Берег уже совсем близко. Можно разглядеть силуэты зданий, черные купы деревьев с разноцветными бусинками фонариков.

– Я очень рад, Вячеслав Иванович, нашей встрече и разговору. Хотелось бы все-таки услыхать: были у Бодылина, кроме того, в погребе еще тайники или это вы исключаете напрочь?

– Не исключал такой возможности тогда, в двадцать первом, не исключаю и сейчас. Бодылин есть Бодылин. А тайга есть тайга. В ней, матушке, не только тайник с золотом, но и целую деревню укрыть можно. Встречали же в дебрях, и не столь давно, староверческие скиты, обитатели которых еще не слыхали об Октябрьской революции.

– А говорите: у Бодылина не было прегрешений перед Советской властью…

Глава четвертая

1

Совсем рядом, рукой подать, займища жаркое разрумянили увалы и взгорья, в логах и распадках синим пламенем занялся багульник, лужайки и пустоши, словно снег, усыпали ромашки.

А здесь, по-над речкой Светлой, только влажный мох на корягах напоминает о не совсем убитой еще жизни. Дремать бы речке в прелом зеленом сумраке, да оголили некогда ее берега, и плещет она сердито, ворчливо перекатывает по дну гальку, печалится над загубленной тайгой. Цепляются за береговые склоны жилистыми корнями иссохшие лысые деревья. Гиблые эти места старожилы испокон веков называют Бодылинскими порубками. Топор здесь погулял безоглядно, не раз обугливали редколесье яростные летние палы, а шелкопряд-ненасытец довершил разорение.

И тропа, что петляет здесь, – Бодылинская, и закаменелые отвалы у воды – их моют теперь сезонники-старатели – тоже Бодылинские…

Бодылина в Октябрьском помнят разве что дряхлые старики, но фамилия как бы отделилась от своего владельца, протянулась в иную жизнь и вцепилась в нее, как безлистые деревья в глину береговых яров.

Глеб впервые увидал эти северные края чуть больше года назад и о прежнем владельце прииска не имел никакого представления, но на вопрос, где работает, отвечал, как все:

– Стараюсь помаленьку на Бодылинских отвалах.

И радовался: хватит песков на Бодылинских отвалах, а в них – самородков. На всю старательскую жизнь Глеба Карасева хватит, на все его планы.

Речка Светлая, днем переливчатая и прозрачная, подернулась частой рябью, потом загустела свинцом, и рассыпались по ней звезды.

Бульдозерист включил фару, спрыгнул на землю, блаженно, до хруста в костях, потянулся, вперевалочку подошел к Глебу. Тот с неохотой закрутил вентиль, стонавшая от яростного напора воды гидравлика притихла.

– Перекур, что ли? – досадливо спросил Глеб.

– Думаю, совсем шабаш на сегодня, – решительно сказал Федор, оглядел Глеба и с завистью заметил: – Железный ты, что ли? Целый день у этой дрыгалки, а все как огурчик. У меня башка раскалывается. Он же гудит, как танк, бульдозер-то.

– Стране нужен драгоценный метал, и наш долг дать его стране, – с пафосом изрек Глеб.

– Ладно, я тоже грамотный. Только тебе, чертолому, напарником бегемота впору. Все люди как люди, от гудка до гудка, а у нас с тобой одно понятие: световой день, от темна и до темна.

– Кому от этого плохо? Государству? Артели? Может быть, нам с тобой?

2

Луч фонарика выхватывал из темноты то корневище, петлей захлестнувшее тропу, то черный плешивый пень, то иудино дерево – осину.

Небо совсем близко. Будто на ветке сосны, раскачивается ковш Большой Медведицы, звезды мерцают жарко, как самородки на дне артельной колоды, когда заглянешь в нее через трафаретную решетку…

Глеб отмахнулся от этого видения, и вдруг вспомнился голос Лизы, как всегда не то насмешливый, не то строгий: «Я убеждена: человек чуткий и отзывчивый к красоте никогда не совершит подлости. У тебя же вообще ярко выраженное эмоциональное начало. И оттого мне так хорошо с тобой. Терпеть не могу разных логичных рационалистов».

Как давно прозвучали эти слова!

Отслужив в армии, Глеб вернулся в Москву, к матери. Город встретил его медвяным разливом липового цвета, золотыми россыпями болгарской клубники на лотках, сочными красками цветочных киосков.

Глеб с наслаждением облачился в штатский костюм и целыми днями слонялся по улицам, привыкая к полузабытой гражданской жизни. И все девчонки казались привлекательными, кургузые платьица на них очень нарядными, улицы праздничными.

В тот вечер Глеб троллейбусом возвращался домой. Стоял у задней дверцы, нагретый металлический поручень упирался в ладонь, в светозащитных стеклах проступали цветные фотографии зданий.

Троллейбус резко затормозил. Глеба швырнуло вперед, ладонь соскользнула с поручня, и парень заключил в объятия, плотно притянул к себе стоявшую к нему спиной пассажирку.

Она дернула плечами, скосила на Глеба уголки глаз и сказала сердито:

– Держитесь за поручень.

– Простите, я нечаянно, – смущенно ответил он.

– Возможно, но все-таки уберите руки. – Она скинула со своих плеч ладони Глеба.

– Извините, я не хотел, честное слово. Инерция.

Она скользнула укоризненным взглядом по его размашистым плечам, широкой груди, длинным мускулистым рукам и спросила насмешливо:

– Инерция чего? Самоуверенности? Нахальства? Или милой привычки к троллейбусным знакомствам?

Оказывается, у нее очень чистое, совсем девчоночье лицо с розоватою кожей и зелеными глазами, круглыми, ласковыми, цепкими. Не отводя от нее взгляда, он, широко улыбаясь, объяснил:

– Нет, та инерция, про которую в школе проходят. По физике. Честное слово.

Ее губы покривились язвительно, а в голосе проскользнула издевка:

– Ах, в школе… Что же, продолжайте повторение пройденного. Мне выходить на этой остановке.

– Мне тоже, – пробормотал Глеб.

Глеб замедлил шаг, проводил ее взглядом, остановился у театральной афиши: решит еще, что пристаю…

В глазах рябили названия спектаклей: «Сто четыре страницы про любовь», «Коварство и любовь», «История одной любви». Но Глеб все-таки заметил, что девушка завернула в подъезд, где жил он.

Ему стало смешно. Он покружил у газона, медленно вошел в подъезд.

На лестничной площадке, расставив по ступенькам бутылки с молоком, пакеты с покупками, стояла та девушка и рылась в сумке.

– Ключ потеряли? – сочувственно спросил Глеб.

– Ну, знаете!.. – возмущенно воскликнула она и угрожающе выставила перед собой ключ.

Посмеиваясь беззвучно, Глеб собрал бутылки и пакеты, составил обратно в сумку, вручил хозяйке:

– Ничего не поделаешь. Я живу в соседней квартире.

Войдя к себе, он с порога окликнул мать:

– Мама, разве в семьдесят первой квартире живут не Мартыновы?

– Теперь там Лиза Гущина живет.

– Одна? – как можно равнодушнее спросил Глеб.

– Зачем одна? С мужем и с дочкой.

Через неделю вечером Глеб остался один дома. У двери позвонили. Он лениво поднялся с дивана, шлепая тапочками, побрел в переднюю, открыл дверь и испуганно попятился: на площадке стояла Лиза.

– Вы? Здравствуйте, – сказал Глеб густым басом.

– Здравствуйте, сосед.

– Меня зовут Глебом.

– Я знаю. Но мне больше нравится называть вас соседом. Понимаете, сосед в троллейбусе, сосед по лестничной площадке… Мой благоверный отсутствует, а у меня, как на грех, погас свет. Что-то с пробками. Я подумала: вы так крепко помните школьную физику, что, наверное, сумеете починить. – Она скользнула оценивающим взглядом по его лицу, плечам.

– Постараюсь, Елизавета э-э… – начал он и покраснел.

– Елизавета Ивановна.

В коридоре своей квартиры Елизавета Ивановна зажгла свечку, поставила под электрощиток стул, сказала с усмешкой:

– Действуйте. Я стану подстраховывать вас.

Ее твердые ладони уперлись ему в спину. Глебу стало жарко. Он потянулся к пробке, слегка покачал ее пальцами, сразу же вспыхнул свет.

Глеб слышал, как потрескивает свеча, как дышит Елизавета Ивановна, как часто стучит ее сердце. Пальцы Глеба соскользнули с пробки. Свет снова погас.

Он виновато оглянулся на хозяйку. Она смотрела строго и выжидательно. Глеб торопливо потянулся к щитку, но Елизавета Ивановна вдруг дунула на свечку и сказала шепотом:

– Прыгай, я подхвачу…

А спустя еще недели две в парке «Сокольники» они сидели под старым кленом. Глеб осторожно взял прохладную, узкую ладонь Лизы и сказал умоляюще:

– Я больше так не могу. Вся наша жизнь – сплошное ожидание. Я жду твоего стука в стену, жду, когда уйдет из дому Гущин, когда убежит играть твоя дочка. Ты ждешь, когда я останусь в квартире один. Ждем, ждем. А чего, собственно? У нас же все решено с тобой. Сколько можно ломать эту комедию: сосед, соседка?..

– Что ты предлагаешь?

– Сегодня же поселиться вместе, а не по соседству.

– Я согласна. А где?

– Хотя бы у меня.

– Шестой жилицей в двухкомнатной квартире. Да еще Маринка со мной. По соседству с Гущиным. Прямо скажем, перспектива блестящая. То-то обрадуется Надежда Павловна, твой отчим и твои сестренки. И материальная база у нас с тобой всем на зависть. У меня аспирантская стипендия, у тебя целых сто рублей слесаря-ремонтника. Заживем на славу.

«Вполне достаточно для начала», – чуть не сорвалось у него с языка. Но Глеб тут же ужаснулся своего идиотского оптимизма. Обрекать Лизу на такое существование?.. И спросил с надеждой:

– Тебя удерживает только это?

– Ты думаешь, это пустяки, жадность? Между прочим, эмоциональное начало – это очень хорошо. Но не до телячьего идеализма. Я не верю в рай в шалаше даже с милым. Стандарты комфорта растут год от года…

Что скажешь, если Лиза снова права, как права она всегда в каждом своем суждении и поступке. Разве не обязан он заботиться о Лизе?.. Женщина на шесть лет старше его, красивая, умная, поверила ему, откликнулась на его любовь. Так неужели он поведет себя, как желторотый птенец, не станет для нее настоящим мужчиной, опорой в жизни?.. И вспомнился друг. А друг ли? – заспорил с собою Глеб. Конечно же, друг, неожиданный и надежный…

За мутным стеклом вагонного окна медленно поползли назад лотки с мороженым и пирожками, табачный киоск, крохотный магазинчик, приземистое станционное здание и, наконец, обшитые зеленым плюшем кустарника сопки, меж ними угадывалась морская синь.

«Впрочем, какая там синь, – возразил себе Глеб. – Небо свинцовое, и волны отливают свинцовым блеском». Глеб поежился, представив, как холодна и шершава сейчас морская вода, но снова заспорил с собой. «И все-таки это – море. Пусть не курортное, ласковое, однако же море».

Море, любимое отцом и унесшее отца, оно осталось позади. А впереди – Москва. Дом матери. Нет, не надо обманывать себя – дом отчима.

«Но в этом доме мать, сестренки», – попробовал разубедить себя Глеб. И тут почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Глеб крутнулся на своей полке и услыхал вежливо приглушенный вопрос:

– Пехота меняет гарнизон?

– Если и пехота, то воздушная. Надо различать рода войск.

На полке против Глеба полулежал парень чуть постарше Глеба. До подбородка тянулись рыжеватые бакенбарды, густые, ухоженные. Ноздри шевелились, и казалось, острый хрящеватый нос жадно принюхивался к воздуху в купе. Тонкие рыжеватые брови то смыкались хмуро, то удивленно всползали вверх. Светлые глаза иронично сощурены. Однако ответ его прозвучал почти примирительно:

– А я не силен в пуговках и эмблемах. Служить не довелось. Отсрочку дали по роду работы. – Он улыбнулся не то сожалеюще, не то с бахвальством. – Значит, не царица полей, а царица воздуха. По мне – один хрен. Скажи все-таки, если, конечно, не какая-нибудь там тайна: перегоняют или в отпуск?

– Поодиночке солдат не перегоняют, – назидательно сказал Глеб, досадуя на то, что сосед прилип с разговором. – Домой еду.

Востроносый, словно бы не замечая его настроения, сказал радушно:

– Что это мы с тобой безымянно? Меня, например, Аркадием звать. А тебя?

Не отвечать было просто свинством. И Глеб назвал себя.

– Домой – это хорошо, – одобрил Аркадий. – Это даже распрекрасно, – сразу вдруг замкнулся и договорил с неожиданной для него грустью: – Хорошо после долгой отлучки. И само собой, если дом – это дом, а не какая-нибудь там крыша над головой.

«А не такой уж ты весельчак», – отметил Глеб и сказал теплее:

– Это кому как повезет. У меня вот тоже дом, он, конечно, дом, да хозяин-то отчим в нем. – И засмеялся невесело.

– Ясненько. – Глаза Аркадия сузились. Не то задумчиво, не то презрительно, как угадаешь. Он, как бы опомнясь, мгновенно разлепил веки, остро, оценивающе осмотрел Глеба: – Значит, не так, чтобы дом, а больше крыша над головой.

Глеб вздохнул печально и, чтобы не отвечать на трудный вопрос, сказал:

– У тебя, значит, тоже случались… Долгие отлучки…

Глеб даже удивился: какими переменчивыми бывают лица. Аркадий уже не улыбался. Тонкие губы сомкнулись змейкой, сощурились недобро глаза, чуткими, острыми сделались зрачки, а голос стал жестким:

– Случались, говоришь? – Он засмеялся, будто камушками загремел в консервной банке. – Со мной, парень, такое случалось, что тебе и в страшных снах не снилось. Я и горькое хлебал, и соленое, и горячее до слез… – Жесткое лицо Аркадия закаменело…

– Где же это так пришлось туго? – спросил Глеб с искренней заинтересованностью. – В армии, говоришь, не служил. Или работа трудная?

Взгляд Аркадия стал насмешливым, но тотчас же зрачки снова сузились, и слова прозвучали горько:

– Вот именно, трудная. Опасная даже… Ладно, двинули в ресторан. Насчет грошей не сомневайся. Какие гроши у демобилизованного солдата? Я угощаю.

Аркадий был щедр на разносолы, позабытые Глебом за годы солдатской службы, и особенно на выпивку. То и дело подливал в рюмку Глеба.

– Эх, Глебка, друг ты мой ситцевый, ты вот что, рубай, чувствуй, что вернулся на гражданку. В армии еда известная – щи да каша…

Глеб хмелел. Он уже не досадовал на многословие Аркадия, на его фамильярность. Глеб улыбался блаженно и вяло возражал:

– Ну, почему – щи да каша. Еда в армии сытная.

Аркадий развел руками, рассмеялся. Ослепительно блестел во рту золотой, зуб.

– Кто против? Да только, Глебка, давно замечено: не хлебом единым… Соображаешь? Кроме щей да каши имеется другое. Шашлык, например, по-карски или там котлета по-киевски. – Он указал на заставленный снедью столик.

Глеб тоже обвел столик мечтательным взглядом:

– Вкуснее-то оно вкуснее. Да только деньги…

– Ах, всюду деньги, деньги, деньги. Всюду денежки-друзья, – дурашливо затянул Аркадий старую песенку. – А без денег жизнь плохая. Не годится никуда. Молодец! Соображаешь! В самую точку. Без денег нет вовсе никакой жизни. Деньги – всему голова.

– Без денег, конечно, не годится никуда, но и зарабатывать их попотеешь.

– Это кому как повезет и кто как изловчится.

– А у тебя получается, Аркадий?

– Стараемся.

– А где работаешь?

Аркадий поморщился, но ответил с прежней, широкой улыбкой, сверкая золотым зубом:

– Я же говорю тебе: стараюсь. Слово такое слыхал – «старатель»? Загляни в энциклопедию, узнаешь, что такое старательская добыча золота, чем отличается от промышленной. Словом, стране нужен драгоценный металл и мы даем его стране. Вот этими родимыми даем. – Он потряс над столом красными тяжелыми ладонями. – Мы – стране, страна – нам. А вообще, Глебка, кто, что, откуда, зачем? Не люблю я этих расспросов. Аркашка Шилов – как говорили наши деды, человек божий. И все. И ни слова, о друг мой, ни вздоха…

На московском перроне Аркадий, влюбленно засматривал Глебу в глаза и приглушив голос, говорил, поблескивая в ухмылке золотым зубом:

– И чем ты, Глеб, так мне по душе пришелся? То-то, что не знаешь. А у Аркашки Шилова так ведется, такой он человек, этот Аркашка, для друга всю душу и еще сверх того, что смогу. Усек? В общем, твой телефон я запомнил. Посидим где-нибудь, потолкуем за жизнь.

Мать скупо расцеловала Глеба, смахнула слезинки с уголков глаз, окинула испытующим взглядом.

– Совсем мужиком стал. Рослый. Здоровый. Раньше говорили: на таких воду возить можно. Заняться-то чем думаешь?

– Пусть осмотрится сначала, – сказал отчим великодушно. – Прикинуть надо, куда получше.

– Пусть, – дозволила мать. – Только не тяни. Дней десять – и хватит. Дело молодое, сил много. Вот и надо определяться, чтобы прочно, чтобы не крохи какие-нибудь, а настоящие деньги иметь. Жизнь-то вон какая стала широкая. Деньги в цене и в силе. Коровины вон, – ты помнишь их, Глеб? – трехкомнатную кооперативную квартиру купили. Марченко – «Москвича». Потылицины привезли импортную мебель. Ковровы дачу построили… Одни мы каждую трешку держим на учете.

– Мать, наверное, сгущает, – неуверенно возразил Владимир Прохорович. – Но и не согласиться нельзя: деньги по нынешним временам – решающий фактор Может быть, главный даже. А мы вот никак не можем достичь больших денег. Пересчитываю только их, казенные, в своем банке.

Глеб криво усмехнулся и сказал отчиму:

– Может быть, мне ограбить твой банк и разом решить все проблемы?

Мать даже руками замахала на Глеба:

– Еще чего придумал: ограбить! Ты своим умом, своим трудом достигни. Теперь каждый по-своему старается. Кто вкалывает, не переводя дух, кто степень защищает, кто клубнику раннюю продает со своего сада Кто еще как… Вот и ты, Глеб, сумей…

– Я постараюсь, – сказал Глеб тихо и вспомнились слова щедрого попутчика: «Стараемся дать стране драгоценный металл. Мы – стране, страна – нам». Надо расспросить получше Аркадия об этом старательстве…

Шилов не заставил себя ждать. На следующий вечер позвонил Глебу, весело предложил сегодня же встретиться в «Арагви».

– Уж если шашлык, так шашлык. По-карски, так по-карски.

Глеб не знал, что за несколько минут до своего звонка к нему Аркадий Шилов за столиком «Арагви» вел разговор с черноволосым мужчиной лет сорока.

Черноволосый потягивал вино и говорил одобрительно:

– Съездил ты на юг хорошо. Даже отлично съездил. Джигит да и только. – Спросил, понизив голос: – Рассчитался полностью за поездку?

– Да ты что, Ахмад?! – сказал Шилов оскорбленно. – Разве я тебя когда-нибудь хоть в единой копеечке?.. Ну ты даешь!

– Ладно, – Ахмад небрежным жестом прервал его. – Меня больше волнует твое знакомство в вагоне. Не допускаешь подсадки?

– Даже исключено. Нормальный солдатик, Слушает да ест. В прямом смысле слова. Сам же ты, Ахмад, говорил: нужен паренек, чистый, не учтенный милицейской статистикой.

Ахмад, довольный, что Шилов, оказывается, так внимателен к его наставлениям, даже и оброненным вскользь, улыбнулся одобрительно.

– Вот я и подумал… – с облегчением начал Аркадий и до дна осушил свой фужер. Кажется, пронесло. У этого Ахмада в почете только собственная инициатива. А все прочие – «Знай, сверчок, свой шесток». Оно, конечно, верно. Если каждый станет отсебятиной развлекаться, запросто можно милицейского подкидыша подобрать. И тогда всем хана. А с другой стороны, сколько можно быть у этого Ахмада на побегушках. Пора иметь кого-то, кому ты можешь отдать команду…

– Долго думаешь разговорчики с ним разговаривать?

– Да повожу его покуда. Коли приручу, потолкуем начистоту. Не приручу, разойдемся, как в море корабли. Только он мне сначала все мои затраты на себя покроет. Денежки любят счет.

– Ладно, – решил Ахмад. – Зови его сюда. Я сяду за соседний столик, посмотрю на него.

Едва Глеб поравнялся с памятником Юрию Долгорукому, Аркадий весело окликнул его:

– Глебка, друг ты мой ситцевый. Нет, что делает одежда с человеком. В кителе был такой бравый солдат, суровый, твердокаменный. И вдруг такой живописный вид: краски, оттенки. Неотразим, честное слово, неотразим! – И спросил уже деловито: – Костюмчик старики справили к твоему приезду, да?

Глеб, воспрявший было от его комплимента, потускнел, увял и сказал смущенно:

– Какое там к приезду. В нем и в армию призывался. Новый самому зарабатывать придется.

– Ты и в этом хорош, честное слово, – заверил Аркадий и ввернул: – А новый заработаешь, и не один, особенно если возьмешься с умом.

Они спустились в низкий сводчатый зал «Арагви». Аркадий гостеприимно указал на столик в углу:

– Вот уже все готово, все ждет вас. – Проходя на место, Аркадий церемонно раскланялся с сидевшим в глубине зала черноволосым смуглолицым человеком, понизив голос, сообщил Глебу: – Между прочим, очень сильный человек. Вот уж кто умеет деньгу заколачивать.

– Познакомь, пусть научит.

– Познакомиться с ним – это знаешь… Это, может, всей жизни не хватит. Он сам знакомится с кем надо.

Как много и красноречиво говорил в тот вечер Аркадий Шилов, какие только не вспоминал таежные бывальщины. Вспомнил и необъятные плисовые шаровары, и ковровые дорожки от пристани до дома старателей, и колокольный звон, и благодарственный молебен в пустых церквах, и прорубленные в стенах двери для старателей специально, и хмельную гульбу неделями.

– А что ему, старателю, – закончил он с подъемом, – он не считает денег.

– Все это было, да прошло, – напомнил Глеб.

– И сейчас не обижаются, – убежденно сказал Аркадий. – Прогрессивка там, северные. Это уже кое-что. – Аркадий замолк и продолжил, понизив голос: – Да еще к тому же если с умом и не дрейфишь… Можно за сезон один-другой камушек и… не сдать, словом, приемщику. Ну, позабыть, понимаешь? Бывают иногда такие возможности. А люди, которые камушками интересуются, они найдутся. Это опять живые деньги. Бессребренники, Глеб, – это или дураки, или зайцы. Или напускают на себя. – И засмеялся. – Что это мы с тобой – такие высокие материи. Ты ведь все равно не старатель. Давай лучше выпьем.

– За то, чтобы и я стал. Старателем, в смысле. Все может быть. Осмотрюсь, подумаю.

Не раз потом Аркадий изливал перед Глебом свою душу. Глеб то восхищался его сметкой, решительностью, бесстрашием, то не верил ни единому слову. Но сейчас, лихорадочно прикидывая, где раздобыть деньги для Лизы, он вспомнил эти рассказы и заставил себя поверить: в них все правда, только так и поступают настоящие мужчины. А риск, как говорят, – благородное дело.

– Вот что, Лиза. Нам с тобой придется расстался на какое-то время. – Он замолк и заверил клятвенно: – Я докажу тебе, что я настоящий мужчина, и что я чего-то стою. Если все дело только в деньгах… Словом, пообещай ждать меня и никогда ни о чем не расспрашивать. – Плечи Лизы вяло шевельнулись. Глеб стиснул их руками. – Деньги так деньги, стандарт так стандарт…

И вот петляет Бодылинская тропа по мертвому сухостою. За спиной Глеба трясет листвою иудино дерево – осина…

Вдруг его ослепил сноп света, цепкая рука легла ему на плечо, и над самым ухом грозно раскатилось:

– Ни с места, гражданин Карасев! Милиция! – Тотчас же свет погас и по кустам раскатился хохот: – Глебка! Друг! Неврастеник! Ого, да ты никак врезать мне собрался. Злеешь. Это же я – Аркашка Шилов! Здорово, что ли, Глеб, друг ты мой ситцевый.

3

Они присели на поваленную лесину. Внизу приглушенно, будто каялась в чем-то тайном, журчала речка Светлая. От воды тянуло прохладой. Глеб поежился. Плечи саднили после светового дня у гидромонитора. Да еще этот кретинский розыгрыш с милицией. Сердце до сих пор не унялось и рубаху хоть выжимай.

– Припозднились что-то нынче, Глеб Владимирович? – сказал Шилов с издевкой. – Гербарии собирать изволили? Или просто так – мечты и вздохи под ясной луной?

Глеб торопливо отодвинулся. До боли в пальцах стиснул кулаки. Так хотелось садануть в скользкое от пота хрящеватое переносье Шилова. За все. За то, что заманил в эту глухомань, расписав райское старательское житье, приехал сюда следом за Глебом и бессовестно пьянствовал на его деньги. За то, что снова явился в тайгу, и, значит, Глебу снова придется раскошеливаться ему на поллитровки…

– Слушай, кончай треп, – попросил Глеб.

– Ты плохо обо мне думаешь, Глебушка, – ласково сказал Аркадий. – Я серьезен, как баптистский проповедник. – Он ухмыльнулся и продолжал жестко: – Но ты не ответил на мой вопрос и не показал… содержимого своего кармана.

– К-какого кармана?

– Потайного, – совсем нежно ответил Аркадий и молниеносно, всем телом рухнул на Глеба. Еще мгновение, и на ладони Аркадия топорщился выхваченный из-под рубахи Глеба самородок.

– Отдай, ты, ханыга!

– И не подумаю, – спокойно заверил Аркадий, цепко следя за каждым движением Глеба. – А чтоб у тебя не было соблазна, поступим так… – И, широко размахнувшись, швырнул самородок в речку.

– Ты что! – ахнул Глеб и с трудом выговорил: – Ты же знаешь, какой это ценой…

Шилов подождал, пока Глеб, подавленный его натиском, уселся на лесину и, понизив голос, спросил:

– Глебушка, хочешь пятьдесят тысяч?..

– За что? – спросил Глеб, с трудом раздвигая закаменелые губы.

– Тот, чьи интересы я представляю в данный момент, готов выплатить тебе этот гонорар. Это – большая сумма. Даже если тебе очень повезет в твоем старательском, так сказать, промысле, – Аркадий хихикнул, – ты соберешь ее лет за пять. А пяти тебе не продержаться. Вредное производство… – Он исподлобья посмотрел на Глеба и продолжал сочувственно: – А твоя Лиза, при зарплате в сто двадцать рублей, может скопить такие деньги за четыреста с лишним месяцев. Четыреста месяцев, это очень долго, больше тридцати лет. Будете ли вы нужны друг другу через тридцать лет?

– Послушай, хватит!

– Пятьдесят тысяч, Глеб, – это трехкомнатная кооперативная квартира улучшенной планировки, обставленная старинной мебелью, «Волга» в собственном гараже, дача в живописном уголке Подмосковья и еще кругленькая сумма на мелкие карманные расходы…

Глеб подался к Аркадию, заглянул ему в лицо. Прищуренные глаза блестели возбужденно и не было в них ни тени насмешки.

«Он верит в то, о чем говорит», – это открытие оглушило Глеба, он отпрянул от Аркадия и сказал срывающимся голосом:

– Самое большое, что я до сих пор получал из твоих рук, – это две тысячи.

– Вот именно – из моих. Как говорится, заяц трепаться не любит. Аркадий Шилов – человек слова.

Глеб знал страсть приятеля к пустопорожним афоризмам, поморщился и перебил:

– Только я, один я знаю, какой ценой они мне достались. Ты предлагаешь в двадцать пять раз больше. Подозреваю, что и достанутся они мне в двадцать пять раз труднее. Скажи прямо – чего хотите от меня ты и тот, чьи интересы ты представляешь? Что должен я натворить? Взять хранилище обогатительной фабрики? Перебить инкассаторов? Взорвать к чертовой бабушке прииск? – он говорил, возбуждаясь от своих слов, и проникался к себе все более глубокой жалостью.

– Какая буйная фантазия, – подбодрил Шилов и засмеялся. – Вот до чего могут довести впечатлительного человека одинокие ночные прогулки по тайге… – Он замолк и договорил жестко: – Я знаю про тебя все. Если ты окажешься упрямцем, то пошепчу кое-что районной милиции. И смогу подтвердить свой шепоток кое-какими, как выражаются эти почтенные товарищи, вещдоками. И встретимся с тобой, Глеб, годков этак через десяток, когда ты придешь ко мне на подмосковную дачу наниматься личным шофером. Но я не смогу тебя взять даже из жалости. После долгой отсидки тебе не разрешат московской прописки.

– Ты что, запугиваешь меня?!

– Не пугаю, а предостерегаю. Все твои посылочки, тайнички… В общем, смешно все это, Глебка, и грустно. Школьная самодеятельность. Драмкружок семиклассников, который решил поставить «Гамлета». А тот, чьи интересы я представляю здесь, – великий артист-профессионал! Как все профессионалы, он презирает дилетантство, как все люди искусства, он – гуманист. И потому его первое условие для выплаты тебе гонорара – это полная твоя безопасность. Ты должен напрочь забыть свой опасный промысел. Он вреден для твоей репутации. Репутация, Глеб, у тебя должна быть чище, чем у жены Цезаря. Поэтому перевыполняй нормы, вноси рацпредложения, пусть твой портрет, кстати, лучше, если он будет без этой экзотической бороды, украсит доску Почета артели. Вступи в народную дружину, в народный контроль, стань передовым и авторитетным. Ты же можешь, Глеб. У тебя ведь хорошие задатки. Порви со мной, пьяницей и бродягой. С треском порви.

– И ты не станешь жить со мной под одной крышей? – обрадованно прервал Глеб и продолжал настороженно: – А дальше? Сколько их всего, этих условий?

– Всего три. Видишь, Глеб, как в хорошей сказке. А ты смотрел на меня волком и даже, по-моему, хотел проверить прочность моих шейных позвонков. Ладно, забудем. Чего не бывает между друзьями. Дальше самое приятное. Ты, кажется, слегка поешь?

– Именно слегка.

– Больше и не требуется. Разучи полдюжины современных шлягеров: «Как провожают пароходы…» или «Как хорошо быть генералом…» и ступай в поселковый клуб, к Насте Аксеновой. И пой ей. Везде. В клубе, под луною, дома, по телефону. Пой о своей любви к ней. Искренне, от души, без единой фальшивой нотки, пой до тех пор, пока не станешь ее тенью, ее женихом, своим человеком в ее доме…

– В доме ее отца, управляющего рудником, – мрачно уточнил Глеб.

– Вот именно. Ты должен стать для Николая Аристарховича Аксенова привычным и необходимым, как домашние туфли…

– Чтобы потом его руками взять хранилище прииска?

– Ну что тебя влекут дешевые детективы?

– Постой, постой. – Глеб со страхом взирал на него. – Ты сказал: стать женихом Насти Аксеновой?

– Да, думаю, что это не потребует от тебя слишком много усилий. Парень ты видный, красивый. Лирических героев, равных тебе, я в поселке не знаю. А девичьи сердца влюбчивы.

– Но как же Лиза?

– Вот с ней ты порвешь раньше, чем со мной! – Шилов заметил протестующий жест Глеба и продолжал мягче: – Когда получишь гонорар за труды, предъявишь Лизе наличные, я думаю, она простит тебе юношеское беспутство.

Глеб дернулся, как от удара, закрыл глаза, всплыло в памяти лицо Лизы и отчетливо прозвучал ее голос: «Я не верю в рай в шалаше даже с милым».

– Попробую. Давай третье условие…

– Погоди. Мы отвлеклись и не кончили со вторым. Перед приходом к Насте Аксеновой ты должен знать, что бывший хозяин прииска Климентий Данилович Бодылин, первейший сибирский миллионщик, по отцовской линии прадед Насти…

– Ого! – присвистнул Глеб.

– Теперь слушай меня внимательно. – Аркадий перешел на полушепот. – Когда войдешь к ним в дом, в столовой увидишь большой портрет, ты спросишь: «Не Климентий ли, мол, Данилович Бодылин изображен?» Когда услышишь утвердительный ответ, выскажись в том смысле, что читал где-то о нем и проникся уважением. Светлая голова, крупная, хотя и трагически противоречивая личность. Это Аксеновым, как маслом по сердцу. В их семействе – культ предков…

Мы станем встречаться с тобой в чайной. Ты докладывай мне о своих наблюдениях. Кто бывает у Аксеновых, о чем говорят. Когда ты мне понадобишься, я найду тебя. Наблюдай, запоминай, но записей не веди никаких. Мемуары нам писать не придется.

– Итак, твой великий артист хочет, чтобы я стал его личным шпионом в семье Аксеновых?

– Пятьдесят тысяч, Глеб, – напомнил Шилов и развел руками: – А ты знаешь, чем лучше коньяк, тем крепче он пахнет клопами. Шпион!.. К чему эти страшные слова? Можешь быть абсолютно спокоен: ни в Си-Ай-Си, ни в ЦРУ на тебя не заведут карточку. И вообще, не заведут нигде. Любить красивую девушку, быть другом ее дома – это ведь не уголовное преступление.